Осколок империи Ерпылев Андрей
Мякишев в разговоре не участвовал, постоянно бормоча что-то себе под нос.
К расселине в скалах поднялись без проблем — к ней вела хорошо натоптанная тропка.
— Кто такие? — буркнул, раздирая рот в зевоте, незнакомый казак, штопающий гимнастерку у пулемета, уставившего тупое рыло в сторону неподвижного, словно дымчатое зеркало, озера. — Не велено никого пущать.
— По поручению генерал-губернатора, — Зубов небрежно протянул стражу липовый пропуск и веско добавил: — Личному.
— По поручению, так по поручению, — зевнул станичник, равнодушно возвращая бумагу: на подпись и печать он взглянул лишь мельком. — Поручику там на выходе предъявите, он и решит, что к чему. А мы люди маленькие.
Он склонился над своим рукодельем и снова заработал иголкой, мурлыча себе под нос что-то заунывное.
Не веря своей удаче, геологи миновали пост, а вслед им неслось: Цыганка гадала, цыганка гадала, Цыганка гадала, за ручку брала, За ручку за праву, за ручку за праву, За ручку за праву, несчастной звала: «Погибнешь ты, дева… Погибнешь ты, дева, в день свадьбы…»
— Не спешите, — шипел Зубов товарищам. — Не спешите! Не ровен час заподозрят еще…
Узнать, что еще там нагадала цыганка деве, не удалось — песня оборвалась на полуслове, будто певцу зажали рот подушкой.
Хрустя щебнем, троица прошла узким каменным коридором, чувствуя, как сжимается от волнения все внутри, и вскоре вышла к близнецу только что минованного поста. Те же дремлющие солдаты, тот же пулемет, любопытно выглядывающий наружу… Разве что бодрствовали тут двое, азартно режась в «ножницы, камень, бумагу».
— Кто такие? — фельдфебель в годах поймал своей «бумагой» «камень» партнера — молодого парнишки с чистыми красными погонами на плечах выцветшей добела гимнастерки. — Вертай назад.
— По личному поручению генерал-губернатора, — протянул ему «пропуск» Зубов.
— Что ты мне бумажку свою суешь? — отмахнулся фельдфебель. — Я и читать не умею. Вот вернется поручик — ему покажешь.
— А куда он пошел?
— Да на тот пост, — зевнул солдат, доставая из кармана кисет с табаком. — Не встретили, что ли, по дороге? — хмыкнул он.
Молодой солдат заржал над шуткой — разминуться в узком коридоре было немыслимо.
Валерий Степанович вдруг вспомнил о парадоксах Врат, так красочно описанных академиком Приваловым, и понял, что это — шанс!
— Так вы поручика… — он закашлялся и сглотнул фамилию. — Имели в виду. Разве он тут сегодня за старшего?
— Ну, — по лицу фельдфебеля было видно, что он недолюбливает «сопливое начальство». — Молоко на губах не обсохло, а туда же — начальник. Афоньки Карпова сынок. Мало его папаша порол в детстве…
— Так он нам разрешил пройти, — перебил солдата Валерий Иванович. — Я думал, тут более старший по чину…
— Старше его нету, — с сожалением протянул служивый. — Но раз разрешил — идите. Егорка! — хлопнул он ладонью по погону солдатика. — Спусти-ка их благородиям лестницу. Да придержи там снизу, а то они, наверное, по веревочным-то и не лазали никогда.
Впереди беглецов ждала свобода…
— Че творится-то, — бормотал Мякишев себе под нос. — Че творится… Там уж светло, а тут еще глаз коли… Чудеса…
Ему никто не откликался — берегли дыхание.
Они успели отойти на изрядное расстояние, как в спину выстрелом ударил крик:
— Сто-о-ой!
— Пропали! Как есть пропали, — запричитал Зельдович, прижимая ладонь к расходившемуся сердцу. — Бежим! Еще успеем за деревьями скрыться…
— Никуда не успеем — посекут из пулемета на раз, — Зуев схватил за руку Мякишева, собирающегося снять с плеча винтовку. — Стой, чудило! Если бы раскусили нас — кричать бы не стали…
— Чего-о?! — крикнул он, приложив руки рупором ко рту.
— Не туда-а! — ответили из темноты. — Правее забирайте, где сосна горелая на берегу. Там бро-о-од!
— Спасибо-о-о!
Беглецы повернули вправо и действительно, миновав полосу сосен, вышли к обгоревшему, видимо, когда-то пораженному молнией одинокому дереву, росшему на самом берегу болота.
— Быстро выламывайте слеги, — последовал приказ. — Время дорого.
— Так брод же.
— Брод бродом, а лезть в болото наобум — дурость. Шевелитесь — в любой момент могут шум поднять!..
Полдень застал вымотанных трудным переходом беглецов посреди болота. Оно сильно обмелело за последний год, но все равно большую часть пути пришлось брести по колено, а то и по пояс в ледяной жиже, и каждый шаг давался с трудом.
— А вы не думали, Валерий Степанович, — вдруг окликнул шедшего впереди начальника спектрометрист, — что там, за горой, мы еще недавно только карабкались на кручу.
— С чего вы это взяли?
— По высоте солнца определил. Выходит, мы одновременно находились и тут и там?
— Не забивайте себе голову парадоксами, Лев Дмитриевич — поберегите дыхание…
Мякишев плелся позади всех, и мотало его из стороны в сторону, будто пьяного. Казалось, что вместо тощего «сидора» у него за плечами многопудовый груз.
«Кто бы мог подумать, что здоровенного мужика так укатает переход по болоту? — обернулся к нему Зубов. — В прошлый раз он впечатления хлюпика не производил. И тащил тогда, не в пример сегодняшнему, гораздо большую поклажу — шанцевый инструмент, приборы…»
— Давайте помогу, Мякишев, — подождал он, пока мужик поравняется с ним. — Снимайте мешок.
— Вот еще! — шарахнулся тот, едва не упав в грязь. — Сам понесу!
«С чего я взял, что он хлюпик, — подумал Валерий Степанович с невольным уважением. — Мужественный человек — сам несет свою ношу, не хочет других нагружать…»
— Дайте хоть винтовку.
— Донесу… — пыхтел тот, едва переступая трясущимися ногами. — Сам донесу…
— Ну, как знаете.
Первым финиш увидел Зельдович, идущий впереди.
— Там, — задыхаясь, махнул он Зубову рукой и сел прямо в грязь. — Дома…
— Откуда здесь могут быть дома?.. — Валерий Степанович и сам бы с удовольствием рухнул сейчас наземь, без разницы — на сушу ли, в болото ли. — Посреди трясины…
Подслеповатые глаза не подвели Льва Дмитриевича — за стеной камыша начальник экспедиции тоже разглядел какие-то строения, на поверку оказавшиеся деревенскими избами.
— Не стоит, наверное, в деревню-то лезть, — пробормотал спектрометрист. — Прямо напротив брода живут — не могут не знать про Запределье… Выдадут нас.
— В любом случае нужно идти. Обходить придется слишком долго. Вы едва дышите, Мякишев вообще на ногах не стоит. Я пойду первым. Если что — уходите болотом…
Страхи оказались напрасными. Избы, густо облепившие оконечность узкого и длинного мыса, поросшего редким сосняком, угрюмо смотрели на пришельцев пустыми провалами окон, а улиц не было видно из-за густой и высокой болотной травы, заполонившей все вокруг. Только узкая тропка вилась от брода мимо домов и терялась в соснах. Видимо, ей пользовались посланцы Новой России, старающиеся не оставлять лишних следов.
Беглецы выбрали для отдыха один из более-менее сохранившихся домов поблизости от леса, чтобы, если из болота кто-нибудь появится, без промедления скрыться. Снаружи избы выглядели еще более-менее и казались покинутыми не так давно. Но стоило открыть разбухшую дверь и шагнуть за порог, стало ясно, что люди здесь не живут как минимум лет десять, если не больше. Доски пола, покрытые плесенью, даже не скрипели, а опасно хрустели под ногами, по углам фестонами росли древесные грибы, а замшелый потолок провисал, грозя рухнуть в любой момент. Зато русская печь, казалось, только и ждала, когда в ее топку подбросят дров.
— Не разгорается совсем, — посетовал Зубов, пытаясь запалить сырые дрова: во дворе обнаружилась изрядная поленница, перевитая вьюном и поверху уже поросшая травой — наверное, единственное из имущества, которое хозяева не забрали с собой. — А спичек мало.
Он пробовал подсовывать под поленья листы, вырванные из тетрадей, захваченных с собой, но те, отсыревшие во время болотного перехода, тоже лишь шипели и тут же гасли, стоило убрать спичку.
— Лучины нащепите, — подал дельный совет Лев Дмитриевич, блаженно растянувшийся на полу. — Вон, от косяка дверного. В доме-то древесина посуше.
Легко сказать «нащепи». Валерий Степанович с досадой порылся по карманам и понял, что в суматохе забыл в недосягаемом уже «запредельном» жилище свой перочинный нож — преполезнейшую в походном быту вещицу с двумя десятками различных лезвий. А иного оружия почетным пленникам не полагалось, даже столовые ножи были короткими и тупыми.
— У вас есть нож?
— Откуда? — спектрометрист умудрился выразительно пожать плечами в лежачем положении. — Может, у вас есть? — тронул он за колено скорчившегося рядом в обнимку с неразлучной винтовкой Мякишева: заплечный мешок тот так и не снял, опершись им о стену. — Э-э! Проснитесь!
Николай вздрогнул, как от удара током, разлепил лихорадочно блестевшие глаза и долго не мог понять, что от него хотят. Отчаявшись добиться от него чего-нибудь путного, Зельдович сам дотянулся до ножен у него на поясе и не без труда вытащил нож. Тот попытался перехватить его, но с занятыми винтовкой руками это было проблематично.
— Экий тесак! — не то похвалил, не то осудил Лев Дмитриевич, перебрасывая нож Зубову. — Только овец таким резать. Вот, помню, был я на Кавказе…
А начальник, поймав на лету клинок, никак не мог оторваться от него. Чересчур уж странной была покрывающая полированный металл темнокрасная пленка, легко шелушащаяся под ногтем. Чересчур уж она напоминала…
«Овец резать…»
— А почему у вас, Мякишев, весь нож в крови, — поднял он глаза на исподлобья глядевшего на него мужика. — Иван Лапин действительно отказался с нами идти или…
Какая сила заставила только что сидевшего без сил мужика вскочить? Даже не вскочить, а перелиться из сидячего в стоячее положение, он не понял. Откуда только взялась жизнь в выжатом как тряпка человеке, еще минуту назад не способном пошевелить толком рукой? Зубов лишь сжал покрытую чужой кровью рукоять единственного своего оружия, увидев винтовочный зрачок, глядящий ему в грудь.
— Умный ты больно, начальник! — каким-то чужим голосом проскрипел бывший рабочий. — Сам до всего допер. А зря… Мог бы и пожить…
— Вы с ума сошли! — схватил его за полу одежды Зельдович. — Что за детские игры…
И тут же со стоном полетел наземь от удара окованным железом прикладом. Очки запрыгали по гнилым доскам, теряя стекла, по лицу побежала кровь.
— Сволочь! — кинулся на врага геолог, пытаясь достать того ножом.
Но не успел.
Удар великанской кувалдой в грудь отбросил его к стене, остро пахнущая порохом трясина сомкнулась над головой…
Вторую пулю Мякишев всадил в живот стонущему спектрометристу, передернул затвор, чтобы добить обоих, и только сейчас осознал, что три оставшихся в магазине патрона — последние. Он так и не обшарил тогда в лесу убитого им Лапина, и, скорее, всего, остальные обоймы теперь покоятся рядом с его долей золота в тайнике под лесным великаном. А до Кедровогорска еще идти и идти.
Он с трудом выкрутил из намертво сжатого кулака начальника свой нож, хотел было полоснуть по шее с медленно, нехотя бьющейся жилкой, но сама мысль об этом вызвала у него мучительный спазм в желудке — и у убийства имеется свой предел.
— Ничего, сами тут загнетесь, — дрожащими руками он привел свою экипировку в порядок и вывалился за дверь. — Зверью на поживу. Туда вам и дорога…
Он захромал прочь от брошенной деревни, так и не оглянувшись ни разу…
5
— Все, лагерь наш! Живем, контра!
Тарас уже успел перепоясаться поверх робы солдатским ремнем с подсумками и плоским штыком от СВТ[33] в ножнах, но от самой винтовки отказался, предпочитая пистолет-пулемет с толстым диском.
— Видал, какой трофей?
Но Алексей Коренных был не рад. Он бросался в самые опасные места, искал смерти, но и пуля, и штык обходили его стороной. И теперь, когда все было кончено, предстояло самое тяжелое…
Казаки прорвали колючую проволоку и ударили в тыл, когда охрана уже торжествовала победу. Позади каждого кавалериста сидел пехотинец, спешивавшийся, как только оказывался внутри ограды, и тут же бросался в бой. Нападавшие мгновенно перемешались с обороняющимися, схватка распалась на множество поединков, и пулеметы на вышках оказались бесполезны. Пулеметчики, прозевавшие появление конников, палили поверх голов, боясь попасть в своих. А когда из бараков хлынули потоки заключенных и сотни рук, мешая друг другу, принялись раскачивать наспех сколоченные еще в момент организации лагеря сооружения, им уже стало не до стрельбы.
Уцелевшие охранники бежали сквозь те же проломы, что проделали нападающие, и затерялись в лесу, а нерасторопных осталось только пожалеть. Участь тех несчастных, что попали в руки озверевших зеков, преимущественно уголовников, была так страшна, что казаки вынуждены были взять оставшихся в живых под охрану и запереть в штрафном изоляторе.
Вообще же удалось обойтись гораздо меньшей кровью, чем ожидалось, и теперь победители выстраивали освобожденных на лагерном плацу, с трудом выравнивая шеренги рвавшихся мстить людей в черных ватниках. Но вокруг царил хаос.
Толпа уголовников разгромила медпункт и дорвалась до спирта, другие под шумок взломали двери продуктового склада, нажрались всего подряд, без разбора на голодный желудок, и теперь корчились в страшных муках, выблевывая тушенку пополам с крупой и сухарями. Отовсюду раздавались винтовочные выстрелы и вопли — бывшие товарищи по несчастью выясняли весьма сложные отношения друг с другом…
— Рад вас видеть в здравии, Алексей Кондратьевич, — спешился рядом с бывшими атаманом и комдивом офицер с полковничьими погонами на плечах, в котором Алексей не без труда узнал бывшего корнета Манского. — А это кто с вами?
— Командир дивизии Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чернобров, — глаза Тараса зло сузились при виде ненавистных погон, а руки стиснули автомат.
— Бывший, — поправил Коренных, которому очень не нравилось, как поглаживал рукоять шашки Манской.
— Красный, значит, — сказал, будто выплюнул, Сергей Львович, — Полковник Русской Императорской Армии князь Манской-Тизенгаузен, — он кинул к козырьку фуражки руку, затянутую в лайковую перчатку, и не удержался от колкости: — Действующий.
— Это мой друг, — поспешил вставить Алексей, у которого и так камень лежал на душе. — Сейчас мы все на одной стороне.
— С красными? — скривил губы полковник.
— С русскими…
К ним подскакал молодой казачий сотник и отдал честь:
— Построение закончено.
— Время не терпит, Алексей Кондратьевич, — взял себя в руки Манской. — Надо объяснить людям цель нашего… хм-м… визита. Выступить перед ними мог бы и я, но это, — он с улыбкой смахнул невидимую пылинку с золотого погона. — Вызывает у большинства собравшихся сенную лихорадку.[34] Поэтому, думаю, что лучше это будет сделать вам. Вдвоем.
Шум и перебранка в шеренгах стихли, когда зеки увидели, кто перед ними. А когда Алексей, кашлянув, заговорил — воцарилась абсолютная тишина.
— Друзья, — Коренных говорил негромко, но его было слышно даже в задних рядах. — Сегодня мы с вами обрели свободу. Нужно распорядиться ей с толком…
Хвост растянувшейся на десятки метров колонны скрылся в лесу. Далеко не все решились поверить в «россказни» о неком убежище, в котором удастся пересидеть облавы. Если бы лагерь был ближе к границе, тогда — да… Но все равно с отрядом Манского ушло больше тысячи человек, причем совершенно неожиданно — семеро охранников, видимо, больше неизвестности опасающихся кары «родного» НКВД. Но и в лагере осталось достаточное число зеков, надеющихся неизвестно на что. В большинстве своем — уголовники, но далеко не все.
Наотрез отказалось уходить в тайгу, например, большинство «иностранцев» — сомнительная «цивилизация» лагеря страшила их куда меньше непролазной сибирской чащи, которой с детства пугали малышей в Европе. И пришлось оставить тяжелораненых…
— Может быть, все-таки с нами? — Алексей присел возле койки Егора Столетова, лицо которого едва проглядывало из-под окровавленных бинтов. — Постараемся вас довезти как-нибудь. А здесь ведь — гибель без вариантов. Вы — один из зачинщиков беспорядков, на вас сразу укажут.
— Нет, Алексей Кондратьевич, — слабо улыбнулся бывший инженер. — Во-первых, я реально оцениваю свое положение — вряд ли я протяну пару дней. Голова — ерунда. Пуля в легком — это хуже.
— У нас там хорошие врачи…
— Там — это где? Понимаю, не можете говорить…
— Не могу.
— Я советский человек, Алексей Кондратьевич. Если родина посчитала меня предателем, то это не значит, что я таковым являюсь на самом деле. Я видел на плечах наших освободителей погоны, а значит, вы предлагаете мне эмигрировать. Или что-то в этом роде. Это, во-вторых.
— А в-третьих?
— Есть и в-третьих. Если вы задержитесь из-за меня в пути и вас настигнет погоня — это будет двойным предательством. Так что спасибо вам, Алексей Кондратьевич, но я остаюсь.
Бывший атаман понял, что уговорить ему этого человека не удастся. У него была своя гражданская война…
Крысолов нагнал колонну в нескольких километрах от покинутого лагеря.
— Поздравляю, Алексей Кондратьевич. Все получилось, как мы и задумывали.
— Где вы были?
— Организовывал отвлекающий маневр, — улыбка скользнула по узким губам контрразведчика. — Большевики в любом случае кинутся в погоню, поэтому мои люди устроили небольшой шум к северу от лагеря.
— Шум?
— Ну да. Взорвали железнодорожное полотно. Нужно распылить силы преследователей. Теперь группа движется в противоположную от нашего маршрута сторону — пусть красные побегают за двумя зайцами. А пока выберут, который из них жирнее, наши следы затеряются в болоте.
— Вы пожертвовали своими людьми?
— Вот еще. У красных еще не придумано таких силков и капканов, чтобы отловить моих зайчиков. Да к тому же — это их работа… Кстати, пока мы с вами беседуем, другие мои люди производят черновой отбор в колонне.
— Зачем?
— Не стоит тащить в Запределье всех без разбору. На первом же привале придется отделить совсем уж неподходящий нам там контингент и оставить его здесь.
— Оставить? — Алексей чиркнул ребром ладони по горлу. — Вы это имеете в виду?
— Мы же не мясники. Пусть идут на все четыре стороны. Да хоть бы обратно в лагерь. Один вопрос, Алексей Кондратьевич: вы доверяете этому вашему… Черноброву?
— Как себе, — твердо ответил Коренных.
— Ну добро… Его и ему подобных я бы оставил здесь без сожаления, — Крысолов повторил жест Алексея. — Но раз вы за него ручаетесь…
— Ручаюсь, — подтвердил казак и подумал с тоской: «Ручаюсь… Кто бы за меня поручился?..»
Самый долгий день в году клонился к своему завершению…
Капитан Полешков пришел в себя, когда под ногами захлюпала болотная жижа. Со всех сторон его обступали черные, какие-то неживые деревья, между которыми стоял неподвижный, будто пар в предбаннике, туман. Остро пахло тухлыми яйцами и тленом. И над всем этим висела плотная, непроницаемая, как пуховая перина, тишина.
«Как я тут оказался? — подумал Григорий Никифорович, с недоумением глядя на зажатый в кулаке до побелевших пальцев револьвер. — Бред какой-то…»
В барабане именного «нагана» все гильзы до единой были пустыми. Такая же пустота царила в ноющей больным зубом голове. Капитан прикоснулся к темени и ощутил на пальцах что-то влажное и липкое. Новый взрыв боли едва не швырнул его снова в беспамятство, и только усилием воли ему удалось устоять на ногах.
Зато боль приоткрыла какую-то дверку в мозгу, и оттуда рекой хлынули воспоминания: оскаленные лица с дикими глазами, скрюченные, похожие на когти хищных птиц, лапы, тянущиеся к горлу, резкая отдача бьющегося в руке нагана, чужая кровь, брызгающая в лицо…
«Все пропало, — отстраненно подумал Полешков, выбрался на относительно сухое место и сел, прислонившись спиной к аспидно-черному стволу с пепельно-зелеными наростами лишайника. — Зеки разгромили лагерь и бежали, а я, как последний трус, сбежал от них…»
Початая картонная пачка с напоминающими короткие латунные папиросы патронами обнаружилась в кармане галифе. Видимо, прихватил перед уходом, чувствуя серьезность предстоящего дела. Но как это сделал — совсем не помнил. Память зияла провалами, словно книжка, половину страниц из которой разодрали на самокрутки. Ничего, это дело поправимое.
Григорий Никифорович высыпал пустые гильзы в мох под ногами и заново набил барабан новенькими, золотисто поблескивающими «маслятами». Зачем? Он еще не знал.
Он вспомнил, как несколько лет назад, его, тогда еще только начинающего свою карьеру в госбезопасности, посылали арестовывать одного «военспеца» из бывших — Красная Армия давно встала на собственные ноги и не нуждалась в «костылях» вроде царских полковников и генералов. Но арестовать не получилось, мужчина лет шестидесяти, предвидя, видимо, такое развитие событий, разрядил себе в висок точно такой же, как этот, наган…
Капитан повернул к себе револьвер и заглянул в ствол: чистая смерть — крошечная дырочка во лбу, и все. Зато потом не будут дергать на допросы мать-старуху из родной деревни.
— Товарищ капитан!
Полешков вздрогнул и обернулся к молоденькому солдатику в изгвазданных болотной жижей галифе и белой нательной рубахе. Видимо, не успел до конца одеться, поднятый по тревоге. Зато на поясе — ремень с подсумками, а в руке — винтовка. И фуражка с синим верхом на голове.
— Товарищ капитан! — на лице парнишки было написано несказанное облегчение: как же — с отцом-командиром, как за каменной стеной.
— Боец Афанасьев? — с некоторой запинкой всплыло в мозгу узнавание, и капитан, смутившись, убрал наган в великоватую для него пустую кобуру от «ТТ» — куда делся пистолет, он понятия не имел, но кармашек под запасную обойму был пуст. — Вы один, боец Афанасьев!
— Афонин, товарищ капитан, — поправил командира солдатик. — Один я… Все патроны расстрелял и — деру, — в окающем говорке парня сквозил стыд. — Испужался я… Я — один, а зеков — тыщи…
— Объявляю вам благодарность за то, что сохранили оружие, — капитан с трудом поднялся на ноги и покачнулся.
— Служу трудовому народу! — по уставу ответил боец, вставая по стойке «смирно». — Ой, да вы ранены, товарищ капитан!..
К вечеру Полешкову и его спутнику удалось собрать полтора десятка бывших охранников. Оружие сохранили далеко не все, многие были полуодеты, а патронов на оставшиеся винтовки и автомат было — кот наплакал, но капитан привечал всех, старался ободрить, направо-налево объявлял благодарности, отлично понимая, что только так может сплотить деморализованных поражением подчиненных в некое подобие боевой единицы.
Попалось на пути капитана и несколько беглых зеков. И не только перепуганных «доходяг», рванувших через колючку при первых выстрелах…
— Товарищ капитан! — верный Афонин, ставший при командире кем-то вроде адъютанта, указал на шевелящиеся на противоположной стороне поляны кусты. — Никак затаился там кто…
— Афонин, Ермолаев — за мной! — шепотом приказал Полешков, вынимая наган и взводя курок. — Остальные — на месте.
К кустам подобрались, стараясь не шуметь. Да, похоже, тем, кто скрывался в зелени, было совсем не до происходящего вокруг.
«Что это за хреновина? — думал капитан, вслушиваясь в пыхтение и стоны и осторожно отодвигая ветку. — Зверь какой, что ли?..»
Далеко не сразу он сообразил, что странный «зверь», копошащийся в траве, — это двое мужчин в черном, увлеченно возящихся над распластанным под ними молочно-белым телом. Женским телом.
Насильники были настолько увлечены своим занятием, что не заметили, как из-за кустов выросли трое военных. Один из них сделал было попытку схватить винтовку, но та уже была надежно прижата к земле капитанским сапогом.
— Не балуй! — наган смотрел прямо в прыщавое лицо урки. — А то вмиг мозги на волю выпущу!
— Да мы ничего, начальник, — нагло заявил второй уголовник, постарше, хорошо знакомый Полешкову по кличке Жека-магаданский. — Все по согласию! Спрячь шпалер-то. Мы тут идем себе, никого не трогаем, а эта дурища нас прямо в кусты и затащила…
Блатные, особенно ворье, занимавшее в уголовной иерархии верхние позиции, давно были головной болью Григория Никифоровича. Существовало негласное указание смотреть на выходки воров сквозь пальцы — они рассматривались наверху как важное звено в процессе «перевоспитания» политических — но порой не выдерживали нервы даже таких бывалых цепных псов, как капитан Полешков…
Не дав толком натянуть штаны, насильников проконвоировали к остальным. Их жертва — дородная местная баба из «вольняшек», заведовавшая в лагере прачечной, тащилась сзади, буквально вися на плече Афонина и орошая его водопадом слез.
— К сосне, — скомандовал капитан двоим уголовникам.
— В угол поставишь? — сверкнул стальным зубом в кривой ухмылке Жека. — А мы больше не будем. Правда ведь, Опарыш, а?
— Встать к сосне, — повторил Григорий Никифорович, играя желваками.
— Ой, да чё ты… — блатной отлично видел револьвер в опущенной руке офицера, но не покуражиться было против его природы.
— Поставьте их к сосне, — скомандовал Полешков, и четверо солдат попарно потащили под локти насильников к толстенному стволу кедра.
— Гражданин начальник! — запаниковал молодой «блатняк», поняв, что дело приобретает скверный оборот: побег, насилие, оружие… — Пожалейте Христа ради!
— Не сс… Опарыш, — пихнул его локтем в бок старший. — Ни хрена они нам не сделают. Без суда-то и следствия.
— Ты уверен? — холодно поинтересовался капитан, вскидывая наган.
— Гражданин начальник!.. — истошно завопил молодой, бросаясь на колени.
Сухо треснули два выстрела.
— За вооруженный мятеж и насилие над гражданским населением, — в гробовой тишине объявил запоздалый приговор Григорий Никифорович, пряча револьвер и не глядя на дергающиеся еще в агонии тела. — Завалите ветками, чтобы зверье не потратило. Потом заберем.
Экзекуция произвела настолько благотворное действие на остальных пленников, что никто и пикнуть не смел больше. Каждый ярко представлял себя на месте Жеки с Опарышем, и любое распоряжение «гражданина начальника» исполнялось с полуслова. Даже «вольняшка» и та перестала рыдать, будто опасаясь накликать гнев командира.
«Жаль, — думал Полешков, шагая впереди небольшого отряда. — Что нельзя так в обычной жизни… Пускать бы в расход по одной сволочи в неделю — никто и пикнуть бы не посмел… А то развели, понимаешь, социалистическую законность…»
Как ни странно, и головная боль и ломота в простреленном когда-то плече прошли сразу после выстрелов, будто от доброй дозы обезболивающего. Мысли в голове стали ясными и четкими, как никогда раньше.
Когда впереди показалась широкая «полоса отчуждения» — вырубленный на сотню метров от колючей проволоки лес, — капитан приказал остановиться. Лезть напролом в лагерь было неразумно.
— Ты, — наугад ткнул он в попятившегося за спины товарищей зека. — Пойдешь в лагерь, посмотришь, что там почем, и вернешься обратно. Жду двадцать минут — время пошло. Не вернешься или задержишься хоть на минуту — лично потом пристрелю.
— А почему я? — скривил лицо в плаксивой гримасе вор.
— Потому что ты, — положил Полешков руку на кобуру. — У тебя осталось девятнадцать минут тридцать секунд.
Уголовник рысцой потрусил к лагерю, неуклюже загребая траву стоптанными бахилами и оглядываясь чуть ли, на каждом шагу.
Возвратился он на двенадцатой минуте галопом…
6
Валерий Степанович очнулся от прикосновения чего-то влажного к лицу. Жутко болело правое плечо, руку колол миллион острых игл, голова кружилась.
«Где я, — открыл он глаза, но ничего не разобрал в сплошном хороводе черных точек, круживших перед глазами. — Что со мной?..»
— Живой… — всхлипнул кто-то рядом, и Зубов, удивившись той легкости, с которой она поднялась, протер левой рукой глаза.
Лев Дмитриевич, странно скособочившись, сидел рядом с ним, пытаясь пропитанным болотной водой рукавом привести его в чувство.
— Что произошло?
— Мякишев, с-собака, — выдавил сквозь слезы Зельдович, и геолог все вспомнил: и окровавленный нож, и внезапную перемену в едва живом спутнике, и швырнувший его в темноту удар в грудь…
Он засунул руку под рубаху и наткнулся на свежую повязку, охватывающую простреленное плечо. Видимо, спектрометрист не терял времени даром.
До хруста сцепив челюсти, чтобы не застонать от яростной боли, раскаленным сверлом впившейся в тело, Зубов перевалился на здоровый бок, а потом встал на колени.
— Вы целы? — спросил он сидящего в прежней позе Зельдовича и, еще не услышав его ответа, понял все…
— Если бы, — спектрометрист еще раз всхлипнул и рукой, будто мокрую тряпку передвинул неестественно выгнутую ногу. — Со мной все, Валерий Степанович. Идите дальше один.
— Куда? — одними губами выдавил из себя геолог.
— В живот с-собака…
«Да, это конец, — подумал как-то отстраненно начальник несуществующей больше экспедиции. — В живот — это конец. Как там говорили? В живот угодила — на тот свет проводила. Не отпускает нас Запределье…»
— Похоже, позвоночник перебит, — продолжал Зельдович, тем же мокрым рукавом вытирая глаза. — Ноги, как тряпочные. И не чувствую совсем. Вы уходите, Валерий Степанович. Оставьте меня. Время не терпит.
— Я вас на себе потащу, — сам не веря себе, сказал Зубов. — Вас вылечат.
— Черта с два, — засмеялся сквозь слезы Лев Дмитриевич каким-то чужим лающим смехом. — Я романтик, но не сумасшедший.
— Тогда я останусь с вами.
— Чтобы глаза мне прикрыть? Я их и сам закрою. Часа через два-три. Вы мне не поможете ничем. Уходите, я вам приказываю!
Начальник и подчиненный поменялись местами. Да и были ли здесь начальники и подчиненные… Только друзья, один из которых должен бы уйти, а другой остаться.
— Уходите, Зубов, — Зельдович говорил отрывисто, с длинными паузами, пот крупными каплями катился по его лицу, мешаясь со слезами. — Кто-то должен дойти… и рассказать все… иначе… грош цена… всему… Господи! — закричал он надломленным голосом. — Больно как! Господи…
Наверное, он впал в беспамятство — глазные яблоки лихорадочно бегали под воспаленными веками. Валерий хотел было сходить за водой, но вовремя вспомнил, что раненому в живот нельзя пить — это его убьет. Он физически чувствовал, как бегут минуты, время уходило сквозь пальцы, но просто так подняться и уйти не мог.
— Вы еще здесь? — совершенно нормальным голосом спросил Лев Дмитриевич, не поднимая век.
— Да…
— Уходите немедленно… Вот, возьмите, — он слепо пошарил в кармане и протянул Валерию какую-то бумагу, сложенную в несколько раз. — Там адрес на обороте… Как доберетесь до города — отправьте по почте. Это моей маме…
— Я останусь.
Читать бесплатно другие книги:
