Осколок империи Ерпылев Андрей

3

Алеша, как всегда в будние дни, полотно позавтракал (пролетарский общепит ему претил своей непритязательностью, а молодой здоровый желудок вполне позволял дотянуть до вечера), спустился по «своей» лестнице во двор, вежливо поздоровался со знакомым еще со «старых» времен дворником Хасаном и направился по давно досконально изученному маршруту на службу.

Алексей Еланцев уже второй год как закончил учебу и поступил на службу в губернский земельный архив, куда его устроил по знакомству дядюшка, Николай Леонидович Еланцев, тогда уже смертельно больной и сокрушавшийся, что ничем больше не сможет помочь единственному любимому племяннику.

— Власть приходит и уходит, дорогой мой Алешенька, — повторял седой как лунь старый архивариус, годившийся юноше не в дяди, а в дедушки (он был старше своего брата на целых двадцать лет). — А Россия остается. Эта пена, — он обводил все вокруг себя рукой, — рано или поздно уляжется. И что же мы будем иметь? Все придется начинать сначала? Нет, Алешенька, наша с тобой задача — все сохранить для будущего, а остальное пусть решают другие. Хотя бы твой батюшка, обретающийся сейчас со своей идеей бог знает где. Нет, он тоже служил России всем сердцем, и не его вина, что Отчизна не приняла его служения…

Бедный, бедный Николай Леонидович… При обычной, размеренной и спокойной жизни он несомненно прожил бы еще лет двадцать как минимум и дождался бы вожделенных внуков, если не своих — чета Еланцевых так и осталась бездетной после смерти их единственной дочери, — то Алексеевых, но… Старуха Смерть всегда вносит свои коррективы в любые планы.

После смерти горячо любимого супруга Надежда Станиславовна слегла и больше не вставала. Открылись приобретенные в голодные и холодные послереволюционные годы болячки… Словом, Алеше теперь нужно было заботиться не только о себе, но и о ней. А тут еще это проклятое ГПУ… Страшная организация. Попробуй только не уважь ее «просьбу»…

Погруженный в невеселые мысли, молодой человек прошел пару кварталов и собирался было вскочить на подножку подъезжающего трамвая, как истошный женский вопль за спиной заставил его вздрогнуть и обернуться.

— Помогите! Помогите, люди добрые! — верещала какая-то броско одетая дама средних лет, судя по всему, «нэпманша» — одна из появившихся вдруг откуда ни возьмись легионов буржуа, благополучно переживших лихолетье, как тараканы за печью, и повыползших изо всех щелей, стоило кровожадному Гегемону научиться прятать свой оскал за неумелой и неубедительной пока улыбкой. — Помогите! Убили!

«Кого еще убили?» — только подумал Алексей, а ноги уже сами собой понесли его к стремительно росшей вокруг крикуньи толпе. Что поделаешь: молодость любопытна и легкомысленна.

Как это сплошь и рядом бывает, переполох не стоил и выеденного яйца. «Убитым» оказался упитанный бутуз лет семи от роду в матроске и коротких штанишках по презираемой «пролетариями» и их отпрысками «буржуйской» моде. Никто, как выяснилось, этого насупленного и с трудом сдерживающего слезы крепыша пальцем не трогал — просто какойто беспризорник, подкравшись незаметно, сдернул с прилизанной головки «нэпманёныша» матросскую шапочку и теперь показывал язык в безопасном отдалении, напялив добычу на нечесаные вихры.

Толпа тут же разделилась на немногочисленных защитников «обиженного ребенка» и большинство, считавшее, что «так буржуйскому отродью и надо», а немногочисленные колеблющиеся вроде Алеши никак не могли выбрать, к какой стороне примкнуть. Пожалеть действительно готового зареветь от обиды малыша мешало недовольство торгашами, безбожно обдирающими всех подряд, а поддержать злорадствующих — незримая граница между ним, потомственным дворянином, хоть и бывшим, и обретшим силу вчерашним быдлом.

А страсти меж тем накалялись.

Болью сердечной сквозили риторические вопросы «За что мы, братцы, кровь проливали?..», среди которых терялось исконно русское, душевное «Мальчонку-то пожалейте!..» без конкретной адресации — кого из мальчонок нужно пожалеть в первую очередь. Неосознанно цитировался классик, в это время нежившийся под итальянским солнышком и любящий Россию издали: «А была ли шапочка-то? А, может, шапочки-то и не было вовсе?..» И уже провозглашались привычные лозунги вроде сакраментальных «Бей кровососов!» и «Долой нэпманов!»…

Слава Всевышнему, стихийный митинг попал в поле зрения Недремлющего Государственного Ока и до рукоприкладства не дошло. Откуда-то из перпендикулярной трамвайным путям улочки донеслась заливистая трель казенного свистка, и скопление народа начало еще более стремительно, чем собралось, рассасываться. Пообщаться со спешащим к «месту происшествия» милиционером в шлеме со звездой не хотелось никому, и в этом все без исключения участники давешней перепалки были солидарны. Возможно, в единственной из всех возможных житейских коллизий. Даже беспризорник и тот швырнул на брусчатку совершенно не нужный ему головной убор, из-за которого все заварилось, и задал стрекача — только грязные пятки засверкали.

Минута, и зарыдавший наконец малыш, перепуганная мамаша и откозырявший им служитель закона остались в одиночестве, а Алексей наблюдал эту немую сцену через заднее стекло подкатившего, как никогда вовремя, трамвая.

И только сунув руку в карман пиджака за мелочью на билет, он понял, что карман этот чуть ли не вывернут наизнанку и абсолютно пуст…

«Ну разве можно быть таким ротозеем, Алешенька! — звучал в ушах Еланцева голос тетушки, пока он шагал к месту службы. — Неужели ты не знаешь, сколько сейчас развелось карманных воров?..»

К сожалению, Алексею это было очень хорошо известно. Бывали, так сказать, прецеденты, а все из-за того, что он, помня беспечное прошлое житье, никак не мог привыкнуть к необходимым мерам предосторожности. Теперь вот пришлось топать через полгорода на своих двоих, потому что проехаться «зайцем» по примеру большинства сограждан, не считавших подобный метод перемещения по городу большим преступлением, ему не позволяла совесть. А следовательно — на службу он теперь бесповоротно опоздал. Слава богу, начальник — старый друг покойного дядюшки просто пошумит для вида и не придаст опозданию самого прилежного из своих сотрудников особенного значения. Да и какая вообще спешка, прости господи, в архивных делах? Кому они вообще сейчас нужны — эти межевые книги двадцатилетней давности, десятины, наделы, статистические ведомости и напоминающие головоломку из детской книжки запутанные планы?

Вот украденных денег жаль. Пусть там было всего каких-то рубль восемьдесят копеек, но они составляли солидную долю небогатого жалованья архивариуса. Полтинник предназначался на покупку съестного на обратном пути, и эту потерю можно было пережить — кое-какие запасы дома имелись, а вот на рубль у Алеши были иные планы. С ним он предполагал забежать в книжную лавку на Арбате. Что поделать — книги были главной слабостью молодого человека, и ради них он готов был отказывать себе в самом необходимом. Этот рубль сложился из тщательно откладываемых копеечек с новым советским гербом, похожим на распластанного краба, и нового теперь ждать не менее трех недель. А может, и больше, если учесть еще восемьдесят копеек, сгинувших без следа в руках неведомого вора.

Погруженный в свои мысли Алеша брел по улице, ничего не видя и не слыша, и вывел его из прострации только какой-то прохожий, который, обгоняя, сильно толкнул зазевавшегося юношу плечом и даже не обернулся. Обычный пролетарий в сером кургузом пиджачке с поднятым воротником, руки в карманах, кепка на голове…

— Извините… — чисто автоматически буркнул юноша ему вслед, естественно не дождавшись ответа.

Как назло, по дороге попалась книжная лавка, и в витрине…

Еланцев длинно вздохнул: эту книгу он искал давно, и тот самый пропавший рубль сейчас был бы как раз кстати. Он машинально сунул руку в пустой карман и не поверил себе — под пальцами шуршала какая-то бумажка. Не может такого быть! В только что пустом кармане?

Ошеломленный юноша вынул бумажку на свет Божий и был разочарован. Чудес на свете не бывает — это, конечно же, была не денежная купюра, а половинка вырванной из ученической тетради странички, сложенная вчетверо. Но откуда она там взялась? Будто сомнамбула, Еланцев медленно развернул листок и прочел две строчки, написанные летящим почерком: «Следуйте по улице и сверните под арку дома номер 15».

Кто мог написать эту записку? Алеша готов был поклясться, что еще пять минут назад в кармане ничего не было.

Он автоматически глянул вслед удаляющемуся невеже как раз, чтобы увидеть, как тот сворачивает в проходной двор. Неужели записку подложил этот прохожий?

Молодому человеку внезапно вспомнился ночной визит, и ему стало не по себе.

«Что делать? Бежать в ГПУ? Но кто мог меня видеть сейчас?..»

Он украдкой оглянулся и увидел, что улица позади пуста. Никто за ним не следил.

«Вздор! Выбросить бумажку, забыть и никогда больше о ней не вспоминать!..»

Он вынул из кармана записку, скомкал в кулаке, оглянулся, ища куда бросить, и не смог перебороть себя — кругом было полно окурков, битого стекла, обрывков газет, но мусорить на улице Алеша был не приучен.

«Кину в арке!»

Поравнявшись с зевом проходного двора, он машинально бросил взгляд вверх и увидел жестяную табличку с номером «15» и потускневшей под слоем многолетней грязи, некогда золотой надписью вокруг «Застраховано в обществе Братьев Лемонье и K°». В полумраке арки смутно различалась чья-то фигура. Незнакомец ждал.

Алексей сглотнул некстати наполнившую рот слюну и медленно, будто кролик в пасть удава, тронулся к поджидавшему его человеку…

— А вы очень похожи на своего отца, Алексей Владимирович, — не представляясь, сообщил мужчина Алексею, когда тот остановился перед ним.

Несомненно, это был тот самый тип с портрета, который чекист «подарил» Еланцеву. Уж кто-кто, а юный архивариус никогда не жаловался на свою зрительную память, тем более что это лицо он имел возможность изучить вдоль и поперек.

Незнакомец был худощав, невысок — Алеша великаном себя не считал, но тот с трудом доставал макушкой до его подбородка — хотя впечатление слабосильного не производил. Вообще он показался молодому человеку похожим на сжатую пружину, готовую стремительно распрямиться. Распрямиться — и горе тому, кто окажется у нее на пути. Алексею почему-то на пути у него становиться не хотелось.

— Вы знали моего отца? — спросил он, внутренне коря себя за глупый вопрос, но иного придумать просто не мог — в голове царила странная пустота.

— Отчасти, — улыбнулся мужчина. — И сейчас знаю. Он передавал вам привет.

Еланцев-младший смешался. Несомненно, визитер прибыл ОТТУДА. Из той далекой «заграницы», где Алеше побывать так и не удалось и где, если верить советским газетам, «окопалось контрреволюционное отребье». Его долг, как советского гражданина, велел срочно бежать в ГПУ, чтобы помочь схватить и предать революционному суду этого врага «трудового народа». Но вот причислить себя к «трудовому народу» молодой человек не мог. Не мог никак. Образ отца уже начал размываться в его памяти, но встать на сторону его противников юноша не смог бы никогда. Занимать нейтралитет, сколько это было возможно, — да, но стать врагом — никогда.

— И где он сейчас? — задал Алеша наконец вопрос. — Во Франции?

— Почему вы так решили?

— Он же был белым офицером. Ротмистром, если не ошибаюсь.

— Полковником. Но почему был? Он и сейчас полковник.

— Даже так? Но особенного значения это не имеет. И он только просил передать привет?

— Нет, не только. Я готов переправить вас к нему. Вы ведь хотите его увидеть?

— Хочу, но… Я гражданин Советской России, господин… извините, не знаю, как вас по имени-отчеству…

— Это неважно.

— Я… Я не могу. Дело, которому служил мой отец, обречено, и я не хочу… Одним словом, я не хочу ничего менять в своей жизни.

— Вы готовы всю оставшуюся жизнь служить в архиве? Большевикам?

— Почему? Я намерен закончить университет…

— Бесплодные мечты, мой друг. Клеймо «бывшего» будет довлеть над вами до самой старости. Если большевики не решат окончательно очистить от подобных вам и мне Россию задолго до того, как вы достигнете преклонного возраста.

— Это вражеская пропаганда. Большевики готовы возвратить многое из старого. Тот же НЭП, попытки наладить отношения с Европой…

— Это лишь временное отступление. Все очень скоро изменится. И изменится к худшему.

— Я вам не верю.

— Хорошо, — легко согласился незнакомец. — Я готов дать вам время обдумать мое предложение. Допустим — неделю. Вам это подходит?

— Вряд ли я передумаю.

— Как знать. Меня не ищите — я сам вас найду. И не говорите никому о том, что мы виделись. Пользы от этого не будет. Ни вам, ни мне…

Алексей повернулся и пошел к выходу, но мужчина снова его окликнул:

— Постойте. Может быть, с этим вам будет легче думать?

Он протягивал юноше чуть помятый, хитро свернутый листок бумаги.

— Почитайте на досуге.

Подчиняясь гипнозу его голоса, Алеша развернул листок и прочел:

«Алеша! Дорогой мой сынок…»

— Что же вы сразу… — поднял от письма взгляд молодой человек, но в арке уже никого, кроме него, не было.

4

Поезд трясся на стыках рельсов уже седьмой день.

Давно уже скрылись позади, в удушливом паровозном дыму Волга, башкирские степи, Уральские горы, шумная привокзальная площадь Челябинска, провинциально-сонный Курган, промелькнул еще один кусочек степи под Петропавловском, уплыл в ночь так и не увиденный толком Омск… Алеша, конечно, знал, что Россия велика — география в гимназии была у него одним из любимейших предметов. Но одно дело рассматривать бескрайние российские просторы на карте, следуя указкой за тоненькой красной линией, соединяющей Петроград с далеким Владивостоком, а другое дело — самому проехать без малого три тысячи верст и знать, что до финала еще ох как далеко.

Конечно, разруха понемногу уходила в прошлое. До прежнего же порядка на железной дороге, который Алексей помнил по ежегодным поездкам с маменькой и няней на юг, к Черному морю (отцу, занятому на службе, всегда было недосуг, но для мамы с ее слабыми легкими Крым оставался единственным спасением до самого рокового шестнадцатого года), еще было далеко. Чего только стоили переполненные «купе», в каждом из которых вместо четырех, положенных по задумке неведомого конструктора, пассажиров, ютилось самое меньшее шесть-семь человек. Добавьте сюда безбилетников, с риском для жизни устроившихся на крышах, так что пассажиры купе половину дороги имели счастье любоваться в окно свисающими оттуда ногами в драных сапогах, лаптях, а то и голыми пятками в коросте несмываемой грязи. А постоянный гвалт, мат, вопли грудных младенцев, визг гармошек, порой игравших с разных концов вагона диаметрально противоположные мелодии? А грязь, вонь, едкий махорочный дым, висящий настолько плотными пластами, что казалось, будто на них можно подвесить пресловутый топор? А необходимость выскакивать на станциях, если требовалось набрать кипятку, купить какой-нибудь снеди или элементарно справить нужду? А потом до хрипоты спорить с кем-то, преспокойно занявшим твое место на железном основании «вас тут не сидело».

Ничто не сплачивает людей так, как долгая совместная дорога. Еланцев-младший всегда плохо сходился с новым для себя человеком из-за врожденной скромности, деликатности и всего прочего, что папенька с солдатской простотой называл «интеллигентским слюнтяйством». Но тут, в новой для себя обстановке, почувствовал, как эти качества куда-то улетучиваются сами собой. Уже на второй день пути он знал по именам всех своих соседей, вкратце ознакомился с их полными горестей биографиями и успел поведать свою, понятное дело, умолчав о некоторых подробностях, в это неспокойное время могущих оказаться роковыми. Да и стоило ли надеяться, что кто-нибудь из его товарищей поневоле отважится поведать первому встречному полную версию своей «Книги Жизни»? Поэтому дорожные рассказы воспринимались как чистая беллетристика, степень занимательности которой зависит исключительно от литературных талантов автора.

Место у окна, напротив Алеши, занимал вальяжный седовласый мужчина тех лет, что еще нельзя назвать преклонными, но уже не поворачивается язык окрестить «зрелыми». Свою биографию он поведал охотно, и по всему было видно, что подверг ее цензуре совсем чуть-чуть. Да и чего особенного было скрывать университетскому профессору, всю жизнь посвятившему изучению давным-давно сгинувших с лица земли зверей и гадов? Последние волновали его гораздо больше тем, интересных остальным пассажирам, и за неделю пути все до тошноты наслушались душераздирающих историй о всяких индрикотериях, креодонтах и диатримах. В конце концов вымершие сотни тысяч лет назад древние непарнокопытные стали казаться Еланцеву кем-то вроде родственников, никогда не виденных, но вполне реальных, обладающих собственными характерами, привычками и недостатками. Дело дошло до того, что некоторые яркие образчики кайнозойской фауны даже начали являться к молодому человеку во сне, заводя длинные беседы на отвлеченные темы вроде очереди за кипятком на железнодорожной станции Аша или спертого кем-то у раззявы-лоточницы фунта ситного.

Другой сосед, напротив, норовил завести разговор на злободневные темы, которые старый палеонтолог игнорировал напрочь. И говорить этот сухощавый, напоминающий колодезный журавль мужчина с холеными «британскими» усами щеточкой под длинным породистым носом мог часами и о чем угодно: от недавней смерти Патриарха Тихона до переименования столицы Норвегии Христиании в какое-то неприличное «Осло». На каждой станции эрудит, назвавшийся Семеном Дмитриевичем Загоруйко, накупал кипу газет и ненадолго замолкал, погрузившись в чтение, прерывающееся иногда яростными возгласами вроде «Ну, это вы, батенька, врете!» или одобрительным мычанием. Но зато после прочтения…

Четвертым мужчиной в купе оказался человек на редкость молчаливый. Однако, несмотря на вполне нейтральный внешний вид, манеры с головой выдавали в нем особу духовного звания. За всю неделю назвавшийся Григорием Ивановичем попутчик вступал в спор всего два раза: первый, когда Семен Дмитриевич нелестно помянул покойного Патриарха, и во второй после громогласного утверждения профессора Синельникова, что теория эволюции англичанина Дарвина начисто отвергает Божий промысел. К ереси он относился беспощадно. В остальном же это был незлой человек, на которого всегда можно было положиться. Например, попросить приглядеть за вещами, отлучаясь на станцию, или, наоборот, прихватить кипяточку на свою долю.

Кроме мужчин в купе ехали и две женщины: Василиса, «мешочница» под сорок, объявлявшая во всеуслышание по поводу и без повода, что едет «аж до самого Байкалу», и стройная, удивительно красивая, элегантно одетая, но, к глубокому сожалению Алеши, еще более молчаливая, чем священник, девушка. Первая «дама» сразу же взяла Еланцева под свою опеку, подкармливая «чем бог послал» из своих необъятных мешков и кулей, заполнявших все свободное место в их купе и паре соседних, расспрашивая о житье-бытье и защищая от нападок Загоруйко и Синельникова, беспрестанно упрекавших «молодое поколение» в отсутствии интереса к волнующим их проблемам. Девушка, назвавшаяся Викторией, постоянно была погружена в свои мысли и своим бледным лицом и ледяными манерами напоминала Алексею Снежную Королеву из андерсеновской сказки.

Лишь ночью, когда вагон, угомонившись после дневного бедлама, засыпал, юноша, лежа без сна на самой верхней «багажной» полке, слышал, как она внизу мечется в ночных кошмарах, выкрикивает какие-то слова, больше похожие на собачьи клички, рыдает или смеется взахлеб.

А утром все было по-прежнему, и он лишь иногда ловил на себе взгляд северных прозрачных глаз, зрачки которых были неестественно расширены. И от этого прекрасные глаза казались по-цыгански черными…

Катастрофа разразилась на девятый день пути, когда до Кедровогорска оставалось всего ничего — где-то верст двести, а до той маленькой станции, на которой Алексей должен был, согласно инструкциям, полученным от «человека-невидимки», сойти, — не более двадцати пяти.

В один прекрасный момент состав дернулся и встал прямо посреди леса, хотя никакой станции не было и в помине. Никто из пассажиров не придал этому значения — такие остановки и раньше случались частенько, причем никакой закономерности в них самих и их продолжительности не усматривалось. Поезд мог остановиться на пять минут, а мог проторчать где-нибудь в чистом поле несколько часов. Пассажиры шутили, что машинисты останавливают состав по личной надобности, когда «прижмет».

— О! — раздалось из другого конца вагона. — Опять кочегар в кусты побежал!

— Так ведь полчаса назад вставали уже, — откликнулся раздраженный голос.

— А он молочка выпил да огурцом закусил! — жеребцом заржал кто-то. — Вот и пронесло!

Под взрывы хохота население вагона обменивалось предположениями одно скабрезнее другого, и Алексей, против желания, вслушивался в эти образчики устного народного творчества, поражаясь, что сермяжный юмор, далекий от печатного, его уже почти не коробит.

— А-а-а! Господин Еланцев! — раздалось над ухом, и молодой человек вскинулся, будто от удара плетью: над ним нависал, раздвинув губы в улыбке, тот самый чин из ГПУ, навещавший его памятной ночью.

— Что ж это вы так перепугались? — притворно-участливым тоном поинтересовался чекист. — У меня вроде бы рогов нет, да и хвоста тоже. Куда же это вы направляетесь, Алексей Владимирович?

— Да… я… — замямлил было Алеша, но чекист остановил его жестом руки.

— Ничего. Еще успеете рассказать.

Только сейчас юноша разглядел за спиной нежданного гостя двух красноармейцев с винтовками в руках. Примкнутые штыки и нахмуренные брови молодых парней — едва ли старше Алексея — не предвещали ничего хорошего.

— И вас попрошу пройти, граждане, — мазнул безразличным взглядом по притихшему купе «гэпэушник». — С вещичками.

— По какому праву? — вскинулся было «эрудит» Загоруйко, но тут же сник под рыбьим взглядом представителя власти.

Громче всех возмущалась торговка, которая задержала сотрудников ГПУ на добрых полчаса, пока под ее истошные вопли изо всех укромных щелей не были вытащены все кули, пакеты, мешки и баулы, составлявшие «багаж» предприимчивой бабы. Руководящий ссаживанием задержанных агент кривился, морщился, судя по виду, разрывался между желанием отпустить скандалистку на все четыре стороны и долгом, но долг в конце концов одержал верх. Заткнуть же ей рот удалось, только убедительно пообещав «шлепнуть на месте за спекуляцию».

Больше всего неприятностям пассажиров были рады «зайцы», оккупировавшие крыши вагонов. Последних невезучих «обилеченных» еще выводили наружу, а население крыш уже заметно поредело, причем в освободившихся купе, как было видно через окна, разгорелись нешуточные баталии «за место под солнцем».

Когда поезд, прощально прогудев, скрылся за деревьями, на насыпи осталось около семидесяти человек, окруженных редкой цепочкой красноармейцев с винтовками наперевес. Среди них Алеша с изумлением разглядел очкастого мужчину, принятого поначалу за многодетного папашу: вокруг него жалось не менее полутора десятков детишек обоего пола, от едва научившихся ходить карапузов до нескладных подростков.

— Что вы намерены с нами делать? — выступил вперед пожилой мужчина, явно привыкший командовать. — Потрудитесь объяснить, милостивый государь!

— Милостивые государи давно в Парижах, — лениво парировал очкастый «гэпэушник», делая какие-то пометки в растрепанном блокноте. — А что делать… Отвезем вас в Кедровогорск, запрем по камерам… Невиновных отпустим, конечно.

— А остальных? — пискнул толстенький мужичонка, прижимающий к груди, как младенца, объемистый «сидор».

— А остальных — в расход, — равнодушно бросил, не отрываясь от писанины, начальник. — Как злостную контру и врагов трудового народа.

Толпа зашумела, и конвоиры заклацали затворами, наступая на нее и тесня штыками прочь от насыпи. Какой-то мужчина вдруг оттолкнул ближайшего к нему красноармейца и, неловко выбрасывая ноги и мотаясь всем телом, как марионетка в руках неумелого кукловода, бросился бежать по рыхлой, осыпающейся под ногами щебенке куда-то в сторону Москвы. Грохнул винтовочный выстрел, и беглец, схватившись обеими руками за затылок, рухнул ничком, медленно перекатился несколько раз вниз по склону и замер, уткнувшись в подступающие к насыпи кусты, еще больше став похожим на тряпичную куклу. Вика, оказавшаяся по воле случая рядом с Алешей, вскрикнула и порывисто прижалась к нему всем телом, пряча лицо на груди юноши, а он тут же дал себе слово отдать за нее жизнь, если потребуется.

— Молодец, Рассулов, — похвалил «гэпэушник», неторопливо пряча блокнот в карман. — Метко стреляешь! Еще бы приказа ждал, так цены бы тебе не было.

— Виноват, — сверкнул зубами раскосый смуглый красноармеец, передергивая затвор и выбрасывая тускло блеснувшую на солнце медью гильзу. — Больше не повторится.

— Видали? — повернулся к оцепеневшей толпе начальник. — Так будет с каждым, кто осмелится сделать хоть шаг в сторону. Вопросы есть?

— А как это выглядит в смысле социалистической законности? — хмуро поинтересовался мужчина в черной инженерской тужурке со споротыми петлицами.

— Выглядит согласно мандату, — отрезал очкастый палач. — Вы являетесь врагами советской власти, и я имею право поступать с вами по законам военного времени.

— Даже с теми, кого вы планировали отпустить, разобравшись?

— Со всеми, без исключения.

Больше ни у кого вопросов не нашлось…

Алеша лежал в темноте на охапке елового лапника и смотрел в небо. Рядом тихонько посапывала Вика, против ожидания не отвергшая покровительства юноши, но молчаливо установившая между ним и собой некий невидимый барьер сразу после того, как немного успокоилась. Молодой человек был рад и этому — сама близость «ледяной красавицы», внезапно показавшей, что ничто человеческое ей не чуждо, будоражила кровь, позволяла представить себя могучим сверхчеловеком из переводных приключенческих романов. Алексею казалось, что он может свернуть горы и повернуть реки вспять ради девушки, которую он знал недавно, но уже был влюблен без памяти.

Ах, если бы импровизированный лагерь в какой-то полуверсте от железной дороги не охраняли бессердечные «церберы»! Если бы нырнуть под спасительную сень деревьев и бежать, бежать, бежать рука об руку с Викой, пока хватит сил. А там, в конце пути, будет ждать папа, мудрый и сильный папа, который не только защитит сына от всех на свете чекистов, но и благословит их с девушкой…

Наверное, молодой человек задремал, потому что не сразу понял причины возникшего в лагере переполоха.

В темноте метались какие-то тени, скупо освещенные сполохами догоравших костров, у которых вечером грелись конвоиры («преступникам» костры разводить было запрещено), вразнобой бухали выстрелы, раздавались крики…

— Бежим! — на Алешино плечо легла девичья ладонь, а в лицо глянули расширенные зрачки. — Бежим, пока суматоха не улеглась!

И не он девушку, а она его потащила прочь от костров.

Молодые люди бежали в ночь, не обращая внимания на больно хлещущие по лицу ветви деревьев, путаясь ногами в густой траве, спотыкаясь и падая, чтобы снова вскочить и бежать, бежать, бежать прочь, уноситься от неминуемой гибели. Пару раз над головами прожужжало, словно рассерженный шмель гнался за своими обидчиками, и Алексей понял, что эти безобидные насекомые — не что иное, как пули, подобные той, что днем сразила наповал так и оставшегося безымянным беглеца. И только темнота мешает стрелку взять верный прицел…

— Наугад шмаляют, — задыхаясь, шепнула девушка. — Перепугались, легавые, вот и палят в белый свет!..

Воровской жаргон показался таким инородным в устах Снежной Королевы, что юноша чуть едва не встал как вкопанный, только усилием воли заставив себя продолжить бег.

«А девушка-то непростая… — обалдевшей мухой билась о стенки черепа мысль. — А ты размечтался, глупый: принцесса, принцесса…»