Осколок империи Ерпылев Андрей
Старик надолго замолчал.
— Стоп… Остановка… Дождались… — пронеслось от головы колонны, и Кузнецов озадаченно глянул на солнце — вроде бы далековато еще до вечера и обычной ночевки.
— Никак приехали, Афоня? — окликнул Кузнецова мужик, бредший рядом со следующей телегой.
С Тимофеем Сальниковым Афанасий успел сдружиться на долгом пути — такой же бедолага, как и он сам, провинившийся перед властью тем, что в свое время не дал умереть с голоду троюродной городской племяннице, приняв отощавшую девку в семью. То есть использовавший «наёмный труд». Она, курва, и донесла на благодетеля, снюхавшись с местным активистом — голодранцем и горлопаном Минькой Дурневым, раньше — любителем драк «стенка на стенку», веселых застолий под гармошку и тисканья девок за околицей, пропадавшего с самой Империалистической войны незнамо где, но года полтора назад вернувшегося в кожаной куртке с красным бантом, штопаных галифе и солдатских обмотках, три недели кряду куролесившего со старыми дружками-собутыльниками, а потом взявшегося строить «сельхозкоммуну». Теперь, надо думать, живет в крепкой Сальниковской избе со своим хахалем, переименовавшим свою «сельскохозяйственную коммуну имени Розы Люксембург» в одноименный колхоз, председателем которого и был избран «беднотой». Дружками, умудрившимися за относительно сытые годы Советской Власти даже не перекрыть заново избы, а лишь накопить злость на своих более трудолюбивых односельчан, не считавших нужным, в ущерб работе, добавлять к Рождеству, Пасхе и прочим церковным праздникам безбожные советские. И уж тем более не гулявших всё без разбора, включая непонятный никому «День Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами», выпадавший в самый разгар косьбы и отмечавшийся многодневным застольем со льющейся рекой самогонкой под гармошку и разухабистые частушки.
— Похоже на то, — осторожно ответил не любивший бросать слова на ветер Афанасий, озирая видневшиеся из-за разросшегося кустарника остовы изб. — Тут что — пожар был?
— Сказанул! — начальник конвоя верхами как раз поравнялся с телегой Кузнецовых. — Бери выше, контра! Мор тут был. Лет десять назад все, как один, повымерли. От тифа или от испанки… Так что считайте, мироеды, что вам повезло — строиться не нужно, лес корчевать — тоже. Скидавайте барахло, одним словом. И ты, и Сальников. А мне недосуг с вами — надо засветло до Кирсановки добраться…
— Вот уж повезло, так повезло… — проворчал Афанасий, помогая старшему сыну Федьке спустить наземь легкого, как берестяной свиток, старика-отца. — Прямо рай земной…
Вопреки ожиданиям, старейшина рода Кузнецовых на новом месте не отдал Богу душу, а, наоборот, быстро пошел на поправку. К Пасхе Христовой он уже ковылял с новой клюкой — старая осталась где-то за Уралом — по расчищенным от кустарника и бурьяна улочкам, дивясь незнакомой манере вязки бревенчатых венцов и по-сибирски высоким воротам. В родной Воронежской губернии столько леса, чтобы пускать его на такое баловство, как ограда, никогда не было.
Домов в заброшенной деревеньке без названия хватило на десяток переселенных семей с лихвой, а землицы, распаханной еще прежними хозяевами и заросшей рожью-самосевкой пополам с буйными сорняками, — подавно. Жить бы да радоваться, если бы не витало над новым поселением черное крыло старой беды. Согласитесь, что не слишком сладко живется в домах, еще помнящих прежних жильцов, покинувших их не по своей воле. Домовые, и те, наверное, были против поселенцев. К тому же кроме стен да печей ничего не осталось — крыши провалились, а имущество до последнего гвоздя наверняка было растаскано мародерами.
А еще отравляли жизнь «кулакам», бывшим теперь нище самых бедных батраков, трое красноармейцев, оставленных в деревне до тех пор, пока губком,[13] как по привычке называли областную власть, не созреет до того, чтобы снабдить выморочную, но вновь ожившую административную единицу всеми подобающими атрибутами власти. В виде уполномоченного с неизменной печатью и многочисленной чиновной братией, расплодившейся при «советах» почище, чем при «Николашке кровавом». Солдаты откровенно скучали, придумывали всяческие сомнительные развлечения, приставали к девкам, которых среди высланных оказалось немало… Одним словом, творили такое, за что в любой нормальной деревне были бы жестоко биты. Но, увы, обиженные селяне могли лишь бессильно сжимать кулаки и скрипеть зубами — перекочевать из разряда ссыльных, но относительно свободных людей в разряд каторжников не хотелось никому. Даже здоровяку Никанору Лялину, при старой власти едва не угодившему в Сибирь за драку с околоточным. Тем более что со своими врагами, не в пример прежней, Советская власть обходилась очень сурово. На снисхождение, иногда случавшееся при царе, надеяться не приходилось…
Распахать слежавшуюся землю на заброшенных пашнях — все ж-таки не целина — с горем пополам смогли. Деревянной убогой сохой, как далекие пращуры, впрягаясь вместо лошадей по двое, по трое… Посеять тоже успели в срок, благо, разрешено было взять с собой немного зерна, которое в пути берегли пуще глазу, больше, чем грудных младенцев, которых в дальней дороге перемерло немало — дите, оно и есть дите — Бог дал, Бог и забрал… Но вот косить сено было не для кого — ни лошадей, ни коров, ни даже овец или коз в деревне не было. Да что там коз — кур и то не имели некогда зажиточные крестьяне. И купить их в такой близкой по здешним меркам, но очень-очень далекой для привыкших к европейской скученности людей Кирсановке было не на что. Даже себя продать — пойти в батраки к какому-нибудь «справному» хозяину — не получилось бы. Разве что к медведю…
Поэтому неожиданно свалившееся посреди привычной летней страды свободное время бывшие кулаки посвятили ремонту жилищ: хочешь не хочешь, зимовать на новом месте придется, а зимы в Сибири не чета воронежским. Крыли крыши хвойным лапником — не только жести или шифера, но и соломы, всегда выручавшей крестьян на Руси, тут не было. Зато «зеленой соломы», как шутливо звали лапник изгнанники, кругом было — руби не перерубишь.
Вот и сейчас Афанасий сидел верхом на коньке крыши, рубленном из добротного лиственичного бруса по-дедовски — одним топором, принимая из рук сыновей и плотно укладывая один к одному зеленые колючие «веники». Бабы внизу вязали лыком новые, и работа спорилась.
— Давай, давай, не ленись! — покрикивал на домашних Кузнецов, радуясь хоть какой работе, лишь бы не сидеть сложа руки — не умел мужик бездельничать, хоть убей. — Дожди зарядят — рады будете!
«Ничего, — думал он, оглядывая с верхотуры окрестности. — Приживемся и тут. А пугали-то, пугали… Мол, десять месяцев в году — зима, медведи по улицам шастают… А тут, оказывается, тоже жить можно. Главное, сиднем не сидеть. А так ничего — сдюжим! Русский мужик — он живучий. При помещиках-кровососах не сгинули — и тут как-нибудь проживем. Не на дядю, чать, пашем — на себя…»
В очередной раз подняв голову от работы, он увидел, как из лесной чащи появился незнакомый мужик, бодро шагающий, опираясь на суковатую палку-посох, по направлению к деревне.
«Во! И странники перехожие тут есть, — обрадовался Кузнецов. — А говорили, говорили-то… На двести верст кругом, дескать, никого нет, одно зверье. И тут соврали!..»
— Перекур! — скомандовал он, втыкая топор, обухом которого ловко загонял в брус деревянные же колышки-гвозди, выструганные из крепких сучков, и принялся спускаться вниз. — Надо гостя встретить-приветить. Авось, чего интересного расскажет…
— Врут все! — авторитетно заявил странник, с аппетитом уминая нехитрую снедь, которую, оторвав от себя, собрали со всех домов (жили-то не шибко сытно: хлеба — и того не было, а в лесу по ранней поре — шаром покати). — Не было тут никакого мора.
— А тогда, как? — не утерпел Тимофей Сальников. — Куда селяне-то подевались?
В не шибко просторный дом старших Кузнецовых (хочешь не хочешь, а пришлось сыновей отделять, благо изб хватало) понабилось все мужское население Новой — так, после долгих обсуждений и споров решено было назвать деревню, старого названия которой никто не знал. Всем хотелось узнать хоть что-нибудь о своей новой родине от местного жителя, знавшего, вероятно, тут все вдоль и поперек. Ведь, как ни крути, а жить тут придется долго, даже если власти лет через десять сменят гнев на милость — разрешат вернуться. Не приучены были трудолюбивые мужики шастать туда-сюда в поисках лучшей жизни, как цыгане или непутевые горожане.
— Ушли, — проглотил наконец кусок путник. — Ушли отсюда за лучшей жизнью.
— Как ушли? — не понял Спиридон Коровин, еще один из поселенцев, правда, не из Воронежской губернии, а из Тамбовской, появившийся в Воронежском караване на одном из пересыльных пунктов на Урале, когда уполномоченные из Москвы деловито перемешивали «кулацкое отребье», стараясь, чтобы односельчане не оказались рядом, — разбивать привычный крестьянский уклад, так до конца. — Куда ушли? Тут же край света — куда отсюда уйти можно?
— Ну, положим, не край, — степенно ответил прохожий, отложив новенькую деревянную ложку и надолго присосавшись к кружке с квасом. — Велика Расея во все стороны… Конца и краю ей нет. Вот вы откуда пришли?
— Из-под Воронежа… С Тамбовщины… Пензюки мы… — вразнобой понеслось из разных углов избы.
— Во! — поднял вверх узловатый, как древесный корень палец странник. — А мы про те места только в стариковских байках и слыхали. А старики наши — от своих стариков. Почитай, три сотни годков с лишним мы от тех мест сюда подались… А на восход отсюда, знающие люди бают, еще столько же нашенской, расейской землицы лежит, как вы прошли. И везде люди есть — до самого моря-акаяну. А ты говоришь — край света…
Мужики подавленно замолчали, со скрипом почесывая в заросших затылках и силясь окинуть разумом такую громаду. А они-то и в самом деле считали, что дальше некуда — пройди еще чуть-чуть — за тот лесок и все: край земли, из-за которого по утрам выкатывается Солнышко. Нет, в церковно-приходской школе многие из них слышали про то, что Земля круглая и сколько ни иди — края не будет, даже глобус видели, но чтобы родная страна была такой огромной — в темных мужицких головах никак не укладывалось. Привыкли жить от поля до овина, от околицы до околицы, а на людей, побродивших по белу свету, смотрели с несказанным уважением: это ж надо — до самого Питера доехал и возвернулся! Только подумать — в Японскую до Байкала-моря добирался! Ёшкин кот — в самой Неметчине в Ерманскую в плену побывал!
— Это ж сколько землицы распахать можно… — вздохнул Степан Никитин, «выковырянный» советской властью из глухой пензенской деревеньки Алексеевки, ютящейся на нескольких пригорках посреди болотистой равнины и всегда страдавшей из-за нехватки пахотной земли. — Паши и паши, пока силенок хватит…
— Вот тебе, накося выкуси! — сложил увесистый кукиш прохожий, ткнул поочередно в физиономии сидящим возле него мужикам и суетливо перекрестился на Красный Угол, где сиротливо приютился крошечный бронзовый образок Никиты Чудотворца — одна из двух дорожных иконок, чудом припрятанных Сальниковым среди пеленок грудной Катеньки от красных аспидов. Остальные образа бесноватый Минька Дурнев со своими пьянчужками-активистами порубил топором прямо на глазах набожного мужика, сердце которого кровью обливалось от такого святотатства. А по прибытии на место подарил Тимофей образ своему новому другу и крёстному той же Катюшки (окрестил тайком еще на Урале батюшка, невесть как прибившийся к кулакам), оставив Богоматерь Троеручицу себе. — Чтобы землицу распахать — надобно на то благословление от власти получить. А она, власть-то, не шибко горазда землицу дарить. «Земля крестьянам!» — скривив рожу, прогундосил он, явно передразнивая когото. — Видали мы землю эту, как же… Зато налогом обложили — мама не балуй. Почище, чем при царе-батюшке.
— Это точно… Правду говоришь… — закивали мужики, даже не думая злиться на странника за богомерзкий кукиш. — С властью оно завсегда так…
— А я что говорю? — ярился путник. — Ну, положим, отстроитесь вы тут, земельку распашете… На сколь силенок хватит, — ехидно подмигнул он Никитину. — А по осени нагрянут с Кирсановки землемеры, да все наделы тут у вас перемерят-пересчитают. И на каждую десятину — налог. И драть будут по семь шкур, так что ни продыху, ни праздника вам, православные, не будет.
— Так оно… А куда податься?.. Везде одно…
Но прохожий воровато оглянулся, поманил собравшихся пальцем и, заговорщически нагнувшись к ним, таинственно прошептал:
— Есть место, православные. Земли там — паши не хочу, зима — два месяца в году, да и не такая, как у нас, а теплая да снежная. Летом — два урожая собрать можно. Если не лениться, конечно. В лесу зверя всякого полно — сам в руки идет, грибов да ягод — бери не хочу. В озерах да реках рыбы — весло воткни, стоять будет. А весной и осенью птица перелетная — на два-три дня солнце стаями закрывает, будто тучами. Народ друг на друга зла не держит…
— И золото, поди, из земли само прёт? — недоверчиво присвистнул Игнат Логинов, среди односельчан заслуженно носящий кличку «сумлеваюсь я». — Сумлеваюсь я, что-то…
— Переть не прет, — ответил странник. — Но имеется. Кто хочет, себя обеспечит. Только трудись, знай — не ленись.
— Врешь ты все… — разочарованно переглянулись мужики: пусть и темные, дураками они не были. — Сказки все это детские. Слыхивали и не такое…
— Вру?! — прохожий сунул руку за пазуху, вытащил небольшой сверток, размотал тряпки и плюхнул на стол. — Смотрите, Фомы неверующие…
На кожаном лоскуте грудились тускло-желтые комочки. Первым протянул руку Тимофей, выгреб из кучки причудливый слиточек, подкинул на ладони, удивленно присвистнул. Весил небольшой — с ноготь большого пальца — кусочек металла неожиданно много, почти как свинцовая пуля. Или старой царской чеканки империал1…
— Гля, братцы! Никак и вправду золото!
Мужики зашумели, к тряпице потянулись руки, золото пошло по рукам…
— И где ж такие места лежат? — поинтересовался Афанасий, когда пересуды поутихли, а самородки вернулись на место — все, без обмана. — Никак, в заморских странах, а? За морем-акаяном?
— Точно, православные! — вклинился Игнат. — Слыхал я, что есть такая землица — Америка… Сумлеваюсь я…
— Какая тебе Америка? — неторопливо завернул в тряпицу свое богатство прохожий и схоронил за пазухой. — И не за морями вовсе, совсем недалече отсюда…
2
Слух о богатой ничейной земле, управляемой мудрой справедливой властью, пронесся по всей Новой. Долго судили да рядили сельчане, но наконец порешили отправить со странником троих, чтобы своими глазами убедиться, врет убогий или говорит чистую правду. Ну хотя бы и неправду, а так — полуправду. Да хоть бы и четверть правды — очень уж были ссыльные обижены на тех, кто загнал их куда Макар телят не пас и бросил посреди леса. А коли там хоть чуть-чуть из того, что прохожий расписывал, есть на самом деле, то бежать туда без оглядки. Приучили крестьян поколения жизни к сермяжной мудрости: от добра добра не ищут. Но то ж от добра…
Вот и отправились трое из новинцев — Афанасий Кузнецов, Тимофей Сальников да Игнат Логинов — вместе с путником, охотно согласившимся проводить их до того самого «Беловодья». Хотели вместо «сумлеваюсь я» лучше Спиридона Коровина взять или Степана Никитина, да что уж деревню вообще без мужиков оставлять? Неровен час, распояшутся красноар1 Империал — золотая монета Российской Империи достоинством в 10 рублей. После денежной реформы С.Ю.Витте в 1897 году стал стоить 15 рублей. мейцы совсем, кто их приструнит? Тонкий да звонкий «сумлеваюсь»? Ветхий Кузнецов-старший? Не дело это.
Брели непролазным лесом несколько дней, ночевали у костра, боязливо прижимаясь ближе к огню, когда где-то в темноте заводил свою песню волк или адским демоном вопила ночная птица. Не по разу уж каждый тайком от товарищей проклял такую «охоту» (именно охотой отговорились у недоверчивых стражей, даже самострел какой-то продемонстрировали, сляпанный из того, что под руку попалось), да делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов.
А проводнику все нипочем — знай, топает со своим посохом да посмеивается. Видно, не раз исходил он эти места, без карты и знаков обходился. А может, и были какие-нибудь знаки, только мужики, несведущие в лесной жизни, ничего приметного не разглядели. Да знаки для того и тайные, чтобы не всякий по ним ходить мог — знамо дело.
Тут уж любому, а не только «сумлеваюсь я» в голову всякая ересь полезет. Вроде того, что странник этот, на Варсонофия откликающийся, и не человек вовсе, а лешак-оборотень. Смутил простодырых пахарей прелестными речами, а сам — в глушь заманивает, чтобы всю кровь выпить, да так навеки под корягами и оставить гнить без креста да без покаяния. Или того хуже — служить себе заставить, таких же бедолаг, как они, от семей сманивать… Несколько смущало лишь то, как крестился «оборотень» на святую икону да каждый день поутру и перед сном тоже на восток поклоны бил, молитвы бормотал. Не вязалось это как-то с лешачеством-то…
Но всякому пути рано или поздно наступает конец. Уж как долго был их скорбный марш из родных мест в неизвестную даль, да и тот завершился, а этот и подавно. Не тыщи верст пройдено, а так — ерунда. Пару сотен всего.
— Вот что, друзья-товарищи, — построжел в один прекрасный день Варсонофий, когда четверо путешественников, только что отобедав чем бог послал, блаженствовали у костра. — Привести я вас почти привел. Верст десять осталось — не более. Посмотрите, чего захотите, только дорогу до места я вам показать не могу — не обессудьте.
— Глаза нам завяжешь? — хмыкнул Афанасий. — Баловство ребячье…
— Это можно. Только и с завязанными глазами человек дорогу найти может. Если б вы навсегда туда шли — тогда да… А коли передумает кто да расскажет, кому не след? Не могу я так рисковать, товарищей своих подводить.
— Что ж нам, — зевая до хруста в челюстях, спросил Тимофей — что-то разморило после обеда, так и тянуло прилечь у огонька да соснуть пару часиков на сытый желудок. — Назад поворачивать? Зачем тащил тогда в такую даль? Потешиться?
— Это точно! — поддержал друга Афанасий, тоже раздирая рот в зевоте.
Что думал «сумлеваюсь», так и осталось неизвестным, поскольку Игнат Логинов уже вовсю выводил носом рулады, свернувшись калачиком на охапке лапника.
— Не могу я рисковать, — повторил странник. — Так что не обессудьте, мужики, — подсыпал я вам сонного зелья в похлебку…
— Ах, ты, аспид!.. — попытался вскочить на ноги Афанасий, но скованное неодолимым сном тело не слушалось, веки будто налились свинцом, слова, не родившись, примерзали к гортани…
Тимофей уже спал, неловко привалившись боком к сосне. Кузнецов попытался дотянуться до дубины, подобранной еще пару дней назад, чтобы не шагать по лесу совсем уж безоружным, но пальцы лишь безвольно скользнули по ней, и он провалился в черный омут сна без сновидений.
Ему казалось, что он только прикрыл глаза, но распахнул их уже не под сенью раскидистой лиственницы, а в незнакомом доме, лежа на неком подобии кровати, застеленной настоящим одеялом.
«Сукно, — пощупал украдкой хозяйственный мужик, давно такого богатства не видевший. — Богато-о!»
У распахнутых дверей стоял, опираясь на косяк плечом, казак в синих шароварах с широкими лампасами и гимнастерке, заправленной под ремень с пристегнутой сбоку шашкой в ножнах, на голове красовалась лихо заломленная набекрень фуражка над пышным соломенным чубом. Завидев, что спящий распахнул глаза, караульный сменил позу, и луч солнца ясно высветил у него на плече урядничий погон.
«Белые!.. — обмер бывший красноармеец, спросонья позабыв, что Гражданская война окончилась десять лет назад, но тут же одумался. — Белые? Откуда?..»
— Куда ты, сучий потрох, нас привел, а?.. — ничего не соображая со сна, дернулся Афанасий к «только что» сидевшему напротив проводнику и, естественно, никого не увидел. Равно как и кострища, которого, конечно же, не могло быть под крышей жилого дома. Жилого не жилого, а печь в нем имелась — русская, беленая… Зачем же здесь костер?
Движением своим Кузнецов разбудил Тимофея, грузно, будто медведь заворочавшегося было, попытавшегося натянуть повыше одеяло и рывком севшего на кровати, хлопая ничего не понимающими глазами. Продолжал дрыхнуть лишь «сумлеваюсь я», которому всегда море было по колено. Хоть трубы ангельские трубите — спать будет, как сурок.
— Что, оклемались? — ухмыльнулся «беляк», отклеиваясь от косяка. — Пожалте на волю, дорогие гости… И засоню вашего поднимите, а то рыком своим храповицким коней пугает…
Как оказалось, никакого плена и не было вовсе. «Белые» никого из наших путешественников к ответу за прошлое притягивать не собирались. Да и не знали, наверное, об этом прошлом. Нашелся и давешний странник.
Уже успевший сменить нищенскую одежонку на вполне приличную, даже щегольскую по деревенским меркам, он с улыбкой выслушал вялые упреки мужиков и махнул рукой:
— Ничего вы, православные, не поняли… А-а-а! Поймете еще. Ну что: показывать вам, что тут да как, или обратно попретесь? Предупреждаю сразу — придется снова сонное зелье глотать. Так просто тут кого ни попадя туда-сюда не пускают.
Ну что еще оставалось беднягам?
Целый день Варсонофий, которого все здесь хорошо знали, таскал не перестававших изумляться селян по небольшим — в несколько домов — деревенькам, теряющимся среди раздольных полей поспевающей (и это — в середине июня!) пшеницы, роскошным садам молодых и невысоких еще, но уже плодоносящих яблонь, лугам с пасущимися на них сытыми коровами и овцами, охраняемыми здоровенными собаками-волкодавами и конными вооруженными пастухами. А когда под вечер кругом зажглись десятки фонарей, невиданных даже в родимых местах, — поселенцы были просто сражены наповал.
— А золото как же? — не утерпел Игнат, «сумлеваюсь я» которого надоели уже даже терпеливому Варсонофию. — Наврал с золотишком, а?
И тут же заработал по тумаку с обеих сторон сразу от двух товарищей: ну как обидится один из хозяев всего этого великолепия, осерчает на дураков сиволапых?
Но тот только покачал головой, не думая обижаться.
— До золота, дружок, еще потопать нужно. Завтра поутру и отправимся. А сегодня вас к ужину его высокоблагородие ждут. Коли сюда перебираться надумаете — опаздывать грех! Обидите хозяев…
— А кто это — высокоблагородие? — струхнул Игнат, всю жизнь от начальства старавшийся быть подальше.
Да и обоим его товарищам вмиг стало не по себе: разом вспомнились и погоны на плечах виденных несколько раз за день всадников, и полузабытый уже трехцветный флаг, развевавшийся над крышей не то сторожки, не то казармы, где они проснулись… Будто не было полутора десятков лет безбожной власти или перенеслись они, как в сказке, в старое доброе «ранешнее» время. Все бы ничего, да как бы не припомнили бывшим красноармейцам их былые подвиги под красным знаменем. Хоть подвигов-то особых и не было — не расстреливали они пленных офицеров, не грабили богатые дома, как иные однополчане, — но все-таки исправно пуляли из «винтарей» по атакующим деникинским цепям, ходили в штыковую, слушали, затаив дыхание, комиссарские байки про светлое будущее и отбивали ладоши на митингах. Оба носили (правда, в разных местах) белогвардейские памятки на всю жизнь: Афанасий — снарядный осколок в боку, нывший на непогоду, а Тимофей — сабельный шрам, рассекавший плечо…
— Кто? Да генерал-губернатор наш — Владимир Леонидович Еланцев!..
Генерал-губернатор оказался всего лишь полковником — воевавшие еще в Германскую Кузнецов и Сальников крепко помнили армейскую науку и разбираться в погонах еще не разучились — но и этого притихшим «гостям» было больше чем достаточно. Офицеров они за две войны: империалистическую и гражданскую навидались досыта — и живых, и мертвых. Порой целые батальоны из одних офицеров попадались. Поражало крестьян другое — их принимали в настоящем барском доме, за накрытым ослепительно-белой крахмальной скатертью столом, ломящимся от всевозможной снеди и невиданных доселе обеденных приборов. И хозяин в белом летнем мундире с золотыми погонами на плечах не смотрел свысока, как при царе, и не заискивал, как бывало в девятьсот семнадцатом, когда трещало все вдоль и поперек, — держался как с равными. Ну, может быть, не совсем равными, но все равно желанными гостями. Расспрашивал о житье-бытье, охотно отвечал на вопросы, все больше касавшиеся жизни тех же мужиков-лапотников в Новой России, как назывался сказочный край.
А уходили они, унося напутственное слово генерал-губернатора:
— Мы рады всем, кто придет к нам с открытым сердцем и чистыми помыслами. Земли здесь хватит на всех: на вас, на ваших детей и внуков. Все, кто хочет трудиться на благо новой родины, — наш желанный гость. Единственное, что мы здесь не потерпим, это большевистской заразы. Ее мы будем выжигать как чумовую язву — каленым железом. Запомните это и передайте своим односельчанам. За старые грехи мы карать не намерены, но за новые — не спустим.
И долго чесали в затылках мужики на обратном пути, не решаясь высказать сомнения даже друг другу: хороша щедрая землица — слов нет, но как бы не повернулось все по-старому. Всегда найдется кто-нибудь такой, что с удовольствием прокатится на мужицком хребте, да еще погонять будет. Обдумать все это требовалось не спеша. И тут уж «сумлевались» все трое, а не один Игнат…
— Эх, языка за зубами удержать не смогли… — Афанасий лежал, закинув руки за голову и глядя в затянутый паутиной потолок заброшенной избы, на которую не нашлось хозяина.
— Одно слово — бабы! — поддержал его Тимофей, нянча поврежденную в свалке руку.
Кузнецов подошел к заколоченному крест-накрест досками окну и свистнул часовому, вышагивающему взад и вперед с закинутой за плечо винтовкой:
— Эй, гражданин начальник!
— Чего тебе, арестованный? — остановился молодой, безусый еще парень, хмуря едва различимые на медном от загара лице белесые брови. — Не положено мне с арестованными лясы точить…
— Что с нами будет-то, а?
— Что надо, то и будет, — часовому было скучно, и он снизошел до «неположенного» разговора. — В Кирсановку завтра пойдете. Под конвоем.
— За что?
— За нарушение режима пребывания, — отчеканил солдатик заученные слова. — Отсутствовали неделю где?
— Да на охоту мы ходили!
— Знаем мы вашу охоту…
— Ей богу, на охоте мы были!
— Там разберутся… А ну — отойди от окна! Стрелять буду!
Ночью ни один из арестованных не сомкнул глаз. Очень уж тоскливо было на душе у всех трех. Только ведь отлегло немного — думали, что кончились все передряги, дальше Сибири не сошлют, ан нет! И тут влипли по самые некуда. Теперь, похоже, ссылкой не отделаться… Да и куда ссылать из Сибири?
В дальний путь их вывели на рассвете. До Кирсановки дорога не близка, а ни одной телеги или, на худой конец, верховой лошади в деревне Новой не было. Даже у охраняющих «ссыльнопоселенцев» солдат. А значит, топать трем бедолагам и конвоирующему их солдатику своим ходом.
До околицы деревни печальную процессию провожало все село, даже старый Кузнецов, поддерживаемый под руки внуками, пришел проститься с сыном, которого не чаял уже увидеть живым.
— Креста на вас нет!.. Ироды!.. — гудело в толпе. — Где это видано — так измываться над честным тружеником?.. Зас…
— А ну — разойдись! — не вытерпел начальник Новинского «гарнизона» — длинный, как жердь, парень лет двадцати пяти со старшинскими треугольничками на синих петлицах, передернув для острастки затвор трехлинейки. — Стрелять буду, кулацкие морды!
— Это кто еще морда? — выступил вперед здоровяк Никанор Лялин, бывший кузнец, для забавы голыми руками разгибавший подковы, а пальцами сворачивающий в трубочку царские пятаки. — Ты нас мордами не кличь, сопляк. Молоко, вон, на губах еще не обсохло, чтобы мордами лаяться…
Мужик медведем наступал на перетрухнувшего красноармейца, перехватившего винтовку в положение для стрельбы. Тронутый ржавчиной штык (конвойные не слишком утруждали себя чисткой оружия, разленившись без начальства) едва не касался могучей груди Лялина, распиравшей видавшую виды рубаху, сопревшую под мышками от пота.
— Стрелять буду… — упавшим голосом повторял и повторял солдат, ни разу в жизни не стрелявший в живого человека. — Стрелять буду…
— Я те стрельну, щенок! — протянул широкую, будто сковорода, пятерню Никанор. — А ну — дай пукалку свою!
И ничего бы, может, и не случилось, кабы не держал перетрусивший «вояка» палец на спусковом крючке…
Выстрел треснул негромко и совсем нестрашно, как детский пугач. И односельчане сперва не поняли, чего это Никанор замолчал, остановился, а потом бухнулся на колени перед «аспидом». И только когда по выцветшей на спине от пота рубахе широко и мощно выплеснулось багровое пятно, все хором ахнули в голос.
— Уби-и-и-и-ли!!! — ввинтился в уши отчаянный бабий голос, и все мужики, словно очнувшись, разом качнулись вперед, сжав кулаки…
— Звери! Какие все-таки звери!..
Уполномоченный по району товарищ Рыбалко стоял перед распятым на стене избы телом красноармейца, сплошь облепленным мухами, и прикрывал нос и рот ладонью от удушливого смрада, пропитавшего все вокруг.
— Смотрите, товарищ Ильский! — твердил он фотографу, возящемуся со своей массивной камерой на треноге. — И снимайте лучше, чтобы все видели, какие это звери — распоясавшееся кулачье!
Про крошечный «гарнизон» вспомнили аж в конце июля, а когда смена прибыла в безымянную деревушку, то нашла ее сплошь вымершей. Все население будто корова языком слизнула, лишь на небольшом деревенском кладбище, среди покосившихся крестов и заросших могучим бурьяном старых могил, обнаружилось два свежих холмика, увенчанных рубленными из лиственницы крестами. А еще — страшный «подарок» на стене избы, выбранной, видно, караульными своей резиденцией…
Только по петлицам и слипшейся с комсомольским билетом красноармейской книжке в нагрудном кармане гимнастерки и определили в полуразложившемся трупе, прибитом к почерневшим бревнам, старшину Боровика. Остальных двоих бойцов и оружия отыскать так и не удалось. Вероятно, исчезнувшие жители увели их с собой, поскольку в могилах обнаружились тела двух кулаков — здоровенного бородача с огнестрельной раной в груди и ветхого, даже не тронутого тленом, старичка.
— Ситуация ясна, как день, товарищи! — разглагольствовал товарищ Рыбалко перед корреспондентами «Кедровогорского большевика» Ильским и Петрашевичем. — Кулачье взбунтовалось против представителей власти и тем пришлось применить оружие. Но силы оказались неравны, и наш товарищ Боровик геройски пал в бою, а его подчиненные были захвачены в плен взбесившимися врагами трудового народа. Прикрываясь ими, как щитом, контра отступила в лес. Но карающий меч советского правосудия, товарищи, настигнет их везде!..
Фотографии зверски замученного кулаками комсомольца Боровика облетели страницы всех советских газет, демонстрируя трудящимся очередной «оскал врага» и укрепляя их в решимости покончить с «кровавым пережитком прошлого» раз и навсегда. Геройски погибший старшина был с почестями похоронен на родине, в небольшом сельце на Полтавщине, а его именем были названы несколько улиц в разных городах и один из сошедших со стапелей Дальфлота буксиров… Двое рядовых так и остались для безутешных семей пропавшими без вести…
3
— Владимир Леонидович…
— А, Алексей Кондратьевич! Заходите, заходите, голубчик.
За прошедшие годы казак заматерел настолько, что язык не поворачивался назвать его просто Алексеем. Седина густо пробила до сих пор пышный чуб и пшеничные усы, по обветренному лицу пролегли глубокие морщины. Да и то сказать — не так давно ему стукнуло сорок, для человека его лихой профессии — довольно солидный возраст. У произведенного несколько лет назад в войсковые старшины Коренных под началом теперь было четыре с половиной сотни казаков, а в станицах Новокубанской и Новоуральской подрастали десятки будущих казачат, «с младых ногтей» приучаемых старшими к седлу и шашке. Да и сам старшина пять лет как женился и обзавелся наконец потомством.
Стареющий генерал-губернатор всерьез рассматривал казака в качестве своего преемника на посту, когда придет время уходить на покой, но до этого еще было далеко. А пока Алексей Кондратьевич по-настоящему был правой рукой правителя Новой России, на которого всегда можно было положиться, оставить вместо себя на время отлучки, выслушать дельный совет… Если бы еще не ярая ненависть к большевикам, не дававшая казаку мириться с близким их соседством, — цены бы не было помощнику.
— Я, Владимир Леонидович, — старшина степенно уселся в предложенное ему кресло, положил на стол фуражку и пригладил непокорные волосы, расправив заодно безукоризненные усы. — Пришел к вам все с тем же.
— Опять… — вздохнул полковник, отводя глаза.
Казачий начальник уже несколько лет осаждал генерал-губернатора проектами вооруженной вылазки против большевистской власти, год от году становившейся все более невыносимой для жителей Сибири.
— Неужто будем до старости сидеть тут и глядеть, как умываются кровью православные? — горячо вопрошал беспокойный казак. — Ладно, раньше было дело: и у нас сил — кот наплакал, и крестьяне окрестные еще ждали чего-то от краснозадых. А теперь? Совсем ведь довели пахаря до ручки комиссары! Как порох крестьянство — кинь спичку и полыхнет. Вы только посмотрите, что лазутчики наши доносят: в Кедровском уезде мужики взялись за топоры, в Араховском, в Сольниковском… От отчаяния с голыми руками против штыков прут крещеные! А если мы пособим? Если увидят, что есть кому за них постоять-заступиться? Смахнем красную сволочь одним ударом!
Старшина, увлекшись, так саданул кулаком по столу, что подпрыгнул чернильный прибор.
— Прощения прошу, господин полковник, — смутился казак, поправляя привыкшими к шашке руками рассыпавшиеся бумаги.
— Ничего, ничего… Так и сейчас у нас силы всего ничего, — грустно возразил Еланцев, уже понимая, что удержать казака невозможно.
Он и сам просиживал долгими ночами над донесениями агентов, разбросанных по деревням и городкам губернии, прикидывал так и эдак… Вероятность успеха была, но была она не настолько велика, чтобы можно было поставить на карту жизнь нескольких тысяч мирных жителей Новой России, только-только заживших по-человечески.
Вывезенные с Большой земли инженеры поставили на протекающей неподалеку реке небольшую гидроэлектростанцию, снабжавшую энергией всю колонию, отстроили пару корпусов мастерских, которым в будущем предстояло превратиться в завод, смонтировали из тайно доставленных из Кедровогорска деталей станки… Уже катались по раскинувшимся вокруг полям два трактора, пыхтел высокой трубой кирпичный заводик, работали день и ночь несколько лесопилок. И это было только начало! Население Новой России постоянно росло за счет тоненького, но неиссякающего людского ручейка, текущего тайными тропами в заповедное Беловодье. Бедолаги Кузнецов и Сальников с односельчанами были в нем далеко не первыми и, наверное, не последними.
Владимир Леонидович рассчитывал на добытое старателями золото обеспечить Новую Россию необходимым оборудованием и материалами, чтобы сделаться абсолютно автономными от Большой земли, а затем, подобно поселенцам Северной Америки, начать экспансию на новые, необжитые еще земли. Да и два урожая в год, обеспечивающие колонию зерном с лихвой, так что оставались излишки, выгодно обмениваемые за ее пределами на необходимые товары… От планов шла кругом голова, и теперь, когда рядом был единственный сын, полковник просил Бога лишь об одном — дать крошечному осколку Российской Империи, лежащему на берегу необжитого мира, несколько лет спокойной жизни…
А тут Коренных со своими прожектами.
— Понимаете, Алексей Кондратьевич, — грустно покачал головой Еланцев. — Я никак не могу согласиться на планируемую вами вылазку. Хорошо, если все удастся так, как вы задумали. А если нет? Если красные окажутся сильнее? Ведь стоит кому-нибудь из вашего воинства попасть в плен, и тайна нашего убежища будет раскрыта. «Дефиле», конечно, надежная преграда, но штурма с применением артиллерии мы просто не выдержим. Отступать в глубь этого мира? Начинать все с нуля на новом месте, да еще с постоянной угрозой со стороны непрошеных соседей? Увольте.
— Я ручаюсь за своих казаков! — горячился старшина, вынимая из кармана какие-то карты, схемы, выкладки. — Вот посмотрите тут…
Спор затягивался за полночь и снова заканчивался ничем…
Председатель Кирсановского сельсовета Василий Лагутников предавался послеобеденной сиесте.
Только что он сытно перекусил чем бог послал и переслал с супругой Алевтиной Никандровной, баловавшей мужа, сгоравшего на такой непростой должности, особенно сейчас, после статьи товарища Сталина «Головокружение от успехов» и последовавших за ней «оргвыводов». Хотя беспокоиться ей было особенно не о чем: большевик с восьмилетним стажем, товарищ Лагутников ни на йоту не отклонялся от линии партии, как в вопросе ликвидации кулацкого элемента, так и во всех остальных. Например, сейчас готовилась к отправке в Оренбуржье и на Северный Урал (куда ж еще было высылать врагов из Сибири?) партия свежераскулаченных семей из самой Кирсановки, а также Лесовой, Марьина, Нефедовки и других деревень Кирсановского уезда…
Лагутников в сердцах сплюнул на пол. Никак он не мог привыкнуть к каким-то непонятным районам, не так давно сменившим знакомые с детства уезды. «Райком» вместо «укома» просто резал слух, а рука порой сама собой выводила привычное слово, и приходилось старательно, как школьнику, подчищать непросохшие чернила ножичком. А ведь есть такие бумаги, где не подчистишь…
Наверное, председатель чуть-чуть задремал, потому что пропустил тот момент, когда в кабинете появился бледный в синеву счетовод Топорков, задыхающийся, словно только что пробежал все немалое село от околицы до околицы.
— Чего тебе, Михеич? — недовольно спросил Василий Ларионович, водружая на нос очки в металлической оправе и раскрывая наугад пухлую конторскую книгу, лежащую на столе специально для подобных случаев. Негоже подчиненному видеть начальство сладко дремлющим на боевом посту — пойдут ненужные пересуды, дойдет до губернии… тьфу! до области… — Пожар, что ли?
И без того заикающийся от рождения счетовод, похоже, вообще потерял дар речи: пыжился, кривился, пучил глаза, словом старался вытолкнуть изо рта что-то очень важное, но никак у него это не получалось. Кабинет председателя оглашался лишь нечленораздельными звуками, живо напоминающими недавнему крестьянину скотный двор — мычаньем, блеяньем и чуть ли не кудахтаньем.
— Ты б, Михеич, водички хоть выпил, что ли, — снизошел до бедняги Лагутников. — Вон, графин на несгораемом шкафу. Не разбей только — казенная вещь!
Заика не заставил себя ждать: схватил посудину и разом опростал чуть ли не на треть, не обращая внимания на то, что воду в мутном графине меняли последний раз чуть ли не до Майских праздников и пахла она уже далеко не розами. Лягушками и болотом воняла желто-зеленая жижа, но это страдальца не остановило.
— Бе… Бе-е-е-лые! — проблеял он, обретя наконец дар речи. — Б-белые в селе!
«Что он — спятил, что ли? — подумал председатель. — Какие еще белые? Тридцатый год на дворе!..»
— Ты, Михеич, часом не пьян? — участливо спросил он вслух отродясь не пившего ничего крепче кваса сельского интеллигента. — Голову не напекло?
— Н-не… — замотал заика головой. — Н-настоящие б-белые! К-казаки!
— Ты мне эти шуточки брось! — начал сердиться Василий Ларионович. — Бабе своей сказки рассказывать будешь…
Тут где-то рядом грохнул винтовочный выстрел, еще один, далеко на околице треснула пулеметная очередь, и Лагутников осекся на полуслове.
«Какие еще белые? — проносились в мозгу мысли. — Откуда? Из-за кордона? Так ведь сотни верст до ближайшей границы! Срочно звонить в губер… в область!..»
Председатель схватился за трубку телефона, но тут же отдернул ее, будто обжегшись.
«А ну как ерунда все это? Перепились мужики и затеяли стрельбу из берданок каких-нибудь, а тихоне этому малахольному с перепуга бог весть что привиделось? По головке ведь за ложную тревогу не погладят… Пулемет… Мало ли такого добра по лесам да огородам с Гражданской закопано? Нет. Надо самому посмотреть…»
— Пошли, Михеич!
Председатель на всякий случай вынул из стола наган (кулаки, вишь, пошаливают — тяжело в деревне без нагана) и сунул его за ремень. А потом схватил за плечо упирающегося счетовода, снова потерявшего дар речи, и вытолкал его за дверь.
На дворе мирно светило солнышко, пели птички, и всё, рассказанное Михеичем, вмиг показалось такой ерундой, что Василий Ларионович озлился на самого себя за легковерие.
— Что ты тут, понимаешь, развел? — уткнул он руки в боки посреди улицы. — Пугаешь честной народ…
Но счетовод его не слушал, а тянул руку куда-то за спину, кудахча вообще невразумительно, словно перепуганная наседка.
— Что ты мне пальцем тычешь? — нахмурился председатель, обернулся и успел увидеть лишь длинный серебристый просверк, расколовший пополам синее небо…
Молодой казак, мимоходом полоснув шашкой вооруженного человека, даже не остановился посмотреть, что с ним будет дальше, и умчался по улице вперед, туда, где гремели выстрелы, а Михеич бессильно опустился на колени рядом с ничком лежащим в пыли окровавленным председателем и горько заплакал…
«И чего я так долго колебался, — думал Алексей, склонившись над трофейной картой. — Надо было еще года два назад…»
Успех вылазки превзошел все самые смелые ожидания.
Казачий отряд в три сотни сабель прошел Кирсановку, не встретив никакого сопротивления, и обрушился на летние лагеря Кедровогорского гарнизона, застигнув врасплох никак не ожидавших внезапного удара солдат. Красноармейцы были настолько ошеломлены, что отказывались верить своим глазам. Почти через десять лет после завершения Гражданской войны, вдали от любых границ, из ниоткуда образовались сотни отлично подготовленных, экипированных и вооруженных кавалеристов. Потеряв не более десятка конников, «армия» Коренных захватила тысячи винтовок, два десятка пулеметов, батарею «трехдюймовок» и три броневика, сумев вооружить стекавшихся со всех сторон добровольцев из крестьян и раскулаченных, горящих желанием отомстить советской власти. Слух о взявшихся ниоткуда мстителях на крыльях летел впереди отряда Коренных, превращая три сотни казаков во многие тысячи и заставляя натерпевшихся от советской власти крестьян бросать дела и семьи ради святой мести «краснопузым».
Путь лежал на почти беззащитный и ничего не подозревающий Кедровогорск — первым делом казаки перерезали телефонную линию.
— Как с этими поступим? — Мироненко, повышенный до подъесаула, указал нагайкой на понурые шеренги пленных красноармейцев и сельчан, выстроенные на базарной площади Кирсановки. — В расход?
— Нет, — покачал головой войсковой старшина. — Мы не звери… Отдели большевиков, а оставшихся спроси, не хочет ли кто примкнуть к Добровольческой Армии.
— А с большевиками что?
— Вот их — в расход! — рубанул ребром ладони воздух Коренных, скрипнув зубами.
— Слушаюсь!
Многие партийные пытались затеряться в толпе, прикинуться ничего не понимающими, но желающих указать на них пальцем было более чем достаточно… Несколько десятков совслужащих, нескольких красных офицеров, активистов, комсомольцев отделили от толпы пленных и погнали к лесу, подгоняя пиками и нагайками. Некоторое время спустя оттуда донеслись дикие крики, плач, женский вой… От этих звуков число желающих примкнуть к победителям сразу увеличилось в несколько раз. С линялых красноармейских гимнастерок — большинство солдат было теми же крестьянскими парнями, призванными новой властью на службу, — спарывались петлицы с маловразумительными треугольничками, а плечи украшались запасенными заранее красными суконными погонами с литерами «1СД» — «Первая Сибирская Дивизия». До дивизии, конечно, было еще далеко, но четыре пехотных батальона войско Коренных приобрело.
К вечеру на базарной площади оставалась всего пара сотен человек, отказавшихся изменить присяге. Красноармейцы, в основном бывшие горожане, хмуро поглядывали на окружавших их казаков и, судя по всему, прощались с жизнью.
— Этих тоже в расход? — свежеиспеченный подъесаул, кривясь, отскребал ногтем капельку засохшей крови с рукава.
— Черт с ними, — сплюнул Алексей Кондратьевич, уже удовлетворивший жажду мщения сполна. — Отгони их к лесу. Пусть выроют могилу и похоронят своих по-человечески. Негоже русских людей воронам да собакам на поживу бросать. Пусть и краснозадых…
— А после?
— Каждому по двадцать пять нагаек и пусть проваливают на все четыре стороны.
Вооруженные лопатами бойцы поплелись под конвоем к лесной опушке, куда уже густо слеталось воронье со всей округи, привлеченное давно не виданной поживой…
Гриша Полешков залег за железнодорожной насыпью и переждал, пока поверху проедет кавалерийский разъезд. Ничего не подозревавшие казаки мирно переговаривались между собой, тлели в ночной темноте алые огоньки самокруток.
«Эх, жаль патронов нет, — сжимал в кулаке рубчатую рукоять бесполезного нагана комсомолец. — Хотя бы три штуки — уж тут-то я бы не промахнулся…»
Двадцатилетний парень скрипнул зубами, вспомнив, как с другими бойцами, отказавшимися служить белым, всю ночь напролет рыл обширную яму. А потом, поутру, отупев от непривычной работы, балансируя на грани обморока от вида и запаха крови и развороченной плоти, стаскивал туда тела порубленных озверевшим казачьем мужчин и женщин. Многих, носивших залитую кровью военную форму он знал по недолгой срочной службе, других — гражданских — никогда доселе не видел. Но все они теперь были ему близки, и за всех он поклялся отомстить взявшимся ниоткуда палачам в погонах. Мысль о мести превратилась в горячее, жгучее желание, когда из груды мертвых тел они с Минькой Строговым, дружком по отделению, извлекли зарубленную девушку, наверное, комсомолку, совсем еще девочку с некогда русыми, а теперь слипшимися и почерневшими от крови косами…
От неловкого движения присохшая к рубцам на спине гимнастерка с треском оторвалась от свежей коросты, и паренек до крови закусил зубами запястье, чтобы не вскрикнуть от дикой боли, чувствуя, как по исхлестанной казачьими нагайками спине струится что-то горячее. Самой порки он почти не помнил, потеряв сознание на первом десятке ударов, прожигающих тело раскаленными спицами.
«Ничего… ничего… — беззвучно пробормотал он вслед удаляющемуся разъезду. — Вы мне за все ответите… Все ответите, до последнего…»
Стук копыт стих вдали, и Гриша поднялся на ноги, сунув наган за опояску галифе — ремень отобрали сразу.
Оружие он обнаружил внезапно для себя, когда тащил к могиле своего ротного командира товарища Рыжкова, и в первый момент обрадовался, украдкой спрятав оружие за пазуху: мечта о мести становилась реальностью. Выхватить, когда рядом останутся несколько врагов… То, что барабан остро пахнувшего порохом револьвера пуст, выяснилось позже. Командир отстреливался до последнего патрона.
Но теперь боец Полешков рисковал совершенно осознанно. Целью его ночного путешествия были стреноженные кони, примеченные еще засветло. Выросший в деревне и не раз гонявший с ребятами лошадей в ночное, он умел управляться с упряжью и дал бы фору иному профессиональному наезднику. Увести одного коня из табуна подальше от остальных, вскочить в седло…
Коноводов было всего трое. Трое пожилых мужиков, не годившихся к строевой службе, мирно дремали у костерка, и Гриша вскоре понял причину: порывом ночного ветерка от костра пахнуло таким ядреным запахом самогона, что у непьющего парня заслезились глаза. Оставалось лишь осторожно, стараясь не звякнуть, оттащить в сторону составленные в пирамиду карабины. Клацнув, затвор одного из них мягко пошел назад, обнажив маслянисто блеснувший в отсветах затухающего костра патрон. Это было гораздо лучше нагана с пустым барабаном.
С оружием в руках парень постоял над мирно спящими белогвардейцами (погоны на плечах были видны даже в неверном свете угольев), разрываясь между местью и чувством самосохранения. Его не беспокоило, что все трое годились ему в отцы — среди зарубленных тоже было немало пожилых людей, женщин и почти детей. Если бы вместо кавалерийского карабина в руках была привычная «трехлинейка» с непременным штыком, он не колебался бы ни секунды. Но без холодного оружия бесшумно лишить жизни трех человек было немыслимо. Не душить же их поясным ремнем, в конце концов, или разбивать черепа окованным железом прикладом?
«Главное — конь! — решил мститель, бесшумно пятясь в темноту — это было несложно, поскольку ботинки с обмотками отобрали вместе с ремнем. Но ходить босиком бывшему деревенскому подростку было не привыкать. — А эти — подождут!»
Сложнее всего оказалось освободить выбранного коня — молодого жеребца, ласково ткнувшегося влажным носом в шею человеку в благодарность за поднесенную на ладони хлебную горбушку (в животе не евшего вторые сутки юноши играли полковые оркестры, но контакт с умным животным был важнее утоления голода) — от спутывающей передние ноги веревки. Разрезать ее было нечем, а хитрый узел, рассчитанный на ушлых конокрадов, никак не поддавался.
Наконец парень вскочил на коня. Седла рачительные казаки на ночь поснимали, но Гриша умел ездить и по-цыгански, тем более что снятые с коня путы с успехом заменили уздечку.
— Пошел, пошел… — тронул он животное, уже окрещенное про себя Орликом, вперед.
И только отъехав шагов на двести, пустил скакуна в галоп…
— Стой! — заполошно раздалось сзади. — Стой, мазурик!
«Черт, кто-то из сторожей проснулся!..»
Заставив Орлика нервно вздрогнуть всем телом, грохнул выстрел, еще один. Но быстрый конь уже уносил всадника в ночь…
4
— Я считаю слухи о регулярных войсках, занявших Кедровогорск и прилегающую к нему местность, досужим вымыслом.
Командующий Сибирским военным округом собрал срочное совещание о положении в районе Кедровогорска сразу после того, как ему доложили о бойце, добравшемся верхом до ближайшей к городу железнодорожной станции. Боец Кедровогорского гарнизона Полешкин был тяжело ранен: пуля пробила правое легкое и вызвала большую кровопотерю. В полубреду парнишка твердил о казаках с погонами на плечах, ворвавшихся в Кирсановку, близ которой стоял летними лагерями гарнизон, о десятках порубленных, о массовом переходе на сторону белогвардейцев его сослуживцев и жителей села. Опровергнуть бред раненого не удалось: все телефоны в Кедровогорске и других населенных пунктах района молчали, а дрезина, отправленная по железной дороге, пропала бесследно.
— Парень ранен, — басил начштаба округа Тимофеев. — Вот и зашли у него шарики за ролики! Откуда белые в тридцатом году? Понимаю, если бы граница была неподалеку. Но тут же сотни верст до ближайшего кордона!
Он почти слово в слово повторял догадки покойного Лагутникова, но, естественно, об этом не подозревал.
Могучий, бритый наголо мужчина с тремя «шпалами» на малиновых петлицах[14] выбрался из-за стола, тяжело припадая на левую ногу, подошел к огромной карте округа и провел указкой линию от китайской границы до кружочка, соответствующего Кедровогорску.
— Как видите, не менее полутора тысяч. А на пути — Чита, Верхнеудинск, Иркутск… Сомневаюсь, чтобы наши товарищи из Забайкалького округа прозевали движение крупного отряда неприятеля.
— А Монголия? — спросил угрюмо кто-то из присутствующих. — До нее гораздо ближе.
Читать бесплатно другие книги:
