Школа строгого режима, или Любовь цвета юности Штурм Наталья
– Женя, ты – человечище! – усмехнулся Марк. – А я вижу в них злых карликов. Я смотрю им в глаза и вижу, как их взгляд, полный злобы, натыкается на мой – и разбивается как о бетонную стену. Мне интересно проверять, насколько силен мой дух, может ли меня что-то вывести из равновесия и сломать? Я по натуре – лидер и скажу откровенно – у вас нормальная школа, но мне в ней тесно. Без борьбы нет движения вперед.
И он прочел Байрона, потом Мандельштама, а закончил стихотворением Мережковского: «Доброе, злое, ничтожное, славное…»
А в моей голове был ворох эмоций, все перепуталось, я не понимала того, что понимает Марк, не видела так, как видит он, стеснялась поддерживать собственную правоту цитатами из великих. Он другой. А для меня важнее были не его глубокие внутренние искания, а комфортно с ним общаться или нет.
– Главное, что я извлек из обучения в вашем классе, – это дружба с Шумской, – улыбнулся он, словно услышал мои мысли. – Никогда не думал, что девчонка может быть хорошим другом.
Я заулыбалась. Льстивая похвала так приятна для самолюбия…
А Женька вообще удивлялся, почему мне понравился он, а не Марк. Женя считал, что Марк очень красивый, умный и статусный. И ни одна девушка не пройдет мимо такого парня.
В тот день мы готовились к уроку литературы. Кроме основных уроков, Соломон добавил нам еще факультативные занятия. Многие учащиеся собирались поступать в МГУ на филфак и на журналистику, кто-то вообще метил сразу в Литературный институт. Дополнительные уроки по профильному предмету были необходимы. Даже на факультативах была стопроцентная посещаемость.
Соломон зашел в класс, и все поняли – что-то случилось.
– Сегодня кто-то подкинул мне в портфель записку. В ней четверостишие оскорбительного содержания. – Он надел очки и прочел:
- Снаружи Левка коммунист,
- Внутри ж он гнусный сионист.
- Он ненавидит тихо нас,
- Ну что ж, придет расплаты час.
– У меня есть основания предполагать, что это сделал кто-то из вашего класса. Пока я не узнаю, кто это сделал, я не смогу проводить у вас уроки. Прошу прощения у тех, кого расстроил. Но по-другому быть не может.
И Соломон ушел.
Класс рыдал. Учителя обожали. Мы гордились, что нам преподает великий педагог. Предположить, кто это сделал такую мерзкую подлость, было невозможно. Потому что именно Соломон был ближе всех к своим ученикам, именно он стимулировал нас творить, развиваться, думать и учиться. Уже взрослые его ученики признавались, что спустя годы уроки Соломона продолжают влиять на их поступки и мысли. Многие вообще поступали в эту школу только потому, что в ней преподавал Лев Соломонович. То, что он отказался вести у нас уроки, было трагедией для всего класса.
– Кто? Кто это сделал?! – Все задавали друг другу один и тот же вопрос. Но видимо, риторический. Потому что сразу стало понятно – или этот человек не из нашего класса, или он никогда не признается.
Все ученики ходили мрачные и раздраженные. Да, мы могли хулиганить, проявлять характер и эгоцентризм, но подлецом никто из нас не был. То, что случилось, было выше понимания. Этот поступок был пропитан злобой и ненавистью. Среди нас таких людей не было! И что парадоксально – подобных гадостей не писали никому: ни злой Сове с ее неактуальной математикой, ни историчке, преподающей субъективную историю. Написали всеми любимому педагогу, добрейшему человеку, который всю жизнь отдал ученикам и литературе.
Половина класса перестала ходить в школу. Целыми днями мы, сидя по домам, перезванивались друг с другом, пытаясь выяснить, кто же это сделал. Уже неделю в классе не было уроков литературы. Было неинтересно. И еще очень, очень стыдно…
Едва я положила трубку, проговорив часа два с Настей, позвонил Марк.
– Что делаешь? – спросил он.
Я вздохнула:
– Да ничего не делаю, Маркуш… Сижу, готовлюсь к зачетам, а в голове пустота…
Марк засмеялся:
– Я помню твои стишата, которые ты химии посвятила…
– Это какие? – напрягла я память.
Марк процитировал:
– «Сижу я раз на химии, от скуки в синем инее, а в голове железный лом: мы изучаем жидкий хром». Помнишь?
Я невесело улыбнулась:
– Да, я каждому уроку посвящала стишата. Чтобы всем весело было. Только теперь не до веселья.
Марк ухмыльнулся:
– Я тоже думал, что будет весело…
– Это ты о чем? – замерла я.
– Я тебе скажу по секрету, только ты никому об этом не говори. Ладно? Это я написал стих Соломону и подкинул ему в портфель.
Я задохнулась от ярости. Марк?.. Это сделал Марк! Но зачем? Как он мог?!
– Ты дурак, мерзавец! Ты… ты… сумасшедший! Зачем?
Марк вкрадчиво заговорил:
– Видишь ли, подруга, я так вижу. Это мое мнение. И я его выразил. Помнишь, как Соломон отнесся к моему сочинению по «Преступлению и наказанию»? Помнишь, как он меня унизил перед всем классом, назвав страшным человеком?
– Он не называл тебя страшным человеком, он сказал, что его пугает твоя точка зрения! – вспомнила я.
Марк ответил тут же:
– А мне это не понравилось. Раз я такой нехороший, тогда логичны мои поступки. Правильно? Значит, именно я должен был исполнить эту неблагодарную миссию. Публично высказать свое мнение. Просто я не ожидал, что это получит такой резонанс.
– Ты должен завтра же признаться в том, что натворил! – категорично заявила я.
– Нет. Этого я никогда не сделаю. Истеричные барышни, героически настроенные парни… Зачем мне эти эмоции? Сделал и сделал, пройдет еще неделя, и все забудут про этот инцидент. А уроки он не имеет права срывать. Зарплату же получает!
– Он мой любимый учитель! Зачем мне твои откровения?! Рассказал бы Женьке. – Я отчаянно пыталась понять, как мне вести себя дальше.
– Женька из другого класса. И я ему не доверяю, как тебе.
И тут я поняла, зачем он рассказал о своем поступке именно мне.
– А ведь ты специально создал такую интригу. Чтобы посмотреть, как я поступлю? Кого выберу? Любимого педагога или близкого друга? Так?
Марк помолчал и небрежно бросил:
– У каждого свой кодекс чести. Да, существует десять библейских заповедей. Не убий, не сотвори себе кумира – и так далее… Но безгрешных людей нет, как мы знаем. Поэтому каждый человек, помня о заповедях, придумывает свой упрощенный свод правил и законов, по которым живет. Чем он может поступиться, а чем – никогда. Ты ошибаешься, я ни на секунду не сомневаюсь, что ты не выдашь меня. А рассказал я тебе просто потому, что горжусь своим поступком. Вот и вся хрень.
Мы попрощались.
Перед станцией метро «Колхозная» всегда толпится много народу. Висят телефонные аппараты, все кому-то звонят.
Шустрый парень в адидасовской куртке без лишних слов спрятал в карман рубль, снял трубку таксофона и набрал нужный номер.
– Здравствуйте! Вы меня не знаете. Меня просили передать. Пожалуйста, зайдите завтра в десятый «Б» и скажите: «Я знаю, кто это сделал. Если этот человек не трус и отвечает за свои слова, он сейчас встанет».
– Спасибо, – ответили на другом конце провода.
На следующий день в конце урока математики к нам в класс вошел Соломон.
Класс радостно загудел.
– Когда снова будет литература? Пожалуйста, вернитесь к нам! Мы-то в чем виноваты? – галдели вразнобой.
Соломон попросил Агриппину оставить его наедине с учащимися. Сова вышла. Учитель выглядел абсолютно спокойно и уверенно. Хотя лицо осунулось, видно было, что он очень переживает случившееся.
– Ребята, мне тоже хочется как можно скорее поставить точку в этой истории. Я знаю, кто это сделал. Пусть этот человек наберется мужества и признается перед всеми. Я жду.
Воцарилась мертвая тишина. Все боялись пошевелиться, чтобы не подумали на него. Эмоциональный накал достиг того апогея, когда не признаться было невозможно.
– Это сделал я! – Марк Горный с пылающими щеками вскочил из-за парты. Он не был спокоен, но был абсолютно уверен в себе. И чувствовал себя героем. – Это я сделал, – повторил он уже спокойнее и пафоснее, смотря прямо в глаза Соломону.
– А я знаю, что ты, – просто ответил учитель. – С этого дня ты больше не будешь посещать мои уроки. Экзамены у тебя тоже будет принимать другой педагог.
Марк собрал учебники и, не прощаясь, вышел из класса.
– Ребята, завтра урок литературы пройдет по расписанию. Потом факультатив. Будем наверстывать упущенное. До свидания. – Соломон дошел до двери, взялся за ручку и, ни на кого не глядя, тихо сказал: – Спасибо…
Едва он вышел, в класс прошлепала… рыдающая Сова! Вот уже чего никто не ожидал, так это то, что Агриппина, оказывается, умеет плакать.
Сердобольные отличницы стали ее утешать, подсовывали свои носовые платки, но Сова краснела носом все больше, а из круглых глаз вытекали жалобные струйки.
– Агриппина Фе-о-одоровна, ну что вы, ну не плачьте, мы во всем разобрались, уже все хорошо-о-о, – подхалимски утешали математичку девочки.
– Бедный мальчик, вот уж влип, дурак, – плакала математичка. – Сейчас прошел мимо меня – на нем лица не было. Лучший ученик, такой парень хороший, воспитанный, умненький, родители уважаемые… И угораздило же его…
И тогда я поняла, что национальную ненависть порождает ненависть социальная, основанная на чувствах зависти и злобы по отношению к более успешным, умным и смелым. Клановая серость оберегала свою вотчину от посягательств чужаков. Соломон был чужак. Он был индивидуален и независим. А это не прощалось.
Позиция, которую заняла классный руководитель и педагог с тридцатилетним стажем Агриппина Федоровна Куряпина, была откровенным поощрением хамству и разжиганию национальной вражды.
– Интересно, а вот если бы Сове в сумку подложили записку типа: «Пина-Агриппина, что с тобой стряслось? Морда цвета тины и в слезах весь нос. Плачет безутешно – тяжело-то как, Горный стих потешный написал, чудак! Лев переживает, даже заболел, а пацан зевает – мало сделал дел!»
Настя сочиняла на ходу. И не от хорошего настроения – от растерянности. Никто, наверное, даже Аня Сурова, не понимал, что произошло. Почему заведомая низость и подлость не наказываются, а вызывают сочувствие? Почему Динару выгнали из школы за невинное баловство, почему Шумскую не приняли в комсомол за купание в неположенном месте, а преступление Марка осталось безнаказанным?
Настроение у класса было подавленным. Учиться и так не хотелось, а после этих событий многие вообще плюнули на учебу. Как вести себя дальше? Да какая теперь разница? Скоро разбежимся, и у каждого будет своя жизнь.
Вика-губкибантиком хоть и не была гигантом мысли, но на классном собрании осмелилась сказать:
– А я считаю, что нужно исключить Горного из школы! Или примите Шумскую в комсомол! Где справедливость?!
Сова натужно улыбнулась:
– Ты высказала свое мнение? Если это, конечно, твое мнение, а не подруг…
Вика вспыхнула как факел:
– Это мое личное мнение! Вы поступаете непедагогично!
Сова нахмурила косматые брови, с тоской посмотрела куда-то через окно вдаль и устало сказала:
– Надеюсь, никто из вас больше не будет замечен в самостоятельном мышлении.
Прозвенел звонок на перемену, а наш класс еще долго сидел и осмысливал значение этой шедевральной фразы…
Глава 7. Червяк
Рано утром я посадила Динару на поезд Москва – Казань. Мы обнялись на платформе, поплакали на дорожку. Так все взрослые делают перед расставанием.
– Береги себя, мы тебя очень любим и ждем обратно.
Динара была грустной, но спокойной. Она ехала к своей тетке, единственному родному человеку на этом свете. Тетка сердечно откликнулась на ее беду и предложила жить у нее сколько понадобится. Но Динара ехала в Казань из эгоистичных соображений, просто чтобы о ней кто-то заботился. Она знала – как только освободят Никиту, они вместе уедут за границу. Подальше от коммунистического рая.
Через неделю после отъезда Динары мы с Викой заехали в кафе «Лира» на Пушке. Выпили по чашке чая и от нечего делать сели на выгнутые деревянные скамейки возле памятника. Столько людей, столько характеров; интересно подглядывать за чужой жизнью. Возле памятника собиралось много неформалов: панки, пацифисты, которые враждовали с нацистами. Не знаю, насколько серьезны были их убеждения, отчасти это был просто вызов существующему строю. Он проявлялся в странных прикидах, диковатых прическах и свободной манере общения.
Пацифисты в кожаных косухах сновали туда-сюда, обсуждали, у кого сколько булавок и значков. О, от их пацифистских знаков мы фанатели, рисовали их на асфальте и на стенах в подъездах, это было очень модно! Отличительным знаком пацифиста был медальон или значок с символом – след голубя, птицы мира. Эта «лапка» обводилась в круг – символ Вселенной.
Вот так мы сидели на скамейке возле памятника Пушкину, глазели на расслабленных неформалов… и вдруг я увидела, что самый красивый пацифист по прозвищу Марик-сифилитик разговаривает с кем-то очень знакомым.
– Вика. Смотри. Кто это?
– Офигеть! Это Никита! – обомлела Викуся.
– Он же арестован? – Я была в недоумении.
– По идее, он уже должен быть выслан за сто первый километр…
Меня как подбросило: беременная Динара вынуждена бросить школу, уехать из Москвы, а он тут преспокойно тусуется! Я решительно двинулась к ребятам, не думая о том, что буду говорить. Вика бросилась меня догонять, на ходу предлагая возможные варианты развития событий:
– Бросится бежать – я его догоню; скажет – знать ничего не желаю, я дам ему по морде; если это не он и мы обознались – познакомимся и пойдем гулять в Парк культуры…
Мы не обознались – это был Никита. Он не стал отпираться – тут Вика не угадала. Наоборот, он очень обрадовался, увидев меня. И как-то жалобно приобнял и чмокнул в щеку:
– Рад тебя видеть…
Я смотрела на Никиту и ждала. Ну вот сейчас он забросает меня вопросами – где Динара, как она, что с ней? Но он только повторял, что «встреча неожиданная», и спрашивал, что мы здесь делаем.
– Динара уехала в Казань. Ты знаешь об этом? – спросила я в лоб.
Никита взял меня под локоть и отвел в сторону. Марик-сифилитик остался беседовать с Викой. Она тут же принялась кокетничать.
– Я заезжал к Динаре домой. Меня выпустили неделю назад. Знаешь… Она правильно сделала, что уехала. У тетки ей будет лучше.
– Давай прямо сейчас позвоним ей с Главтелеграфа! Пошли! Ты не знаешь, как она ждала тебя. Если бы не беременность, ни за что бы не уехала!
Я тянула Никиту за рукав потертой косухи и свято верила, что через десять минут все будут счастливы. Ребята воссоединятся и больше не расстанутся никогда. Родится долгожданный ребенок, и Никита будет лучшим отцом во Вселенной!
Никита не сопротивлялся. Но и не двигался с места. Он словно закостенел от своих мыслей.
– Пошли звонить! – напирала я.
– Послушай… Не надо звонить. Пусть все будет так, как есть. Она там – я здесь. Ты не знаешь, мне же запретили выезжать из Москвы. Следствие еще тянется, мои показания могут понадобиться в любой момент…
– Тогда Динара прилетит в Москву! Она тут же прилетит, не сомневайся! Пойдем на Главтелеграф звонить. Она в обморок хлопнется от радости!
Я представила реакцию подруги – мы думали, ей за ним в ссылку придется ехать или из психушки вытаскивать, а он тут, в Москве, целехонький и свободный!
– Я сейчас не работаю, мне не на что содержать семью. Пусть все будет так, как есть, – твердо повторил Никита и ободряюще мне улыбнулся.
А я твердо не желала верить в происходящее. И улыбаться в ответ не собиралась.
– Ты любишь Динару? – жестко спросила я.
– Ты прямо как прокурор… Люблю. Люблю! И мы будем вместе. Но не сейчас.
– Ты можешь ей хотя бы позвонить? И сказать, что тебя выпустили? – продолжала настаивать я.
Мимо прошла кучка пацифистов, Никиту заметили, свистнули. Он оглянулся и заторопился:
– Мне нужно идти. Поверь, все, что я делаю, только ради Динары и нашего будущего. Как только смогу – позвоню. Телефон тетки я знаю!
Последние слова он проговорил, уже подняв вверх руку «на прощанье».
Ко мне подошла Вика и, скорчив брезгливую гримасу, сказала:
– Ну и пусть проваливает. Предатель.
– Нет, ты ошибаешься, просто он еще не стоит крепко на ногах после ареста. Ему нужно работу найти, а потом уже брать ответственность за Динару и ребенка, – рассудила я, глядя на кучку пацифистов, среди которых стоял наш революционер Никита «Рахметов». – Понимаешь, Вика, Никита – боец. А революционеру не следует иметь семью. Он хладнокровен и рассудителен. Поэтому он решил пока оставить все как есть, – высказала я свои соображения.
– Ага! Поэтому он «рассудительно и хладнокровно» сдал всех товарищей, и за это его освободили, – вдруг сказала Вика.
– Как… сдал? – не поверила я.
– Мне сейчас Марик все рассказал. Никита согласился «расколоться» и дать откровенные показания на себя и товарищей. За это его выпустили. А других осудили и дали по пять лет.
– Наверное, это из-за Динары и ребенка, – предположила я.
– Ага, сейчас! Два раза! Он просто струсил и шкуру свою спасал, а на Динару ему наплевать! То-то он с ног сбился в поисках ее, – съязвила Вика.
– Надо срочно позвонить Динаре. Пусть она все узнает и решит, как поступить.
Мы быстро засеменили по Пешков-стрит в сторону Главтелеграфа. Одержимые юношеским духом максимализма, мы неслись скорее выложить всю правду и восстановить справедливость. В наших глазах горел огонь праведного гнева и еще – ну, совсем чуть-чуть – азарт любопытства и ожидания сенсации.
После Филипповской булочной пошли чуть медленнее, у книжного магазина «Москва» прошли по переходу к Моссовету и оттуда уже не спеша двинулись к телеграфу.
– Давай подумаем, что ей говорить, – неожиданно предложила Вика.
– А что думать? И так все понятно. Расскажем Динаре об этой встрече во всех подробностях. – У меня язык чесался поскорее выложить все подруге.
Вика пошла совсем медленно, а потом и вовсе остановилась. Главтелеграф был уже перед нами, буквально в двух шагах.
– Слушай, как ты думаешь, что она будет делать, когда узнает, что его выпустили? – спросила Вика.
– Думаю, она в Москву сразу вернется. Даже уверена в этом.
Вика закрутила в палец светлую кудряшку, сморщила носик, прищурилась:
– А надо?..
Я точно знала, что надо сообщить. Но дальнейший ход событий перекладывала на плечи Динары. И мне казалось, что только она вправе решать, как ей распоряжаться своей жизнью. Но Вика…
– Давай представим, что будет дальше. Вот она приедет, найдет Никиту, они будут выяснять отношения. Может, даже снова будут жить вместе. Но у него все так зыбко и неопределенно… Никакой он не Рахметов. Ты вот меня ругаешь, что я мало читаю. А я прочла и Чернышевского, и Достоевского. Ну, конечно, не все, а только по программе… Так вот, Никита – Раскольников, который сначала замахивается, а потом рефлексирует на полкниги. Не герой, а слюнтяй и «тварь дрожащая». Он не имеет права на такую девушку, как Динара. Наша Динара – на каторгу бы пошла за любимым, веру бы сменила, от всего отказалась. Да она уже и отказалась почти от всего: школу-то со справкой закончит. Мы – вся наша компания – сыграли плохую роль в ее жизни. Сама помнишь, сперва ее выгнали из-за нас, а потом я ей этого Никиту привела. Теперь в ее жизни есть единственное – этот зародыш, для которого она будет лучшей матерью во Вселенной. Давай хоть теперь не совершим ошибки. Не надо ей говорить про Никиту. Он не достоин ее сил и любви. Пусть шлендрает себе по Пушке, диссидент доморощенный. А Динара пусть нормально родит под присмотром тетки, а потом уже посмотрим.
За два года дружбы и ежедневного общения мне ни разу не доводилась слышать такие умные речи из уст Вики. Я как завороженная слушала и восхищалась ее зрелым красноречием.
– А ты права, – согласилась я. – Пускай Динара думает, что отец ее ребенка – герой-революционер, пострадавший за ум, честь и совесть. А не трусливый червяк, которого рубят пополам, а он оставшейся частью удирает.
Мы не стали звонить Динаре.
Через полгода в положенный срок Динара родила здоровую девочку. Она назвала ее Агдалия. В переводе с татарского – справедливая, честная, преданная. И вскоре они втроем с теткой уехали на ПМЖ в Грецию.
Глава 8. Последнее танго в Бирюлеве
Татьяна штудировала экзаменационные билеты и одновременно ломала голову, как женить на себе Мухаммеда. Она действительно любила и только его представляла в роли первого и единственного мужчины. А он находчиво изобретал любые способы улизнуть от важного шага. От знакомства с родителями он тоже ускользал, это явно не входило в его планы. Таня исчерпала все доводы и все денежные запасы – за квартиру Мухаммед заплатил только один раз. Каждое свидание было куцым и неопределенным. Эротическая поспешная возня в одни ворота – и Мухаммед убегал то на лекции, то к друзьям. Но больше всего настораживало, что через месяц любимый заканчивал институт и собирался отбыть в родные края. Родина манила, а Таня психовала. Догадывалась, что упустит его, если не успеет закрепиться в эти последние дни.
Так удачно сложилось, что у отца в тайнике девочка обнаружила видеокассету с запрещенным фильмом «Последнее танго в Париже». Говорили, там тако-о-е! Даже взрослые тети делали круглые глаза, когда им рассказывали о некоторых эпизодах фильма. Где уж нам понять, о чем речь. Мы тоже делали круглые глаза и хихикали, произнося название фильма. Хотя никто из нас его не смотрел.
Далекие и притягательные названия фильмов, имена голливудских звезд, которых мы даже не видели на экране, было пропуском во взрослую крутую жизнь. Но не наших пап-мам, а заокеанских «пиплов», жизнь которых для большинства совковых детей представлялась несбыточной мечтой.
Мы бравировали фразами типа «Марлон Брандо – суперовый чувак», не представляя вообще, как он выглядит. Видаков ни у кого не было. При средней зарплате в сто двадцать рублей позволить себе иметь видеомагнитофон стоимостью в четыре тысячи могли позволить себе только члены Политбюро, выездные артисты и ушлые спекулянты. Среди простых смертных счастливыми владельцами были единицы, и для просмотра кассеты в маленькую квартиру набивалось человек двадцать. Все сидели тихо, смотрели не дыша, а хозяин видака считался безумно крутым, и лично его знали только один-два человека. Остальные были знакомые знакомых и случайные девицы для ночного досуга.
Мне довелось присутствовать на просмотре «Греческой смоковницы». Это было уже после школы. От нервного напряжения все вспотели. Когда фильм закончился, расходились тихо, подавленно. Под впечатлением… Хозяина видака я видела мельком, он показался мне баснословным богачом, избранным. О таком мужчине с собственным видеомагнитофоном можно было только мечтать.
Таня хотела заинтересовать Мухаммеда чем-то новеньким, привлечь к себе подрастерянное внимание. Почему бы не порнографией? Она ожидала, что он станет сильнее уважать ее за этот подвиг. Достать такой фильм было очень сложно, но родители работали в ЦК, и их возможности были безграничными.
– Я думаю, он заведется до предела и не сможет себя контролировать, – взволнованно делилась со мной Таня. – Трахнет меня, а потом я сообщу, что забеременела. Он сразу женится.
– А вдруг правда залетишь? Будешь потом как Динара мучиться, – поплевала я через плечо. – Может, лучше не надо?
– Надо, надо! Я почти два года с ним бьюсь, а он все стесняется.
Я ехидно скривилась:
– Ну, на застенчивого он не очень похож. Он хитрый. И тебе тоже нужно быть хитрее. Запрись с ним в квартире, а ключ урони в унитаз, скажи, что выскользнул. Он вынужден будет остаться ночевать. После просмотра порнофильма, да еще и наедине с тобой, он точно не выдержит и трахнет тебя.
– Я боюсь, – вдруг включила обратный ход Таня.
– Боишься? Ты же об этом мечтаешь с девятого класса! – напомнила я. – Настя мечтает стать режиссером, Вика актрисой, я писателем, а ты только и говоришь о Мухаммеде и вашей свадьбе.
– Ничего подобного! – возмутилась Таня. – Я хочу стать знаменитой поэтессой… но еще больше я хочу выйти замуж за Мухаммеда. Вся проблема в том, что он боится лишать меня девственности. Я же несовершеннолетняя.
– Почему бы тебе не сказать ему про «горняка»? Он узнает, что до него был «первопроходец», и расслабится.
Таня схватила себя за уши, то ли чтобы не слышать меня, то ли перепутала.
– Ты что? С ума сошла? Он подумает, что я извращенка какая-то! Ни в коем случае! Ладно, действую по плану «ключ в унитазе». Чувствую, мы на правильном пути.
– Знаешь, не хочу тебя расстраивать, но все девчонки уже сомневаются, что у тебя с Мухаммедом что-нибудь получится. У каждой из нас есть парень, и никто ни от кого не бегает. Только твой Мухаммед все время ускользает. Как сопля.
Я была дико искренна: мне было обидно за подругу.
– Да, я знаю, – загрустила Танька. – Поверь, чего я только не вытворяла за это время, чтобы окрутить его. Просто он порядочный. Не хочет, чтобы у меня были проблемы. Но ничего. В этот раз я его точно добью.
На этой оптимистичной ноте мы и расстались возле Садовой-Самотечной. Меня ждал верный Женя, стабильный и надежный, как «Капитал» Карла Маркса.
Татьяна все школьные годы олицетворяла себя с пушкинской героиней «Евгения Онегина». И стихи писала, и о возвышенной любви грезила, плакала, сколько положено чувствительной девице, набиралась ума в книжках и вела добропорядочный образ жизни. Не курила, не пила.
Хотя мусульманин Мухаммед походил на дворянина Евгения Онегина совсем уж слабо, Татьяна сумела разглядеть в нем и душевную тонкость, и лирические отступления, и внешнюю неотразимость. Еженощно перед сном девушка представляла себе одно и то же: как Мухаммед сгребает ее шерстяными лапами, засасывает ее губы, а она перемещается в его плоть и поселяется в ней навечно.
Каждую ночь она засыпала с ноющим зовом в теле. Извивалась, засовывала руки между ног, стараясь унять желание. Но стоило ей сомкнуть глаза, тут же возникал облик Мухаммеда, его глаза-маслины, тонкий нервный рот, белые зубы и взгляд дьявола-искусителя, холодный и манящий, дерзкий и трепетный. Его движения пугали импульсивностью, но при этом он был элегантно пластичен, как барс; его голос, мелодичный и бархатный – как звучание варгана. Узкое лицо в рамке иссиня-черных прямых волос, зачесанных назад, вызывало яркие эмоции, его хотелось рассматривать, на него хотелось оглядываться, пытаясь разгадать тайну этой красоты.
Из всех наших мальчишек Мухаммед был самый красивый и самый «мужской». Конечно, мы не завидовали Таньке, но явно осознавали, что только у нее достойный противник, которого не так-то просто завоевать при всей кажущейся легкости.
Таня знала уже сейчас, что такого совершенного самца ей трудно будет встретить снова. Женская интуиция подсказывала, что это – ее. Кроме всего прочего, Мухаммед давал ей всю гамму переживаний, которые по убеждению романтичной Тани должны сопровождать настоящий роман. Она истязала себя собственными страданиями, находя в этом дополнительное сексуальное наслаждение, как мазохист; она постоянно представляла себя в роли жертвы и жаждала новых испытаний для своих чувств.
Она не знала только одного – когда ей нужно остановиться…
К телефону в ДАСе Мухаммед не смог подойти, послал друга.
– Это Казбек, что ему передать? – спросил голос с сильным кавказским акцентом.
Таня помялась – за просмотр таких фильмов запросто могли посадить. Но все же решилась:
– Передайте Мухаммеду, что есть очень интересный фильм… Только не на чем смотреть.
Таня надеялась, что посыльный перескажет другу точный текст и Мухаммед сразу сообразит, где можно найти видак.
Мухаммед перезвонил сам. Очень обрадовался, узнав, что у Тани есть кассета «Последнее танго в Париже», и тут же решил проблему:
– У меня есть в Москве дядя, у которого есть брат с собственным видаком. Поедем к нему и все вместе посмотрим.
– Нет! – обиделась Таня. – Я украла эту кассету, чтобы мы вместе с тобой смотрели! Не хочу я никаких родственников.
Мухаммед сумел обидеться сильнее:
– Ты что говоришь, это же мои родственники! Я их люблю!
Таня осмелела. Кассета-то была у нее, значит, ее ход:
– Нет. Это очень тонкий фильм, и я хочу его смотреть с тобой. В нашей квартире. Или я верну кассету откуда взяла.
Мухаммед неожиданно быстро сломался:
– Ладно, ладно, как хочешь. Я привезу видак на один вечер.
– Ура! – тут же запрыгала Танька, как всегда по-щенячьи выражая свою радость.
В субботу она приехала в Бирюлево сразу после уроков. Приготовила еду, сныканную из родительского холодильника. Вопрос с ночевкой мы утрясли накануне: Таня отпросилась у родителей переночевать у меня, сказав, что я страдаю нервным расстройством перед экзаменами, и мне нужна дружеская поддержка. Родители, конечно же, согласились, ибо друзьям нужно помогать.
Танька протерла все полки возле телевизора, вымыла пол до блеска, чтобы милый, занимаясь подключением видака, не испачкался. Еще раз проверила, как накрыт стол, проведала охлажденную водку в морозильнике и с чувством выполненного долга села перед окном в ожидании, как пушкинская Ларина.
Часов в восемь, когда за окном начало темнеть, в прихожей раздался резкий звонок телефона. Таня почувствовала, что это Мухаммед, и, наверное, сейчас он скажет что-то плохое.
– Слушай… посмотри, какой марки телевизор, – сдержанно проговорил Мухаммед. Он был не один: фоном слышались мужские голоса.
Таня сбегала и доложила:
– «Темп». А что?
– Поздравляю, в нем нет разъема для видака. Нужен импортный телевизор, а не совковый. Мы не сможем посмотреть фильм.
Танька расплакалась от обиды. Все учла, даже унитаз помыла, если он полезет ключ искать. А вот с техникой не допетрила…
– Что же делать? – жалобно проговорила Таня.
– Вариантов два: ты можешь приехать с кассетой к нам, то есть к брату дяди, или вариант второй – ты возвращаешь кассету откуда взяла.
– Но ведь я так готовилась провести этот вечер с тобой, – продолжала жалобить Татьяна.
– Проведем его втроем. Дядя не смог приехать, здесь только его брат и я. Братик золотой человек, он сразу согласился, хотя, сама понимаешь, мог бы и отказать.
– Ну да, ну да, – поспешно согласилась Таня. И решила рискнуть: – Знаешь, я сегодня отпросилась переночевать у подруги… Может, мы с тобой после фильма в Бирюлево вернемся?
– Может, и вернемся. Посмотрим. Давай приезжай скорее, а то Мурад рано спать ложится, неудобно…
– Хорошо! Лечу!
Танька упаковала еду, прихватила заледеневшую бутылку водки и бегом бросилась по лестнице, навстречу своему счастью.
Мухаммед сам открыл дверь и тут же страстно сгреб ее в охапку.
– Ну наконец-то! Тебя все заждались.
– Маршрутки долго не было от Преображенки… Пришлось идти пешком, и я…
– Да ладно, ладно, потом расскажешь, пойдем, познакомлю тебя…
Мухаммед взял Таню за руку и ввел в большую, ярко освещенную комнату. За накрытым столом сидели двое мужчин.
Читать бесплатно другие книги:
