Тень Земли Ливадный Андрей

Головной отряд, человек сорок, остановился меж кабаком и амбаром, задние двинулись к церкви, обтекая ее справа и слева. За ними катились возы — несколько больших телег, груженных хворостом и черными железными бочками. Увидев их, Пашка Проказа присвистнул, а староста побледнел и как-то разом сник; теперь он казался не воеводой, идущим на рать, но проигравшим битву полководцем.

— А ведь ты прав, батюшка, — пробормотал Семибратов, — жечь он нас собирается… Жечь, изверг!

Саймон втянул ноздрями воздух и поморщился — от бочек несло бензином. Или другим допотопным топливом, каким в Разъединенных Мирах снабжались лишь Каторжные Планеты.

— Не будет он вас жечь. Не дам!

— Так ведь иначе… — произнес Пашка и смолк, уставившись в землю и в бессилии кусая губы. Саймон похлопал его по плечу и наклонился к старосте.

— Не твоя драка, Иван-Хуан, и не твоя забота. Не мешайся! Твое дело — о деревне заботиться, о людях своих и о Коляне, которого я окрестил.

— Так… это что же? Уйдешь и не вернешься? Смерть примешь, брат-батюшка? Они ж тебя термитам бросят! Или конями разорвут!

— Я вернусь, — сказал Саймон. — Не насовсем, но вернусь. Ты много ли огибаловским в год платил? — Губы старосты зашевелились, будто он подсчитывал про себя, но Саймон, усмехнувшись, подтолкнул его к церковным дверям. — Иди, Иван-Хуан. Я с тебя меньше возьму.

Спустившись с крыльца и все еще улыбаясь, он зашагал к всадникам. Видение разоренной деревни — той, на Латмерике — медленно таяло, расплывалось, исчезало, будто свежий послеполуденный ветер уносил его в степь и, раздирая в клочья, хоронил меж зеленых трав и лесистых холмов. «Не будет здесь ни пожарищ, ни мертвецов на столбах, ни вспоротых животов, — подумал Саймон. — Не будет!» На этот раз он явился вовремя.

Он шел прямиком к худощавому всаднику на вороном жеребце, угадав в нем предводителя: скакун его был получше прочих, седло, стремена и карабин отделаны серебром, а на бедре покоился револьвер с перламутровой рукоятью и массивным ребристым барабаном. Ни бороды, ни усов вожак не носил, зато щеки его и подбородок были изрыты кратерами, словно поверхность Луны. Оспа, догадался Саймон, ощутив мгновенный укол изумления. Кажется, вакцину тут тоже не делали, как и компьютеры с ракетами.

Рябой вожак, прищурившись, посмотрел на него, повернулся, оглядел растянувшихся полукольцом всадников и ощерил рот в ухмылке.

— Ну, что скажете, братья-бразильяны? Собирались попа выкуривать, а он сам явился! И крест принес, из-за которого у них с Хрящом-покойником свара вышла… Молодец! Понимает, что дон Огибалов — не Хрящ: тот насильничал да отбирал, а дону сами тащат! И крест, и шею вместе с крестом!

«На публику работает», — подумал Саймон, изучая оружие рябого. Приклад карабина был украшен серебряной фигуркой — застывший в прыжке ягуар с грозно разинутой пастью. И револьвер хорош, с барабаном размером с кулак, на десять патронов, а может, на все двенадцать; выложенная перламутром рукоять искрилась и блистала радужными сполохами. Саймон мог дотронуться до нее пальцем.

Седло заскрипело. Огибалов склонился к нему, заглядывая в глаза.

— Говорили в корчме, что ты, поп, звал непонятливых в Семибратовку, чтоб слово Божье им растолковать. Вот я и приехал. Тащился по жаре, пыль глотал, а ты молчишь… Нехорошо! Но есть способ делать людей разговорчивыми, даже очень. Знаешь, какой?

Саймон перекрестился и смиренно сложил руки перед грудью:

— Если ты о термитах, так они меня не тронут. Ни термиты, ни муравьи, никакая иная тварь. Готов побиться об заклад!

Рябой потер бугристую щеку. Кисти у него были крупными, сильными, и пару секунд Саймон соображал, как будет выглядеть его большой палец на Ожерелье Доблести, между клыков саблезубого кабана. Потом оставил эту идею; место являлось слишком почетным для крысиных когтей.

— Не тронут, говоришь? Об заклад готов побиться? А заклад-то какой? Я вот поставлю Хряща и всех его мертвых подельников, а ты что?

— Крест, свою голову и всю деревню, — сказал Саймон.

— Это и так мое, — ответил Огибалов и махнул рукой дюжине спешившихся всадников. — Эй, Анхель! Кобелино! Попа упаковать — и на лошадь! Поедем в Голый овраг, развлечемся… А ты останешься здесь, с возами и своим десятком. Ждать меня, ничего не трогать! Ни спиртного, ни баб, ни девок. Вернусь, мы со старостой потолкуем. Я ему устрою экспроприацию! Поп-то деревню, считай, проспорил!

«Десяток, — раздумывал Саймон, пока ему скручивали локти проволочным жгутом и втаскивали на смирного мерина. — Десяток — это ничего… меньше, чем ничего… С десятком и с этим Кобелино я разберусь по-тихому, без драки и пальбы. Лишь бы семибратовские не взъярились! Хозяева-то стерпят, у них усадьбы и семьи, а вот Пашка с Филином… и прочие, из молодых… Затеют резню, и будет десять трупов с одной стороны и десять-с другой…»

Обернувшись и поймав тоскливый взгляд Семибратова, он кивнул на спешившихся всадников и строго покачал головой. Потом над ухом у него гикнули, взметнулась пыль из-под копыт и затянула улицу, заборы, стены и крыши домов желтым душным маревом. Теперь, выворачивая шею, Саймон видел только звонницу с восьмиконечным крестом; пыльное облако подрагивало, но ему чудилось, что раскачиваются крест и колокол под ним.

Колокол и в самом деле качнулся. Протяжный похоронный звон поплыл над Семибратовкой.

С проволокой Саймон справился минут за десять — незаметно напрягая мышцы, растянул, где удалось растянуть, но с осторожностью, чтоб не поранить предплечья. Искусство освобождаться от пут, преподанное Чочингой, не требовало силы; главным являлось умение расслабляться, когда кость будто бы становилась гибкой резиной, а плоть текла с такой же легкостью, с какой вода заполняет сосуд. Саймон проделывал этот фокус множество раз: и в юности, когда Наставник связывал его ремнями, а после засыпал песком, и в Учебном Центре, где практиковались с наручниками и смирительной рубашкой. Ремни были гораздо хуже: Чочинга вымачивал и растягивал их, а в горячем песке они высыхали в одно мгновение.

«Все же есть у проволоки свои преимущества, — думал Саймон, чуть пошевеливая локтями. — Во-первых, ее не растянешь как мокрый ремень, а во-вторых, термиты ее не жрут. Так что у человека обычного, который не прыгал по острым кольям, не бегал по углям и не распутывал смирительных рубашек, шансов вылезти из термитника маловато. Пожалуй, никаких».

Он поднял голову и осмотрелся. На середине дороги меж Семибратовкой и Дурасом огибаловские свернули, проехали тапирьи выпасы и пересохший ручей, где петляла в камнях жидкая струйка воды, и теперь направлялись к холмам на западе — пологим, невысоким, рассеченным множеством трещин и оврагов. Здесь, на плоских камнях, среди кактусов, дремали большие ящерицы, а в небе парили грифы — черные, с длинными шеями и белой оторочкой крыльев. Солнце огромным пылающим шаром висело над холмами, а снизу его подпирали облака — не легкие и пушистые, какие плывут в небесной синеве, а распластавшийся над плоскими вершинами сизо-серый блин. Солнце подсвечивало его, добавляя к серому багровые и красные тона.

«Кровавый будет закат», — подумал Саймон, привстав в стременах. Мерин под ним захрапел, и рябой главарь, ехавший чуть впереди, обернулся; по губам его змеилась усмешка, а щеки в кратерах оспин казались отлитыми из шершавой меди.

— Ты, поп, однако, не из трусливых, — произнес он, поравнявшись с пленником. — Не скулишь, не ноешь и песен не поешь… Разве тебя не обучили псалмы петь?

— Еще спою, — пообещал Саймон. — Когда доберемся до места.

— Там-то споешь! А заодно и спляшешь. — Огибалов опять усмехнулся и вдруг, пригасив ухмылку, спросил: — Давно из Рио? С месяц?

— С месяц. Или около того.

— Жаль тебя швырять на съедение тараканам, не расспросив о новостях… Кобелино — он почтовых девок охмурил, а у тех радио есть от «штыков» — говорит, что Живодер нынче дружбится с Анакондой. Вроде бы дочку за него просватал… Верно?

Саймон пожал плечами.

— Анаконда — кто такой?

На рябом лице Огибалова изобразилось удивление, кадык на жилистой шее дернулся, рука потянулась к револьверу.

— Шутки шутишь, поп? Ты откуда сверзился? С другого полушария? — Он сделал паузу, разглядывая пленника с каким-то новым, нехорошим интересом. — На бляха вроде не похож и на чекиста тоже, не эмиратский и не мосол… Срушник, что ли? Из ЦЕРУ?

— Оттуда, — подтвердил Саймон. Конечно, между Центральным Разведуправлением, Колумбия, и Центрально-Европейской Республикой, Украина, Земля, особого сходства; не наблюдалось, но он не собирался посвящать рябого в такие детали. Внезапно ему пришла мысль, что он ничем не рискует, расспрашивая Огибалова и демонстрируя собственную неосведомленность; что бы о нем ни подумал главарь, за кого бы ни принял, это уже не имело значения. Рябой был Почти что трупом.

Ему хотелось поговорить — возможно, по той же причине, что и Саймону; ведь он тоже считал, что ехавший рядом пленник — почти мертвец. Он пустился в воспоминания о Рио, о тех золотых деньках, когда он был не отморозком, а сборщиком «черного» у Монтальвана, катался на бронированной тачке, а не на лошади и открывал пинком любую дверь с изображением окутанной плащом фигуры. Длинные «плащи», как понял Саймон, являлись не самой многочисленной из банд и не могли конкурировать с дерибасовскими или смоленскими, «штыками» или «крокодильерами». Но все же это был почтенный и уважаемый клан, уцелевший в эпохи всех передряг и Переделов и даже обогатившийся во время последнего, когда уничтожили десперадос, отчаянных херсонских беспределыциков. Сейчас под контролем и покровительством «плащей» находилось медицинское ведомство, а кроме того, все кабаки, поставки спиртного, лекарств, девиц для развлечений и призовых бойцов. Правда, наркотики — или, по-местному, дурь — не значились в этом списке, так как на них был наложен суровый запрет. За дурь казнили на месте, полагая, что потребляющий «травку» не работник, а значит, наносит ущерб государственным интересам.

Что касается рябого, то он занимался спиртным и помнил каждый кабак в Рио и в Санта-Севаста-ду-Форталезе, где началась его карьера мытаря. Из-за чего она прервалась, Огибалов Саймону не объяснил, но это не нуждалось в комментариях: деньги, «черные» или «белые», имели свойство прилипать к рукам. Видимо, дон Монтальван, глава «плащей», подобных фокусов не приветствовал.

Холмы с накрывшими их облаками были уже рядом, и Саймон понял, что это искусственные образования — какие-то насыпи или отвалы пустой породы, смешанной с бесформенными бетонными глыбами. Солнце висело еще высоко, когда отряд углубился в лощину между двух холмов, переходившую в хаос оврагов, то узких, то широких, с обрывистыми каменистыми стенами, укрепленными кое-где проржавевшими стальными балками, на которых висели такие же ржавые перекошенные ворота. Ящериц тут не было, растительность казалась скудной, а вскоре исчезла совсем, только странный белесый лишайник торчал в трещинах и щелях — словно грязноватая пена, выдавленная из недр земли. Копыта лошадей глухо стучали по камню, и протяжное эхо откликалось на людские голоса и смех, как бы передразнивая или желая поучаствовать в предстоящем веселье.

— Недолго осталось, — произнес рябой, посматривая на Саймона. — Тебе, поп, следует дважды меня благодарить: за то, что отправляю к Богу, и за мои рассказы. А ты вот ничем меня не развлек.

— Еще развлеку, — пообещал Саймон. — Голос у меня неплохой. Ты ведь, кажется, хотел псалом послушать?

Край солнечного диска коснулся облаков, и они внезапно вспыхнули, налились кровавым светом, запылали, напомнив Саймону небо над Чимарой. Небеса его детства… Закаты там были сказочные, и горы, в которых лежала деревня, звались Тисуйю-Амат, что значило Проводы Солнца. Он не раз провожал его вместе с Чией, своей четырехрукой подружкой, но люди тайят в большинстве не любили глядеть, как садится солнце. Утро являлось для них символом жизни, ночь — смерти, и потому врагу желали, чтоб сдох он в кровавый закат. Как раз такой, какой пылал в этот вечер над Пустошью.

Проход меж каменных стен расширился, превратившись в круглую площадку, срезанную с северной стороны. Там темнел провал — видимо, неглубокий, так как Саймону удалось рассмотреть что-то серое, округлое, поднимавшееся вровень с краем обрыва. Термитник, догадался он, огромный термитник, запрятанный в лабиринте холмов и расселин… А эта площадка — Голый овраг? Отвесные стены из бетонных плит, поверх — ржавые столбы, с которых затейливой паутиной свисает проволока, и под копытами лошадей — тоже бетон, потемневший от времени, но все еще прочный, ровный, с неглубокими выбоинами… Будто бетонная пробка, которой заткнули сосуд с опасным содержимым…

Внезапно Саймон понял, что находится в древнем могильнике, над одной из шахт, в которых хоронили радиоактивные отходы — или, возможно, отравляющие вещества, культуры вредоносных вирусов, штаммы жутких болезней. В эпоху Исхода Земля не подвергалась глобальной чистке, практиковавшейся ныне в Разъединенных Мирах, где, кроме Каторжных Планет, имелись необитаемые Планеты-Свалки. Покинув свою колыбель, люди бросили в ней ворох перепачканных пеленок; быть может, предполагалось их отстирать, но этот процесс изрядно задержался — впрочем, не по вине Транспортной Службы ООН, ведавшей межзвездной связью. Кто мог предполагать в период Разъединения, что колыбель на триста лет окажется под прочными замками?

Кони встали, вожак и часть всадников спешились, пленника сдернули наземь. Теперь он был окружен плотной толпой — лица с застывшими ухмылками, хищный блеск зрачков, оскаленные пасти… Едкий запах пота витал в воздухе.

— Эй, срань господня! — раздался возглас. — Хрящу передавай привет!

— Он тебя поджидает, со сковородкой и вилами!

— А зря, — откликнулся кто-то. — После тараканов жарить нечего. Жадные до мясца!

Рябой подмигнул Саймону и покосился на обрыв с серым конусом термитника.

— Жадные, верно! Видишь ли, жрачки здесь нет, так мы их подкармливаем чем придется. Когда попом, когда иным упрямцем — из тех, что дань не платят. — Он кивнул в сторону провала. — Ну, как, сам пойдешь? Проверишь, тронут тебя или не тронут? Мы ведь вроде бы о заклад побились?

— Побились, — подтвердил Саймон. — И я, кажется, выиграл.

Руки его, сведенные за спиной, расслабились, и проволочные браслеты соскользнули с них, как с пары обвисших веревок. В следующую секунду он ударил вожака ребром ладони в горло; тот страшно захрипел, закатил глаза, отшатнулся, падая под копыта испуганной лошади, но жеребец не смог подняться на дыбы — Саймон, с револьвером в руке, уже стискивал бока вороного коленями. Он выстрелил трижды; золотистые гильзы шаркнули о бетон, трое упали, остальные подались в стороны, кто-то свалился под напором лошади, кого-то Саймон ударил в грудь ногой, чей-то клинок блеснул у его бедра, прочертив кровавую полоску на конском крупе. Он вырвался. Он знал, что имеет в запасе столько времени, сколько надо, чтоб вскинуть к плечу карабин.

Это было внушительным преимуществом. На миг Саймон увидел всю картину со стороны: коня, распластавшегося в прыжке; спешившихся бандитов — одни ловили стремя, другие поднимались в седла; всадников и вороненые стволы в их руках — стволы двигались вслед за его лошадью, но медленно, так медленно!.. Он успел вытащить фризер, свернуть головку активатора и швырнуть гранату — точно в центр толпы, сгрудившейся в древнем могильнике. Затем грянули выстрелы, дико заржал жеребец, но Саймон, стискивая поводья и упираясь носком в стремя, уже висел у теплого лошадиного бока, защищенный от пуль. Кажется, конь не был ранен, только испуган — обняв его шею, Саймон чувствовал, как дрожит вороной, с каждым скачком уносивший его от эпицентра взрыва. Он глубоко вдохнул и зажмурился, прижимаясь к коню; в следующий момент волна леденящего холода настигла их, обожгла мириадами иголок и схлынула, будто нагретый солнцем бетон слизнул ее шершавым языком.

Саймон спрыгнул на землю, похлопал по шее скакуна — тот дрожал мелкой дрожью, косил испуганным темным зрачком — и оглянулся. Фризер был хитроумным изделием, своеобразной «черной дырой» — он понижал температуру в локальной области пространства, причем ее границы, равно как и достигаемый эффект, зависели от мощности заряда. Карательный Корпус ООН использовал боевые вакуум-фризеры; их радиус действия мог составлять до километра, и вся эта зона на три, пять или десять минут погружалась в холод космической бездны. В ЦРУ применяли более скромную технику: фризер Саймона вымораживал все живое на двадцать метров вокруг, а дальше — как повезет.

Повезло немногим, и вряд ли это стоило считать везением.

В центре бетонной площадки застыли всадники на лошадях — перекошенные лица, почерневшие рты, заиндевевшие волосы; иней покрывал скакунов, седла, сбрую, оружие и одежду, так что казалось, что на людей и животных вдруг пролился внезапный дождь из жидкого серебра. Все они скончались быстро: кристаллизация крови и клеточного субстрата вела к разрыву тканей и поражению сосудов — явлениям необратимым и, разумеется, смертельным. Те, кто очутился на периферии взрыва, еще жили, отделенные от вечности парой минут и безмолвными мучительными содроганиями, — ледяной воздух спалил им легкие и гортань, а из разинутых глоток не вырывалось ни звука. Не успевшим вскочить на лошадь досталось меньше — видимо, эти люди, пять или шесть человек, осматривали труп вожака и сейчас корчились и хрипели на земле, выплевывая остатки легких. Саймон снял с седла карабин, направился к ним и прикончил несколькими выстрелами.

Он постоял недолго у края обрыва, глядя на гигантский термитник с дырой при вершине. Там суетились насекомые: солдаты — удивительно крупные, четырехсантиметровые, с мощными изогнутыми жвалами, и рабочие — те были поменьше и двигались быстрей солдат. Что бы ни схоронили в этом старом могильнике, ни яд, ни радиация не нанесли термитам вреда — скорей наоборот. Живучая мерзость, подумал Саймон, наблюдая, как рабочие заделывают пролом. Дыра была еще велика, и он разглядел чьи-то руки, обглоданные до костей, обвязанные проволокой.

Песня… Он обещал, что споет песню… Не поминальный псалом и не Песню Вызова — ведь битва кончилась, да и рябой с его воинством не заслужили честного вызова на поединок.

Взгляд Саймона обратился к небесам, пылающим красками заката, и он запел. Голос у него был сильный, звучный, как у отца, и древний тайятский гимн, с которым провожали в Погребальные Пещеры, разнесся над площадкой, заваленной телами. Но Саймон пел не им, а человеку в термитнике, скелету, что простирал к нему руки в последнем беспомощном усилии; жертва, а не убийцы, была достойна песни.

Вороной поджидал его, пугливо косясь на застывших мертвецов. Саймон вскочил в седло, тронул повод; копыта загрохотали о бетон, потом их мерный стук сделался глуше — теперь они ехали оврагом. Позади лежали два могильника, древний и совсем свежий, но Саймон не думал о них, пытаясь представить, что ждет его в Семибратовке. Путь Горьких Камней закончился, и начиналась другая дорога, ведущая в Рио; еще одна деталь, последний штрих, и он Шагнет на новую тропу.

Кобелино. Его люди. Десять или двенадцать человек… Можно убить, можно прогнать, можно забрать с собою…

Два Ричарда Саймона, воин-тай и агент ЦРУ, вели неторопливый диалог, спорили, напоминали, подсказывали друг другу. Убить, советовал воин; использовать, возражал агент. Воин усмехался: как?.. и зачем?… крысы — плохие помощники. Если кто-то необходим, возьми надежных — Проказу, Филина… Гилмора, наконец, — он пойдет с тобой, а ему известно многое. Многое, но не все, откликался агент; он — не бандерос, он — иной человек, теоретик, не практик. А всякую вещь следует обозреть со всех сторон. Как говорил Наставник, рубят лезвием, а держатся за древко… Наставник прав, кивал воин; но десять секир в сражении только помеха. Не хватит ли одной? С древком потолще и с самым длинным языком? Хватит, соглашался агент и вспоминал слова дьячка из церкви в Дурасе. Невинный младенец от Кобелины… девку силком взял, но от отцовства не отказался… редкий случай!

«Редкий для бандита и насильника, — подвел итог Ричард Саймон. — Пожалуй, Кобелино достоин поощрения — ну, не поощрения, так милости. Ради младенца, которого признал своим. Столь же невинного, как Николай-Никколо…»

Вспомнив о Коляне, Саймон улыбнулся. Извилистый путь, подумалось ему; утром был священником, днем — приговоренным к смерти, а после — судьей и палачом… А завтра?

Стены последнего оврага раздались, и он выехал в степь.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

В комнате с низким потолком и окошком в северной стене помещались топчан, сундук м табурет. Сундук был массивным, с плоской крышкой, и служил в качестве стола; еще в нем хранились пара сапог, «плащ» и кое-какие мелочи, включая толстую, на пару сотен листов тетрадь с поделенными пополам страницами. Слева писались стихи, справа — дневник. Не все левые половинки были заполнены, ибо вдохновение не придерживалось распорядка — приходило и уходило когда вздумается. Но справа записи велись изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год — Гилмор, если не считать пристрастия к спиртному, был человеком аккуратным.

"Странный священник, — раздумывал он, глядя на пламя свечи, — очень странный… Может, и не священник вовсе; те имя Господа поминают через раз, и всякий молебен у них заканчивается как положено, с благодарности дону Хайме-Якову, чей департамент покровительствует церкви. А этот о доне Хайме — ни полслова… И вообще о политике не говорит, ни о Думе, ни о бандеро, ни о донах, которых надобно поименно в воскресной службе называть, желая им всяческих благ… Не говорит, а только слушает! Странный поп…

И обряды творит странные, будто в семинарии не обучался. Нарек младенца Николаем и в церковные книги занес, а имя то — запретное… Ну, не совсем запретное, скорее — не рекомендованное… Древнее имя, проклятое! Староста, дремучий человек, о том не ведает, не знает, как и родители младенца, а вот священник обязан знать: так звали последнего из вожаков донецких, преданного анафеме и распятого крокодильерами Абрат-Рикардо…"

Прозвонил колокол, призывая на ужин, но Гилмор лишь поморщился с досадой. Два года он прожил на фазенде Ивана-Хуана и тут же столовался, но к пище привыкнуть не мог — слишком много мяса, жирного перченого мяса, от которого его временами тошнило. В кибуце — другая крайность: там кормили вареной брюквой да отрубями, и за пять месяцев он так отощал, что не мог ворочать мотыгой. Тем более после бичевания…

Вздохнув, он погладил шрамы на боку и животе. Чего не Стерпишь ради идеи! Или по приказу… А если они сходятся, вместе, если приказ созвучен идее и подкреплен ею, то это уже пахнет фанатизмом… Но он не фанатик, нет! Он всегда ненавидел фанатиков — тех, кто обездолил его, лишил новой родины, закрыв Землю и развязав войну. И чем все кончилось? Множеством смертей, разрухой, бегством, обнищанием… Пусть это случилось в древности, не с ним, с далеким предком, он ощущал отчаяние и боль; когда они становились нестерпимыми, он пил. Пулька дарила забвение — пулька, стихи и мысль о том, что служит он благому делу. Хотя и недостойным способом…

Возможно, брат Рикардо тоже служит?.. Но кому? На обезлюдевшей Земле не так уж много мест, где могут предложить такую службу… Собственно, три или четыре… И ни в одном из них не научат тому, что умеет брат Рикардо…

Загадочная личность! Как он разделался с отморозками? Уехала сотня, вернулся один… Бог помог! И с людьми Кобелино тоже? Гилмор вспомнил трупы с аккуратными дырками между глаз, вспомнил, как выл Кобелино, вымаливая пощаду, и поежился. Да, брат Рикардо — страшный человек! Безжалостный, как дьявол! Может, дьявол и есть? Сам Люцифер из таинственных бездн преисподней… А таинственное так притягивает, так зачаровывает…

Он сказал: ты нужен мне. Он сказал: вернемся в Рио. Он сказал: стань мне другом и не бойся, я сумею тебя защитить. Тебя и всех, кто поедет со мной без принуждения, добровольно… И добавил, ничего не объясняя: меня ждут в ином месте, а здесь мое служение закончено. Служение! Все-таки служение! И — закончено… Тут закончено…

Староста согласился отпустить. Дремучий человек Иван-Хуан, но в сметке ему не откажешь… Прагматик и реалист, как все ранчеро… О чем подумает — не скажет, лишнего не спросит и все принимает как есть… Не было попа, была банда — платил, появился поп, и банде — конец; значит, надо платить попу. А теперь не будет ни банды, ни попа… Пожалуй, это самое лучшее — иначе каждый день придется задавать вопрос, как были убиты огибаловские… Страшный вопрос, если вдуматься!

Вытащив тетрадь, Гилмор раскрыл ее, пересчитал чистые страницы и вздохнул. Их оставалось двадцать четыре, а исписанных и пронумерованных — около двухсот. Два с половиной года в Пустоши… Наверное, хватит, подумал он; наверное, можно уже вернуться и доложить о своих изысканиях и трудах. О брате Рикардо, самой ценной из всех находок…

Но это являлось не единственной причиной. Тайна брата Рикардо манила, а голос его повторял: будь мне другом… будь мне другом, Мигель, и не бойся, не бойся… Он все-таки боялся, но любопытство пересиливало страх. Грешен, грешен, подумал он с улыбкой.

Колокол снова прозвонил — персонально для Мигеля-Майкла Гилмора, который всякий раз опаздывал к столу. Зовут, надо идти, есть мясо, вдыхать его запах… Поморщившись, он встал, шагнул к порогу. Рио! Ах, Рио! Город у лазурных вод, под синеватой скалой форта… И хлеб, хлеб, который везут с аргентинских равнин… Много хлеба, белого, пышного, легкого, с поджаристой коркой… Он так стосковался по хлебу…

Вот Путь Извилистого Оврага — внезапный, как трещина в земле, когда колеблет ее огнем из недр. Тянется щель, и на каждом шагу — повороты, завалы и ямы; и схватка будто извилистая трещина: удар внезапен, резок, и не поймешь, куда нацелены клинки и где поет секира, а где свистит копье.

Из Поучений Чошнги Крепкорукого

Часть II. ПУТЬ ИЗВИЛИСТОГО ОВРАГА

Глава 4

К Харбохе они подъехали в обеденный час, под мелким теплым дождиком, рябившим шоколадную речную гладь. Парана тут была широка и глубока; сотни рек и речушек струили в нее свои воды, а кое-где она разливалась большими овальными озерами — там, где на месте прибрежных городов когда-то зияли кратеры. Одно из таких озер путники миновали по дороге, и Саймон, задействовав свой браслет, узнал, что тут находился Росарио, крупный портовый центр, переброшенный, разумеется, на Южмерику. Километрах в двадцати от затопленного кратера река сужалась, и здесь ее пересекал Старый Мост — ржавая железная конструкция на гранитных быках, охраняемая фортом с земляными стенами. Под южной его стеной находилось низкое одноэтажное здание с ямой и воротом на вытоптанном пятачке — полицейский участок, или, по-местному, живодерня, где проводились казни и экзекуции. Из ямы тянуло смрадным запахом, а свисавшая с ворота цепь раскачивалась на ветру и гулко билась о кирпичный парапет. Рельсы двухколейки шли вдоль убогих городских окраин, мимо форта и полицейского участка, взбирались на мост и уходили в занавешенную туманами болотистую травянистую низину, стремясь к предгорьям Анд, к чилийским рудникам и оружейным заводам Военного департамента — иными словами, к вотчине «штыков». Что касается Харбохи, то ее, по словам Кобелино, «держали» «крокодильеры» и «торпеды»; первые занимались поставками мяса и кож, прерогативой вторых были речные перевозки. Разумеется, у прочих кланов тоже имелся тут свой интерес — так, все городские увеселительные заведения состояли под покровительством «плащей», а вертухаи, стражи порядка, подчинялись, дону-протектору, наместнику смоленских.

Путники остановили лошадей, не доезжая форта, и Саймон, морщась и стараясь не принюхиваться к смраду, исходившему от ямы, взглянул на мост и порожденный им город. Слева, вдоль речного берега, тянулись складские сараи и причалы из потемневших бревен, а около них, в воде — плоты, груженные бочками и мешками, баркасы и неуклюжие парусники, среди которых затерялись два колесных парохода. За причалами и сараями шла грязная улица со сточными канавами по краям, обстроенная двух— и трехэтажными домами — когда-то белыми, а сейчас посеревшими, с дождевыми потеками на стенах. Эти строения были явно нежилыми — тут и там виднелись облупленные вывески, и ветер доносил запахи жареного мяса, рыбы и смутный гул людских голосов. Город располагался правее — хаос узких улочек и все тех же серых домов, над которыми торчали церковные купола и башня над; резиденцией дона-протектора. Все тонуло в жирной черной с грязи; местность была болотистой, улицы — немощеными, а дождь в этих краях шел триста дней в году. В остальное время, он сменялся ливнем.

Разглядывая этот пейзаж, Саймон угрюмо хмурился. В Пустоши — пыль, убожество, тут — убожество и грязь, и то же самое — по дороге, смешанное в равных пропорциях… Не Земля, тень Земли!

Он повернулся к мосту. Там, за серой пеленой дождя, медленно полз паровик с высокой трубой, тащивший платформы, набитые вооруженными людьми, и бронированный вагон с парой орудийных башен. На крыше вагона сидели солдаты в шлемах и промокших накидках и еще какие-то молодцы в шляпах размером с тележное колесо. — «Крокодильеры» и «штыки», — пробормотал Кобелино, вытерев мокрое лицо и сплюнув. Он, как и покойный Огибалов, когда-то принадлежал к «плащам», ходил в охранниках-вышибалах и не любил «крокодильеров» и «штыков». С ними были вечные хлопоты: пили они крепко, а расплачивались туго.

— Драпают, — произнес Пашка-Пабло, ухмыляясь до ушей. — Видать, гаучо надрали им задницы!

Филин, по своему обыкновению, молча кивнул, поглаживая приклад карабина, но Майкл-Мигель, единственный безоружный в их пятерке, бросил на Кобелино неприязненный взгляд и с сомнением прищурился.

— Я полагаю, кто кого надрал — вопрос договоренности, — заметил он. — Гаучо нам нужны, чтоб было с кем сцепиться, когда придет охота кровь пустить, а мы необходимы гаучо, чтоб было кого пограбить. И все это, друг Проказа, называется взаимовыгодным политическим соглашением.

Саймон ничего не сказал, но про себя согласился с Гилмором. Он уже выяснил на личном опыте, что гаучо — отнюдь не благородные повстанцы, а бандитский клан, такой же, как остальные местные бандеро, со своими паханами и буграми, а также особой специализацией. Вот уже полтора столетия гаучо числились в диссидентах, но их вожди, последним из коих был дон Федор-Фидель, в сущности, возглавляли один из штатных департаментов — Бунтов и Мятежей.

— Поедем? — Взгляд темных влажных глаз Кобелино обратился к Саймону. — Мне тут такое местечко известно, хозяин! Зовется «Парадиз», крыша — веником, зато чикиты первосортные, на разноцветных простынях, пива — залейся, и крокодильи хвосты подают, копченые и тушеные… Друг мой там в вышибалах, Валека… Выпьем, попрыгаем на девочках, а заодно и обсохнем… Годится, хозяин?

Кобелино звал Саймона хозяином, и никак иначе. Такой была давняя традиция среди кланов, да и прочего населения ФРБ: раз сильный, значит — хозяин. Большой хозяин — дон, хозяева помельче — паханы и паханито, они же — бригадиры-бугры… Сильный был прав в любой ситуации, ему принадлежали власть, богатство и человеческие судьбы; он мог отнять жизнь и мог ее подарить — так, как Саймон подарил жизнь Кобелино, сделавшись его хозяином. Но не навеки, не навсегда, а лишь до той поры, пока не встретится другой хозяин, посильнее.

Что касается Пашки, Филина и Мигеля, они по-прежнему звали его братом Рикардо, но слово «брат» имело совсем иной оттенок, тот первоначальный смысл, лишенный религиозности и означавший самую тесную близость среди мужчин. Для Пашки и Филина он был братом-вождем, имевшим некие загадочные цели, о коих нельзя расспрашивать — да и не стоит, поскольку вождю лучше известно, что плохо и что хорошо. Они шли за ним, они сражались рядом и были готовы умереть — как в тот раз, на переправе через Рио-Негро, когда на них напали «черные клинки», и в другой, когда за ними увязались гаучо, и в третий, и в четвертый… Их верность не подлежала сомнению; в отличие от Кобелино они считали, что брат Рикардо — самый сильный, и если б встретился сильнейший, не стали б выбирать между гибелью и предательством.

Для Мигеля Ричард Саймон являлся ангелом с небес и звездным братом-сессией. Только Мигелю открылась частица тайны, а он — поэт, искатель истин и романтик — умел ценить доверие. И в свою очередь верил безоглядно, не требуя от Саймона ни чудес, ни вещественных артефактов или иных доказательств его галактического происхождения. Мигель уверовал сразу и полностью — в ту ночь, когда они, отбившись от «черных клинков», стали лагерем за Рио-Негро — за Негритянской рекой, как ее теперь называли. Саймону пришлось стрелять — не из карабина, из «рейнджера», так как клинков оказалось десятка четыре и двигались они подобно загонщикам, редкой широкой цепью, которую фризером не накроешь. Он перебил их всех с помощью Пашки и Филина, при скромном участии Кобелино, а после, когда его бойцы уснули, открылся Мигелю. Не мог не открыться: Гилмор так смотрел… Как на святого Георгия с огненной пикой, усмирителя чудовищ…

Это было трогательно и вызывало симпатию — почти такую же, какую Саймон ощутил однажды, встретив в джунглях Тида маленького охотника Ноабу. Гилмор не был охотником и, кроме цвета кожи, ничем не походил на Ноабу, однако интуиция шептала, что этот человек неглуп и честен, что он не обманет и не предаст. А значит, он являлся вполне реальным кандидатом на роль помощника, который знает истину и потому способен предостеречь от просчетов и ошибок.

Но, как говорил Чочинга, не накормив кобылу, не получишь молока. Его Поучение являлось несомненно правильным, подходившим и для людей, и для тайят; теперь Саймон мог доить молоко, однако кобылка тоже требовала пищи. Вопросы, вопросы, вопросы, сотни вопросов… Впрочем, сводились они к одному: как там у вас, среди звезд?

Паровик с платформами прогрохотал мимо форта, Саймон кивнул Кобелино — веди, мол! — и тронул повод. Его жеребец потрусил неспешной рысью, увязая копытами в грязи и мотая головой — дождь, мелкий, но непрерывный, заливал глаза. Непогода не вызывала раздражения у Саймона, но все же он не мог избавиться от тягостного чувства, что обстоятельства довлеют над ним, что этот мир диктует ему свою волю, заставляя вести себя так, а не иначе. Главным образом это касалось маршрута: Рио-де-Новембе лежал к северо-востоку от Пустоши, на океанских берегах, а путники двигались сейчас на запад, к Паране, совершая вынужденный объезд. Прямая дорога была перекрыта: от Рио-Негро до Игуасу, притока Параны, тянулись владения «черных клинков», бывшие бразильские провинции Риу-Гранди-ду-Сул и Санта-Ка-тарина. Там, после воздействия трансгрессора, произошли подвижки земной коры, континентальный щит треснул, и в результате вскрылись жилы с углем и сотни кратеров, больших и малых, затопила нефть. Теперь этот район, называвшийся Разломом, стал неиссякаемым источником топлива, а им в ФРБ занимались «черные клинки», самый замкнутый и недоступный из всех кланов — в него вербовали бразильцев, не бразильян. О Разломе ходили жутковатые легенды, ибо дон Эйсебио Пименталь, возглавлявший «клинков», а заодно и Топливный департамент, считался весьма жестоким человеком. К тому же белых он не любил и на свою территорию не допускал — как, впрочем, и подозрительных черных вроде Мигеля Гилмора. Те и другие могли попасть в его земли лишь в качестве рабов, приставленных к насосам у нефтяных озер и к вагонеткам в шахтах.

За спиной Саймона неугомонный Проказа допрашивал Кобелино: ему хотелось знать расценки на девочек в «Парадизе» и почему их предлагают на разноцветных простынях.

Для соблазнительного контраста, объяснял Кобелино: белых чикиток — на синих простынках с голубыми бантиками, а темнокожих — на розовых с алыми.

— А ежели двух сразу? — допытывался Пашка.

— Тогда, — отвечал Кобелино, — простынки будут полосатыми или в горошек, как пожелает клиент, и с бантиками двух цветов.

— А где эти бантики вяжут? — любопытствовал Пашка.

— По краям простынок, — хихикал Кобелино, — но если припрется парень с Пустоши с песюками, привяжут где угодно, хоть на яйца, хоть на член.

— На члене нам украшение ни к чему, — возражал Пашка, — а вот насчет яиц надо бы подумать — только не своих, а кобелиных. Это ведь какое диво — кобель с алым бантом на яйцах! Не жалко и денег заплатить!

Деньги у Саймона были — староста Семибратов отдал ему все, что нашлось при огибаловских, и еще добавил сотню песюков. А также выдал бумагу, где сообщалось, что пять уроженцев Семибратовки, люди трудолюбивые, способные к различным ремеслам, следуют в Рио, дабы попытать удачи в городских занятиях и промыслах. Иными словами, сшибить деньгу, а коль повезет, пристроиться «шестерками» в одном из столичных бандеро. Эта подорожная была заверена в живодерне Дураса, но пока что Саймону не пригодилась — «клинки» и гаучо бумаг с него не спрашивали, а сразу принимались стрелять.

Путники миновали площадку с ямой и воротом, обогнули форт с земляными стенами, перебрались через рельсы и двинулись шагом по улице — той самой, что тянулась вдоль причалов. Выглядела она странно: лавки, кабаки и увеселительные заведения были пустынными, как и сам утопавший в грязи проезд, зато на пирсах, плотах и палубах кораблей сновало множество народа. Саймону показалось, что люди торопятся из последних сил, затаскивая бочки и мешки, хватаясь за весла и разворачивая паруса; четыре суденышка отплыли на его глазах, а колесные пароходы дымили и пускали искры из труб, словно в топках их бушевало адское пламя. Дождь ненадолго прекратился, сизые тучи разошлись, и мутно-шоколадную речную поверхность озарили золотистые сполохи. Где-то справа, за домами, басовито прогудел паровик, пароходы пронзительно откликнулись и отвалили от пирсов, загребая против течения. Саймон вытер ладонью мокрое лицо и втянул ноздрями воздух. Пахло углем и смолой, рыбой, гниющими фруктами и чем-то еще, знакомым и приятным.

— Мясо, — пробормотал Филин. — Мясо и выпивка.

— Точно, — кивнул Кобелино. — Нам туда!

Он направился к неказистому двухэтажному строению с верандой, тянувшейся вдоль фасада, и вывеской: «Парадиз Приют любви». Вывеску украшал силуэт в темном плаще, перила веранды казались прочными, заменявшими коновязь, а вот крыша и в самом деле была веником — из растрепанного мокрого тростника. Пашке тут же захотелось знать, отчего поскупились на черепицу, и Кобелино объяснил, что строиться надежнее смысла нет — все будет разгромлено и сожжено.

— Сожжено? — удивился Пашка. — При таких-то дождях?

— А керосин зачем? — резонно ответил Кобелино и спрыгнул с лошади.

Спешившись, они вошли в дом, в обширное помещение, занимавшее, видимо, весь первый этаж. Тут оказалось на р удивление чисто и уютно: стены покрашены розовым и голубым, пол выскоблен, окна — в полосатых шторах, всюду керосиновые лампы — стеклянные, под бронзовыми абажурами, в одном углу — рояль, в другом — ведущая наверх лестница, а между ними — широкие мягкие диваны и низкие столики. Заднюю стену обрамляла стойка, у которой скучали полдюжины девиц и коренастый крепкий мужчина с дубинкой у пояса. За стойкой виднелась распахнутая дверь — вероятно, на кухню, а по обе ее стороны громоздились бочки с пивом. Помимо них, имелся еще буфет, заставленный бутылками, флягами, штофами и кувшинами. В воздухе витали соблазнительные запахи скорого обеда. Филин громко сглотнул слюну.

— Пиво! И мясо!

— Крокодильи хвосты! И девочки! — поддержал его Пашка-Пабло. — Только вот, тапирий блин, простынок не вижу.

— Наверху простынки, в номерах, — пояснил Кобелино и направился к коренастому обниматься.

Вероятно, он был знаком и с девушками — увидев его, они вскочили и заметались вокруг, визжа от радости. Кобелино, красавец мулат, обычно внушал слабому полу необоримое восхищение, так как отличался опытом в делах амурных и приятной внешностью: нежная кожа цвета кофе с молоком, темные страстные очи, брови вразлет, кудри до плеч и маленькие щеголеватые усики над верхней губой. Женщины его любили, а он обожал женщин, за что и поплатился — был изгнан из клана «плащей» после какой-то темной истории с любовницей Монтальвана. Девушку утопили, а соблазнитель, посягнувший на хозяйское, чуть не сделался евнухом, но как-то он искупил свой грех. Каким в точности способом, Саймон мог лишь догадываться, предположив, по намекам мулата, что дон Антонио Монтальван неравнодушен как к женской, так и к мужской красоте.

От стойки, сквозь визг и хихиканье девушек, доносилось:

— Валека, дружбан!

— Кобель, черт тебя побери!

— Сукин ты сын! Живой, гадюка! Гладкий!

— Ублюдок! А я уж думал, тебя навечно в Пустошь закатали!

— Закатали, а нынче раскатали… как тапирий блин…

— Отметим?

— Еще бы! Пиво не прокисло?

— Прокисшего не держим. Вот только… — Коренастый склонился к Кобелино и что-то зашептал ему, посматривая на дверь.

Саймон поймал одну из девиц, кареглазую смуглянку, пощекотал за ушком и распорядился:

— Мяса и пива, красавица.

— И музыку! — потребовал Пашка, ткнув пальцем в рояль.

— Еще лепешек, но не маисовых, а из настоящей муки. Есть у вас лепешки? — Гилмор покосился на дверь, ведущую в кухню.

— Есть все, что пожелают кабальеро, и даже больше. — Смуглянка разглядела Саймона, и глазки ее блеснули. — О! Какой красивый дон! Какой высокий! Только очень мокрый. Может, я вас переодену? — Она стрельнула глазками в сторону лестницы.

— Потом, — сказал Саймон, сбрасывая плащ. — А сейчас — мясо, пиво, хлеб и музыку.

— Лучше бы потише, хозяин, без музыки, — заметил Кобелино, укладываясь на диван. — Валека говорит, что в городе крокодильеры. Чертова пропасть крокодильеров! Тысяча или две. А новых все везут и везут… С пампасов, из-за Парашки.

— И что же? — Саймон пристроил рядом с плащом сумку, мачете в ножнах и трофейный карабин с серебряным ягуаром. Проказа с Филином тоже начали разоружаться, поглядывая на бочки с пивом и девушек и будто бы выбирая, с чего начать.

— Это не местные, хозяин, это те, что за Парашку ходили, на гаучо, в помощь «штыкам». Теперь вернулись. Злые! Может, начнут город громить. «Торпеды» уже смываются — видел, там, у пирсов? Засуетились… Да только весь товар им не вывезти. Тут еще склады с углем и керосином…

Саймон сел, плеснул пива в высокую стеклянную кружку и потребовал детальных объяснений. Дружбан Валека, он же — Валентине, оказался парнем информированным; со слов его получалось, что с месяц назад изловили в городе трех лазутчиков Фиделя — то ли они собирались мост подорвать, то ли дона-протектора пришить, однако не вышло. Лазутчиков, само собой, отдали крокодавам, на ферму — чего ж добром разбрасываться, когда зверюшки не кормлены! — и тут же объявили поход на гаучо. Дон Алекс прислал карабинеров и драгун, а дон Хорхе — своих людей, не меньше, чем у «штыков»; и все они двинулись в пампасы, где одержали славную победу. Только потом пришлось отступить: в снабжении перебои, патронов и мяса нет, денег — тоже, без денег «торпеды» груз не везут — а как обойдешься без их кораблей и угля из Разлома? У гаучо, на удивление, всего хватало, и мяса, и патронов… И кто им только ворожит? Не дон ли Хосе Трясунчик из департамента Водного Транспорта? Ежели так, то обозленные крокодильеры могут помять «торпед», а заодно и всех, кто обитает у реки, кормясь честным промыслом…

Под эту историю Саймон выпил пива, доел жаркое из крокодильего хвоста и решил, что ночь они проведут в «Парадизе». Надвигались сумерки; небо снова хмурилось, река потемнела, заморосил нудный мелкий дождь, и по улице, смывая следы копыт, потекли бурые ручьи. А здесь было сухо, тихо, спокойно… Коренастый Валека, поигрывая дубинкой, маячил у дверей, Гилмор дремал над блюдом с лепешками, на коленях у Филина сидела пышная русоволосая красотка, Пашка шептался с другой, темнокожей и гибкой, словно лоза, а Кобелино пристроился сразу к двум, с видом ценителя поглаживая девушкам груди и прочие округлости. Смуглянка строила Саймону глазки и все кивала на лестницу, ведущую к мягким постелям и разноцветным простыням. «Какую она стелит, синюю или розовую?» — мелькнуло у Саймона в голове. Но сегодня ему хотелось поспать на белой и в полном одиночестве.

Он встал, бросил коренастому пару монет и велел расседлать лошадей; потом взвалил на плечо карабин с сумкой — в ней лежали маяк, «рейнджер» и прочее его имущество — и направился к лестнице. Смуглянка тут же метнулась следом, но Саймон сделал строгие глаза и покачал головой. Он взял бы эту девушку, если б все меж ними свершилось по любви или хотя бы в силу естественного тяготения меж женщиной и мужчиной, когда за поцелуй рассчитываются поцелуем, за наслаждение — наслаждением. Но мысль о любви продажной, любви-профессии, была ему мерзка; этот человеческий порок оставался неведомым в Левобережье Тайяхата.

Наверху тянулся коридор с десятком дверей, украшенный большими стеклянными лампами, от которых пахло керосином, и фривольными картинками на стенах; их было пять или шесть, и под одной белел листок бумаги. Саймон подошел, наклонился, прочитал. Меню… Прейскурант… Ценник любви… За час — монета, ночь — пять песюков, прибавка за оральный секс и прочие изыски. Еще одна запись и штамп Медицинского департамента: все девушки здоровы. Предупреждение клиентам: рассчитываться с кабальеро Валентине, чикитам денег не давать… Список девушек с какими-то пометками: Анита, Клара, Инесса, Джулия… Всего двенадцать имен в двух рабочих сменах.

— Широки врата и пространен путь, ведущий несчастных в ад, — со злостью пробормотал Саймон и распахнул ногой ближайшую дверь.

Комната была маленькой и чистой, с окном, выходившим на реку, кровать — с самыми обычными простынями. Он прислонил карабин к изголовью, снял башмаки и лег, вытянувшись во весь рост. Странное чувство вдруг охватило его — ощущение, что этой ночью произойдет что-то важное, что-то такое, чего еще не случалось с ним; важное для него, не для порученной миссии, не для Земли и Разъединенных Миров. Наставник учил его доверять предчувствиям, ибо, по мнению тай, они позволяли предугадать удачные и неудачные дни — а неудачный день в тайятских лесах грозил смертью. И потому Саймон пытался разобраться с этим странным ощущением — вернее, прислушаться к нему, как слушает охотник шорох листвы под мягкой поступью зверя.

Неясность… Неопределенность… Что-то смутное, зыбкое, неожиданное, как поворот извилистого оврага, но не опасное… Нечто такое, что может случиться в реальности или мелькнуть, как сон, оставив щемящее душу воспоминание, — то ли было, то ли не было, то ли могло бы быть…

Саймон вздохнул и закрыл глаза. Еще немного, и он узнает, если не ошибется, не пропустит нужного поворота… Еще немного… Он спал.

* * *

Грохот. Выстрелы. Крики. Звон разбитого стекла. Ржание лошадей. Грубые, уверенные голоса, пьяный хохот, пронзительный женский визг…

Саймон очнулся за миг до этой какофонии, будто его толкнули в спину; мысль — началось! — мелькнула и тут же погасла. Нет, не началось, ничего не началось, он знал это твердо; шум, топот и вопли не были связаны с ощущением, охватившим его, когда он погружался в сон. То — загадочное, туманное предчувствие — требовало не действий, а ожидания и выбора; это — реальное, зримое, сиюминутное — являлось не поводом для размышлений, а фактом. Угрозой, с которой он мог и должен был справиться.

Он поднялся, натянул башмаки, передернул затвор карабина — серебряный ягуар, впечатанный в приклад, грозно скалил пасть. Потом прихватил сумку и подошел к окну. Слева, над пирсами и сараями, вставало огненное зарево; оттуда доносились яростные крики, брань, выстрелы, звон клинков, вопли раненых и плеск — кто-то падал в реку, мертвый или еще живой, искал спасения в водах Параны, но находил одну лишь смерть. Пылали склады, а также парусники и плоты, не успевшие отплыть, груженные чем-то горючим — возможно, бочками мазута, так как огненные языки обрамляло жирное черное облако копоти. На фоне пылающей рыжей стены метались фигуры в огромных шляпах, размахивали клинками, вопили, хохотали, оттесняя к воде редкую цепочку защитников — полуголых, израненных, перемазанных сажей.

Крокодильеры сцепились с «торпедами», понял Саймон. Приглядевшись, он заметил всадников в дальнем конце улицы, человек тридцать в синем; каждый держал на сгибе руки карабин. Они, однако, не стреляли, а лишь следили в полном спокойствии за схваткой и пожаром — точно так же, как полицейские в Дурасе в день гибели Хряща. На миг это ошеломило Саймона; ему казалось странным, что люди в униформе — значит, облеченные властью! — не пресекают кровавого хаоса. Чудовищно, нелепо! Необъяснимая аномалия! Бездействующие стражи порядка!

Но таковыми, очевидно, они являлись лишь в его воображении. Реальность была проще и грубей: два бандитских клана сводили счеты, а третий наблюдал за ними в качестве зрителя или судьи.

Внизу послышался звон стекла, рев и гогот — люди в широкополых шляпах столпились на веранде, кто-то высаживал окно, кто-то колотился в дверь, кто-то давал советы, а кто-то орал, требуя девочек, пива и пульки. В коридоре, за спиною Саймона, тоже раздался шум и топот, потом — чей-то крик, видимо, Кобелино: «Хозяин! Крокодильеры! Проснись, хозяин!»

— Давно проснулся, — буркнул Саймон, и в эту секунду дверь рухнула под напором десятка молодцов. Теперь рев и гогот доносились прямо из-под ног, с первого этажа; к ним прибавились вопли женщин, грохот переворачиваемых столов и жалобный звон рояля.

Бесшумно ступая, Саймон покинул комнату, миновал коридор, добрался до лестницы и застыл, прижавшись к стене на верхней ступеньке и осматривая зал. Дверь и окна были выбиты, под одним из окон, в груде стекла, валялись карабины, дождь барабанил в подоконники, а ветер врывался в комнату, заставляя трепетать алые язычки керосиновых ламп.

Внизу шла битва, и была она в полном разгаре. Пашка, загнанный в угол, рубился с двумя бандитами; у ног его ничком лежал Мигель — мертвый или без сознания. Еще двое с остервенением били Валеку, только кулаки мелькали — правда, и коренастый не уступал, оборонялся, как мог, прикрывая живот и лицо. Посреди зала, вперемешку с изломанными столами и диванами, громоздилась куча тел, пять или шесть; из-под них слышалось яростное сопение Филина, а его противники, дергая ногами, орали и подавали друг другу советы:

«Глотку дави. Койот!.. Да не мою, зараза!» — «Под дых его, под дых!..» — «По яйцам врежь!» — «Держи! Я щас его достану!» В самом бедственном положении пребывал Кобелино: его швырнули на пол и придавили столом, который держал за ножки крепкий бородатый молодец; еще один, нагой по пояс, с чудовищным шрамом на боку, с двумя кобурами на ремнях, спускал штаны. Прочим женщины были милее мужчин, и они с ревом и хохотом гонялись за перепуганными девушками. Смуглянку, строившую глазки Саймону, уже поймали и разложили на крышке рояля. Он видел ее обнаженные бедра, лицо с прикушенной губой и руку, которой она отталкивала насильника.

«Отлично, — подумал Саймон, — все заняты, все при деле».

Сняв сумку со своим снаряжением, он аккуратно пристроил ее у стены, потом двинулся вниз по лестнице. Двое в огромных шляпах поднимались ему навстречу; из-под широких полей торчали бороды и вислые усы, мочка уха с подвешенным колокольчиком, темная сальная прядь волос. Один из бандитов расставил руки, словно желая поймать Саймона в объятия, другой потянулся к поясу с ножом.

— Ха, какая птичка прилетела! — проворковал тот, что с колокольчиком. — Снимай штаны, голубок, иди к нам, и будет тебе весело и хорошо. Крокодильеры гуляют!

Его приятель не был таким доверчивым:

— Слышь, Соленый! Не похож этот бычара на голубка. Больно здоров! Ты кто? — Он выставил перед собою нож.

— Сам дьявол, — ответил Саймон, ударив его прикладом виску. Другой бандит отшатнулся, но не успел достать оружие: ствол карабина подпер его челюсть, плюнул огнем, и мертвое тело скатилось вниз по лестнице. Саймон снял еще четверых — столько, сколько было патронов в обойме; стрелял быстро, но метко, целясь между глаз наблюдая, как после каждого выстрела выплескивается фонтанчик крови. Эти четверо ловили девушек, а остальных было надежнее взять клинком или рукой, чтобы своих не покалечить. Саймон вытащил нож и перепрыгнул через перила.

Пашка первым нуждался в помощи — его не били, не насиловали, а убивали. На щеке и плече Проказы уже алела кровь, дыхание стало тяжким, прерывистым; двое наседавших на него были крепкими парнями, и в их повадке, в том, как они орудовали мачете, ощущался немалый опыт. Саймон ткнул одного ножом — резкий удар под левую лопатку, когда клинок рассекает сердце; другому просто свернул шею.

— Что с Мигелем? Убит?

— Живой, брат Рикардо… — Пашка судорожно глотал воздух. — Живой… Ударило его… дверью ударило… когда вышибали…

— Хорошо. Разберись с этими, — велел он Пашке, кивая на груду тел на полу. — Только Филина не порань. Бей острием в позвоночник.

Проказа кивнул, отирая пот и кровь с лица. Его рыжие волосы слиплись и прядями свисали на лоб, глаза стали совсем бешеные — как у тайятского саблезубого кабана, который идет в атаку. Саймон погрозил ему пальцем:

— Спокойнее, парень. Выбирай, куда ударить, коли между позвонков. Не убьешь, так выведешь из строя. Потом прикончим.

Он повернулся, в четыре прыжка пересек зал, ухватил за волосы бандита, лежавшего на смуглянке, резко отогнул голову к лопаткам и сбросил мертвое тело на пол. Бородач и его напарник с револьверами и шрамом только раскрыли рты — видимо, им показалось, что в комнате смерч пролетел или мигнули лампы под резким порывом ветра. Саймон скользнул к этой парочке, нанес два удара ножом, подхватил револьверную кобуру и сдвинул стол. Кобелино поднялся.

— Твой должник, хозяин, — пробормотал он, подтягивая штаны. — Ты мою задницу спас. А может, и глотку. Саймон пошевелил ногой тело бандита со шрамом:

— Кто его так?

— Известно кто — зверюшки! Кайманы! На фермах мне бывать не доводилось, а только я слышал, что твари там очень шустрые… У половины крокодильеров пальцев не хватает или мясца на ляжке… Ничего, живы-здоровы!

— Только не этот, — заметил Саймон, осматривая зал. Куча в центре комнаты распалась: Филин сидел на пятках, щупая окровавленный нос, один из его противников стонал и извивался на полу, словно змея с перебитым хребтом, другие шарили у поясов, рвали оружие из кобур, но Пашка не дремал — оскалив зубы, размахивал мачете, стараясь оттеснить их и подобраться к сваленным под окном карабинам. Двое, дубасившие коренастого, остановились и озирались в недоумении; вроде был кабак как кабак, а теперь похож на кладбище, было написано на их лицах. Девушки спрятались под лестницей; наверное, знали, что в таких битвах после клинков и кулаков начинают свистеть пули.

Это было неизбежно, как солнечный восход, и Саймон не собирался медлить.

Он вскинул револьвер — почти такой же, как у покойного Огибалова, большой, массивный, только без перламутровых накладок; видимо, это оружие являлось в ФРБ стандартным. Рукоять прочно лежала в ладони, донышки гильз светились, как золотые монетки в набитом до отказа барабане. Грохнул выстрел, потянуло едким запахом пороха, потом — еще и еще… Саймон упал, стремительно перекатился, нажимая курок; пули буравили воздух над его головой, вонзались в стены, с пронзительным звоном раскалывали бутылки. Один из выстрелов продырявил пивной бочонок, и бурая пенная струйка хлынула на пол, потекла, добралась до мертвого тела и смешалась с кровью.

Наступила тишина. Саймон поднялся и спустил курок в последний раз, добив бандита с перерубленным позвоночником. Теперь в комнате лежали девятнадцать трупов.

Коренастый, приятель Кобелино, ощупывая разбитое лицо, пробормотал:

— Как ты их… всех… Вот и погуляли, крокодилы в шляпах… размялись… подрались…

— Я не дерусь, я убиваю, — сказал Саймон. — Драка — занятие для дилетантов. — Он повернулся к Пашке: — Бери Филина, и седлайте лошадей! Мы уезжаем.

— Вот это правильно, хозяин, — одобрил Кобелино. — Пива выпили, девочек приласкали, да и не только девочек… Пора сматывать!

Он еще что-то бормотал, но Саймон уже склонился над Майклом-Мигелем, глядевшим в потолок стеклянными глазами. Лоб его был залит кровью.

— Ты в порядке? Ехать можешь?

— Да. Я, несомненно, в порядке. В полном порядке, — прошептал Мигель, пытаясь сесть. Потом спросил: — Что это было?

— Дверь. Большая тяжелая дверь, которой ты попался по дороге. Чуть не вышибла из тебя дух.

— Дух? Мой дух при мне. Вот только… — Ощупав лоб, Гилмор слабо усмехнулся и что-то забормотал. Саймону послышалось: — Моя душа — как остров в жизни торопливой…

— Любопытная мысль, — согласился Саймон и помог Мигелю подняться.

* * *

Через двадцать минут они были уже за городом, на утопавшей в грязи дороге, среди потока беженцев. Дождь продолжал моросить, но это не помешало пожарам: всю приречную сторону Харбохи объял огонь, склады с жидким топливом пылали, сараи с углем выстреливали длинные синие столбы пламени, по реке плыли трупы и обугленные корабли, на улицах тут и там занималось алое зарево, подбираясь к церковным куполам и резиденции дона-протектора, и только мост и форт при нем были тихи и молчаливы. Мост, построенный четыре столетия назад, перевидал всякое и теперь с философским равнодушием занимался своей работой: подпирал рельсы железным плечом. Форт был не так древен, но столь же равнодушен и угрюм; он защищал мост, а не город, не людей, а рельсы, балки, пролеты, опорные столбы. Люди его не занимали; в раскладе векового пасьянса люди являлись лишь «шестерками», пусть многочисленными и необходимыми, но все же самой последней картой в колоде.

Людской поток струился по болотистой равнине, полз медленной темной змеей под ночным небом, увлекая Саймона. Спутники его молчали; Мигель совсем сник и еле держался в седле, временами ощупывая забинтованную голову. Их кони не успели отдохнуть и плелись теперь шагом, нога за ногу; впрочем, они не сумели бы двигаться быстрее среди телег и фургонов, мулов и лошадей, конных и пеших, запрудивших Восточный тракт. Эти люди — мужчины и женщины с детьми, дети постарше, подростки, старики — не относились ни к какому клану; они просто были горожанами Харбохи, спасавшимися от насилия и огня. Они шли и ехали под моросящим мелким дождем, подавленные и хмурые, и Саймон лишь иногда ловил обрывки фраз: «снова сцепились, как бешеные псы…» — «подвесить бы их над ямой…» — «гуляют… веселятся… сучьи дети…» — «а что протектор?..» — «а ничего… в форт укрылся…» — «плати им, плати… „белое“ плати, „черное“ плати, а как до дела дойдет…» — «вернемся… не плачь, малышка, они уйдут, и мы вернемся…» — «сколько можно… в который раз…» — «Бог терпел и нам велел…»

«Извечная ситуация, — подумал Саймон, — так повелось всегда и всюду на Земле, еще с тех времен, когда ее не называли Старой. Войско шло в поход, кампания была победоносной, потом что-то случалось, и солдаты маршировали к своим границам — не побежденные и не победители, без чести и славы, зато живые и полные сил. И злобные, как оголодавшие волки… Кто виноват, что им не достались трофеи и лавры? Предательство генералов, сговор правителей? Не генералы и правители были в ответе, а первый же город — собственный город, какой попадался навстречу волчьей орде. На нем срывали злость, его разоряли и жгли, пускали на поток, убивали мужчин, насиловали женщин…»

В звездных мирах такое тоже бывало, однако не слишком часто. Конвенция Разъединения, принятая в 2023 году, в самом начале Исхода, когда ООН превратилась в Организацию Обособленных Наций, покончила с межгосударственными войнами. Всякий народ имел суверенное право устраивать путчи и мятежи, революции и гражданские войны, менять своих правителей мирным или немирным путем, награждать или хулить их, производить в герои и гении, вешать или коле-: совать — пока и поскольку все совершалось в одной стране, на ее территории, в пределах ее незыблемых границ. Но в случае внешней агрессии ООН посылала войска — Карательный Корпус, части которого дислоцировались во всех мирах, и прежде всего — на социально неустойчивых планетах, в Лат-мерике. Черной Африке, Уль Исламе и Аллах Акбаре. Если; войск ООН не хватало — хотя Саймону не удалось бы припо— мнить такого случая, — их могли поддержать высокоразвитые [планеты, гаранты Совета Безопасности — Колумбия и Россия, Европа и Китай, Сельджукия и Южмерика. Разъединенные в пространстве, они оставались едины в стремлении к. Порядку, стабильности и процветанию… Но на Земле, отрезанной от звездных человеческих миров, порядок и стабильность были сладким сном в реальности чу-Довищ. В преисподней, которой сделался этот мир по воле несговорчивых и алчных, жестоких и властолюбивых… Именно преисподней, во всех своих частях, подумал Саймон, вспоминая: «…клятие бляхи… спелись с мослами… орда… саранчуки, свинячьи рыла, татарськи биси… круг Харькива… почорнило од крови… слетати до руин Одесы… немаэ ничого… орда варварив… песьи хари… не ждать, ударить всей силой…»

Поток людей, повозок и лошадей продолжал струиться по темной равнине, казавшейся Саймону преддверием ада. Но это был обычный тракт, только незамощеный и грязный, протянувшийся вдоль полотна железной дороги — ее насыпь виднелась южней, освещенная кое-где фонарями. Собственно, то были не фонари, а просто бочки с керосином и фитилем из пакли, расставленные через пару километров; цепочка таких огней тянулась от Харбохи до Сан-Ефросиньи, ближайшего городка, где железнодорожный путь сворачивал к северу, к границам Разлома, центральным провинциям и Парагвайскому протекторату. В Сан-Ефросинье стоял отряд драгун, и считалось, что город находится под «штыками», которые, в сравнении с крокодильерам и, были не столь круты. Жители Харбохи бежали туда едва ли не каждый год, пережидая лихое время в кибуцах и на окрестных фермах. Там было посуше, чем у речного берега, — рос картофель, а кое-где даже маис, которым откармливали тапиров.

На повязке Мигеля проступили темные пятна, он застонал, и Саймон, придержав лошадь, с тревогой уставился на посеревшее лицо учителя. В глазах Гилмора мерцал отблеск пожарищ, бушевавших над Харбохой; скорчившись в седле, он что-то лихорадочно бормотал сухими губами. «Пройдет, как дым — я никогда не говорю… Наверно, должное хочу отдать огню…» Бредит, подумал Саймон и повернулся к Кобелино, единственному бывавшему в этих местах:

— Далеко еще? Мигелю надо бы прилечь.

Тот разгладил усики.

— Земли хватает, можно прилечь. Можно и ямку выкопать, поглубже… — Поймав яростный взгляд Саймона, Кобелино сморщился и торопливо произнес: — А вот далеко ли — не знаю, хозяин. Спрошу. — Он оглядел шагавших и ехавших рядом людей и наклонился к щуплому подростку: — Эй, обмылок! До Фроськи еще сколько грязь месить?

Парень испуганно шарахнулся, а вместо него ответил пожилой мужчина, сидевший на костлявой кляче:

— Если таким ходом, кабальеро, будем к полудню. Да, к полудню, никак не раньше.

— А скажи-ка мне, старый козел… — начал Кобелино, но Саймон оттеснил мулата в сторону. Ему не нравилось, когда с людьми беседуют в подобном тоне.

— Ты из Харбохи, кабальеро? Как твое имя?

— Оттуда, беспредел меня возьми… — вздохнул пожилой. — Но я не кабальеро, добрый господин. Ты — кабальеро, у тебя оружие и лошадка справная, а мы с сыном, — он кивнул на паренька, — из простых, кормимся у реки. Имя мое — Толян, а фамилие нам не положено, чтоб о себе не возомнили. Мы и не мним — грузим, разгружаем, когда работа есть… Нет работы — рыбку ловим. Не трогают — живем, бьют — бежим…

— А почему ты не переедешь, Толян? В Ефросинью?

— Там таких, как я, — воз с тележкой. Да и какая разница, господин? У нас — погромы, во Фроське — поборы. «Штыки» тоже свое берут! У них обычай таков: не платишь, отдай сына али дочь. А могут и так взять, если захочется. Слыхал я, схватили девчонку — красавица, говорят, плясунья или циркачка, вот ихний главный и пустил на нее слюну — схватили, значитца, и отвели к паханито. А девка — ни в какой! Упрямая попалась. Добром не взять, а силой главный их не мог — он, вишь, поспорил с кем-то, что девка сама в постель к нему прыгнет. Ну и…

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Один из наиболее емких, пожалуй, романов в истории русской литературы. Кроме внезапно приключенческо...
В сборник включены пьесы-сказки для детей после двенадцати. В пьесе «Ванюшка» обыгрываются волшебные...
Эти игры начались вместе с появлением человечества. Но кем являются люди в этих играх – просто пешка...
Данное пособие является вспомогательным материалом для подготовки к экзаменам, зачетам по дисциплине...
Господь не послал пророков наказывать и уничтожать неправедный мир, но Он послал их, дабы мир полюби...
Любое заблуждение приводит в тупик, болезнь и старость приводят к смерти, жестокость приводит к боли...