Русская фантастика 2015 Князев Милослав

– Сколько вас? – спрашиваю.

– Восемьдесят три, – торопливо сообщает бородач. Суёт руку в карман, выдёргивает платок, проводит по лбу. С усилием, как будто хочет разгладить морщины. – Одиннадцать раненых, но тяжелых – только семеро…

– Дети. Сколько детей, оставшихся без родителей?

Он косится на портьеру за моей спиной. Портьера, разумеется, чёрная. Разумеется, с моим знаком. За ней – дверь, и оттуда, из-за двери, доносится басовитое, мерное жужжание.

– Больше дюжины, – говорит Андрей Тарасович Лукомский. – Тринадцать душ.

Я молчу. Жужжат у меня за спиной мои верные слуги.

– Им некуда идти, – напоминает игумен. Он хмурится, сбитый с толку. – Мы заплатим за них, Судья. Всё, что ты захочешь: образцы, книги, любые детали…

Но я уже решил. С этим вообще не следовало тянуть, однако мне нужны были новички, те, кто ещё не свыкся с происходящим здесь. Со мной.

– Я обеспечу вас защитой на время Посева, – говорю Лукомскому. – Возьму под своё покровительство. Афанасий разъяснит вам, как и что.

– Он уже… Спасибо, Повелитель.

– Взамен, – отмахиваюсь, – я возьму мальчика. Десяти-двенадцати лет. Сироту. Без заметных физических дефектов.

Солнце жарит невыносимо. Лица у моих гостей красные, потные. Рубаха Лукомского вся в расплывающихся пятнах. Смрад от пота мешается с запахом полыни и ладана.

– Судья!..

– Я назвал цену.

Бородач моргает, потом шагает вперёд, вскидывая кулак:

– Побойся Бога! Слышишь! Побойся Бога, ирод! Это же невинные, чистые души! Что ты удумал с ними сотворить? С нами!

В кулаке у него по-прежнему зажат этот его скомканный, перекрученный платок. Не слишком-то чистый, но выглядит как знак капитуляции, белый флаг.

Я разглядываю Лукомского с интересом. Спрашиваю себя: уж не слишком ли я самоуверен? Тот пылкий диакон… ему ведь не пришлось тогда долго уговаривать паству.

– Нет. – Игумен касается плеча Лукомского. – Пойдёмте, Андрей Тарасович.

– Но…

– Пойдёмте. – Он поворачивается ко мне – видно, что сдерживает себя из последних сил. – До свиданья, Судья. Храни тебя Бог.

Ну, хоть не перекрестил, спасибо и на том.

Уходит, едва не выталкивая Лукомского взашей. Я сижу, опершись ладонями о трость. Провожаю их взглядом.

Уверен: завтра они пришлют голубя, испрашивая разрешения, а потом – разумеется, получив оное, – явятся. И заплатят цену.

Люди всегда платят, так или иначе. Думаю, игумен уже выучил этот урок.

Они приходят раньше. Ночью, тайком.

Этого следовало ожидать, говорю я себе, стоя на колокольне и наблюдая за крадущимися во тьме силуэтами. Вряд ли подбили местных, скорее всего, решились на свой страх и риск.

Болваны.

Кладбище пустынно, уцелевшие надгробия стоят вперемешку со вскрытыми могилами. Всё это мне напоминает древние системы телефонной коммутации: с ячейками, в которые втыкались штекера. В моих владениях большинство ячеек пусты, абоненты вне доступа. И к этому, разумеется, я в своё время приложил руку.

Если бы не количество вскрытых могил, весь этот пейзаж один в один напоминал бы те, прежние времена. Ну и, разумеется, если бы не банановые деревья, не свисающий с листьев мох, не сами листья – крупные, глянцевые, сверкающие в лунном свете.

Иногда после насыщенного дня, если всё идёт как надо, я позволяю себе минутку отдыха. Просто любуюсь этой картиной. Здесь полно живности, и всё время появляется новая, вот, например, неделю назад я видел лемура. Не мифического злокозненного ночного духа – нет, обычного лемура, крупного, наглого индри. Я уже не задаюсь вопросами, откуда они берутся. В конце концов, условия сейчас для них более чем подходящие: антропогенный фактор сведён к минимуму, температура и влажность в пределах необходимых, кормовая база есть, и весьма недурная, естественных врагов почти не осталось.

Почти – это если не считать Гарма с Фафниром.

Сейчас их не видно – и вот другие приматы (прямоходящие, как бы разумные) крадутся между надгробиями.

Пожалуй, мне следовало предусмотреть такой поворот событий и на ночь собачек не выпускать. Вопреки тому, что обо мне думают горожане, я не получаю удовольствия от бессмысленных жертв.

Впрочем, говорю я себе, в данном случае если жертвы и будут, то вполне осмысленные: это научит других новичков принимать меня всерьёз и держаться подальше от кладбища.

Фафнир вырастает перед ними, когда болваны пытаются пересечь главную аллею. За прошедшие годы она обильно заросла мхом и папоротниками, асфальтовое покрытие здесь всегда было ни к чёрту. Фафнир стоит, замерев, уши вздёрнуты, хвост чуть подрагивает. Даже отсюда мне слышно, как он приглушённо, предостерегающе рычит.

Гарма я не вижу, болваны, разумеется, тоже. Но он где-то рядом. Он бы ни за что не пропустил такое развлечение.

Беру старый громкоговоритель:

– Думаю, лучше бы вам на этом и остановиться.

Они замирают. Фафнир дёргает ухом – недоволен.

– Вы здесь новички, не знаете правил. Поэтому наказывать вас не буду. Захотите поговорить – присылайте голубя, игумен Афанасий вам одолжит. И старайтесь идти медленно, плавно; иначе собаки примут вас за инфицированных.

Болваны болванами, а лишних вопросов не задают. И не пытаются бряцать оружием, хотя к визиту подготовились как могли: кто с копьями, кто с лопатами. Ну да, классика же: пронзить и закопать. Ещё, наверное, и сухожилия бы перебили, дай им волю.

Но пока – раз уж не сложилось – разворачиваются, шагают напрямик к западным воротам, хотя те и на самой границе города, возле реки. Ну, все мои владения – за нынешними городскими пределами, прихожане Новоспасского и тамошние монахи патрулируют свой район только до улицы Энтузиастов, которая, собственно, сюда и ведёт. Это так кто-то ещё при Союзе – том, прежнем – пошутил: по Энтузиастов – и сразу на кладбище.

Болваны идут аккуратно, руками не размахивают, ступают плавно. Теперь я вижу Гарма – он мчится по главной аллее. Что-то несёт в зубах. Отсюда не разглядеть, но я замечаю, что с предмета – продолговатого, раскачивающегося при беге – на землю капает.

Нетрудно сложить два и два.

– Сколько вас сюда явилось?! – спрашиваю – и вот теперь я действительно очень зол. – Где вы оставили своих приятелей? И зачем?!

Они оборачиваются, втягивают головы в плечи. Переглядываются.

Не понимают.

И это, в свою очередь, означает только одно.

– Так, вы все – немедленно сюда! Живо! Да не бегите, болваны, идите спокойно.

Переодеться для встречи гостей не успею, впрочем, на это и времени-то нет.

Гарм подбегает к часовне, бросает оторванную руку, садится, преданно глядя наверх. Ждёт команд, хороший мальчик.

На болванов – ноль внимания, он знает, что сейчас не до забав. Фафнир тоже это сообразил и исчез в папоротниках.

– Ищи, – говорю я Гарму. – Югготы пришли! Ищи!

Он срывается с места, хотя – что их искать. Югготы уже здесь.

Я называю их югготами, иногда – грибами, но выглядят они как обычные люди. На аллею выходят сразу трое, ещё один приотстал, Гарм здорово потрепал его.

Луна освещает изорванную одежду, исцарапанные лица, сбитые в кровь ноги. Нечёсаные, слипшиеся волосы. Рожки на головах.

Двое взрослых мужчин, один подросток и девушка. И это, надо полагать, только начало. Рано явились в нынешнем году, но что ж, температура повышается, чему удивляться.

Один из них замечает моих незваных гостей и на миг замирает. Видно, как раздуваются ноздри, ходит под рваниной грудная клетка. Потом он срывается на бег.

Выглядят югготы как люди, но двигаются не по-человечески. Корпус наклонён вперёд, колени почти не гнутся, руки качаются двумя маятниками. Споткнувшись, юггот может долго идти на четвереньках или даже ползти, хотя в конце концов всё равно поднимается на ноги. Ophiocordyceps erectus как-никак. Noblesse oblige.

Болваны при виде югготов забывают и о страхе перед собаками, и о моём приказе. Ну, тоже, видимо, noblesse oblige.

Их главный вполголоса отдаёт команды, гости выстраиваются полукругом, вскидывают копья и лопаты. Я распахиваю шкафчик, в котором ежедневно меняю содержимое. Нечто вроде аварийного набора, только вместо огнетушителя, ведра, ящика с песком и что там ещё было в прежние времена – у меня хранятся особой формы самострел и контейнеры к нему. Хрупкие прозрачные цилиндрики; игумен со стеклодувов семь потов согнал, пока они научились такие производить.

Я встряхиваю цилиндрик, кладу на ложе. Прицеливаюсь и спускаю крючок.

За это время диспозиция внизу изменилась.

Гарм свалил подростка и добивает. Фафнир, судя по звукам, где-то дальше на аллее тоже нашёл чем заняться. (И это, думаю я мельком, означает, что гостей намного больше – а вот насколько?.. Ну ладно, явятся – поймём.)

Тот юггот, что побежал первым, уже почти добрался до болванов. Он мчится, отчаянно сопя, и вот наконец принимается чихать. Со стороны это должно выглядеть смешно: юггот трясёт головой, из ноздрей вылетают брызги и как будто пыль.

Болваны мигом реагируют: полукольцо разламывается, трое с одной стороны, четверо с другой – согласованно отступают, выставив перед собой оружие. Юггот пробегает мимо них, тогда его бьют в спину, наконечники входят глубоко, пробивают плоть. Он изворачивается, взмахивает руками, словно подбитая птица, хватает ближайшего к себе болвана за кисть. Тянет, ближе, ещё ближе. И чихает ему прямо в лицо.

Лопатой ему сносят полголовы.

Болвану, разумеется.

Потом добивают юггота.

Всё это происходит в пару секунд, которые мне нужны, чтобы прицелиться и выстрелить. Цилиндрик, ударившись о девушку, рассыпается крошевом осколков. Сидевшие в нём жуки цепляются за её кожу и берутся за дело.

– Уходите! – кричу болванам. – Живо в часовню!

Они на меня даже не смотрят. Не могут оторвать глаз от девушки.

Красивая, говорю я себе; когда-то, наверное, она была очень красивая. Но сейчас лицо выглядит посмертной маской, уголки рта опущены, из левого течёт струйка. Потом жуки прогрызают себе путь, и кожа приходит в движение, вспухает; но девушка всё равно продолжает бежать к болванам, а болваны – разумеется! – стоят где стояли.

Девушка бежит, чихает, встряхивает головой, потом спотыкается и падает, прямо лицом в мох. И уже не встаёт.

А жуки продолжают перегрызать сухожилия, двое или трое, думаю, уже добрались до мозга и до сердца. Юггот дрожит, пытается совладать с телом, но жуки обрубают ему каналы управления, одну за другой обрывают ниточки.

Гарм тем временем добивает четвёртого юггота и отправляется на помощь к Фафниру. Хороший мальчик.

Болваны наконец приходят в себя. Я приказываю им возвращаться в город и поднимать тревогу. Югготов вряд ли было много, однако нельзя упустить ни одного. Подозреваю, что Посев у них начался раньше обычного, а значит, нам предстоит несколько тяжёлых недель. Чёртовы новички явились не вовремя, но когда и что в этой жизни происходит вовремя?

Они уходят, оставив своего покойника в одной из пустующих могил. Их самих, конечно, продержат теперь в карантине – и пусть радуются, что легко отделались.

Гарм и Фафнир являются только под утро, я дремлю прямо здесь, на колокольне, прислушиваясь; самострел – на коленях, шкафчик под боком. Думаю рассеянно, что, конечно, в связи с Посевом придётся дать этим костромчанам зарядов, будь оно всё неладно. Придётся сделать вид, что передумал. Да и Афанасий наверняка попытается у меня выторговать защиту для них за меньшую цену.

Собаки изгвазданы с ног до головы, но довольны. Медленно иду с ними к речке, они забегают в воду, плещутся. Я смотрю на дальний берег. На фигуры, что движутся там: шагают на негнущихся ногах, размахивают руками. Многие уже в воде, видны только увенчанные рожками головы.

Мы с псами возвращаемся домой, и сегодня я не запираю их на день.

Мне нужно отоспаться, на все эти недели вперёд.

Поднимаюсь на колокольню. А там меня дожидается голубь от игумена.

Никогда не разрешал являться сюда с оружием, но теперь не до принципов. А горожане больше пока заинтересованы во мне живом-здоровом… ну, по крайней мере, живом.

Вот они являются: четверо, прямо как те югготы. Двое взрослых мужчин, девушка и мальчик лет тринадцати.

– Спасибо, что спас моих людей, Повелитель, – говорит бородатый и вспотевший Андрей Тарасович Лукомский. Кланяется в пояс, одна рука за спиной, я вижу скрещённые пальцы. И ладони же снова натёр полынью, что ты с ним будешь делать.

Ну, по крайней мере, ему хватило мозгов вчера не соваться сюда самому. Хотя ни секунды не сомневаюсь: вылазку совершали с его ведома и одобрения.

– Ты пришёл, – отвечаю ему, – в город, который находится под моей защитой. А я не бросаю слов на ветер.

На самом деле всё это говорится не для Лукомского, а для мальчика, которого они привели с собой. Чистая душа, tabula rasa. То, что мне так нужно. Он стоит рядом с девушкой и смотрит на меня во все глаза, хотя старательно делает вид, будто ничуть не удивлён, ничуть не испуган.

Но, конечно, он удивлён и, конечно, испуган. Я ведь никогда красавцем не был и с годами краше не становлюсь. Да ещё глаза косят, это врождённое, но горожане, конечно же, видят в этом знак. И боль в колене сегодня сверлит сильней, чем обычно, так что приходится изо всех сил сжимать набалдашник трости.

– Мы ценим это, – говорит Лукомский. – И мы… Его высокоблагословение рассказал нам о тебе… больше, чем прежде.

– Надеюсь, вам удалось после этого заснуть.

Он, кажется, не оценил шутку. Дёргает головой, как будто отгоняет надоедливую муху. А может, его просто смущает всё тот же гул за дверью – той, которая за чёрной портьерой с алым знаком.

– Не удалось, Повелитель. Мы отслужили за упокой души нашего убиенного брата, раба Божьего Николая.

Ага, это так, значит, звали одного из вторженцев – того, который оказался не слишком удачлив и едва не превратился в юггота.

– К тому же, Повелитель, мы размышляли. Над твоим предложением. Над… ценой, которую ты запросил.

– Мы хотим, – добавляет Афанасий, – сделать тебе другое предложение.

– Я не торгуюсь, игумен. И ты это знаешь.

Он примирительно вскидывает руки, но смотрит твёрдо:

– И всё-таки здесь особый случай.

Прежде, чем я успеваю ответить, игумен жестом подзывает мальчика:

– Миша, подойди-ка. И ты, Алёна. Познакомьтесь с Судьёй.

Девушка худенькая, ей лет шестнадцать-семнадцать, но взгляд взрослый, тяжёлый. И свежая метка на щеке, краска только-только начала просыхать.

– Поздравляю, – киваю ей. – Повезло. Остальных тоже уже отпустили из карантина?

– Мы стояли далеко, – цедит она. – Когда демон попытался подчинить себе Николая, нас не задело.

«Демон», значит. Хотя, в общем, мне следовало бы давно уже перестать удивляться.

Я смотрю на мальчика:

– Это твоя сестра?

– Она мне больше, чем сестра! – говорит он с вызовом. Смотрит мне прямо в лицо, глаз не отводит. Губы почти не дрожат. – Она спасла меня, когда мне было пять лет. И с тех пор мы всегда вместе. Мы из Кочановки, из соседних дворов. Когда пришли демоны… только мы и спаслись.

– Мне нужен, – говорю Афанасию, – сирота. Без приёмной сестры, без дальних или близких родственников. Этот мне не подходит.

– У нас нет сирот, – вмешивается Лукомский. – Тех, кто остался без родителей, берут к себе другие семьи. Так у нас заведено. Мы заботимся друг о друге.

Ах да, разумеется. Ему следовало бы добавить: «и следим друг за другом». Очень разумная стратегия, позволяет уже на ранних стадиях выявить инфицированных.

– И вот что мы решили. Твоя просьба… твоё предложение необычно, поэтому община не имеет права его принять.

– Но вряд ли вы стали бы тратить своё и моё время, чтобы сообщить только об этом. Тем более приводить сюда мальчика. Итак?

– Решить должен он сам.

– И в любом случае, – добавляет маленькая отважная Алёна, – вы позволите мне видеться с ним. Хотя бы пару раз в неделю.

Вот что ты тут поделаешь. Как будто они не на кладбище явились, а на базар.

Я встаю со своего трона и оглядываю всех четверых.

– Раз решаешь ты, – киваю мальчику, – решай, и покончим с этим.

– И если я откажусь?

Стоять больно, поэтому в голосе моём, кажется, проскальзывает раздражение:

– Значит, я найду себе кого-нибудь другого. Поумнее. И без глупой отважной сестры, которая любит ночью лазить по чужим владениям и рисковать чужими жизнями.

Мальчик оглядывается на Лукомского и Афанасия. Вздыхает, машинально стискивает кулачки.

– Извините. – Он расправляет плечи, как будто готовится к тому, что с ним будут спорить. – Я соглашусь. Сами видите: ему это нужно.

– Это что же, позволь-ка узнать, мне нужно?!

– Чтобы, – оборачивается, – кто-то приглядывал за вами. Заботился.

Сперва я хочу возразить, но затем начинаю хохотать. Просто не могу остановиться, даже боль на пару мгновений утихает.

За спиной у меня, там, за портьерой и дверью, по-прежнему жужжат мухи. И, разумеется, не только они.

Я обладаю мощью, благодаря которой способен за пару дней уничтожить всех горожан. Многие из них считают меня исчадием ада, антихристом, ловцом душ человеческих. В тихие, ясные ночи я слышу, о чём перешёптываются патрульные на Энтузиастов. Я знаю, что, собираясь ко мне, горожане обязательно кладут в левый карман щепоть монастырской земли, а некоторые просят особого благословения у Афанасия. И я помню о том, что кричал не в меру прыткий диакон прежде, чем познакомился с моими осами.

А этот мелкий нахал собрался обо мне заботиться. Приглядывать за мной.

– Ладно, – говорю я, отсмеявшись. – Довольно. Мы заключили сделку, и пора перейти к более насущным вопросам. Игумен, напомните своим людям и объясните костромчанам: мне нужны будут тела. И чтобы головы – отдельно. Вы, Андрей Тарасович, к вечеру пришлите троих парней покрепче и посообразительней, я передам им порции, на первое время хватит. А ты, девочка, придёшь сегодня после обеда, принесёшь вещи брата, тогда же договоримся о том, когда будешь его навещать. Вопросы?

О, у них, разумеется, уйма вопросов – но духу не хватает их задавать.

– Тогда прощайтесь с мальчиком и – не смею больше вас задерживать.

И здесь-то выясняется, что кое у кого духу как раз хватает. Игумен отзывает меня на пару слов, мы выходим во двор, и тут – океан солнечного света, буйство красок. На ветках старого апельсинового дерева сидит наглый, сине-жёлтый попугай и с удовольствием срывает шкурку с ближайшего плода, медленно и методично.

– Что будет дальше? – спрашивает игумен. Для такой жары лицо у него слишком бледное, под глазами мешки, и я вдруг понимаю: впервые за всё время нашего знакомства он осмелился подойти ко мне вот так близко. Боится. Не хочет, чтобы услышали остальные. – Что будет дальше, Судья? С каждым годом одержимые приходят всё раньше. Они сильнее, проворнее. Когда всё только начиналось… когда первые из них восстали из могил, мы были слишком малодушны и самонадеянны. – (Прекрасное сочетание, хмыкаю я). – Мы верили, будто скоро явится Спаситель. Ждали Страшного суда.

А получили они то, чего заслуживали: урок, который, впрочем, никак не желают выучить. Я редко злюсь – вопреки всему, что они обо мне напридумали, – но сейчас меня охватывает ледяная, слепящая ярость.

– Вспомни, игумен, – шепчу я ему, – вспомни, о чём я предупреждал, когда мы только познакомились. Когда ты явился ко мне извиняться за того вашего диакона. Уже тогда я сказал: югготы будут приходить раньше, и станет их намного больше. Потому что с каждым годом температура повышается. А вы роете рвы и строите стены – и думаете отсидеться. Переждать. Точнее – дождаться, верно? Скажи, ты ведь до сих пор ждёшь этого своего Страшного суда? Даже ты – у которого в голове есть хоть немного мозгов.

– Мы, кажется, сошлись на том, что не станем обсуждать вопросы веры…

– А мы их и не обсуждаем. – Я придвигаюсь вплотную, приподняв, упираю литую пёсью голову ему в грудь. – Мы обсуждаем твою самонадеянность и твоё малодушие. Если бы тогда, в самом начале, ты позволил мне поработать с живыми образцами… А теперь что ж – лаборатория сгорела, препараты большей частью непригодны.

– «Образцами»?! Они были людьми! А ты хотел погубить бессмертные души! Сделать одержимыми невинных христиан!

Он осекается. Но смотрит по-прежнему вызывающе. Болван – как и все они, все до последнего.

– Я хотел заразить тех, кого ты и так обрёк на смерть. Или, по-твоему, достаточно было освободить их из колонии и вышвырнуть из города? Прямо во время Посева? По-твоему, так ты спас их бессмертные души?

– Мы не знали!.. Мы ведь тогда ничего не знали о Посеве! Об одержимых! О том, что заразиться можно даже от одного-единственного чиха!..

Мне, пожалуй, немного жаль его. В этом моя беда, поэтому я до сих пор здесь: жалею болванов, пытаюсь о них заботиться. Не предпринимаю ничего, что по-настоящему изменило бы ситуацию.

Если задуматься, я ничем не лучше игумена: такой же малодушный и самонадеянный тупица.

Нет, даже хуже, чем он. Он верит, а я-то знаю наверняка.

– Готовьтесь к обороне города, – говорю я ему. Опускаю трость, опираюсь на неё – и понимаю: вовремя. Колено жжёт огнём. – А когда закончится Посев, мы всё-таки совершим вылазку. Поднимем старые карты, расспросим костромчан. Двинемся на запад по шоссе… по тому, что от него осталось. Я присмотрел два-три подходящих города, в которых, возможно, ещё сохранились подходящие лаборатории. А пока, – пожимаю плечами, – что ж, надеюсь, от мальчика будет какой-нибудь толк.

Он смотрит на меня странно, проводит ладонью по лицу. Говорит тихо:

– У тебя же нет препаратов, ты ведь сам только что… Зачем тогда? Только из любопытства? Ведь не может быть так, что только из любопытства! Господи! Неужели для тебя нет ничего святого, никаких преград?! Неужели ты ничего не боишься – ладно, пусть не Страшного суда, но – хоть чего-то?! Ты ведь просто погубишь его! Просто погубишь!

Я усмехаюсь – и, должно быть, усмешка у меня кривая, перекошенная.

Он не понимает, что вылазка – это то, от чего вряд ли будет много толку. Что в других городах, скорее всего, никакие лаборатории не уцелели – за столько-то лет! Что я хватаюсь за соломинку.

Что в конечном счёте без мальчика нам никого не спасти.

– Уходи, – бросаю, отворачиваясь. – Мальчик теперь – не твоя забота.

И да, он уходит. Просто уходит, не сказав больше ни слова.

Пожалуй, я даже слегка разочарован.

Мальчик ждёт в приёмной. Ну как «ждёт»: стоит в дальнем углу, делает вид, что рассматривает занавес.

– Что это, – спрашивает, – за знак? Почему сердце? И почему красное?

– Разве не знаешь, как меня зовут? – Останавливаюсь у окна, на миг выглядываю во двор. Гости уже ушли. Попугай продолжает измываться над апельсинами.

– Они говорили, у вас много имён. Повелитель мух, Судья, Валет червей…

– Ну так это и есть червы. Карточная масть. Это, – поясняю, – такая шутка. В Средние века валет был кем-то вроде личного слуги, камердинера. А валета червей в картах олицетворял один французский полководец. За крутой нрав все звали его Гнев Божий.

– Ого! И что потом с ним случилось?

– То же, что и со всеми людьми: умер, очевидно. Но я, в отличие от него, ещё жив и очень не люблю, когда подслушивают. Особенно когда подслушивают всякую чушь. Учти на будущее.

– Так разве же сразу поймёшь, где чушь?

Ну, по крайней мере, не отпирается.

– А вообще вы не переживайте. Они мне объяснили, зачем я вам нужен.

– И ты всё равно согласился?

Пожимает плечами:

– Ну да. Во-первых, все говорят, вы не такой уж и злой. Демонов ненавидите больше, чем людей.

Я хмыкаю:

– Признаю: безусловно, виновен. И несправедлив. А что там за «во-вторых»?

– Они говорят, только вы знаете, как с ними бороться. Если, по-вашему, надо так… ну, ладно. Больно не будет, да?

– Честно? Не знаю. Но сейчас тебе лучше этим голову не забивать.

Он пожимает плечами:

– Потом я вряд ли смогу вообще её чем-то забивать. А мне интересно.

Чудом удерживаюсь от того, чтобы не отвесить ему подзатыльник.

– Если будешь разговаривать подобным тоном, я вспомню, что вы называете меня Судьёй.

– А кстати, почему вас так называют? Это же не намёк на Господа, вы явно не он.

Вместо ответа (и подзатыльника) я шагаю прочь. К трону и проходу за ним.

Когда отодвигаю портьеру и распахиваю дверь, жужжание усиливается. Зажигаю фонарь, ещё один протягиваю мальчику. Шагаем по короткому тёмному коридору, затем начинаем спускаться в Чистилище.

Здесь контейнеры стоят вдоль стен, идти приходится аккуратно, но я должен использовать всё доступное пространство, а его не так-то много. Не все контейнеры прозрачны, но и тех, которые переделаны из старых аквариумов, достаточно, чтобы мальчик какое-то время шагал молча.

Пытаюсь представить себя в его возрасте и на его месте. Все эти ряды ящиков, коробок, банок, в которых роятся мухи, карабкаются друг по другу жуки, мокрицы, многоножки, ползают черви, – что он чувствует, глядя на них?

Впрочем, зачем представлять? Когда-то я оказался на его месте, и это определило мою судьбу. Что я тогда чувствовал, оказавшись в лаборатории столичного зоопарка? Пожалуй, был восхищён, и заинтригован, и, конечно, испытывал лёгкое отвращение, и любопытство. Но всё-таки в первую очередь – восхищён.

– Почему меня называют Судьёй? – Оглядываюсь; он кивает, не сводя глаз с очередного инсектария, в котором мечутся, бьются о стекло мясные мухи. – Потому что я – он и есть. Я был судебным энтомологом. Это значит, – добавляю, – исследовал насекомых и использовал их, чтобы найти преступников.

– Да ну! Что, вот они прям прилетали и всё вам рассказывали? Кто убил или там ограбил?

– В некотором роде – прилетали и рассказывали. Ты даже не представляешь, сколько насекомых так или иначе связано с нашей смертью. С кровью, с трупами. Одни питаются ими, другие откладывают туда яйца, чтобы вывелось потомство. Если хорошо знать повадки того или иного вида, можно быстро найти преступника.

– А потом, значит, вы их приспособили для борьбы с демонами?

Я останавливаюсь и кладу руку ему на плечо:

– Вот что: с этого момента никаких «демонов».

Он стряхивает мою ладонь:

– А какой смысл врать? Зарянский вон говорил, что его батя называет их «пострадавшие». «Пострадавшие нас не найдут», «пострадавшие в последнее время совсем обнаглели». Враньё это всё! И трусость! Потому что демоны – они демоны и есть. Когда захватывают человека, у него же настоящие рожки вырастают. Да, мягкие, не такие, как у козлов или там баранов, но – рожки же! И ведут себя демоны не как люди. И убить их – пойди убей. Они же боли не чувствуют, прут и прут, хоть ты им руку оторви, хоть ногу.

– Ну-ка пойдём, кое-что покажу.

Мы спускаемся в крипту, здесь всё, конечно, уже не так, как в прежние времена: пространство разгорожено металлическими стеллажами, на полках и саркофагах – всё те же контейнеры с культурами разных видов. В дальнем углу – рабочий стол, я сажусь, выдвигаю нижний ящик, кладу перед мальчиком некий предмет в стеклянной рамке. Сувенир, памятку.

– Что это? – спрашивает.

– А ты как думаешь?

– Какой-то прозрачный камень… это янтарь, да? А в нём – листок и муравей. Только муравей странный. И почему у него из головы торчит эта красная блямба?

– Потому что муравей выполнил то, чего она – эта блямба – от него хотела. Видишь ли, это – гриб-паразит. Когда он заражает муравья, тот начинает делать ровно то, что нужно грибу. Немедленно покидает родную колонию, забирается на дерево, находит листок, впивается в него челюстями и умирает. Причём выполняет всё очень скрупулёзно: например, выбирает листья, повёрнутые именно к северу, расположенные на высоте в четверть метра – и там, где температура не ниже двадцати и не выше тридцати градусов по Цельсию. Потом сквозь тело такого муравья прорастает гриб и выбрасывает свои споры…

– А споры находят ещё одного муравья – и всё повторяется?

– Да, повторяется. Год за годом, вот уже многие и многие годы. Этому янтарю, насколько я знаю, около тридцати миллионов лет.

Мальчик внимательно рассматривает его, вертит в руках.