Весь мир театр Акунин Борис
Ее потянуло взглянуть на театральный занавес. Может быть, она его больше никогда не увидит. А если увидит, то нескоро. Ведь на время процесса ее, наверное, посадят в тюрьму?
Уборщики уже заканчивали свою работу: внесли и поставили возле помоста столик Ноя Ноевича – для завтрашней репетиции. Сверху, строго посередине, как любит Штерн, установили лампу, положили чистую бумагу, оточенные карандаши и, с особым почтением, «Скрижали».
Элизе захотелось прочесть, что там написал про ее нынешнюю игру Ной Ноевич.
Приятно: «Для Э.Л.: Чудесная взвинченность! Рецепт успеха: натягивать струну до предела, но не обрывать!»
Это на сцене. А в жизни иногда приходится и оборвать.
Перед тем как выйти наружу, Элиза набрала полную грудь воздуха и посмотрела на часики. Ровно полночь. Идеальное время для кровопролития.
Шагнула на тротуар, как Мария Стюарт на эшафот.
Несмотря на позднее время, у подъезда стояла толпа. Раздались хлопки, крики, несколько человек подали букеты, кто-то попросил расписаться на фотокарточке. Полыхнул блиц.
Кивая и улыбаясь, Элиза краем глаза наблюдала за фигурой в длинном черном пальто и лоснящемся цилиндре.
Он здесь, здесь!
Передала цветы Девяткину, который с грехом пополам обхватил их одной левой. Правую руку он держал в кармане.
Шагов через двадцать Элиза вынула из кармашка муфты пудреницу, чтобы подглядеть в зеркальце. Полтора десятка поклонников и поклонниц следовали за ней на почтительном расстоянии, а впереди всех, громко стуча каблуками, шел Чингиз-хан.
На виду у публики исполнить задуманное будет легче. Довольно вообразить, что играешь роль.
Элиза обернулась. Вздрогнула, будто лишь сейчас заметив человека в длинном пальто. Он ухмыльнулся из-под черных усов.
Она вскрикнула. Немного ускорила шаг.
Стук каблуков за спиной тоже убыстрился.
«Не попасть бы в тех, кто идет за ним», подумала Элиза. Мысленно досчитала до пяти. Остановилась.
– Мучитель! Изверг! – пронзительно закричала она. – Нет больше моих сил!
От неожиданности Чингиз-хан шарахнулся в сторону. Теперь можно было смело стрелять, за спиной у него темнела пустая площадь.
– Бог мне судья! – импровизировала Элиза. – Пускай я погибну, но сгинешь и ты!
Элегантно выдернула из муфты пистолет, шагнула вперед. Рука не дрожала, высокий артистический восторг делал каждое движение безупречным.
Хан дернулся, уронил цилиндр.
– Умри, сатана!
Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела не было. Нажала снова, снова – спусковой крючок не поддавался.
– Предохранитель, предохранитель! – шипел сзади Девяткин.
У Элизы померкло в глазах. Это был провал!
Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан. Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцой побежал прочь, растаял во мраке.
Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела Элизу Альтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет.
– Браво! Это из будущей постановки? – шумели почитатели. – Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Я ваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос!
– В чем дело? – страшным шепотом спросила Элиза секунданта. – Почему он не выстрелил?!
– Но вы не сняли предохранитель…
– Какой еще предохранитель? Что такое этот ваш предохранитель?
Жорж взял ее под руку, повел прочь.
– Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вам напоминал…
– Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из «нагана», там не было никакого предохранителя.
– Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете в отличие от револьвера есть такой рычажок, вот он!
– Я вам не гимназист! – Элиза истерически всхлипывала. – Это вы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните же их от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу!
Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушно отстал.
– Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, – донесся сзади его голос. – Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистам иметь частную жизнь!
Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных, чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, кому не снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а в ответ – зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элиза была уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своей жизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, она думала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловно будут), а о своей безнадежной никчемности.
Жизнь – не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой по металлу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительный занавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя.
«Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь». Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая и обессилевшая. Не заметила, как уснула.
Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит она в своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя – а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало ни посмотришь – пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, но поймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей, вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняла сценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, и так ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась.
Если б за окном светило солнце, возможно, наступило бы облегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а от неудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой и старой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контуры предметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в него Элиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всех сторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы и не смела предположить, какою станет развязка.
Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочь отсюда, прочь! Но куда?
Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стены подобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальной жизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо и понятно, ничто не страшно.
После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новую уборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную – Ной Ноевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого, насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш и фотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэн действительно существует.
Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности и одежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью – за какой-то час – Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложила волосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она, во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании с темно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела даже интересной.
Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элиза понемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра – вздохнула с облегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати она придет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать не позволила.
Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает, шорох шагов – и тот отраден.
Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Это обширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет, когда Элиза наполнит его своим светом.
Она приоткрыла дверь – и остановилась. Вдали, под сценой, на режиссерском столике горела лампа. Кто-то стоящий спиной резко обернулся на скрип. Силуэт был высок, широкоплеч.
– Кто это? – с испугом вскричала Элиза.
– Фандорин.
«Вот что за сила потянула меня сюда! – пронзило Элизу. – Это судьба. Это спасение. Или окончательная гибель – теперь все равно».
Она быстро пошла вперед.
– Вы тоже ощутили зов? – с трепетом проговорила она. – Вас привел сюда инстинкт?
– Меня привела сюда химия.
В первый миг Элиза удивилась, потом поняла: это он о внутренней химии, химии сердец!
Только голос у Фандорина звучал не так, как следовало бы. Не взволнованно, а озабоченно. Приблизившись, Элиза увидела, что он держит в руках раскрытый журнал.
– С-смотрите. Этого вчера не было.
Она рассеянно взглянула на страницу с сегодняшним числом. Наверху размашисто написано: «До бенефиса четыре единицы. Готовьтесь!»
– Да, не было. Я ушла последней, после полуночи. – Элиза пожала плечами. – Но почему вас заботит эта затянувшаяся глупая шутка?
«Какие глубокие у него глаза, – думала она. – Вот бы он смотрел так на меня всегда».
Фандорин тихо сказал:
– Там, где убивают, не шутят.
До бенефиса две единицы
Новые и старые версии
Эти слова у Эраста Петровича вырвались сами – он еще не пришел в себя, так неожиданно она здесь появилась. Но Элиза, слава Богу, не расслышала. Переспросила:
– Что?
– Ничего. П-пустое…
И подумал: мне вредно смотреть на нее вблизи. Симптомы болезни усиливаются. Анализ-экстрактор он спрятал за спину, чтоб не вдаваться в объяснения. Хотя каким-то образом оправдать свое присутствие все-таки придется.
Что у нее за взгляд! Посмотри такими глазами любая другая женщина, можно было бы не сомневаться: любит всей душой. Но это актриса…
Единственный раз она проявила неподдельность чувств – когда упала в обморок при известии о гибели жениха. Острая боль пронзила в тот миг сердце Фандорина. Выходит, за миллионера Элиза собиралась не по расчету, а по любви?
Эта мысль терзала его потом весь день, мешала сосредоточиться на деле. В конце концов он совершил недостойный поступок. Поздно вечером позвонил в «Метрополь», предварительно справившись у Штерна, какой номер занимает Элиза, и вонзил шпильку: прочитал язвительную танку. Смысл пятистишья был очевиден: грош цена вашей любви, мадам; быть может, в следующей жизни из вас выйдет больше проку.
Она отвечала ему совершенно неживым голосом. Изображала, будто ей всё нипочем, даже смеялась, но ввести его в заблуждение не смогла. Если уж такая артистка не способна скрыть своего горя, значит, оно велико. Зачем тогда было отвечать Шустрову отказом? Воистину душа актрисы темна, словно сумрачное засценье.
Фандорину стало стыдно, он дал себе слово оставить Элизу в покое. И последующие дни держался поодаль. Лишь вчера вечером вынужденно показался ей на глаза, но близко не подходил.
Вчера не придти в театр было нельзя. Этого требовали интересы расследования.
Смерть Шустрова была, кроме прочего, очень сильным ударом по фандоринскому самолюбию. Версия, на которую он потратил столько времени и сил, лопнула. Мистер Свист мертв; Царь находится по ту сторону Атлантики. Банда московских барышников более не существует и к гибели миллионера иметь отношения не может.
В том, что это никакое не самоубийство, Эраст Петрович почти не сомневался. Не того склада человек Шустров, чтобы из-за несостоявшегося жениховства накладывать на себя руки. Но следовало побывать на месте трагедии и лично все проверить, а потом уж предаваться самобичеванию, приводить в порядок взбудораженные чувства и перепутавшиеся мысли.
– Едем на Пречистенку, – сказал он «мсье Симону», когда дамы захлопотали над упавшей в обморок Элизой. – Я должен это увидеть.
Маса выразительно посмотрел на господина, наткнулся на ничего не выражающий взгляд, вздохнул и отвернулся.
Так и не наладил Эраст Петрович отношений с товарищем после возвращения из Европы. Узнав о предстоящем замужестве Элизы, Фандорин явился домой в Сверчков переулок мрачнее тучи. Говорить ни о чем не хотелось. Да и нечем было хвастать. Ведь взять Царя не удалось. Операция с самого начала шла нескладно, закончилась провалом, а виноват был сам Эраст Петрович. Если б он взял в Сокольники не бестолкового Жоржа, а Масу, исход получился бы совсем иной.
– Отстань, – сказал Фандорин слуге. – Никаких вопросов.
И японец, естественно, оскорбился. Мало того что господин исчез почти на две недели, ничего толком не объяснив, но еще и рассказывать не хочет? Такого за тридцать три года не случалось ни разу.
– Тогда я вам тоже ничего рассказывать не буду! – объявил Маса, явно имея в виду Элизу и свои с ней отношения.
– Да уж, пожалуйста.
Фандорин и не желал ничего слушать про богатую любовную жизнь госпожи Альтаирской-Луантэн. Пускай с кем хочет целуется-милуется, за кого хочет выходит замуж. Ее дело.
В общем, рано понадеялся Эраст Петрович на выздоровление. На него вновь накатила хандра. Исключительно чтобы отвлечься и чем-то занять мысли, на следующий день он съездил в театр и сделал то, что собирался: просмотрел хулиганские записи в «Скрижалях».
Их на тот момент было три.
От 6 сентября: «До бенефиса восемь единиц. Одумайтесь!»
Потом на второй странице октября, просто: «До бенефиса семь единиц.»
И самая свежая, под датой 1 ноября: «До бенефиса пять единиц».
Буквы крупные. Почерк один и тот же. Написано химическим карандашом.
Очевидная бессмыслица. Кто-то из актеров развлекается – видимо, чтоб подразнить режиссера и послушать, как тот будет орать.
Эраст Петрович еще раз перелистал «священную книгу», чтобы проверить, не пропустил ли он запись про шесть единиц, но ее не было. Тогда рассердился, отложил журнал. Шутка была не только глупая, но и небрежная. Внимания эти письмена не заслуживали.
В следующий раз он появился в театре пятого ноября, в субботу – когда Элиза должна была дать ответ Шустрову. Хоть и боролся с собой, но все-таки пришел. Какой она будет в этот день? Смутится из-за его прихода или нет? Горькое стихотворение про любовь гейши лежало в кармане. Эраст Петрович сочинил танку ночью, терзаясь бессонницей.
Но вручить не успел. События пустились вскачь, когда в зрительный зал ворвался старый знакомый, персонаж из прежней жизни.
Сеня сильно изменился, Фандорин даже не сразу его узнал. Превратился в бойкого молодого человека европейской наружности, путающего русские и французские слова, а все же в повадках нет-нет да проскальзывал полууголовный хитровский подросток, с которым Эраст Петрович когда-то пережил одно из самых мрачных приключений своей сыщицкой биографии.
По дороге на Пречистенку, под рев мощного двигателя «бугатти», немного поговорили – верней, покричали.
– Как получилось, что вы занялись кинематографом? И почему стали Симоном? – спросил Фандорин.
– Ой, Эраст Петрович, сильвупле, говорите мне «ты», как раньше. Я с вами и с господином Масой все эти годы разговаривал. Когда не знал кэ фэр, всегда вас спрашивал. Мысленно. А вы репондируете: «Делай, Сеня, так». Или, висеверса: «Не делай этого, не будь кретен».
Он трещал без умолку. Видно было, что ужасно рад нежданной встрече, даже на время забыл о горестном событии. В этом Сеня совсем не изменился. Он и раньше не умел долго унывать.
– «Симон» я стал, потому что француз не может «Семён» выговорить, язык у него по-другому выворачивается. А синема полюбил, потому что ничего лучше на свете нету. Как первый раз увидал «Из пушки на Луну», сразу понял: вот он, мой шмен дан ля ви, «жизненный путь» по-русски!
– М-мерси, – поблагодарил Эраст Петрович за перевод.
– Де рьен. Пошел я прямо к великому мьсе Мельесу. Говорить по-ихнему еще толком не умел, смех и грех. Вузэт жени, говорю. Жё вё вuвp е мурир пур синема.[6] На бумажке написал, нашими буквами. Наизусть выучил. А больше ни гу-гу.
– А больше ничего и не надо. Всё главное сказано. У тебя с ранних лет были незаурядные п-психологические способности.
– Потом ушел от Мельеса. Старик начал терять флэр, отстал от жизни. Сейчас для синема главное что? Размах! Вот у Гомона размах. В прошлом году мы с ним в Париже электротеатр загрохали на три тыщи четыреста мест! Но в компаньоны Гомон меня не взял, и я ушел. И потом, тесно во Франции. Все локтями пихаются. Настоящие дела можно делать только у вас в России. Если ты энержик.
Держа одну руку на руле, а другой размахивая, он глянул на Фандорина, приподнявшего бровь на «у вас в России». Но Сеня понял удивление неправильно. Принялся объяснять:
– «Энержик» – это когда все время ревальвируешь. Самое главное качество для успеха. Без других качеств можно обойтись, без энержик – никак. У вас тут умных много, трудящих много, даже честные попадаются. Но сонные все, квелые. Придумал что-нибудь толковое и сидит себе на заднице, как медведь. Провернул хорошую сделку – и скорей отмечать. А надо быстро, быстро, санзарет. Человек-энержик, даже если не шибко антелижан, башковит, десять раз споткнется, одиннадцать раз вскочит и все равно умного, но квелого перегонит. У вас тут, я смотрю, все разговоры про революсьон, либерте-эгалите. А России не революсьон, России надо скипидару под хвост, чтоб бегала шустрей.
На последнем слове Сеня-Симон поперхнулся, пригорюнился.
– Шустров Андрюша – вот это был жени. Я не в смысле «жених», а в смысле, как это…
– Гений.
– Да, гений. Каких бы мы с ним тут дел наворотили! Если б не баба-змея. Такие, как Андрюха, они только с виду каменные, а сами жутко пасьоне, трепетные. Каменное сердце, если раскалится, а на него ледяной водой, оно – хрусть! и трескается.
– Красивая м-метафора, – сказал Эраст Петрович и непроизвольно потер левую половину груди. – Но чтобы про «бабу-змею» я от тебя больше не слышал. Госпожу Луантэн я никому оскорблять не позволю. Это раз. А во-вторых…
Он хотел присовокупить, что Элиза тут скорее всего ни при чем, но запнулся. Теперь, после новой смерти, Фандорин уже ни в чем не был уверен.
Симон понял заминку по-своему. Вновь позабыв о печальном, хитро подмигнул:
– Сразу бы сказали. Вы, я гляжу, все такой же. Фам-фаталями увлекаетесь. Только фамилию зачем-то поменяли. Мне Андрюха уши прожужжал: Фандорин, Фандорин, будет нам фабюль сочинять, а я и знать не знаю, что это вы. Кстати, звучит неплохо: Фандорин. На «Фантомас» похоже. Вот бы про кого фильму снять! Не читали? Настоящая литература, не Эмил Зола и не Лев Толстой. Сила! В главной роли можно господина Масу попробовать. Это ведь он «японец Газонов»? Я только сегодня понял. Господин Маса и по стенам лазить может, и ногами по морде бить, и всякое-разное. А что косоглазый, неважно. Фантомас всегда в маске. Он жени злодейства!
И стал взахлеб рассказывать про какого-то воротилу преступного мира, героя модных романов. Эраст Петрович знавал подобных субъектов и в жизни, поэтому слушал не без интереса, но гоночное авто уже влетало в один из пречистенских переулков. С визгом затормозило подле нарядного особняка, вход в который охранял полицейский.
Приехали.
Следователь был незнакомый, некто капитан Дриссен, из канцелярии обер-полицмейстера. Смерть миллионера – дело серьезное, не корнетишка какой-нибудь. Скромному служаке вроде Субботина не доверили.
Офицер Фандорину не понравился. Таких пронырливых, сладких с вышестоящими и грубых с низшими, в полиции всегда хватало, а в последние годы этот типаж расплодился повсеместно. Про Эраста Петровича капитан, разумеется, слышал, поэтому разговаривал сахарно. Всё показал, все разобъяснил и даже собственные умозаключения доложил, о чем его не просили.
Умозаключения, если коротко, сводились к следующему.
Как установлено опросом свидетелей, покойный был уверен, что этот день станет счастливейшим в его жизни. С утра он собирался ехать с визитом в гостиницу «Лувр» к своей невесте, известной артистке Альтаирской-Луантэн, дабы надеть ей на палец обручальное кольцо.
– Кстати, где оно, господин Симон? – прервал доклад Дриссен, воззрившись на Сеню не сахарно, но грозно. – Вы схватили его и убежали, а с меня спросят.
– Ерунда, – мрачно махнул рукой парижанин. В доме погибшего товарища он весь сжался и только вздыхал. – Если что – возмещу. Па де проблэм.
Известие о том, что для компаньона деньги не проблэм, офицера порадовало. Он сладко улыбнулся, стал рапортовать дальше.
Картина выходила ясная. Невеста в последний момент передумала, о чем сообщила покойнику по телефону. Шустров обезумел от горя, схватил бритву. Рука у него дрожала, поэтому сначала он нанес себе несколько мелких порезов, потом наконец справился со слабостью и рассек артерию вкупе с трахеей, отчего незамедлительно воспоследовала кончина.
Факты Эраст Петрович выслушал со вниманием, умозаключения – без. Долго сидел на корточках над трупом, разглядывал изуродованное горло в лупу.
В конце концов поднялся, очень озабоченный. Сказал почтительно ожидающему капитану:
– Знаете, есть полицейские, который за определенный г-гонорар передают в бульварную прессу всякие пикантные детальки о происшествиях. Так вот, если в газеты просочится известие, что следствие связывает смерть Шустрова с именем упомянутой вами артистки, я буду считать ответственным лично вас.
– Позвольте… – вспыхнул Дриссен, однако Эраст Петрович блеснул на него своими чрезвычайно выразительными синими глазами, и офицер умолк.
– …И ежели такой казус произойдет, я приложу всё свое влияние, чтобы дальнейшим местом вашей службы оказалась Чукотка. Я редко обременяю высокое начальство своими просьбами, поэтому отказа в таком п-пустяке мне не будет.
Полицейский кашлянул.
– Однако же, сударь, я не могу нести ответственности за других. Слухи могут проистечь из театра. Дело вызовет у публики огромный интерес. Там ведь у них уже были самоубийства.
– Одно дело – слухи. Другое – официальная версия. Вы меня поняли? Ну то-то.
Унизительное для Фандорина подозрение подтвердилось.
Царь и Мистер Свист к театральным смертям, скорее всего, отношения не имели. Потому что миллионера Шустрова убить они не могли, а он был именно убит. Судя по почерку, тем же преступником, что умертвил Смарагдова и Лимбаха.
Расследование требовалось начинать заново.
Обыкновенно, если случается череда таинственных злодеяний, проблема состоит в отсутствии сколько-нибудь правдоподобных гипотез. Здесь же все было наоборот. Версий возникало слишком много. Даже если идти от азов дедукции – двух главных побудительных мотивов, по которым один человек умерщвляет другого: «кому выгодно» и «ищите женщину».
Кому могла быть выгодна смерть миллионера?
Ну, например, всему «Ноеву ковчегу» и лично господину Штерну. По завещанию, товариществу актеров достается значительный капитал. Это раз. Настойчивость, с которой предприниматель добивался ухода труппы в кинематограф, всех нервировала и раздражала. Мир театра патологичен, наполнен гипертрофированными страстями. Если в подобной среде сформировался некто с наклонностями убийцы (а это почти несомненный факт), вышеназванных резонов может оказаться вполне достаточно. Здесь нужно учитывать еще и психологию артистического преступника. Это особенный тип личности, для которой толчком к злодеянию может стать «красота» замысла – в дополнение к практической выгоде.
Что касается cherchez la femme, то женщину-то как раз искать не придется. Кандидатура очевидна. Однако, если убийства совершались из-за Элизы, возникает целый букет версий.
Шустров сделал предложение той, на которую вожделенно взирает множество глаз, к кому алчно тянется много рук. (Противно, что и сам Эраст Петрович какое-то время теснился в этой толпе.) Среди обожателей госпожи Альтаирской вполне может оказаться некто, из ревности способный на преступление.
Сюда, в отличие от версии cui prodest,[7] легко плюсуются два предыдущих убийства. Про Лимбаха ходил слух (неважно, правдивый или нет), что он добился у Элизы взаимности. То же самое сплетничали и о Смарагдове. Эраст Петрович сам читал в рецензии на «Бедную Лизу» весьма прозрачный намек на то, что «вызывающая чувственность игры ведущих актеров» проистекает «не из одной только сценической страсти».
К двум основным побуждениям, каким подвержены люди обычные, следовало прибавить мотивации экзотические, возможные только в театре.
Помимо ревности любовной есть еще ревность актерская. Премьерше в труппе всегда люто завидуют. Известны случаи, когда прима-балеринам товарки подсыпали перед спектаклем в туфли толченое стекло. Оперной певице в гоголь-моголь однажды добавили перцу, чтобы сорвать голос. Всякое бывает и в драматическом театре. Но одно дело – подсунуть в корзину с цветами змею, и совсем другое – хладнокровно отравить Смарагдова, разрезать живот Лимбаху, располосовать горло Шустрову.
Насчет последовательности разрезов сахарный капитан Дриссен, конечно, ошибся. Исследование ран показало, что первым был нанесен смертельный удар. Остальные сделаны позднее, когда судороги уже кончились. Это видно и по следам крови на полу, и по самим мелким разрезам: они ровные, аккуратные, будто сделаны по линейке. Зачем убийце понадобилось это художество, вопрос. Но почерк всех преступлений характеризуется некоторой вычурностью, театральностью. Смарагдов отравлен вином из кубка Гертруды; Лимбах оставлен истекать кровью в запертой уборной; мертвому Шустрову изрезали бритвой горло.
Кстати, о театральности. В пьесе, сочиненной Эрастом Петровичем, одному персонажу, купцу, в отместку за коварство отсекают голову. Шустров – предприниматель, в некотором роде тоже купец. Нет ли тут отсылки к спектаклю? Всё возможно. Придется выяснять, не прослеживается ли параллелей между поступками московского миллионера и японского толстосума.
Имелась еще одна версия, вовсе сумасшедшая. Эрасту Петровичу не давали покоя «бенефис» и чертовы единицы, поминаемые в «Скрижалях». Они даже ночью ему приснились: острые, сияющие багрянцем и тающие, тающие. Сначала их было восемь, потом семь, потом пропали сразу две и осталось пять. Между прочим, раны на горле мертвеца были похожи на багровые единицы – одна большая, жирная, и десять потоньше. Всего одиннадцать единиц. 11 – опять-таки две единицы. Бред, шизофрения!
Голова, без того отупевшая от унизительных любовных терзаний, отказывалась выполнять привычную аналитическую работу. Никогда еще Эраст Петрович не находился в столь паршивой интеллектуальной форме. Цветы с гадюками, кубки с отравой, окровавленные бритвы, хрупкие единицы перемешивались в его мозгу, кружась абсурдными хороводами.
Но выработанные годами навыки, воля и привычка к самодисциплине в конце концов возобладали. Первый закон расследования гласит: когда версий слишком много, их число нужно сократить, для начала устранив самые маловероятные. Поэтому прежде всего Эраст Петрович решил избавиться от назойливых единиц.
Для этого понадобится вычислить шутника, делающего в «священной книге» идиотские записи. Взять его за шиворот (если окажется дамой – за локоток) и потребовать объяснений.
Дело было немного хлопотное, но в сущности простое – еще одна причина, по которой Фандорин начал именно с «бенефиса».
Вечером десятого ноября, после спектакля, Эраст Петрович пришел за кулисы выпить с труппой шампанского. Актеры – народ суеверный и к традициям относятся серьезно, поэтому даже совсем непьющие, вроде Регининой или Ноя Ноевича, чокнулись с остальными и пригубили вино.
Фандорин запомнил, кто где оставил свой бокал. Когда артистическое фойе опустело, сложил все их в саквояж, пометив каждый, и унес с собой. Буфетчик из театра уже ушел, так что до завтра пропажи никто не заметит. А ночью Эраст Петрович намеревался сюда наведаться еще раз и вернуть бокалы на место.
В последний год, посвященный занятиям химией, Фандорин потратил много времени на исследование групп крови, новое открытие, которое представляло важность не только для медицины, но и для криминалистики.
В будущем оно обещало еще более интересные результаты, однако уже и теперь анализ кровяных следов мог оказать следователю изрядную помощь. В судах пока еще отказывались признавать подобную экспертизу в качестве улики со стороны обвинения, однако уже был случай, когда анализ крови помог оправдать невиновного. В одном из домов терпимости произошло убийство с ограблением. На платье одной из желтобилетных, попавших под подозрение, полиция обнаружила свежие пятна крови и на этом основании сочла проститутку убийцей. Алиби у нее не было, в прошлом девица уже находилась под судом. Присяжные явно склонялись к обвинительному вердикту. Однако исследование пятен продемонстрировало, что это кровь иной группы, чем у жертвы. Проститутка была отпущена, и героем дня стал не ее адвокат, а медицинский эксперт.
Очень заинтересовавшись этим открытием, Эраст Петрович пошел дальше. В частности, установил, что группу крови можно установить по следам слюны. С этой целью и были временно похищены бокалы из театрального буфета.
Глубокой ночью в своей домашней лаборатории Фандорин взял пробы и осуществил анализ. Бокалов всего было десять – Масу и Элизу из числа подозреваемых в хулиганстве он исключил. Штерна, поколебавшись, оставил. Кто его знает, не сам ли режиссер дурочку ломает – ради «теории надрыва» или чего-то подобного.
Как и следовало по науке, образцы разделились на четыре части: у трех членов труппы была первая группа, у двух – вторая, еще у троих – третья и у двоих четвертая. Кроме того, частицы жидкости во всех случаях обладали дополнительными индивидуальными особенностями. Микроскопические добавки никотина, помады, лекарств, присутствующие в слюне, позволяли надеяться, что идентификация окажется легче, чем рассчитывал Фандорин.
Теперь нужно было вернуться в театр и проделать еще одну процедуру.
Снаружи уже рассветало. Бреясь и переодеваясь, Фандорин прислушивался, спит ли Маса. Впервые за долгое время у Эраста Петровича появилась возможность хоть чем-то похвастать перед японцем. Конечно, не Бог весть какой прорыв, но все же есть что рассказать.
Однако Маса ровно сопел в своей комнате – как показалось Фандорину, обиженно. Оно и к лучшему. Сегодня же автор каракулей определится. Тогда можно будет рассказать Масе всю историю, помириться с ним и подключить его к расследованию. Убийца на свободе, он опасен. Не до ерунды.
Следующим этапом станет забор проб из «Скрижалей». Все записи про бенефис сделаны химическим карандашом, который перед употреблением слюнят. Анализ-экстрактором собственного изобретения Эраст Петрович намеревался соскрести частицы бумаги с впитавшейся в нее слюной. К сожалению, минувшей ночью сделать этого он не смог – «Скрижали» забрал уборщик, чтобы отнести в зал, а ждать, когда прислуга уйдет, Фандорин не захотел. Все равно ведь придется везти бокалы назад.
В театр он вошел через служебный подъезд, открыв дверь отмычкой. По заведенному Штерном правилу, в день репетиций никто из обслуживающего персонала не смел появляться в здании до обеденного перерыва, чтобы не мешать священнодействию. Только привратник сидел в своей будке, отделенный от зала целым этажом. Поэтому не приходилось опасаться, что Эраста Петровича в этот ранний час кто-то увидит.
Без каких-либо осложнений он сначала отнес на место бокалы, затем проник в зал. Журнал лежал там, где ему полагалось: на режиссерском столике.
Фандорин включил лампу, приготовил экстрактор, открыл книгу. Застыл.
На пустой странице, прямо под сегодняшней датой, химической синевой переливалась запись: «До бенефиса четыре единицы. Готовьтесь!»
В четвертый раз! И единиц теперь тоже четыре…
Пораженный, он поднес книгу к самым глазам. Сказал себе: «Очень хорошо. Следы свежие. Нынче же мы узнаем, кто этот шутник». Хотя то, что это шутка, уже не верил.
Сзади скрипнула дверь.
Фандорин обернулся – Элиза.
Фандорину мешают дедуктировать
При ней брать пробу было невозможно. Эраст Петрович спрятал экстрактор. До репетиции времени оставалось еще много, актеры начнут собираться не раньше чем через час. Если Элиза оставит его одного хотя бы на пять минут, этого хватит.
– Вы не подниметесь к себе в уборную? – спросил он после томительной паузы.
– Да, мне нужно снять пальто и шляпу, переобуться. Вы меня проводите? Пойдемте через фойе. За кулисами пыльно.
Отказываться неучтиво, подумал он, отлично понимая, что сам себя обманывает. Быть с ней рядом, идти вдвоем по пустым полутемным коридорам – это ли не счастье?
Чувствуя себя жалким и безвольным, Фандорин молча следовал за Элизой. Внезапно она взяла его под руку, что было странно – находясь в закрытом помещении, дамы обычно этого не делают.
– Господи, идти так бы… – прошептала она о чем-то своем.
– Что?
– Ничего, ничего…
Отпустила.
У дверей гримерной, извинившись, она попросила подождать, пока наденет таби – японские носки – для сандалий.
Минут через пять позвала:
– Можно войти.
Элиза сидела перед трюмо, но смотрела на Фандорина, а он видел ее сразу во всех ракурсах: затылок, лицо, оба профиля. Подсвеченные лампами волосы переливались, будто золотой шлем.
– Прошу вас, побудьте со мной. Просто побудьте. Мне очень плохо…
Он опустил голову, чтобы не глядеть ей в глаза. Боялся себя выдать, боялся, что бросится к ней и начнет лепетать жалкую чушь о любви.
Эраст Петрович стиснул зубы, заставил себя думать о деле. Экстракцию слюны из «Скрижалей», очевидно, придется отложить до вечера, но тут и без анализа было над чем поразмышлять.
Итак, в журнале появилась четвертая запись. Хронология и арифметика такова: 6 сентября до некоего бенефиса остается восемь единиц и кого-то призывают «одуматься»; 2 октября единиц остается семь; 1 ноября почему-то всего пять; наконец, сегодня, одиннадцатого ноября, единиц уже только четыре и неведомый автор велит «готовиться». В этой чехарде цифр, на первый взгляд произвольной, Фандорин чувствовал систему. А коли так…
– Я искренне соболезную вашему г-горю, – сказал он вслух, потому что Элиза явно ждала от него каких-то слов. – Потерять жениха это ужасно.
– Ужасно потерять себя! Ужасно каждую минуту пребывать в отчаянии и страхе!
Она плачет? Почему она зажала рот ладонью?
Эраст Петрович порывисто двинулся к ней. Остановился. Снова шагнул вперед. Элиза, обернувшись, обхватила его за талию, прижалась лицом, зарыдала.
«Это нервное. Очень понятно. Объятие означает лишь, что она нуждается в опоре, в утешении». Осторожно, очень осторожно он положил ей на плечо руку. Другой погладил по волосам.
Плакала Элиза долго, и все это время мысли Эраста Петровича отказывались возвращаться к загадке единиц.
Но когда актриса подняла свое мокрое лицо и взглянула на Фандорина, ему невыносимо захотелось наклониться и осушить губами каждую слезинку. Он отступил назад. Как за спасительную соломинку, схватился за дедукцию.
«Изменяющийся остаток единиц означает, что первоначально их было определенное число. В результате вычитания, каким-то образом связанного с течением времени, это число уменьшается. Первый вопрос: что это за число? Сколько единиц было вначале?»
– Я больше не могу, – шептала Элиза. – Я должна вам рассказать… Нет, нет!
Читать бесплатно другие книги:
