Такой долгий и откровенный день (сборник) Ронина Елена

5.

14–30. Балерина, это на всю жизнь

– НУ ЧТО, Лелька, рыба замечательная!

– Ты знаешь, действительно! Я так волновалась. Не знаю, наверное, все-таки возраст. И рыбу удалось купить только двух сортов, ты же знаешь, я всегда делаю из трех. И кастрюли такой глубокой с плоским дном здесь нет. Думала, все, опозорюсь, ничего не выйдет. А вроде получилось.

– Миш, тебе понравилось? – крикнула Ольга сыну. Он уже давно вышел из-за стола и сидел в своем кабинете за компьютером.

– Конечно, мама, – ответил Михаил, не отрываясь от работы.

– Думаю, он даже не услышал, о чем я его спросила. Весь в отца. Тот вечно был в своих мыслях.

– В мыслях о своих книгах, – поправила подругу Ядвига.

– Ты об этом? – Оля задумалась. – Наверное, ты права. Юлечка, а тебе? Ты наелась, лапушка?

Девочка укладывала спать на диване новую куклу.

– Было вкусно. Мама, можно я пойду с Машей во двор?

– Ты назвала куклу Машей? – Ядвига подошла к Юле. – Почему? Может, придумаем с тобой вместе какое-нибудь красивое имя, сказочное? Смотри, какая кукла интересная. И платье на ней бальное. Давай она будет Эсмеральдой?

Кукла, действительно, была необыкновенной. Ольга потратила много времени, чтобы ее купить. У нее никогда не было знакомых детей-девочек, и она сначала просто не представляла, что выбрать. Про мягкую игрушку в такую жару даже не думалось. Ну какой может быть мишка или слоник? В такую жару и к себе-то такую игрушку не прижмешь. Ну конечно, кукла. Только вот какая? От сплошных рядов одинаковых заморских Барби Ольгу замутило. Что это? В это можно играть?

В ее детстве были большие краснощекие пупсы. В такого же играл и маленький Миша. И спал долго с куклой Валериком. (Боже, и почему с Валериком? Сам вот придумал и назвал! Разбери этих ребятишек.) Пока в один ненастный день Валерик не упал с кровати. Фарфоровая голова бедняги разбилась вдребезги, Мишка долго и безутешно плакал. И потом начались проблемы со сном. Новый Валерик был ему не нужен, и без своей куклы он отказывался засыпать категорически.

Оля выбирала подарок для Юлечки и вспоминала сначала свое детство и игрушки, которыми играла, потом детство Миши. Как же все изменилось! Красочные конструкторы, огромные автомобили, просто как настоящие. А куклы-то, куклы?! Нет, Барби покупать Оля не хотела принципиально. Пусть будет вот эта хорватка. Красивая резиновая мордашка, светлые кудряшки, национальный задорный наряд. Она купит Юле именно ее. И будем надеяться, девочка не разочаруется.

И действительно, Ольга угадала. Юля сразу приняла игрушку, вот уже два часа ее из рук не выпускает, за столом потихоньку кормила ее с ложечки. Смешные они, девчонки. Вот и имя ей уже придумала. А Ядвиге не нравится.

– Мне нравится Маша. Ты же знаешь, я против необычных имен. Все должно быть, как в жизни, – холодно ответила Юля. – Так я пойду во двор?

– Конечно, конечно, деточка. Мы сейчас с тетей Олей тоже переместимся на веранду. Оля, да? По-моему, жара, наконец, спала. Что ты скажешь?

– Отличная идея, Ядька! Сейчас я сварю роскошный кофе, и мы будем с тобой сплетничать на веранде. С хорошим кофе и настоящей сигаретой.

Ольга раздвинула огромные окна и пригласила подругу на веранду. Мощеный пол из шероховатого камня, полосатая маркиза. Мебель вся также из ротанга, только светлая, цвета меда. Маленький диванчик, два кресла, журнальный столик. Опять минимум мебели, максимум удобства и уюта.

– Располагайся, кофе сейчас будет. Как ты любишь, с пенкой! – заговорщицки подмигнула Ольга. И, понизив голос: – Я не знала, что она стала звать тебя мамой.

– А как ей еще меня называть, мачехой? Ой, Лелька! Всего не рассказать. Это все потом. Для этого нам нужно с тобой больше времени. Как же хорошо, что я приехала на две недели. Нет, ну ты почувствовала ее характер? Ей не нравятся красивые имена. На меня намекает. Маша в вечернем платье. Оля, плебейская кровь. Я ничего не смогу сделать. А как она сама одета, ты заметила?

– Ну, сейчас девочки вообще странно одеты, мне непонятно, – осторожно произнесла Оля, хотя и ей наряд Юли показался как-то не по погоде. В отличие от Ядвиги, девочка после самолета не переоделась. Колготки (это в такую-то жару!), черная водолазка.

– Все как-нибудь образуется, – Ольга не знала, как поддержать подругу, они не общались слишком долго, и действительно им было что рассказать друг другу.

Ядвига прошла обратно в дом, помочь Ольге с посудой.

– Да-да, ты права. Оставим это. Все это пустое, пустое. Ладно, говори, какие чашки брать. Вот эти, желтые?

– Ядвига, не позорь меня. Из этих желтых я пою чаем рабочих. Купила здесь, на местном рынке. Но они веселые такие, летние. Опять же, как ты заметила, подходят к моему новому видению жизни. Но, Ядвига, парадный обед!!! Зря я, что ли, Кузнецовский фарфор с собой тащила. Именно думая вот о таких случаях. Вот приедет ко мне вредная Ядвига и спросит: «Ну что, надоело тебе народ удивлять, начала кофе из обычных магазинных чашек пить?» – а тут я – раз, и свой сервиз! Я его, если надо будет, и на Северный полюс с собой заберу!

Ядвига расхохоталась и сразу превратилась в смешную конопатую девчонку.

– Лелька, Лелька, пусть эти годы идут к черту! И будем мы с тобой и дальше не молодеть, а и наплевать. Главное, чтобы в душе мы сами себе не изменяли. И оставались всегда собою.

– Неси на веранду! – Ольга передала Ядвиге маленькую сахарницу, белую, с неприметным цветочным узором. На первый взгляд ничего особенного. Но это не для знатоков: кто представление имеет – и тонкость фарфора оценит, и клеймо на обратной стороне разглядит.

– Не разбить бы!

– А ты аккуратней. Тут пол везде каменный, если что, все сразу на мелкие кусочки, – нарочито строго сказала хозяйка. И тут же улыбнулась: – Ой, подруга ты моя дорогая, – Ольга дотронулась до руки Ядвиги, – а неважно это все. Главное, ты приехала. А посуда, она бьется, это не страшно! Слушай, у меня же есть потрясающая пластинка. Сейчас будем пить кофе и слушать Шопена. Помнишь, как раньше.

Конечно, Ядвига помнила. Они обе вросли в классическую музыку, столько лет жили в ней. Но предпочтение всегда отдавали Шопену. Под его музыку обе когда-то танцевали «Шопениану». Как же здорово, что и для Ольги это было важно.

Ольга поняла настроение подруги.

– А как ты думала, это всегда со мной.

На веранде они удобно расположились в мягких креслах, обе закурили и погрузились в завораживающую музыку польского композитора. Даже жалко было прерывать молчание. Потому что молчали они каждая про свое, но вместе, и им было хорошо от этого. И вспоминался их каждодневный класс и Катерина с резким голосом и громкими хлопками в такт:

– Девочки, собрались! И раз, и-и два! Ольга, держи спину, Ядвига – руки! Батман, еще! И глубокое плие.

Ольга поняла, наконец, что безумно рада встрече с подругой, со своей молодостью.

Прошедший год был для нее тяжелым. Этот перелом, никак не могла встать на ноги, ничего не хотелось. Ну и, как результат, расплылась, конечно. Нет, Ольга знала, что для семидесяти лет она выглядит достаточно прилично и еще очень даже моложаво. Пришлось обновить гардероб, и это тоже было неплохо. Ольга умела носить вещи.

Но сама про себя она знала, что изменилась. В молодости Оля была очень похожа на польскую актрису Барбару Брыльску, только темноволосую. Такой ее Ольга видела только в одном фильме – «Анатомия любви». Фильм был в свое время страшно популярным. И сравнения эти с Барбарой даже раздражали Олю. Потом актриса выкрасилась в белый цвет, и приятели немного успокоились. Теперь Оля сияла своей уже несравненной аристократической красотой. Как правильно заметила Ядвига, все это осталось только в душе. Ну что же делать. Жизнь практически прошла. А еще хочется и встречаться, и стол накрыть, и, слава богу, есть еще силы вот так встретить дорогую подругу.

– Подожди, Ядвига, подожди. Ты же мне привезла подарок. Нет, ну ты подумай – память! Я со своей фаршированной рыбой и фамильным сервизом забыла обо всех правилах приличия. Позор, Ядвига, позор. Что это? Скатерть? Боже, неужели это та самая, которую ты привезла из Парижа?! Нет, не возьму, с ума сошла, я же знаю, что она для тебя значила.

Ольга держала в руках обычную на первый взгляд белую скатерть. Едва угадывалась белая же вышивка затейливыми вензелями.

Ольга расцеловала подругу, у обеих глаза наполнились слезами.

– Того уже не вернешь, Леля, и ты осталась единственным человеком, кто может это оценить. А я уже вспоминать ничего не хочу. У меня другая жизнь. Юльке семь лет. Я хотя бы десять лет еще обязана жить.

6. 

Париж-Одесса-Москва

ГАСТРОЛИ были потрясающе успешными. Париж, середина семидесятых, все билеты проданы за полгода. Полный аншлаг. Парижский театр оперы и балета. Всемирно известный Гранд-Опера. Дух захватывало только от одного названия. А сам театр? Полная противоположность нашему помпезному Большому, но сложно сказать, который лучше. Невозможно, уж больно разные. Только в нашем Большом все понятнее, роднее, и призрак Оперы в нем не живет.

Парижский же, напротив, загадочен, окутан тайнами.

Оля уже два года танцевала в Большом. Беспрецедентный случай, ее взяли в труппу в тридцать пять лет. Грише предложили переехать в Москву, так было удобнее для его работы. Оле было непросто: прима-балерина Одесского театра.

Переезд в Москву мог стать для нее просто катастрофой. Она не могла не работать. Балет был ее жизнью, ее страстью. Притом, что, конечно, она любила мужа, радовалась, что родила ребенка. Но без театра она не могла. Это удел всех балетных. А иначе чем можно объяснить эти многочасовые репетиции, эти в кровь стертые ноги, постоянные ограничения в еде? И вообще, когда вся жизнь подчинена балету. Твоя жизнь, жизнь твоих близких.

Поэтому, когда переезжали в Москву, Олина работа была основным условием. Она и театр были неразделимы. Гриша уже давно был известным писателем, имел громкие звания, и Оля могла не работать, заниматься домом, семьей. Но для нее это было бы половиной жизни. И она была не готова расстаться со своей судьбой – балетом.

Семья никогда не страдала от того, что мама – балерина. Домом она всегда занималась сама. При том, что это было не так уж и просто. Муж работает дома, и сын из школы приходит днем. Значит, каждый день должен быть обед. В Одессе они жили рядом с театром, и хотя бы это было удобно. С утра – бегом в театр, на первую репетицию. Потом бегом обратно, к плите. Обедали всегда дома, вместе, а вечером – спектакль.

Оля любила готовить, и умела это делать хорошо. В доме часто бывали гости, люди богемные, искушенные, и Оля всех принимала, накрывала огромные столы, с несколькими переменами блюд.

– Григорий, как тебе удается удерживать подле себя такой брильянт, поделись опытом? – шутил известный писатель Краев. – Ты же все время в другом веке! А за такой красавицей глаз да глаз нужен, не ровен час уведут ее балетные. Слушай, Гриш, а что мы есть тогда будем?

Иевлев шутки понимал и сам любил пошутить.

– А ты знаешь, я иногда возвращаюсь, как в том анекдоте, – из командировки без предупредительного звонка. И что странно, все время нахожу дома жену, да не просто жену, а еще и с только что приготовленным винегретом! Веришь?

– Нет! – и друзья начинали вместе хохотать.

– Нечего здесь меня за глаза обсуждать, – бросала на ходу Ольга, меняя тарелки на столе. – Люблю я его просто! – и она, приобняв мужа, целовала его в вихрастую голову. – Из любого века его достану, никакой царице не отдам!

Откуда было столько сил? Молодость, молодость. Гриша помогал, как мог. Но по большей части у него ничего не получалось. Абсолютно был беспомощен в хозяйственных вопросах. И всегда весь в своих книгах, жил вместе со своими персонажами. Олю это никак не напрягало, напротив, очень веселило. Она любила мужа, гордилась им, благодарила Бога за этот союз. И потом, оба они были из Одессы. А там не принято, чтобы мужчина вмешивался в женские дела. Кухня – это удел женщин, а никак не мужчин.

Переезд в Москву для Ольги был неожиданностью. Конечно, уже давно предполагалось, что писатель такого ранга вполне может стать столичным жителем. Но может ведь и не стать. И все-таки решили переезжать. Тридцать пять лет для балерины – возраст нешуточный. Неужели придется прекратить танцевать? Оля не смогла бы с этим смириться никогда. Лучше уж она останется в Одессе.

Как получилось, что Олю взяли в Большой, оставалось для нее загадкой. Или действительно она была такой талантливой? С возрастом она стала особенно хороша в характерных танцах, а это редкость. Ее ввели в разные спектакли с индийскими танцами, испанскими, цыганскими. Здесь Ольге не было равных. И возраст даже добавлял шарма. Она брала уже не только техникой, но и душей, опытом жизненных переживаний.

Для театра такую балерину иметь в запасе всегда хорошо. Или все-таки сыграла роль знаменитая фамилия мужа? Неизвестно. Но Ольга стала танцевать в Большом. Наконец-то мечте суждено было сбыться. Двадцать лет. Мечтала ли она об этом театре все эти годы? Наверное, скорее она запрещала себе об этом думать. Не нужно, зачем? Карьера и так складывалась прекрасно, и нечего было гневить Бога.

– Оля? Я не ошиблась?

Навстречу шла молодая аккуратная женщина с собранными в тугой пучок волосами. Неужели? У Оли перехватило дыхание.

– Да, меня зовут Оля. – Незнакомка широко улыбнулась, и Оля поняла: нет, она не ошиблась.

– Ядвига?!

– Ага, все-таки в Большой?! Все-таки мелкими шажочками!

Ядвига стала ее единственной знакомой в театре. Что бы Ольга без нее делала? Новенькой было совсем нелегко. С одной стороны, вроде уже не девочка и могла за себя постоять, с другой стороны, то, что уже не девочка, только добавляло сложностей.

Одного таланта было мало. Интриги, закулисные игры. И в Одессе этого хватало, и там балеринам ленточки на пуантах подрезали. Но в Москве все было более изощренно. О дружбе с кем-нибудь не могло быть и речи. Одна яростная конкуренция.

А с Ядвигой Ольга сошлась. Почему? Наверное, балерина из провинциальной Одессы была свежим человеком, и захотелось Ядвиге наконец к кому-то приткнуться, надоело жить в постоянной вражде, бороться за выживание. И потом, человеческая натура такова, что быть покровителем – приятно, особенно, когда тебе это ничего не стоит. А тут приехала Оля. Балерина – сильная, а в человеческих, социальных отношениях, как слепой котенок.

Потом и Ольга ввела Ядвигу в свой дом, в элитный писательский круг. Хотелось закрепить балетную дружбу.

Григорий не сразу принял новую подругу жены. Даже при характерном для него «частичном отсутствии» безапелляционная прямота Ядвиги его немного задевала.

– Оль, по-моему, она злая. Как ты можешь с ней дружить, не понимаю.

– Гриша, да я бы без Ядвиги пропала! Удивляюсь, что она со мной возится. Сама не представляла, что в такую мясорубку попаду. То одна помаду перед самым спектаклем украдет, то другая чай на стул в гримерке прольет. Ядвига отбиваться помогает. А то, что она злая… Нет, она просто прямолинейная. Все, что думает, обязательно выскажет. А нравится это тебе или нет, она об этом не задумывается! Но у нее есть одно качество замечательное – она ничего не сделает исподтишка. Никогда! В глаза что-нибудь неприятное скажет, это запросто, а вот за глаза – нет. Что ты, Гриша! Слава богу, что она у меня есть. Большой – это, как оказалось, не только школа и сцена, это еще и много-много сложностей, слез и всяческих разочарований, – Ольга и не хотела жаловаться, но и в себе держать все злоключения подчас не было сил.

– Бедная ты моя голуба, зачем это тебе, ну скажи? – Гриша прижимал Ольгу к себе. – Бросила бы уже. Уж достаточно, наверное. Весь репертуар, по-моему, сплясала, – аккуратно прощупывал Григорий почву.

– Гриша, опять?! – Ольга не переносила постоянные споры по поводу своей работы, и еще это унизительное «сплясала»! Григорий не понимал всю серьезность театра для Ольги, чем порою сильно ее обижал и разочаровывал. Никогда они серьезно не ссорились. А вот на этой почве мог разгореться нешуточный скандал.

– Молчу, молчу, – Иевлев понимал, что затронул больную тему, и попытался увести разговор: – А кстати, Ядвига, какое интересное имя, откуда оно? И почему ты называешь подругу Ядькой? Всегда считал, что первая буква в этом имени «Е». Это же польское имя? Недавно прочитал в каталогах Дрезденской галереи про принцессу Гедевигу.

– Почем я знаю, а про балет, Гриша, ты запомни!

Григорий понимал, что уловка не удалась, и теперь ему весь вечер предстоит обсуждать эту больную тему. Очень неохота. Тогда – попытка номер два, или он не писатель, знаток человеческих душ?!

– Подожди, Оля, не кипятись. Кстати, твоя подруга с дурным характером и неправильным именем очень нравится нашему Леве.

– Брось!

Все, уловка номер два удалась, Ольга про неприятный разговор забыла.

– Не знаю, правда, зачем это нужно Леве. По-моему, у твоей подруги нет недостатка в кавалерах. И это, кстати, тоже ей в минус. Когда женщина в таком возрасте и до сих пор не замужем, это тоже подтверждает ее нелегкий характер.

– Да, характер непростой, врагов у нее куча, это ты прав. А то, что она не замужем… Гришка, знаешь, среди каких мужиков мы крутимся? Разве ж это мужики! Слава богу, мне повезло. Ядвигу осуждать не будем.

Через полгода Ядвига вышла замуж за сценариста, друга Григория.

Жизнь шла своим чередом, подруги ссорились, мирились, получали новые роли, дружили семьями. И обе, в общем и целом, были благодарны друг другу.

7. 

На ступеньках Гранд-Опера

ГАСТРОЛЕЙ в Париже ждали всем театром, готовились к ним. Безусловно, нервничали, кто поедет, кто нет, плели интриги, писали анонимки.

В Париж взяли и Ядвигу, и Ольгу. Это была необыкновенная удача!

Ядвига в Париже не была ни разу, Оля в Париж ездила на писательский конгресс с мужем. Роман Григория Иевлева о Наполеоне перевели на французский язык, и писателя пригасили в столицу, да вдобавок еще и с женой. Но город посмотреть почти не удалось. Все время в машине, из зала заседаний – на ужин, из ресторана – в гостиницу. А много ли увидишь из окна автомобиля? Хотя и тогда Ольга попала под очарование Парижа, и долго потом не спала ночами, все представляла себя гуляющей по французским улочкам и сидящей в парижском кафе. Аромат настоящего кофе, как говорили французы, «кофе-крем», и незабываемый вкус круассанов. Как же хотелось повторить это вновь.

Думала ли она, что будет здесь танцевать? Даже не мечтала. Про Большой – да, и грезила, и сны видела. Но Гранд-Опера?! Нет, Ольга была очень земным человеком. Телец по знаку зодиака, она никогда не брала на себя невыполнимых обязательств и не мечтала о несбыточном.

И вот они на сцене Гранд-Опера, и шумный успех, и на поклон выходили по десять раз, корзины цветов, несмолкающие овации!

Что за театр, музей, а не театр! Глупое сравнение Клода де Бюсси: «Гранд-Опера снаружи выглядит как вокзал, а внутри чувствуешь себя как в турецких банях». Подруги записывали крылатые изречения за французским экскурсоводом. Все нужно было запомнить, ничего нельзя упустить!

А эта чудовищная история про архитектора Гарнье, которого не пригласили на открытие театра. Про него просто забыли!

– У нас бы такого быть не могло!

– Понятное дело, загнивающий капитализм!

– Перестаньте, неудобно, мы же в гостях.

Советские артисты не переставали восхищаться и сравнивать. А не слишком ли вычурное здание, а не слишком ли много фигур, скульптурных групп, колонн?

– Вы заметили абсолютно верно, – пояснял экскурсовод. – Обвинения в эклектизме сыпались на Гарнье, спроектировавшего театр, со всех сторон. Даже Императрица Евгения спросила архитектора, в каком стиле он построил Оперу. Впрочем, Гарнье нашелся: «В стиле Наполеона III, мадам». Упоминание об императоре исключило дальнейшие дискуссии.

Особенно поражало, что театр принимал посетителей и днем. Зрители шли не только на спектакли, но и просто полюбоваться театром. Походить по залу, посмотреть на уникальный плафон, расписанный самим Марком Шагалом.

– Обратите внимание, сколько различных материалов использовано в отделке, – и дальше экскурсовод сыпал названиями, знакомыми и незнакомыми: – Мрамор персикового цвета со светло-розовыми пятнами, белый и бледно-зеленый, зеленый шведский мрамор с оттенками прозрачного нефрита и с темными серо-зелеными прожилками, красный крапчатый мрамор из Лангедока, красный порфир из Финляндии, синий мрамор с белыми прожилками из Динана…

Ольга и Ядвига смотрели на все это великолепие, и у обеих захватывало дух. И они здесь не просто на экскурсии, они здесь выступают!

Подруги упивались свалившейся на них удачей. Досконально все выспрашивали о театре, все было интересно, все важно. История? Да! Архитектура? Обязательно запомним! Как театр строился? И это запишем!

Репетировали до седьмого пота. А после спектаклей ехали на Монмартр и полночи гуляли по узким улочкам. Париж принадлежал им! Вот здесь пил вино Тулуз-Лотрек, а здесь прохаживались Модильяни, Пикассо, Сезанн и писал свои картины Ренуар.

Подруги были счастливы. Самый излюбленный способ прогулки был пеший. И деньги, конечно, экономили, но не в том дело. Только гуляя по Парижу пешком, можно ощутить дыхание здешней жизни, почувствовать настоящую Францию.

От Гранд-Опера, через бульвар Капуцинов, сворачивали на улицу Рояль. В старинную кондитерскую не заходили, но любовались через оконца на милых старушек, которые пили свой кофе, запивали его водой и откусывали неторопливо от маленьких разноцветных пирожных. И говорили, говорили. Что-то доказывали друг другу, спорили. О чем можно спорить в такой красоте? Что ж, у всех свои проблемы.

Мимо знаменитого ресторана «Максим» почти выбегали к площади Конкорд. И вот уже знаменитый сад Тюильри. И можно уже не торопиться, а неспешно пройтись по широким дорожкам парка и даже посидеть у маленького озерца на удобных стульях. Справа остался музей Оранжери (и туда сходим, как же без импрессионистов!). И держим курс на Лувр.

А там и до Сены рукой подать. И вот уже красавец Нотр-Дам де Пари, Собор Парижской Богоматери. Захватывало дух, перехватывало дыхание. И на фоне блестящего успеха русского балета впечатления были еще более возвышенными и красочными.

Конечно, бросалась в глаза огромная разница в жизненном уровне. И в деньгах подруги были ограничены. Ну что можно было купить на их жалкие несколько десятков франков? Но это не раздражало, об этом как-то не думалось. Ну не могли они просто посидеть в кафе и выпить чашечку кофе, – деньги нужно было экономить, не позволяли себе покупать французские духи. Плевать. Зато они могли заходить в парфюмерные магазины, и запахи обволакивали их, и приветливые продавщицы с французскими улыбками и неизменным «Бонжур, мадам» готовы были показать им весь магазин и дать понюхать любые духи! Нет, зависти не было. Была только благодарность, что они все-таки приехали, они здесь, в Париже, и это здорово. Все воспринималось как праздник, фейерверк, но на себя эта жизнь не примерялась. Зачем? У них есть своя жизнь, в Советском Союзе, и она самая лучшая. И негров у них не угнетают, и попрошайки на улицах не сидят. Вот как здесь, к примеру, на площади Конкорд.

8. Две Ядвиги

– МАДАМ Станюкевич, к вам дама.

Ядвига снимала с лица остатки грима после спектакля. Уборные были необыкновенно удобными и просторными. И об этом тоже небезызвестный Гарнье позаботился еще в прошлом веке. И вот поди ж ты, что хорошо сделано, то и сегодня переделывать не нужно! Большие окна, много света, хорошо подсвечены зеркала.

– Лелька, какая еще дама? Мы кого-нибудь ждем?

Подруги делили грим-уборную на двоих.

– Я не жду никого, а ты у нас всегда в приключениях.

Дверь открылась, и вошла весьма пожилая женщина. Аккуратно и дорого одетая, правда, во все темное, – это сразу бросилось в глаза.

– Ядвига Станюкевич – это вы?

Она обратилась правильно, хотя несколько раз перевела взгляд с Оли на Ядвигу.

– Да, я.

Ядвига вдруг страшно напряглась, побелела, Ольга никогда ее такой не видела.

– Позвольте, я сяду, знаете, в моем возрасте стоять уже тяжеловато, мерси, – это она уже обратилась к Оле, которая, вскочив, пододвинула женщине стул. Ядвига сидела не шелохнувшись. Дама присела, продолжая ровно держать спину. Оля про себя восхитилась ее осанкой. Было видно, что женщине сильно за семьдесят, но у нее была хорошо сохранившаяся стройная фигура. На лице ни грамма косметики, одета строго, соответственно возрасту, в ушах – тяжелые старинные серьги, повязан красивый шейный платок. По виду – чистая француженка, а говорит по-русски.

«Эмигрантка», – пришло в голову Оле.

– Извините за такое вторжение. Но если позволите, мне нужно задать вам несколько вопросов. Вы не против? – дама вопросительно взглянула на Ядвигу. Не получив ответа, она продолжила: – Скажите, пожалуйста, как зовут вашу мать? – вновь обратилась она к Ядвиге. Ядвига не отвечала. – Ее ведь зовут Зоя? Почему вы молчите, вам неприятно, что я вас об этом спрашиваю?

Женщина вытащила красивый вышитый носовой платок из старинного ридикюля и, к удивлению подруг, шумно высморкавшись, промокнула глаза и продолжила:

– Меня тоже зовут Ядвига. Ядвига Перель, но это по мужу, а девичья моя фамилия Яновская.

Оля тихо охнула. Она хорошо знала, что Яновская – девичья фамилия мамы Ядвиги, Зои Борисовны. Случайно зашел об этом разговор, и Зоя Борисовна с сожалением рассказывала, как жаль было менять такую роскошную фамилию, да и на афишах бы она смотрелась значительно лучше. Но какая-то там давняя история не дала молодой Зое сохранить красивое имя. Пришлось взять фамилию мужа. Может, перед ними сейчас как раз и сидела та давняя история? Оля ничего не понимала, а Ядвига все так же сидела, вжав голову в плечи.

– Все это время я искала сестру, но это очень сложно сделать отсюда. – Женщина говорила по-русски хорошо, но уже с акцентом и с грассирующим французским «р». – Ваша мама поменяла фамилию. Но имя! Когда я увидела афишу, я поняла, что такое совпадение невозможно. Имя Ядвига пишется через «Е». От польского Гедевига. Меня записали неправильно, но Зое всегда это имя нравилось. Мы с сестрой друг друга обожали. Родители решились на Зоечку поздно, у нас разница десять лет, но это не мешало нам быть очень и очень близкими. Для меня Зоя была и сестрой, и дочкой, и куклой. А я для нее была скорее мамой, я знаю. Потому что у мамы времени на Зою вечно не хватало, а я с ней была постоянно. Столько восхищения в ней было. Зоя была готова часами сидеть у моих ног, когда я занималась вышиванием, и просто смотреть на меня, иногда целуя мне руки. Меня никто не любил в этой жизни, как Зоя, даже мама. – Дама постоянно подносила платок к глазам. Было видно, что хотя слезы по этому поводу и были выплаканы давно, но все равно боль потери осталась с ней на всю жизнь.

– Мы уехали из России в семнадцатом году, мне было двадцать, и я уже к тому времени два года была замужем. Мужу нельзя было оставаться, он был офицером царской армии. Имел высокий чин, и было принято решение об эмиграции. Зое было десять. Ей не сказали, что я уезжаю навсегда. Мы не знали, как ей об этом сообщить. Просто не представляли, как отнесется к этому маленькая девочка, не хотели Зою травмировать. Родители обещали, что приедут вскоре. В стране творилось что-то невообразимое, терпеть это было невозможно. Если бы мы не эмигрировали, мужа расстреляли бы большевики. Я знаю, вам, скорее всего, сложно сейчас воспринимать все, что я говорю. Про большевиков, про наши трудности. Вы, наверное, видите во мне врага? – говоря это, дама теребила в дрожащих руках платок. Воспоминания нахлынули, и ей сложно было справиться с ними.

– Посмотрите на меня, ну какой я враг? И потом, прошло столько времени.

Подруги ни о чем таком и не думали. Просто все было, как обухом по голове. Во всяком случае, для Оли. Реакция Ядвиги все так же оставалась непонятной.

Дама продолжила:

– Нам было уехать легче. А у родителей был дом, Зоя, папа работал управляющим на заводе, он не мог вот так все бросить, и без того все начало разваливаться на глазах. А он посвятил работе большую часть жизни. Завод для него был третьим ребенком. Или даже, скорее, первым. Сначала я получала от мамы письма, а потом все, закрыли все каналы, и мы окончательно потеряли друг друга. Для меня это была катастрофа. Не могу сказать, что я не любила своего мужа. Просто тогда замуж выходили по-другому. Родители выбрали мне достойную партию, я выполнила их волю. Но по большому счету, муж был абсолютно чужой мне человек. Мое сердце осталось в моей семье, а здесь мне ко всему пришлось приспосабливаться. К мужу, которого, как оказалось, я совсем не знала, к чужой стране. Все это время я не теряла надежды. Чего только не предпринимала, чтобы вас найти. Но сами знаете, железный занавес, все мои усилия были бесполезными. И вот – эта афиша. Я знаю, что не ошиблась. Ты ведь даже не на Зою похожа, на меня в молодости.

Наконец, Ядвига очнулась, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Оля вдруг поняла, что подруга банально боится, и боится в том числе и ее, свою лучшую подругу. На дворе стоял 1974 год. И их перед поездкой всех собирали и предупреждали, и человек из КГБ, естественно, был с ними в поездке.

Оля подбежала к Ядвиге, обняла ее за вздрагивающие плечи.

– Ядька, ну ты что? Не сомневайся, глупая, все останется между нами. Что ты, меня не знаешь, что ли? Если это действительно твоя родственница, это, наверное, счастье. Или нет? Вы извините нас, – Оля обращалась уже к неожиданной посетительнице, – мы в немного другой стране живем, все непросто, нас, знаете, как перед этой поездкой муштровали: «Ходить только по двое, с иностранцами не разговаривать», – и так далее. Ядвига сейчас отойдет, шутка ли дело, такое услышать, может, она и представления о вас не имела. Я, например, в первый раз о сестре Зои Борисовны слышу, хотя и общаюсь с ней регулярно.

Ядвиге удалось взять себя в руки.

– Да, все так. Мою маму зовут Зоя, и она – ваша сестра. Я про эту историю узнала несколько лет назад, незадолго до ухода из жизни бабушки. Мама с бабушкой всю жизнь были так напуганы, что хотели все от меня скрыть навсегда. Надеялись, что без этих знаний жить мне будет проще. Все равно все раскрылось. – Ядвига задумалась. Немного помолчав, она продолжила: – Мама всегда очень любила вас, это правда, и меня назвала так в надежде, что по имени вы меня и найдете. Ну что хоть какая-то возможность останется. Только сейчас это все уже слишком поздно. Маме шестьдесят семь, сердце больное, она просто не выдержит такого известия. Она вас всю жизнь ждала, понимаете, всю жизнь. Вы для нее каким-то эталоном были. С бабушкой очень вас вспоминать любили и мечтать, как ваша жизнь сложилась. В том, что живы, они не сомневались, а вот счастливы ли? Да нет, все сумбурно так. А если по порядку, – Оль, ты тоже сядь, слушай, – прости, я тебе никогда не рассказывала, мама запретила говорить об этом с кем бы то ни было, и Лева, естественно, тоже ни о чем не догадывается. Я всегда знала, что у мамы была сестра, старшая, и что она погибла. Что? Как? Мама не рассказывала, а я маленькая была, не очень и спрашивала. У мамы комод запирается, там документы хранятся, украшения. Ну, это громко сказано, все мамины украшения – это сережки с нефритами, по-моему, серебряные, невидные такие.

– Это сережки нашей бабушки, я их помню, изумруды в платине, камни там еще очень редкие. Серьги старинные, ручная работа, – вставила Ядвига-старшая.

– Да нет, вы путаете, там камни для изумрудов большие очень, да и мутные.

– Да-да! Именно большие и мутноватые, это достаточно редкие изумруды. На одном изумруде еще скол небольшой был, бабушка все время расстраивалась по этому поводу и надевала их не очень часто.

– Верно, – Ядвига помедлила, – скол там действительно есть. Изумруды, говорите? Странно как… Нуда ладно, собственно, я не о том. Так вот, комод. Как-то я сидела рядом, еще маленькая была, мама разбирала документы в комоде, и я увидела старую фотографию. Молодая девушка с веселым лицом и длинной косой. Такая задорная, с открытой улыбкой и россыпью конопушек. Вот тогда-то мама и рассказала про сестру и про то, что назвала меня в вашу, – Ядвига немного запнулась, – честь. Фотография эта так и хранилась в комоде. Мне как-то в голову не приходило удивляться, почему все фотографии в семейном альбоме, а эта одна хранится отдельно, взаперти. Оль, налей воды, – попросила Ядвига-младшая. – Вам тоже? – обратилась она к гостье.

– Нет-нет, не беспокойтесь.

– О том, что я знаю часть правды, мне рассказали не так давно. Может, и не узнала бы никогда, если бы не стала нечаянной свидетельницей разговора мамы и бабушки. Из него выходило, что никто, собственно, и не умирал, а просто уехал. Обеим было неловко от того, что я этот разговор услышала. Пришлось мне все рассказать. В том числе, что и дом, в котором, мы сейчас живем, принадлежал нам весь, а не вот эти две комнаты в коммунальной квартире. Я была просто поражена. Но больше всего тем, насколько напуганы мама и бабушка. Они взяли с меня клятву, что я никому и никогда не расскажу об этом и сама думать не буду. Испуг передался мне, вот я и молчала. Действительно, мало ли что. Хотя, конечно, задумываться начала. И когда в подъезд входила, мысли меня одолевали, а почему, собственно? Вот почему мне сейчас нужно подниматься в маленькую мансарду под самой крышей, а не входить в богатую резную дверь, за которой жили Фельцманы? И жаль было, что тех времен я уже не застала.

Ядвига отпила воды. Рассказ давался ей с трудом. Она привыкла держать эти мысли в себе. Может, и вся ее ожесточенность объяснялась существованием вот этой тайны и вынужденным молчанием. Оля задумчиво смотрела на подругу. И может, даже сама Ядвига не отдавала себе в этом отчета. В том, почему и за что выливала столько желчи на окружающих. Оле стало страшно. Как же мы порой невнимательны к нашим близким. Почему никогда не задавала Ольга себе вопрос: «Все ли у подруги в порядке?» Почему никогда и ничего ее не настораживало? А Ядвига, значит, живет долгие годы с тяжестью на сердце, не имея возможности поделиться, рассказать.

Ядвига смотрела себе под ноги.

– Им обеим стало легче, когда я все узнала. Бабушка и мама теперь не боялись вести со мной разговоры о прежней жизни, размышлять о судьбе старшей сестры и дочери. Только они думали, что вы в Вене. Письма же приходили оттуда, – она подняла глаза на Ядвигу-старшую.

– Да-да, это так, в Париж мы перебрались спустя несколько лет, – кивнула та.

– И всегда говорили, что я на вас необычайно похожа. Балетом, мол, занималась и Ядвига в детстве.

– Да. Все так, – Ядвига-старшая улыбнулась. – Конечно, на любительском уровне. Но на всех премьерах бываю обязательно, а уж если кто гастролирует, тем более.

– Ну, вот видите, судя по всему, вы моя тетка. Да, парижская тетка. И что мы теперь со всем этим будем делать?

– Деточка моя, – пожилая женщина подошла к Ядвиге и взяла ее за руки, – прежде всего, мы друг друга нашли. Я искала вас столько лет, и наконец такая встреча. Это чудо, это счастье. Мы не будем говорить на ходу. Когда вы уезжаете?

– Через три дня.

– Боже, как мало у нас времени, как бессердечно мало. Мы не будем терять ни минуты. Сейчас ты пойдешь к нам домой, и мы обо всем подробно поговорим. Ты мне расскажешь о Зое, мы закажем телефонный разговор с Москвой. Посмотришь, как мы живем. Ты даже не представляешь, какая это радость. Я ждала этого дня пятьдесят семь лет!

– Ну как же, мне, наверное, нельзя? Оль, что скажешь?

– Не знаю, – она в растерянности смотрела на двух женщин, которые смутно походили друг на друга. Тут они обе одновременно удивленно приподняли левую бровь и посмотрели на Ольгу с надеждой. Она должна была что-то придумать, чтобы Ядвига уехала в гости.

– Давайте сделаем так. Скажем Петру Ивановичу, что вы просто поклонница русского балета. И что мы идем пройтись. Я поеду в гостиницу, а ты, Ядь, приедешь завтра, на первую репетицию. Только не подведи. Встретимся у театра пораньше, зайдем вместе, никто ничего не заметит.

9. 

Категория избранных

ОЛЯ не спала всю ночь, все прокручивала в голове эту сказочную историю. Ну надо же, наша Ядька оказалась дворянкой! А еще говорили о какой-то аристократической крови, врожденных манерах. Конопатая, рыжая девчонка, скорее, деревенский сорванец, и вот поди ж ты. А главное, что дальше? Как к этому отнесутся в театре? Сейчас, конечно, не прежние времена, но в разряд невыездных можно загреметь запросто. Ну, карьера Ядвиги уже клонится к закату, это ясно. А Лева? Он младше на семь лет, и ему прочат как сценаристу блестящее будущее. Если сейчас откроется вот такая правда, все может рухнуть. Фильмы, снятые по его сценариям, лягут на полку, путь к известности будет закрыт. Ему просто запретят писать. Ну и что в таком случае ждет эту семью? Точно, ничего хорошего. И Гриша жену по головке не погладит, если она сейчас не вмешается. А Ольга видела, как загорелись глаза у подруги. Сначала, безусловно, Ядвига испугалась, это было заметно, потом – не могла поверить, а потом взгляд Ядвиги изменился. Что-то появилось в нем бунтарское. И это Олю очень испугало. И испугало больше всего то, что этот бунтарский дух присутствовал в Ядвиге всегда, только дремал. И вот сейчас он грозит не просто проснуться, а проявиться во всей красе! А у кого бы не загорелись глаза на ее месте? Ситуация понятная. Да нет, сейчас даже книгу на эту тему не напишешь, а уж если это все происходит в жизни…

Утром Оля долго прохаживалась вокруг театра взад и вперед – Ядвиги не было. «Боже, что делать, неужели не придет? – проносилось в голове. – Нет, не может быть. Придет, обязательно, не может она Ольгу так подвести». Просто Оля сама приехала слишком рано. Она пыталась как-то отвлечься, рассматривала здание театра. Но сегодня ее ничто не радовало, не вдохновляли ни многочисленные барочные фигуры, ни затейливая лепнина.

На лестнице перед театром уже толпился народ. Это было привычно. Излюбленное место для встреч парижан и гостей. Здесь не потеряешься. Хотя и встретиться среди этой толпы было непросто.

Популярная французская поговорка гласит, что тот, кто просидит больше, чем полчаса, в Cafe de la Paix на западной стороне площади Оперы, непременно увидит друга или знакомого – даже если он или она живет на другом конце света! Про эту поговорку им тоже рассказал французский экскурсовод, мешая русские и французские слова. «Да-да, непременно увидит, – как заклинание, повторяла про себя Ольга. – Ну давай же ты, наконец, полчаса для встречи уже прошли, возвращайся с другого конца света!»

Ядька прибежала в последний момент. Она была никакая. Говорить не могла, просто оглушенная. Подруги с трудом дождались конца репетиции, чтобы обсудить, что и как.

Понятное дело, испуг Ядвиги полностью прошел, и она начала примеривать на себя эту французскую жизнь. Причем даже уже просто на себя лично.

– Слушай, а может, просто остаться, и все, попросить политического убежища? – Ядвига не спрашивала, она просто вслух беседовала сама с собой. Ольга даже думать боялась о том, что там подруга увидела в гостях у новых родственников, и не расспрашивала. Она понимала: Ядвиге сейчас не нужно давать повод для того, чтобы лишний раз рассказать об этом. Что бы она ни увидела, это все равно будет на порядок выше того, в чем она живет всю жизнь. Уж в коммунальной квартире Перели не живут точно.

– То есть ты останешься здесь, а твои как же? А мама? А Лева?

– А я?! – Ядвига перешла на крик. – Мама, в конце концов, хоть десять лет дворянкой была! А я как родилась в этой коммуналке, так и помру в ней? Почему?! Или кто-то мне этот дом вернет?! Раньше, когда не видела ничего этого, и ладно, а сейчас меня зло взяло, а почему, собственно?! Мама простит, она даже рада будет. Я же не где-то останусь, у Ядвиги. А муж? Муж – не родственник. Без него жила тридцать семь лет, смогу и дальше. Думаю, потеря невелика!

– Ядька, опомнись, это же предательство!

Ольга пыталась уговаривать, взывала к здравому смыслу. Все было тщетно. Такой подругу Ольга не видела никогда. Рот Ядвиги был перекошен, волосы растрепались, выбившись из аккуратного пучка. Ольга давно привыкла к ее резкости. Но сейчас в Ядвиге действительно говорили злость, ненависть. И еще беспомощность. Злилась она на себя. Было ясно: ничего уже не изменить. Она не способна на предательство. И от этого становилось еще больнее. Приоткрылась дверь в другой мир, в другую жизнь. Ядвига неожиданно попала в категорию избранных. Пожалуйста, распахни эту дверь и сделай первый шаг. А нельзя. Не позволяет совесть, останавливают привычка и страх перед неизвестностью.

Ольга попыталась сама встать на место подруги. И не смогла. И как же хорошо, что перед ней не стоит этого выбора. И Гриша ей самый настоящий родственник, даже ближе остальных. Она порой не понимала, кого любит больше: мужа или сына. Потому что детьми для нее были оба.

– Всех вас ненавижу! Отстань от меня, – Ядвига развернулась и ушла, оставив Ольгу с раскрытым на полуслове ртом.

Ольга поняла, что она больше ничего уже сделать не может. Ядвига сама сумеет справиться с этим настроением, она верила в подругу. Не сумеет она так с ними со всеми поступить.

Оля оказалась права. Ядвига не смогла. Париж больше не радовал, не захватывал. Была одна мысль: «Скорее домой», – чтобы таким образом окончательно справиться с этим наваждением.

Ядвига-старшая провожала их в аэропорту. В руках у нее был сверток.

– Это то, что мне удалось взять с собой, когда мы бежали из России, больше ничего нет. А эта скатерть еще нашей с Зоей бабушки, пусть она объединит наши два дома, московский и парижский. Я все понимаю, моя девочка, и знаю, как тебе нелегко. Но главное, что мы теперь вместе, пускай хотя бы и в душе. Ты не представляешь, как мне было тяжело, когда я не знала о вас вообще ничего. Я буду жить надеждой. Надеждой, что встречусь с моей Зоей. И мы вместе вспомним, наконец, наше детство. Я вас буду очень ждать. В Москву не поеду, все это для меня будет слишком больно. Я жду вас здесь. И не забывай, лет мне уже очень немало.

Две Ядвиги стояли друг напротив друга. Две женщины, с разницей в сорок лет, одного роста, с одинаковыми прическами и одинаково высоко поднятыми подбородками. Они не плакали, в конце концов, неписаные законы их сословия обязывали стойко переносить житейские невзгоды. Они крепко обнялись, старшая перекрестила младшую на прощание, и Ядвига, не оборачиваясь, пошла на регистрацию рейса.

10.

15–30. Использовать свой шанс

НА УЛИЦЕ все еще было жарко, но на уютной веранде было комфортно. Дул легкий ветерок с Адриатики, принося облегчающую прохладу, уютно шелестела листьями пальма. Уникальное место – Хорватия. Климат, дарящий покой и умиротворение. В чем здесь дело? Вот почему в Черногории в воздухе до сих пор, спустя почти десятилетие, чувствуется война, а здесь – нет? Почему здесь хочется расслабиться, дышать полной грудью и думать только о хорошем? Загадка этой земли. Или влияет все-таки близость Ровеня – одновременно очень земного, рыбацкого, и в то же время совершенно сказочного городка?

Или достигает здешних мест обаяние расположенной неподалеку Пулы с ее римским Колизеем и концертами под открытым небом?

Михаил с Ольгой были в Пуле всего один раз, приехали специально на постановку в Колизее. В тот день давали «Кармен». К сожалению, не повезло, спектакль из-за дождя отменили. За полчаса до представления дождь благополучно закончился, но под предлогом «аппаратура сложная, расставить не успеем» спектакль не состоялся. Ольга не испытала разочарования. Она ходила по Колизею, забыв, что на дворе 2007 год. Вот за этой каменной стеной стояли гладиаторы, а напротив – рычали львы. Она представила это так явно, что даже стало страшно.

– Мам, ты что? О чем думаешь?

– Мишка, я потрясена, спасибо за то, что привез меня сюда. Колизей в Риме не произвел на меня такого впечатления. И потом, внутрь-то там не пускают. Даже не то. Знаешь, еще немножко, и я бы почувствовала, что на меня бросается лев. Страшно стало! – Ольга поежилась.

– А я бы тебя защитил!

– Об этом я не подумала.

– Смотри у меня, ты все чаще стала напоминать отца. Как задумаешься, тебя из твоих мыслей не достать. Раньше папа этим у нас отличался, вместе его доставали, помнишь? То с поля битвы, то с бала.

– Да-да, то из девичьих покоев. – Ольга к недостаткам мужа относилась легко. Да и недостатками это и вовсе не считала. – Не волнуйся, сын, просто твоя мать не молодеет и есть над чем подумать, что вспомнить. Это нормально. Было бы странно, если бы я вообще ни о чем не задумывалась. Просто я все больше благодарна тебе за это место, за эти мои минуты счастья. Сколько осталось-то?

– Начинается! Пойдем на пирс, смотреть яхты.

С веранды Олиного дома яхты были не видны, для этого нужно было подняться на балкон второго этажа. Но все равно, и на веранде присутствие моря ощущалось каждой клеточкой.

– Хорошо тут у тебя. Ну, не московский участок, это ясно. Сколько у тебя там, кстати, гектаров? – Ядвига была верна себе.

– Какие гектары?! Что ты придумываешь, двенадцать соток; ну, здесь и вправду четыре всего. Ну и ладно. Куда нам столько? А так стол поставили, кресло. И потом, в Москве же у меня нет ни пальмы на участке, ни гортензии. И вместо винограда, заметила, что здесь вьется? – Ольга победно смотрела на подругу. – Эх ты, дворянка еще. Это же киви!