Такой долгий и откровенный день (сборник) Ронина Елена

Изольда

Гостиница оказалась очень своеобразной. Входишь вроде бы в маленькую избушку, а потом понимаешь, что и не избушка это вовсе, а огромный ресторан с большим количеством залов. Все помещения оформлены в охотничьем стиле, но в каждой комнате – особое своеобразие. Где-то развешаны охотничьи трофеи, где-то – старинное оружие. И в каждой комнате на стенах – картины, и опять один зал отличается от другого. В одном представлены портреты только рыбаков и охотников, в другом они уже более парадные, и изображены на них князья всякие, герцоги. Следующее помещение поражает обилием развешанных на стенах натюрмортов, причем обязательно с убитой дичью или рыбой. И повсюду – старинная мебель, натуральный дуб, ковры ручной работы.

– Ну а спать у вас тут где?

– Спать у нас тут через дорогу, здесь у нас только ресторан.

– А красота-то какая!

– Отель охотничий и ресторан для охотников. Хотя он в округе очень знаменит. Блюда национальные – баварские, и шеф-повар известен на всю округу. У нас тут и свадьбы справляют, и юбилеи. Фрау этим не интересуется?

– Нет, не интересуется, – мне стало смешно, – свадьбы мои уже, я надеюсь, позади, а юбилеи будем дома праздновать. Так что с удовольствием у вас переночуем, ну и, естественно, попробуем вашу кухню. Столик резервировать на вечер не надо, мы же гости отеля?

– У нас как раз надо. Не смотрите, что ресторан большой. Сегодня суббота. Большой зал снят под банкет, и в гостинице постояльцев много, так что давайте я все-таки столик вам зарезервирую. Семь часов – нормально?

– Идеально.

– Тогда до вечера.

Гостиница эта попалась нам по пути совершенно случайно. Мы с мужем ехали на машине в Штутгарт живописной лесной дорогой. Хотели переночевать в городе и на следующий день улететь в Будапешт. О ночлеге заранее не побеспокоились в надежде, что проблем с этим не будет. Небольшой придорожный отель пришелся очень кстати. Решили не испытывать судьбу и не искать гостиницу в Штутгарте, а снять номер прямо здесь. Тем более, что всего-то на одну ночь. И вот были вознаграждены таким чудом.

Быстро распаковав вещи, мы пошли пройтись и заодно нагулять аппетит. Порции в Германии огромные, съесть их полностью практически невозможно. Но и оставлять в тарелке жалко, уж больно вкусно. Я, правда, приспособилась: беру одну порцию на двоих. У немцев это сомнений и вопросов не вызывает. Они понимают – это не от жадности. Хуже будет, если я закажу, а до конца не съем. Вот это действительно не приветствуется. Немецкая бережливость, ничего не скажешь.

К семи идем в ресторан, он еще не заполнен. Как правило, к вечернему ужину немцы собираются часам к восьми. Но оживленность в ресторане уже чувствуется.

Нам достается столик в уютном маленьком зале, увешанном старинными портретами. Ну как тут блюда в меню выбирать?! Мы с мужем не можем оторвать глаз от лиц на стенах. Такое впечатление, что на какое-то мгновение мы оказались в начале прошлого столетия. Со стен на нас задумчиво и грустно смотрели городские и деревенские жители. Морщинистые лица, добрые глаза, шляпы с перышками. А вот на картине семейная пара, очень преклонного возраста, сидят, взявшись за руки, и с грустью смотрят на художника. Теперь уже на нас, словно говоря: «Жизнь прожита, она была длинная и разная и вот уже подходит к концу. Почему? Почему так быстро? Кто из нас уйдет первым? Как остаться в одиночестве?» Никуда не торопясь, мы рассматривали эти удивительно живые картины и даже не заметили, что подле нас уже давно стоит официант.

– Может, все-таки сделаете заказ? А потом рассматривайте наших постоянных жильцов себе на здоровье, – с улыбкой произнес он.

– Действительно, оторваться невозможно. Музей просто. А эффект присутствия точно существует. Они у вас тут, часом, но ночам не бродят? Уж больно живо смотрятся, – муж, хитро подмигнув официанту, попытался нагнать на меня страху.

Тот тут же включился в игру.

– Да-да, это так, работаю тут давно, а сам привыкнуть не могу. Вхожу в этот зал, и он никогда не бывает пустым, здесь словно всегда полно народу, – он кивает на стены, – даже не по себе как-то. А насчет ужина давайте я вам посоветую, не против?

– Будем благодарны.

– У нас прекрасный тыквенный суп, потом возьмите ягненка с нежным картофельным пюре, разочарованы не будете. Про десерт поговорим позднее. Идет?

– Хорошо.

– Воду, вино?

– Да-да, воду и вино красное сухое, давайте тоже на ваш вкус, – муж захлопнул меню – сегодня оно нам не пригодилось. Всегда лучше положиться на вкус знающего человека.

Официант уходит, мы остаемся в окружении незнакомых нам пожилых людей на картинах.

– Лена, а официант ведь прав: они действительно живые, эти люди на полотнах.

– Ну ладно, не пугай меня. Это все освещение такое приглушенное, мебель старая, дубовая. Надо же, как сохранен стиль. Но все-таки хорошо, что нас в этот зал посадили. Пусть уж лучше эти старички на нас смотрят. Все лучше, чем убитые животные.

Ужин был отменный: все свежайшее, мясо мягкое, суп ароматный. Вино дополнило баранину как нельзя лучше.

Во время перемены блюд прочитали рекламный листочек об этом отеле-ресторане. Буклет был красочно оформлен фотографиями, сделанными в разные времена года. Ресторан на фоне сменяющихся сезонов. И главное, все правда. Обычно как бывает – на картинке все и всегда лучше. Потом в какое-нибудь место после такой рекламы приезжаешь: вроде и то, и совсем даже не то. А здесь – все то.

И на каждом листе рекламы заголовок – «В нашем отеле-ресторане вас от души приветствует Изольда Грюнефельд».

– Ничего себе тетя! Сколько добра! Посмотреть бы на нее. Причем, вот ведь интересно, всегда пишется: «Вас приветствует семья такая-то». И фотография семьи прилагается. Включая собак и младенцев. А здесь, значит, она единственная владелица. И фотографии нет. Старушка, может.

– Да-да, вот как с той картины, – после выпитого вина настроение у нас приподнятое, привидений с картин уже не боимся.

И на десерт мы все же отважились и, тяжело передвигаясь после всего съеденного, подались в сторону нашей гостиницы.

– Думаю, нужно немного пройтись, иначе просто не уснуть, – муж взял меня под руку и увлек в сторону парка.

– Да, десерт, наверное, все-таки был лишним, – согласилась я.

Мы гуляли по освещенным парковым дорожкам. По дороге никого не встретили, хотя ветки и предательски трещали по сторонам, и я испуганно вздрагивала, внимательно вглядываясь в темноту. Пытаясь отвлечься, я все думала про ресторан-музей и богатую Изольду. Интересно все-таки, какая она.

Я знала в своей жизни одну женщину с именем Изольда. Естественно, если не считать бессмертного произведения «Тристан и Изольда». Изольда из жизни была совсем не похожа на свою тезку из книжки. Довольно крупная, высокая, с необыкновенно красивым лицом и очень организованная.

Изольда (по отчеству – Павловна) готовила меня к поступлению в институт, занималась со мной географией. У нее определенно был педагогический талант. Она так заинтересовала меня добычей каменного угля и медной руды, так хорошо вбила мне в голову, почему заводы по этой самой добыче находятся именно в том, а не в другом месте, что в итоге эту, самую, как мне казалось, нудную тему из географии я сдала при поступлении в институт на пятерку.

Московская Изольда жила вместе с мужем и взрослой дочерью в комнате коммунальной квартиры. Здесь, в этой комнате, и проходили наши занятия географией. В первый же день я попыталась удивиться: как же тут могут жить три взрослых человека? Изольда снисходительно улыбнулась в ответ:

– Прекрасно!

И провела для меня экскурсию по периметру своего жилища. Двадцатиметровая комната была вытянута в длину и в народе называлась «трамваем». По одной стене друг за другом стояли холодильник, подпиравший входную дверь, и круглый обеденный стол, накрытый кружевной белой скатертью. В центре стола возвышалась затейливая китайская вазочка с веточкой вербы.

– Это у нас кухня-столовая, – с достоинством объясняла Изольда.

Далее шла небольшая китайская ширма, состоявшая из двух половинок. На одной яркими сочными красками был запечатлен дракон с удивительно доброй мордой, на другой – экзотическое дерево. Прямо за ширмой примостились кровать дочери и тумбочка.

– Зона Любаши. Все, что нужно для жизни девушки!

Да уж, я даже позавидовала, как-то сразу забыв, что занимаю в нашей трехкомнатной квартире отдельную комнату. У меня не было такой ширмы, такой красивой, практически кукольной тумбочки.

Тумбочка упиралась в огромное трехстворчатое окно. И вдоль другой стены, напротив, начиналась обстановка как бы другой комнаты. Прямо у окна стоял большой старинный комод. Над ним – зеркало. На комоде аккуратно размещались красивые шкатулки и фотографии в резных деревянных рамках.

– Нравятся фотографии? Старинные. Это мои родители, – гордо продолжала экскурсию Изольда, – а это – старший брат, он в Ленинграде живет.

Следом располагался платяной шкаф, стоящий не вдоль стены, а поперек, отгораживая роскошную родительскую кровать с медными набалдашниками от чужих взоров. Дальше высился дубовый буфет, аккурат напротив круглого стола. Сквозь стеклянные дверцы была видна фарфоровая посуда.

– Ну согласись, очень уютно, у каждого свой угол, никто никому не мешает. И совсем даже не тесно. Или ты считаешь по-другому?

Я тоже так считала, у Изольды действительно было уютно. Вещей ровно столько, сколько необходимо, никакой захламленности, у каждого свой уголок.

Я любила приходить в эту комнату. Несмотря на то, что это была коммуналка, там не было унылой бедности, не было чувства неловкости от тесноты. Даже наоборот: сидя за круглым столом с тяжелой скатертью, я видела свое отражение в буфете и всегда думала, вот почему у моих родителей нет такой красивой старинной мебели. И чем диван и «стенка» лучше? И вот же: люди живут все вместе в одной комнате, а спят на кроватях. А у нас – трехкомнатная квартира, и приходится каждый вечер раскладывать диваны и стелить себе постель. То есть Изольда так разумно организовала пространство и обставила свою комнату, что у меня порой возникало даже чувство зависти к живущим здесь.

И вот, через много лет, встретилась мне другая Изольда, владелица отеля, ресторана и всего этого антиквариата. Может, эти люди на портретах – это тоже сплошь родственники, кумовья с зятьями? Из соседних городов.

Утром, придя завтракать в ресторан, я все оглядывалась по сторонам. Через час уезжать, а мы так и не познакомились с хозяйкой. При дневном свете уже не было этого эффекта присутствия духов старины. Картины и картины, статуи и статуи.

Уже когда мы допивали кофе, из коридора послышался страшный крик. Немолодой, судя по голосу, мужчина ругал свою непутевую жену:

– Ты глупая баба! Куда ты смотрела! Ничего не можешь сделать, тебе ничего нельзя доверить! Это черт знает что!

И дальше в таком же роде. В ресторане завтракали еще пять-шесть человек. Все сделали вид, что их это не касается, но, естественно, было неприятно.

Время от времени к нам в зал заходила какая-то абсолютно безликая женщина, быстро раскладывала свежий сыр и колбасу и уходила обратно.

Мужчина в соседнем помещении все так же продолжал свою пламенную речь.

– Интересно, он сам с собой разговаривает или обращается к кому-то? Вроде народа в ресторане больше нет. Ты что-нибудь понимаешь? – мой Сергей вопросительно смотрел на меня.

Я перевела странные речи недовольного немца.

– По-моему, он все-таки имеет в виду вот эту самую разносчицу колбасы, – высказал свое предположение мой супруг.

Разносчица колбасы, шаркая ногами, в это время как раз принесла свежий кофе. Я посмотрела на нее внимательно. Ничем не приметная женщина лет пятидесяти-шестидесяти (точнее сказать было сложно), в национальном баварском костюме, немного помятом и не очень свежем. Как, впрочем, и сама хозяйка костюма. Светлые волосы стянуты на затылке в нелепый пучок, неухоженные руки. Лица было не разглядеть, оно все время было опущено вниз.

– А ведь ты прав, все эти ругательства адресованы ей; смотри, как ей неудобно.

– Все, надоело! – голос в соседней комнате опять перешел на крик. – Я ухожу, пойду, попробую разобраться сам! Но думаю, все бесполезно, ты уже все испортила. Как я только все это терплю!

В коридоре хлопнула входная дверь, разгневанный муж подался восвояси. Ну действительно, посетители все доели, перед кем спектакль-то устраивать? Следующий акт, видимо, будет уже завтра, чтобы перед полным зрительным залом.

Мы вышли в коридор. Беспомощную женщину мы нашли за барной стойкой, она растерянно протирала стаканы. Было жалко вот так сразу покидать этот антикварный ресторан, хотелось напоследок, опять же при дневном свете, еще раз взглянуть на картины и другие старинные предметы.

– Извините, – проговорила я, – а можно пройтись по другим залам? Тут так интересно.

Женщина только кивнула головой.

Мы с мужем принялись рассматривать картины и другие работы старых мастеров. Чего тут только не было! Потряс наше воображение зал для банкетов. Стены, обитые шелком. На огромных полотнах знаменитые курфюрсты возвышались во всем своем великолепии, при орденах и шпагах. Массивные часы с боем и маленькие с кукушками, скульптуры и фигурки, вырезанные из дерева, разные по величине и сюжетам.

– Лена, спроси, может, тут что-то купить можно. Из мелочи какой?

– Ага, только это надо хозяйку ждать. Сейчас спрошу.

За барной стойкой все так же одиноко протирала стаканы «глупая жена».

– У вас необыкновенно красиво! – начала я. – А кому это все принадлежит?

– Мне, – односложно ответила женщина, показав для убедительности рукой себе на грудь.

– Вам?! Значит, вы – Изольда? – В моем голосе было, думаю, страшное удивление, от чего мне самой сразу стало неловко.

Женщина покраснела, ей было неудобно от того, что мы стали свидетелями утренней перепалки. То есть она уже вроде как к этому привыкла, это чувствовалось по ее затравленному взгляду, но неудобство тем не менее испытывала.

– Да, Изольда – это я.

– Наверное, коллекция собиралась вашей семьей? Много лет?

– Нет, это собирала я, и коллекция принадлежит мне.

Уму непостижимо. Стало быть, есть на что собирать.

– А вы что-нибудь продаете?

– Нет-нет, ну что вы, конечно, нет. Я же это все собираю. Зачем же продавать?

Мне захотелось разговорить эту женщину. Я ничего не понимала. Все это не укладывалось в моей голове. Передо мной как будто были две разные женщины. Одна – владелица гостиницы и ресторана, при этом обладающая средствами для пополнения художественной коллекции. И другая – с потухшим взглядом выцветших глаз на помятом лице, в несвежем шарфе и стоптанных туфлях. Женщина, которая боится своего мужа, не может дать ему отпор и терпит прилюдное унижение. Может, все-таки все это принадлежит ему? Да нет, она же ясно сказала – все ее.

Я сделала еще одну попытку продолжить разговор:

– А это все немецкие мастера?

– Нет-нет, – Изольда вышла из-за барной стойки и достаточно быстро пошаркала вперед. Я поспешила за ней.

– Вот, смотрите, здесь, в этом зале, только венгры. В основном, один художник, он не очень известный, но посмотрите, сколько жизни в его пейзажах.

Ну да, жизни. Только очень мрачной. Все пейзажи были выполнены в сильное ненастье.

– А вот здесь, – мы перешли в банкетный зал, – здесь австрийцы. Особенно мне дорог вот этот парадный портрет. Узнаете? Это Август Сильный. Все любят изображать Августа на коне, а здесь он просто стоит, опершись на стул. Правда, интересно?

Изольда разговаривала будто бы сама с собой. Нет, скорее с персонажами картин. Видно, что всех их она очень любила. Каждый портрет занимал свое, особое место, и персонажи как будто ждали прихода своей хозяйки, ждали ее восхищенного взгляда, полного любви и гордости. Изольде было, кажется, все равно, следую я за ней или нет. Она переходила из одного зала в другой, подходила к портретам, гладила рамы руками, заглядывала в глаза курфюрстам и простым старикам, рассказывала истории их жизни и истории приобретения самих картин. Ее собственные глаза из бесцветных стали светло-коричневыми, распрямились плечи, и походка стала менее шаркающей.

– Изольда, это прекрасно! Я получила истинное удовольствие. У вас есть дети?

Хозяйка гостиницы остановилась, повернулась, внимательно посмотрев на меня, и опять, ссутулившись, вернулась за барную стойку.

– Нет, мы живем с мужем вдвоем, – сказала она безразличным голосом, начиная в который раз протирать стаканы.

Я поняла, что спугнула ее, и она про себя мне ничего и никогда не расскажет.

Немцы – закрытые люди. Никто не должен знать: почему и как.

Мы запаковали свои чемоданы, погрузили в автомобиль и поехали в сторону Штутгартского аэропорта. Вдалеке осталась придорожная охотничья гостиница с антикварным рестораном и непонятной хозяйкой с красивым и гордым именем Изольда.

Две Изольды, и до конца не понятыми остались для меня обе. Одна – счастливая, не имея почти ничего, другая – несчастная при всех своих несметных богатствах.

Загадка. Может, все дело в имени?

09.02.2009

Нора

Мне позвонил наш давний знакомый, хирург из Новосибирска.

– Леночка, приезжает мой дядя из Америки, у него здесь выходит книжка. Презентация в Доме литераторов. Вам с Сергеем это интересно?

– Думаю, да. Хотя, смотря когда. Если на этой неделе, то мы в Москве. А что за книжка-то?

– Понимаешь, Лен, тут дело какое. Дядька решил всю свою жизнь для потомков описать. Я пробежался глазами по рукописи и увидел там фамилию Бреннер. Как тебе это?

– Что вы хотите сказать? Ой, нет, подождите, Петр Петрович, я не поняла. То есть вы думаете, это может быть не простое совпадение? Ах, ну да, дядя же ваш живет в Чикаго? – сердце у меня неспокойно забилось.

– Лена, Лена, ты, главное, успокойся, может, и совпадение. А вдруг нет. Вот я тебя и спрашиваю, тебе книжка такая нужна? На презентацию пойдешь? Кстати, познакомишься с моей теткой.

– Конечно, пойду. Спрашиваете еще! Нет, ну неужели смогу что-то узнать? Расскажу прямо сейчас маме. Или нет, не буду ее волновать. Мало ли. Все-таки Бреннер – фамилия достаточно распространенная, да и Чикаго город большой.

Я вздохнула.

– А тетя ваша – Нора Ароновна, не ошибаюсь?

– Да нет, – Петр Петрович усмехнулся на другом конце провода, – надо же, такое имя запомнила!

– А я, знаете, с детства люблю необычные имена. Всех кукол называла Азалиями и Фильгебуенами. А Нора – имя вообще какое-то особенное, очень музыкальное.

– Представляешь, а тетка-то моя действительно пианистка. Московскую консерваторию закончила. Даже в конкурсах каких-то участвовала. Правда, без особых успехов. Думаю, вот там-то как раз имя и отчество – Нора Ароновна – сыграли свою роль.

Понятно, Петр намекал на тетину национальность. Что ж, очень даже могло быть и так. Ни для кого не секрет, евреям у нас в семидесятые годы было несладко.

С Петром мы познакомились на конференции «Евротравма» в Будапеште. Докторов было много, но мы как-то сразу взглядами выхватили друг друга из толпы. Он был с профессиональным фотоаппаратом и все время что-то снимал на свою огромную и очень красивую камеру.

Мне всегда интересно наблюдать за фотографами. Они смотрят на нас немного свысока. Мужчина с фотоаппаратом, тем более с таким мощным, выглядит совсем по-другому. Значительнее, что ли, внушительнее.

Петра, видимо, чем-то привлекло мое лицо.

– Можно у вас жену украсть ненадолго? – заговорщицки спросил он у моего мужа. У мужа это намерение возражений не вызвало.

– А у меня кто будет спрашивать? Может, я против? – возмутилась я такой мужской солидарности.

– Но ты ж не против! – Петр Петрович смотрел на меня своими огромными глазами, веселыми и грустными одновременно.

– Идти куда?

– Тут недалеко.

В павильоне, где проходила медицинская выставка, стояла старинная карета. Петр Петрович подвел меня к ней и быстро начал щелкать. Снимки получились фантастическими, а заодно было положено начало нашей дружбе.

Петр Петрович, мой муж и я, – мы много гуляли втроем по Будапешту, разговаривали. С профессиональной деятельности незаметно для себя перешли к рассказам о семьях, детях, родителях.

Оказалось, что родная тетка Петра Петровича вот уже двадцать семь лет живет в Америке.

– А как она туда попала?

– По еврейской линии.

– А вы что, еврей? У вас же фамилия совсем даже не еврейская – Морозов?

Петр Петрович внимательно на меня посмотрел.

– Так и у тебя не еврейская!

Да, действительно. Все время забываю, что евреи меня чуют. Правильнее сказать, чуют они мою еврейскую бабушку – Рахиль Моисеевну Бреннер.

А Морозов, значит, тоже к евреям отношение имеет. Вот уж никогда бы не подумала. Вернее, просто об этом не задумывалась. Значит, не зря мне сразу глаза его огромные, одновременно грустные и добрые, такими знакомыми показались. Да и ладно. Какая, в конце концов, разница: еврей – не еврей? Главное, мы приобрели с Сергеем хорошего друга, приятного собеседника.

И уже безо всякого стеснения мы принялись спокойно рассказывать про тетушек и дядюшек, вслух произнося их экзотические имена и гордые фамилии. Я рассказывала про свою бабусю Роню, про ее тетку – Тину, которая в далекие революционные годы бежала с мужем в Америку и, по слухам, обосновалась где-то в Чикаго.

– А искать пробовали?

– Да нет, как-то мама инициативы не выказывает, ну, и мы помалкиваем. Хотя интересно, конечно. А вдруг там наследство какое?!

– А вдруг долги?! – мой муж с его украинскими корнями, как всегда, в своем репертуаре!

Тогда и возникло в первый раз в разговоре имя Норы, которая тоже, кстати, жила в Чикаго. Совпадение? Мы радовались этому обстоятельству.

Имя Нора – совсем не еврейское, очень звучное и сразу мне очень понравилось. Все-таки было во мне чувство неловкости за все эти вычурные еврейские имена. Я никому и никогда не рассказывала, что родных братьев моей бабушки звали Исаак и Израиль, а саму бабушку – Рахиль. А уж то, что бабушкин второй муж, милейший старикан, вообще-то, оказался вовсе даже не Юрием Михайловичем, а Иудой Мойшевичем, повергло меня когда-то в полнейший шок. Ну как можно было своего ребенка назвать таким именем и обречь его тем самым всю жизнь терпеть подозрительные взгляды своих соотечественников!

Мы давно уже не живем в Стране Советов, но привычка оглядываться, привычка думать, что люди скажут, укоренилась во мне прочно.

– Лена, ты не в пионерском лагере, – часто возвращает меня к реальности моя подруга. Да, не в пионерском. Но ловлю себя на мысли, что никогда бы не назвала свою дочь Сарой, а сына Абрамом. Все-таки мне кажется, такое имя может предопределить судьбу. Так вот, с самого начала.

Когда у меня родился младший сын, мы тоже никак не могли сойтись во мнении. Придуманное мною имя – Павел – не устраивало мою семью, а я плакала и настаивала, и была уверена, что мой выбор – единственно правильный. Ну не зря же, когда врачи с трудом разбудили меня после наркоза, именно это имя я произнесла вслух. А в послеродовой палате уже лежала женщина с сыном Петей. Я сразу решила: Петр и Павел, это судьба. Мой муж этих судьбоносных знаков видеть упорно не хотел.

Как вскоре выяснилось, в своей трагедии я была не одинока. Позже, в детской поликлинике, я познакомилась с миловидной молодой мамочкой. Мы сидели рядом на стульчиках, ждали своей очереди, в руках держали одинаковые одеяльца, в которых мирно посапывали наши сыновья. Как выяснились, оба до сих пор безымянные. Девушка негодовала:

– Представляешь, они против. Все объединились против меня. «Не будем так называть ребенка», – и все тут! Нет, ну как тебе это нравится? Они, что ли, моего сына рожали? – моя соседка по очереди гневно смотрела в сторону свекра и мужа. Они отвечали ей натянутыми улыбками и смотрели так, как смотрят обычно на не очень здорового психически человека. Очень красивая длинноволосая и темноглазая девушка, понятно, еще не отошедшая полностью от родов, все говорила и говорила о том, что ее не понимают, не дают ей настоять на своем.

Я с ней соглашалась, ведь и сама пребывала точно в такой же ситуации. Ну почему нас не поддерживают наши родные, почему бы им не пойти нам навстречу; в конце концов, мы же пережили всю эту боль, весь этот страх?! И вот в семье появился маленький человечек. Ну кто, как не мама, любит его больше всех?! Именно она больше всех желает ему добра! Почему бы к нашему мнению не прислушаться и не назвать ребенка так, как мы придумали?

Мы сидели в очереди долго, наши сыновья мирно спали, а мы все говорили, говорили. И когда моя случайная знакомая уже заходила в дверь медицинского кабинета, я опомнилась.

– А имя-то? Ты как сына-то назвать хочешь?

Молодая женщина посмотрела на меня внимательно и спокойно произнесла:

– Натан.

Я так и осталась сидеть с раскрытым ртом. Ну что тут скажешь?! Я бы на месте ее родственников тоже призадумалась.

А вот интересно, чем не угодил моей родне Павел?

После Будапешта мы продолжали с Морозовым общаться. Перезванивались, делились новостями, встречались на медицинских выставках.

И вот я получила от него приглашение на презентацию книги американского дядюшки.

– Понимаешь, сам в Москву приехать не смогу, дел невпроворот. Обидно ужасно, но ничего не поделаешь. А вы обязательно сходите!

По дороге на литературный вечер мы с мужем попали в автомобильную аварию. Не то чтобы страшную, но машину нам помяли изрядно. И главное, пока тянулась вся эта катавасия с разборками, с милиционерами, с каким-то там специальным комиссаром, литературный вечер благополучно закончился без нас.

Морозов звонил нам из Новосибирска:

– Лен, я знаю, что народу на вечере уйма, но мои родственники вас ждут, для вас оставлены книги, прорывайтесь к ним.

– Петр Петрович, мы не на вечере. Страшно обидно, попали в аварию, в Москве страшный снегопад. И вот вместо Дома литераторов мы уже два часа стоим, разбираемся со всей этой историей на Садовом кольце. Обидно ну просто до слез.

Мой муж, несмотря на то, что машину было безумно жалко, потешался надо мной:

– Да, Лена, видно не судьба тебе американское наследство получить!

На следующее утро Морозов вновь объявился, дал мне телефон Норы и сказал, что я могу договориться о встрече.

Я позвонила сразу. На другом конце провода мне ответил молодой и очень приятный голос:

– Деточка, послезавтра мы улетаем домой, в Америку. Если у вас есть возможность приехать к нам домой, я вам буду бесконечно признательна.

– Конечно, во сколько вам удобно?

– Ну, если бы не очень рано, скажем, к одиннадцати. Я постараюсь к этому времени быть готовой. Если я буду без галстука, это вас не очень расстроит?

Я сразу подхватила шутливый тон:

– Безусловно, расстроит, но я постараюсь это пережить.

Мы рассмеялись, стало ясно: мы разговариваем на одном языке, нам будет легко, и уже обе ждали свидания.

Я не стала раньше времени волновать маму, решила все сначала разузнать сама. Бабушка, мамина мама, умерла давно, и это навсегда осталось для мамы тяжелым горем. Мама очень дружна с братом, с его семьей, но их родственные связи с еврейской линией были напрочь утеряны. Переживала ли мама по этому поводу? Думаю, да, но с нами она старалась это не обсуждать. Время от времени подобные темы всплывали. А что, если кто-то жив там, в Америке? Что это за люди? Какие они?

Неужели встреча с Норой сумеет пролить свет на то, что давно казалось канувшим в Лету?

Мне всегда интересно пообщаться с людьми, уехавшими из Союза. А про Нору я знала, что они уехали, когда ей было уже за пятьдесят, а ее муж был еще старше. Восьмидесятые годы. Все непросто.

После того, как принимают документы на выезд, работать ты уже не можешь. Все. Ты просто сидишь и ждешь приглашения. Когда оно придет? Через полгода, через год? Хватит ли отложенных денег или нужно будет продавать вещи? По рассказам Петра Петровича я знала, что семья Норы всех этих тягот хлебнула с лихвой. Сыну пришлось бросить институт и из комсомола уйти. Хотя все равно бы выгнали. Как заново начать жизнь в пятьдесят лет, без языка, без друзей, без привычной крыши над головой, без родного неба?

Опять же, по рассказам Петра, я уже знала, что, в отличие от многих наших соотечественников, Норе и ее семье все удалось. Они построили свою жизнь заново, они стали успешными.

Еще меня, безусловно, всегда интересуют еврейские семьи. Я потеряла связи со своей родней. Что говорить, жалею и хочется прикоснуться к жизни евреев или хотя бы заглянуть в замочную скважину.

А еще я люблю общаться с пожилыми людьми. Они не лукавят, их возраст этого уже не позволяет. У стариков есть большое преимущество перед нами. Они могут быть искренними. Им не надо рисоваться, не надо ничего из себя изображать. Они такие, какие есть.

Ровно в одиннадцать утра я стояла у старинного парадного в центре Москвы. Памятуя про галстук, я выждала несколько минут. Восемьдесят три года – возраст для женщины серьезный. Уже не все делается быстро, нужно время. И лучше чуть-чуть задержаться. Слишком ранний приход может помешать, расстроить какие-то планы. А этого мне совсем не хотелось.

В одиннадцать ноль пять я позвонила в дверь. Мне открыли практически сразу. С минуту мы смотрели друг на друга оценивающе. Нора улыбалась и молчала. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я сама сняла куртку, повесила ее на вешалку в прихожей и, говоря что-то незначительное, прошла в просторную гостиную. Нора опомнилась, немножко стушевалась от своей медлительности и предложила мне сесть за большой круглый стол.

Я немного огляделась. Просторная комната, высокие потолки, на стенах картины, мне неизвестные, написанные в авангардной манере, может быть, напомнившие мне стиль Малевича.

На столе лежала та самая книга, ради которой я пришла. Но я не могла оторвать взгляд от Норы.

Когда я ехала на эту встречу, все думала: какая она, Нора? И мне представлялась маленькая сухая старушка с крючковатым носом и морщинистым лицом.

Передо мной сидела редкой красоты женщина.

Сложно встретить красивую пожилую еврейку. И молодую-то непросто. Хотя иногда встречаются. Яркие, да, это присуще еврейкам. Что касается красоты, дело вкуса. А вот красивую еврейку в очень преклонном возрасте я просто не видела никогда. Правильные черты лица, точеный носик, широко распахнутые глаза, приятная улыбка.

Моя новая знакомая, в свою очередь, рассматривала меня. Не знаю, рассказывал ли что-то Петр, или ее удивила моя настойчивость, но она смотрела на меня с явным любопытством.

– Спасибо, что согласились меня принять, и извините за беспокойство. Смотрю, галстук вы все-таки надеть успели, – я попыталась прервать неловкое молчание и начать разговор первой.

Нора улыбнулась: насчет внешнего вида я все правильно отметила. Она действительно к приходу ранней гостьи была при параде. Черная юбка и черная трикотажная кофта на пуговицах поверх белой блузки. Темные чулки и туфли в тон, на низком каблуке. Было видно, что двигается пожилая женщина уже не очень легко. Но туфли вместо тапочек все же надела. Ансамбль дополняли украшения из серебра с довольно крупными малахитовыми вставками. Кольцо и сережки. Ни убавить ни прибавить.

Да, в любом возрасте и в любой обстановке женщина должна выглядеть хорошо! Причем в соответствии со временем суток, с местом и, главное, не забывая, сколько ей на самом деле лет. Это целое искусство! Я смотрела на Нору и понимала, что она им владеет в совершенстве. Все строго, но не чопорно. Верхняя пуговица на блузке расстегнута, воротник распахнут. Шея открыта, но не слишком. Про возраст не забывает. Трикотажная кофта вроде бы черная, но, приглядевшись, я заметила небольшие блестки, которые придавали костюму некоторую кокетливость.

Ну и, главное, – украшения благородного зеленого цвета. Они, с одной стороны, идеально подходили к серо-зеленым Нориным глазам. С другой – оживляли черный цвет. И потом, утро. Не подобает хвастаться бриллиантами. Думаю, у Норы и такие украшения были. Только она знает, что утром, к завтраку, уважающая себя женщина наденет все-таки серебро. А вот вечером все будет зависеть от ситуации. И для каждого случая украшения будут свои. И уж в виде новогодней елки, увешанной без разбора игрушками, я думаю, такую женщину, как Нора, не увидишь ни днем, ни вечером. Все и всегда будет выверено. У этой женщины есть чувство меры и стиля.

Косметики – минимальное количество. Подкрашены губы. Помада достаточно яркая, но это Норе идет. Цвет помады еще больше оттеняет черные волосы, подстриженные в аккуратное каре. И опять – ни убавить ни прибавить.

Я смотрела на нее и восхищалась. Невольно на меня нахлынули воспоминания.

Когда я была маленькой девочкой, я частенько выслушивала советы на тему, как хорошо выглядеть, от своей еврейской бабушки Рони. Роня – уменьшительно-ласкательное от Рахиль. Ох уж эти еврейские имена!

Бабуся, кстати, тоже была женщиной с идеальным вкусом и чувством меры. Другое дело, не было возможности к себе все это применить. Не было для этого ни средств, ни свободного времени. Бабушка жила тяжело, растила одна двоих детей.

Какая уж тут опера или светские рауты?! Это у бабушки было в ее далеком детстве и в очень недолгой молодости с мужем Алексеем, пока он не сгинул в сталинских застенках. Были и театры, и выходы. Наверное, и соответствующие наряды и украшения. Все закончилось очень быстро. Нужно было много работать, ставить на ноги двоих детей, Бориса и Тамару, мою маму.

Зарабатывала бабушка тем, что после своей основной работы обшивала всех знакомых и незнакомых. Причем делала это блестяще: с выдумкой, со вкусом.

Почему среди евреев много портных? Порой просто уникальных! Необъяснимо! Интересно, что моей маме этот дар не передался. Во мне он проявился вновь. Когда уже для нашей семьи наступили не очень легкие времена, вязала затейливые кофты и себе, и сестре, и маме.

Бабушка Роня выдумывала интересные фасоны, комбинировала цвета, ткани, добавляла вышивку, ручное шитье. Никогда не забуду платье, которое бабушка сшила для моей старшей сестры. Лимонного цвета шерсть она отделала черным кружевом. Сказка это была, а не платье!

А уж какие бабуся мастерила нам карнавальные костюмы. Это вам не банальные снежинки! Сестра выступала, к примеру, на одном из праздников в роли подсолнуха. При этом были продуманы и шляпка, и сумочка, и туфельки. Желтая, зеленая, коричневая хлопчатобумажная ткань, вырезанная в форме лепестков и украшенная вышитыми семечками. Сколько же в этом платье было выдумки, фантазии. Сестра была королевой бала!

Или костюм клоуна. Я этот наряд видела только на фотографии. В нем хохочущая, молодая и задорная мама сидела в окружении своих друзей-студентов на одном из новогодних институтских вечеров. Роскошный костюм Пьеро был скроен из двухцветного красно-белого шелка. Длинные рукава, огромный гофрированный воротник, веселая шапка с помпоном. Такими же помпонами были украшены смешные ботинки с загнутыми носами. Костюм вышел такой веселый и задорный, как будто швея ничем иным в этой жизни и не занималась, только хохотала сама и веселила людей.

Я-то знала – это было совсем не так, бабуся была обделена простым женским счастьем. В двадцать четыре года остаться без мужа, с двумя маленькими детьми, одной растить их, воспитывать. Где брать силы? Физические, моральные? Свои неизрасходованные эмоции она выплескивала в ярких и красивых нарядах, выходивших из ее рук. И радовалась. Радовалась за людей, которых одевала. Радовалась чужому счастью.

А как же бабуся Роня любила рассуждать на тему моды! Я не всегда с ней соглашалась, хотя теперь понимаю, что зря. Нужно было прислушиваться, нужно было учиться. У бабуси был природный дар, талант от Бога.

А сама бабушка одевалась скромно. Сначала росла дочь, потом – две внучки. Было куда растрачивать свои таланты. Всегда просто, но очень аккуратно одетая, наша Роня не привлекала к себе внимания. Разве что любила цветные воротнички, пришитые к вороту платья или в тон ему, или, наоборот, контрастные. Но вот за чем она следила всегда, это за тем, чтобы были накрашены губы. Один из основных ее постулатов гласил:

– Нельзя выйти на улицу с ненакрашенными губами! Выщипай брови и накрась губы! Все остальное не так уж важно.

Тогда я удивлялась: неужели это действительно самое важное? Черт те как одеться, накрасить губы и все будет в порядке? Теперь мне уже понятно, что бабуся Роня верила в наше природное чувство вкуса. Кое-как мы с сестрой одеться просто не могли. При том, что вообще долго одевались в сшитые бабушкой платья. Значит, по ее мнению, одеты были очень хорошо. И это было чистой правдой. Но губы у женщины должны быть всегда яркими. Таково было мнение нашей Рони. А может, национальная особенность?

Это мне пришло в голову сразу, как только я увидела Нору. Приятную женщину, со вкусом одетую, с ярко накрашенными губами.