Африканский капкан. Рассказы Бойков Николай

Или это не любовь? Или это не жизнь?.. Потому и сам так боюсь возвращения домой. Поймите правильно. Боюсь первых минут, первых реакций. И вы бойтесь. И вы готовьтесь и будьте терпимее к неожиданностям. Я не о том, что приходишь домой, а жена не одна… Конечно, все может быть — предупреждать надо. Телеграмма, звонок — много способов есть, зачем же без предупреждения? Так можно и на инфаркт нарваться, и на скандал, и на, извините, синяк под глазом. Зачем это? Это не нужно. Культурно предупреди: буду… позвоню… жди. Ей ведь тоже останавливаться нельзя, помните?

И все равно боюсь. Женщины — непредсказуемы. У них свой путь мышления. Особенно первая реакция. Я к дому подхожу — позвоню дважды: первый раз — за две трамвайные остановки (цветы покупаю), потом — за две минуты до входа в подъезд, из углового автомата. А иначе как? Звонишь в дверь, представляешь, что сейчас жена (любовь — можно сказать) двери откроет, бросится в халатике, халатик распахнется… А она — открывает дверь, в чем-то несексуальном, на лице маска из зеленых огурцов… Голос — чужой. Это мне-то?! «Раздевайся на пороге. Марш в ванную. Целоваться потом. Свою идиотскую бороду оставишь вместе с грязным бельем и прочей дорожной дрянью на вынос…». — Я хотел бороду детям показать… — Выбирай: или я — или…».

Секса нет. Поэтому я этих первых минут боюсь, как черт ладана. Понятно, что женщина ждет. Хочет выглядеть красивой. Хочет показать себя хозяйкой. Но лучше тогда встретиться на улице, на виду у прохожих. Чтобы у нее подкосились ноги от радости, и слезы потекли, и глупые слова: «Я не успела в парикмахерскую… Дома картошки нет… Я хотела тебе сметанку купить, и укроп… Ты любишь… Ты так пахнешь. Самолетом. Поездом. Я так соскучилась по твоим запахам…».

Это целое искусство — приготовиться к встрече. Этому учиться надо. Возьмите проституток. Чего смеетесь? Думаете, зря эти девочки тысячелетия пережили? Они на первооткрывателях и инквизиторах, на королях и коммивояжерах свое искусство шлифовали. В чем это искусство? Ни в том, что вы думаете. Эти женщины не телом берут. И телом, конечно, но, главное — отношением. Отношением не к мужчине — она тебя не знает, не к ситуации — ситуация примитивная: плати и получай. Отношением к предназначению — дать. Заметьте, счета еще нет, еще не известно, чем все закончится — банальным сексом, выпивкой, удивлением, разочарованием, мордобоем или любовью… А почему — нет? Из проституток, между прочим, тоже хорошие жены получались. Ведь от этой предрасположенности — дать! — женщина видит и ведет себя по-другому. Она ни умнее, ни красивее. Она — осторожнее, внимательнее. Она — чужая, но чуткая. В ней что— то от жрицы и врача. Доброжелательность? Нет. Поощрительность? Да. Поощрение. Во взгляде. Голосе. Движении рук. Дескать, да! Ты все делаешь правильно… Ты делаешь это лучше всех… Это я-то?.. Она ломает наши представления о разности в возрасте, физических возможностях… Но ломает — навстречу. Ломает, как если бы она ломала лед вокруг вас, чтобы вы могли двигаться к берегу. И от этого сразу: «Какая женщина!..».

Я говорю не о славе древнейшей профессии. Не ловите меня на слове. Я о женщине говорю. Умной. Красивой. Красивой, не смотря на ситуацию. Красивой в смысле умения красиво выглядеть в ситуации. Достойно выглядеть.

К сожалению, от многих любимых бегут мужики искать минутного успокоения. А находят — возвращаются к женам. Ибо, обратите внимание, не телесного ищут, а душевного… И — минутного, повторяю. Ведь глупые рассуждения, что, мол, мужику только « это» надо… Не умные рассуждения. Мужику очень важно увидеть себя со стороны. Тогда он сразу понимает — кто ему нужен рядом. Помните русское «не по Сеньке шапка», вот!.. Это жизнь нас дурачит и путает, а в принципе мы — мужики — очень сообразительные. Вы вспомните, как на курорт приезжаем. Вечером — слепенькие, хроменькие, красивые, длинноносые, русые, черные, в крапинку — все по стенкам стоят, присматриваются. А утром — гляди-ка! — слепенькие к слепеньким, хроменькие к хроменьким, красивые — тоже парами. И так до последнего денечка. И такая любовь?! Почему? Потому как время ограничено и каждый со стороны, как на ладони. А мы ведь все, и мужчины и женщины, более всего и именно со стороны, боимся смешными выглядеть. Вот, наука! А у жизни-то срока нет — этого самого двадцати четырехсуточного, курортного. Как без срока определиться: чего хочется? Чего успею? Кто меня в этой жизненной карусели разглядит, и заметит, и осудит? Бабушки перед подъездом? Контролерша в троллейбусе? Таксист мимолетный?.. И только, когда рядом с другой женщиной себя увидишь, тогда и задумаешься. А задумался — полдела сделал, считай. Это же неспроста, народная мудрость: левак укрепляет семью… Мы же не про тех говорим, которые на чужих ошибках учатся, те — умные. Мы — о больных постоянной влюбленностью… правда, жены это по-другому называют. Ну, так, ясное дело, — женщины!..

— Александр Павлович!

— Кто там?

— Это я … Витя-моторист… Извините…

— Что-то случилось?! С Геной? Живой?

— Живой. Не волнуйтесь…

— Ну, говори, что там?

— Александр Павлович, нам это… нам водки не хватило…

— Как не хватило?.. Вы что там, всем экипажем клюете? Как воронье на чужую беду?

— Мы же, как лучше хотели… каждый по-своему…

— Что он? Успокаивается?

— Непонятно. Глаза красные, как у карася пойманного. И мозги, похоже, как у карася, будто тиной набиты… Слышит ли? Понимает нас? Не знаю.

— Вы пытались его из состояния выбить: разговоры, анекдоты, житейские истории?..

— Рассказывали… что неизвестно, кому повезло… что худа без добра не бывает… что одному — еще лучше…

— А это пели: без женщин жить нельзя на свете нам…

— Нет…

— То-то. Не охать и вздыхать вокруг него надо, а нацеливать. Понимаешь? Женщин красивых знаешь сколько? Особенно у нас. В эсэнговии. Умницы. Умелицы. Самые красивые в мире. Это я тебе абсолютно точно говорю. Национальное достояние! Африканки, вьетнамки, японки — тоже, конечно, хороши. Но у нас-то все перемешаны. От Камчатки до Польши! От Севера до Азии! Коктейль! Все — самое лучшее! Дыню видел? Сверху корка, а аромат вьется. Только улови его. Только помоги ему наружу прорваться. Чуть-чуть помоги. Для этого ты и мужик. Понимаешь?.. Вот о чем ему говорить надо. И в этом вопросе пошутил нету. Некогда раскисать. Пришел на эту землю — делай свое мужское дело: расти, работай, люби. Но так делай, чтобы и тебя — любить хотелось! Ведь женщина без достойного мужика, как бутон без солнышка — не расцветет. На нее смотреть надо. Вздыхать. Стихами говорить с ней. Чтобы она улыбнулась. И все человечество от этой одной улыбки будет множится и улыбаться. Знаешь, почему мамонты вымерли? Не знаешь! Она говорит: давай, миленький, будем любить друг друга. А он отвечает: давай еще поспим. Гад такой! И вымерли. Понимаешь?! Понимаешь, какая на нас ответственность. В глобальном масштабе, а?! Бери бутылку и начинай все сначала. И выгони всех из каюты. Это не пьянка, а дело серьезное. Понял? Смелей, Витя, вы наша смена — молодая кровь флота! Вам останавливаться нельзя…

Эх, молодо-зелено. А мы без женщин не могли ни дня. В том смысле, что хоть поговорить о них, хоть вспомнить. И все мои друзья до этого дела жадные были. Потому что без женщин — беда. Куда без них? Как?! И вино не течет без них. И песня не в радость. А водка? Кому она нужна была бы, если бы не за женщин пить надо? Надо! За любимых!.. Были и мы рысаками когда-то…

Эх, хорошая штука — жизнь!

К полтиннику, после тридцати лет плаваний, перестали сниться полеты с крыльями и без крыльев, над домами, деревьями или под потолками бесконечно открывающихся комнат. А стало сниться, что я хожу по воде, и вода меня держит, а с берега кричат и удивляются. А я не удивляюсь. Как не удивлялся когда-то, когда летал… Я не удивляюсь. И иду себе, и иду. И только иногда, когда качнусь, оглядываясь на берег, и одна нога зависнет на мгновение в воздухе, а другая — продолжает мягко погружаться… начинаю автоматически считать, вспоминая условие полузабытой школьной задачи про давление под гусеницей танка и под женским каблучком. И сразу просыпаюсь, понимая, что это уже не сон. Ибо женский каблучок — это такая реальность, такое начало, такая глубина чувств и воспоминаний, что только попал — тонешь…

Как приятно погружаться в свои воспоминания…

…При ста сорока килограммах веса она была удивительно подвижной и легкой на подъем:

— Пойдем завтра в горы? За тюльпанами. Уже тепло и тюльпаны отходят, но я такие места знаю. И у меня уже кеды новые есть. Чего ты смеешься? Про кеды? Я же не могу плохо выглядеть. Я же женщина кокетливая. И хочу тебе нравиться. Если не хочешь на горы — пойдем на море. Я хочу, чтобы меня видели с тобой… Хочешь, я с этой вышки прыгну? Не веришь? — И уже поднимаешься по лесенке, одной рукой придерживая широкополую шляпу, и с верхней площадки бросая ее театральным жестом: Держи-и! — и шляпа летит, привлекая внимание всего пляжа такая габаритная дама на вышке для прыжков в воду — море из берегов выплеснется! — но ты уже вся в движении: воздушный поцелуй, руки над головой, широкие бедра взлетают вверх, ноги плотно вместе, носки вытянуты — откуда в тебе эта легкость и смелость? Понравилось? Не ожидал? Я хотела тебе понравиться… — Ох, женщина! И какой же это каблучок? Это откровенное забивание гвоздей в гроб холостяцкой жизни. Но ножки? Ножки были. И розовые пяточки. И пальчики, такие же игривые, как и все остальное в гипнотизирующем облаке щебетания и ласк: тебе нравятся мои ножки?.. А выше?..

Но меня не проведешь. Я знаю, что женщина — это совсем другой мир. Это генетически, клеточно, от мозга до тембра голоса другая галактика. И другое тысячелетие. И другой способ выражать себя. Ведь, как они смеются!? Смотрят! Как пальцами касаются… Змея! Луч солнца! Кошка! И перо взлетевшей перед носом птицы… Фантастика. И яд. И мед. И колдовство. Нам, мужикам, как в темноте над пропастью идти и вдруг зажмуриться от вспыхнувшего света — так женщину увидеть! Нельзя — расслабиться, поддаться и ослепнуть! Не верь, мужик! Ищи в ней слабое звено. Противное. Чем хуже — тем спокойней. Найдешь — она твоя. И будет не опасна, как у змеи ты знаешь яд, у кошки — когти, а у солнца — жар. У женщины есть женская душа. Она — и богу тайна. Ты должен эту тайну раскусить. Как яблоко. Увидеть косточку. Ее никто не ест, но из нее, заметь, растет и расцветает сад. И даже червячок внутри — не портит плод. Когда ты неприятное о женщине узнал, допустим, что не любит гладить брюки, селедку чистить не умеет, или от шляпок летних без ума… Достаточно! От этих безопасных слов вся женская душа вдруг проступает, как берег сквозь туман, как только слышен стал прибоя шум или туманный буй нам место обозначил. И все уже не страшно. Коварство, тайна, красота, и поцелуй, и вздох — все можно пережить теперь. Игра уж не опасна… Меня не проведешь… я знаю твой изъян… Он есть. Он в каждой. Он в любой. В тебе —нашел! Теперь ты — можешь быть прекрасна. И чарами своими колдовать. Просить подарки, сладко ворковать, закатывать глаза, немножко врать. Теперь ты — милая! И можно целовать, расслабиться и философствовать. О, проза философии мужской!

— Женщина должна уметь варить борщ, штопать носки и знать, сколько метров ситца нужно мужу на трусы, — говорит наш старший механик, почесывая бороду…

— Мужчина должен быть худой и бегать, а женщина должна быть полной, лежать и ждать мужа, — говорят арабы…

— Ой, дурят вашего брата эти бабы. Ой, дурят! — говорит мамуля. — Они же хитрющие, а вы — дураки против них. И так вам и надо.

— Не слушай своих друзей, не читай пословицы. Слушай свою маму. Мама правильно говорит. Ты очень доверчивый. Очень нежны. Тебя легко обмануть. И я тоже хочу тебя обмануть и заманиваю в свои сети. Но я говорю тебе это откровенно. — Смеется моя тяжеловесная и продолжает меня целовать. И я не сопротивляюсь. А чего сопротивляться? Я вижу ее изъяны. Я себя предупредил. Она толстая — это раз. Это первый недостаток. Но мне, правда, это нравится. Я люблю видеть ее тело во всех зеркалах. И во всех зеркалах она мне улыбается. Как она это успевает?

— Я заметила, что ты любишь меня в зеркалах подглядывать… Я еще одно зеркало купила, ты заметил? Я у тебя, как целый гарем. А лицо одно, только для тебя, любимый… — И опять улыбаешься мне со всех сторон…

Как она умела это сказать: лю-би-мый. Музыка, а не слово.

И как откровенно она пытается меня завлекать. Даже не скрывает. Другие женщины молчали, ждали, вздыхали, таинственно закрывали глаза, а эта — давит напролом. Как танк. Вот. Второй недостаток. Она на меня давит. Не в буквальном смысле, конечно. Я не против тесного общения. А психологически:

— Не можешь ничего мне сказать — не говори. Мне достаточно, что ты со мной, любимый… Любимый. Мне так травится это повторять (а мне — слушать). — Ты мой любимый. Я знаю, что ты уйдешь, что это не надолго (я тоже знаю). — Но зато я успею тебе сказать это столько раз, сколько буду это чувствовать… Любимый… и мне не хочется уходить…

Это третий недостаток — мне не хочется уходить. А я должен уйти. Женщина — это другой мир. Другая галактика. Это чуждая биологически и клеточно микрофлора и фауна. И энергетически!.. Предупреждали меня: смотри, кореш! Эта баба хочет тебя охмурить. Осторожно! Эта веселая баба — ох, опасная штучка! Ей лишь бы петь, танцевать, радоваться. А чему радоваться? Впереди, как бильярдная луза — семья. И ты собственным кием, можно сказать, сам себя в эту лузу гонишь. Зачем? Тебе жить. Думай. И на мать посмотри. Ты ее послушай:

— Ой, сынок, думай сам. И любит она тебя. Вижу. Очень любит. И красивая. Но такая большая! Такая большая! Красивая девка. Ой, погубит…

А танк свое давит:

— Ты о чем это все думаешь, милый мой? Или считаешь что? Так нечего считать. Вот ты — вот я. Чего нам считать-то? Богатство наше все в том, что тебе со мной хорошо, я с тобой — просто счастлива. Ой, пережили голод — переживем и изобилие! Задавлю сейчас!

Надо искать недостатки. Жениться можно только тогда, когда точно и осознанно знаешь недостатки. Ну и конечно, если с этими недостатками ты сознательно готов примириться. Отец мой как говорил? «Женщины делятся ровно на две половины: которые для семьи и которые для блуда. С первыми — надежно, с другими — весело. А как определить — где какие? — тут, сын, как отец тебе говорю, никакой жизни не хватит…». Опять думать надо. Опять искать. Шарада какая-то…

С утра продолжали мыть грузовые танки. Стационарно установленных моечных машинок у нас нет. И потому операции сводятся к довольно трудоемкому процессу перетаскивания шлангов, присоединения их к моечным или пожарным палубным трубопроводам, одной стороной, и к опускаемым в танк моечным машинкам, другой. Бригадир моечной бригады — боцман. Работа физически трудная и ответственная, поскольку перед погрузкой, качество мойки проверяется инспектором и только после его положительной оценки разрешается прием груза, а экипажу — дополнительная оплата за выполненную мойку. А если вдруг танки не приняты под груз по причине некачественной мойки, то судно попадает под штрафные санкции вплоть до снятия фрахта или замены экипажа…

Я ждал — выйдет ли Гена. Вышел. Молчаливый. Но, как обычно, собранный и работоспособный. Тянул за двоих. С каким-то остервенением, никому не доверяя, сам лез в горловину, проверяя качество работы. Вылезая из танка, он либо показывал большой палец, и тогда два матроса демонстративно разводили руки в стороны и улыбались, либо — кулак, и тогда они, подхватывая скребки, ведра и ветошь, вместе с боцманом исчезали под палубой.

Пароход жил своей жизнью. Бежал, покачиваясь. Охал, проваливаясь или больно ударяясь на волнах. Свистел из машины напряжением турбин и металла. И был напряжен, состоянием большого и раненого зверя. Который ежеминутно прислушивается и присматривается сам к себе: что болит? где болит? выдержу? И осторожно продолжает двигаться, оберегая больное место и, как это бывает с каждым из нас, когда, например, поцарапаешь палец, или занозишь ногу, именно больным местом касаешься предметов окружающей жизни.

Стараясь не говорить в присутствии боцмана о больном, мы, естественно, как только его не было рядом, только о женщинах и говорили. Все. И я, конечно, тоже не святой — вспоминал аппетитно большую и улыбающуюся мне мою любимую и очень большую женщину, ее бесхитростно-откровенные знаки внимания, над которыми когда- то смеялся. Но, даже в воспоминаниях, я не позволял себе «потерять бдительность» и поддаться ей полностью. Даже в моих воспоминаниях, наши слова, мысли и обоюдные влечения были подобны упругим потокам двух мощных магнитов, ежесекундно путающие свои полюса и потому, то проникающих друг в друга своими струями, то отталкивающихся:

— Что тебе приготовить? А варенье хочешь?.. И такое тоже есть. И это я умею. И пирожное тебе будет. Я люблю готовить, а для такого классного мужичка готовить — одно удовольствие. И «наполеон» будет — пальчики оближешь. Будешь, как я! Хорошего человека должно быть много… — и показывает, смеясь, себя всю…

Наконец-то! Тысяча недостатков! Закормит! Буду толстый! Одышка появится. Печень сядет от жирной и обильной пищи. Нет! Дураков нет. Это не жизнь — самоубийство какое-то…

— Может, ты хочешь телевизор посмотреть? Последние известия? Включай. Смотри. Я совсем не обижусь. Ты же мужчина. Это нам, женщинам, политика неинтересна. У нас другой мир. Мы о другом думаем. Я все понимаю. Включай. Или хочешь перед сном газету почитать? Или книгу? Не стесняйся. Это же жизнь. Как есть, как спать. Я подожду… Я подожду.

Агитка. Хоть плакат рисуй: «Даешь — брак!»… Дураков нет. Хорошее дело — браком не назовут…

А чего ждать? Во сне уже не летаю. По воде хожу. Чего еще ждать? Сам лысый. Живота, правда, нет. Зато волосатый. Как обезьяна. « Все дяди и тети от пап и мам появились, — говорит наша внучка, — а дедуля — от обезьяны и возьми нашу внучку, к при меру. Это уже не танк — ракета! Ох, достанется кому-то. Любого облапошит. А каблучок— то, каблучок! Еще и ножка-то детская, а, вишь, как вышагивает рядом с бабулей… Как каблучком-то… цок-цок, цок-цок… У-у, галактика… Система! Против нашего брата.

— А что это ты и телевизор не хочешь смотреть и читать не хочешь?.. Да не надо мне от тебя ничего. Отдыхай. Отдыхай. Набирайся сил. И не намекаю я ни на что. И не трогаю я тебя. И ты меня не трогай. Лежи… Лежим. Обнимаемся. Летим! Вместе… Здесь другой мир. И ты здесь другой. И думаешь по-другому. И ведешь себя по-другому. Умный. Ласковый. Добрый. Доверчивый. И умеешь быть большим и щедрым. Правильно: мужчина возбужден — голова не работает. Смелее, любимый! Пережили голод — переживем и изобилие…

Я снова нащупываю дорогу к тебе. Женщина моя! В полете. На воде. Взлетая. Утопая. Проваливаюсь. В другой мир. В другое тысячелетие. В другую галактику. К запаху твоих волос. К телу и улыбкам из тысячи зеркал. К прикосновению твоих пальцев. К… соприкосновению нашему…

Боже, как долог этот рейс…

Третьи сутки. Закончили мыть танки. Кажется, можно вздохнуть с облегчением. Но, не даром говорили в старые времена: когда кажется — крестись…

— Саш Палыч, беда. Боцман говорит, что за борт выбросится. Жить не хочет.

— Что? Где он? В каюте? Сам им займусь сейчас…

— Ты что это дурью маешься!? А ну, кончай! Все хорошо в меру. Можно и поскулить, можно и пожалеть. Хватит! Себя пожалей. Самому жить надо. Подумаешь, жена ушла. Пусть теперь она пожалеет: такого мужика потеряла. Дура.

— Она не дура, Палыч. Ну, что такое? Что такое? Почему все говорят мне, что она плохая. Что она — гулящая. Что она… Она хорошая.

— Может и хорошая. Значит ты дурак. Не смог чего-то разглядеть в ней. Или услышать что-то. У меня вот подруга была — мечта! Сто сорок килограммов! Красавица. В кабаке танцевать выйдет — «Эх, Одесса, жемчужина у моря…». — Кабак гудит, палуба и стены волнами ходят. Столики с закуской подпрыгивают, как костяшки домино. А публика — ревет, как на стадионе. Вспоминаю — плакать хочется. Она мне прямо сказала: я, когда выпью, без мужика не могу… так что — никаких морей! Обижайся — не обижайся, а ждать тебя смогу только до первого праздника, до первой рюмки… Что же мне на нее обижаться? Она ведь тоже — живой человек. Пусть будет счастлива. А ты как думал? Только так.

— И мне жена говорила, что без мужчины не может долго… Что такого?

— А зачем же ты в море подался?

— Я же за заработком. Все такое…

— За заработком!? А она тебе говорила, что не нужны ей деньги? Что она и на копейки согласна, только с тобой чтобы. Говорила?

— Говорила. Но ведь это все женщины говорят. А деньги нужны в семье.

— Правильно. Соображаешь. Но тогда и сообрази, что за все приходится платить. Зубами, волосами, нервами, семьей… Женой тоже. Понимаешь? А всех денег не заработаешь. И это твое «за заработком» — не от нужды, а от зависти. Что, дескать, денег у кого-то больше. Так у этого «кого-то» денег, может быть, и больше, греют ее. Ей ты нужен. Она о слабости своей говорила тебе, просила остаться? То-то. Баба бабе рознь… я без первой жены остался — ушла — дело моряцкое, обычное, можно сказать. Намучился. Двое детей. Мать больная. Беда… Нагулялся, конечно. Меня на баб, как на мед, тянуло. Не мог без них. Но и остановиться ни на ком не мог. Не то, что не верю — не перегорел, не перебесился. А слегла мать совсем, говорит: Женись, не успокоюсь, пока рядом с тобой хорошую женщину не увижу. А где ее возьмешь, хорошую? Кто за меня пойдет? Голь перекатную. Что делать? Взял двадцать конвертов. Под копирку во все концы разослал старым подругам: так, мол, и так… двое детей, мать больная… мне в море надо… за матерью и детьми смотреть будешь, приезжай. Поехали. По две и по три одновременно приезжали. Мать опять плачет: «Бессовестный, — говорит, — разве можно так с женщинами?..». А они ничего. Все понимают. Вместе сидят, обсуждают ситуацию. Каждая, вроде, согласна… только согласна ни здесь оставаться, а забрать меня с моими детьми и мамулей и уезжать. А куда же я мать из родного двора, где она с отцом почти полвека прожила. В Москву? В Прибалтику? В Новосибирск? География большая, а только матушке моей, все равно, как в могилу. Понимаешь? Куда ехать?.. Такая жизнь.

— Что такое? — Нелепо повторил боцман свою обычную присказку и развел руками.

— И как же вы, Палыч?

— Я? А что я? Услышала моя сто сорока килограммовая любовь — приехала, разогнала всех невест, и стали жить поживать и добра наживать, как говорится.

— А море как же? А рейсы долгие? А что такое — она же говорила…

— Я тоже спросил. А она отвечает: «То ведь я любовница была, а теперь — жена…».

— Вот это да.

— Да. Это ведь для женщины разные ситуации. Разные силы. И разные резервы. Понимаешь. А рассчитывать силы близких — ох, какая наука. У тебя от твоих неудач и заскоков может второе дыхание открывается, крылышки прорастают — теперь, дескать, получится! Теперь смогу! — А у них, у близких и родных, только руки опускаются. Вот. Сам теперь знаешь, как женам трудно. Твоя-то…

— А что такое? Ну, почему вы думаете, что она плохая, что она непорядочная?

— А кто говорит? Я и не думаю.

— Правда? Правда, Александр Павлович?! Палыч — вы человек! Вы глаза мне открыли. Я теперь понял: она мне последнее предупреждение делает, чтобы я все продумал и не оставлял ее больше?!

— Ну, увидишь — спросишь. Если не сопьешься за эти несколько суток до прихода.

— Я?! Мне не наливать больше, Палыч. Все! И завтра с утра — в работу! А что такое? Сколько нам идти осталось — пустяк. Я — выдержу. Только меня, пожалуйста, в первый же день по приходу отпустите. Мне очень надо. Я успею. А что такое…

— Ладно-ладно. Давай, кофейку попьем. Удивил ты меня. Тебе сколько лет? Тебе же тридцать шесть, если не ошибаюсь. Ты что, никогда жене не изменял, что ли?

— Никогда. Она у меня единственная.

— Ты даешь. Тебе лечиться надо от идеализации излишней. Так нельзя. Жизнь — штука жесткая. Она расслабленности не прощает.

— Как лечиться? Изменять, что ли? Так я не хочу. А что такое? Мне только она нравится.

— Ты не изменяй. Но — вильни хвостом. Чтобы она заволновалась. Левак укрепляет семью. Слышал такую мудрость? Крутани разок — сразу и увидишь свою благоверную в истинном свете. Какая она есть. А до этого — тебя будто солнцем затмило. Ты и сам на мир смотреть перестал.

— Она сразу догадается, если я только посмотрю на сторону.

— И хорошо. И пусть догадается. Ты даже в наглую. А домой ночью возвращаешься — чесночину в зубы. Пусть у нее мозги набекрень съедут. Вроде ты и от женщины, но запах чеснока — какая женщина может быть? Алиби!

— Что такое? Разве можно? Разве так бывает? А вы?.. у вас?..

— А что у меня? И меня моя милая с моря выжать хотела, письма в местком писала. Что, мол, дома не бываю, семьей не занимаюсь… Лучше, говорит, я тебя каждый день из милиции забирать буду, чем на полгода из дома в море отпущу…

— Вы же говорили, что она изменилась?!

— Так не сразу. Сразу — это агитка только. Знаешь такое слово? Сколько мужиков хороших на этих агитках свои судьбы ломали. А жизнь долгая. Не такое бывало…

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»… Война была. С полной стратегией и тактикой. Но, правильно говорят, бабий ум — короткий, где им против нас. Они слишком серьезно гребут, а жизнь ведь — улыбку любит… я домой возвращаюсь. Поздновато, правда. Чесночину загрыз, для исключения лишних вопросов. Звоню. Моя — будто за дверью ждала — сразу открыла. Я насторожился. Молчит. Подозрительно! Я на кухню. Борща налил. Молчит. В коридор вышла. А у меня в прихожей зеркало висит — аккурат входную дверь с моего места на кухне видно. Смотрю — дверь открывается. Без звонка! Милиционер входит. Участковый. И моя его ведет: сюда, — говорит, — вот он. — На меня показывает. Только я-то не стал дожидаться, пока они из прихожей двигались. Тарелку с борщом себе на голову надел, благо — холодный, и жду реакции. Она — слов нет. С открытым ртом стоит. Участковый спрашивает: кто это тебе? — Она! — отвечаю. — Ну, говорит, — вы тут без меня разбирайтесь… — и ушел…

— А что такое, как же после этого?

— Что как?

— Жить как?

— Я же тебе говорю: веселее смотри! Ты слишком всерьез все воспринимаешь. Так нельзя. Так никаких сил на эту жизнь не хватит. Это же по любви. Соображать надо! И левак. И борщ на голове. И ее письма в местком и в милицию. У нее же вместо коврика под кроватью весы стояли, плоские такие, видел, наверное. Многие женщины имеют. И первый шаг, каждое утро, начинался с них. И первые слова: ой, на два килограмма похудела за ночь! Трудолюбивый ты мой! Дай, я тебя поцелую… Пережили голод — переживем и изобилие… Присказка у нее такая. А ты говоришь — как?

— Вы разыгрываете меня? Вы все это придумали, да?

— Придумал? Может, что и придумал, какой же морской разговор без этого дела, а? — Треплю его пышную шевелюру. — Хорошая штука жизнь, боцман. Хоррошшая!

Боцман улыбается. Пока еще нерешительно. Неуверенно. Но улыбается. Будет жить.

— Александр Павлович, а Веничка мне нагадал — к удаче. А что такое?

— На кольце обручальном, что ли?

— Нет. Он на гайке специальной…

— На гайке? Это что-то новенькое. Ну, отдыхай. Утро вечера мудренее…

Поднимаюсь на мостик. Веничка на вахте.

— Вениамин Иванович, вы что это боцману нагадали, что он так сразу поверил?

— Поверил? Правда? Я — как вы сказали — к удаче…

— Молодец. А что это за новый способ гадания — на гайке?

— Я вам сейчас покажу. Это специальная гайка нужна. Немагнитная. И я рассчитываю ваш меридиан. По дате рождения, знаку зодиака, фазе Луны… я еще дополнительно беру в расчет наши координаты… я сам этот метод усовершенствовал. Надо гайку точно над ладонью держать. Удача на ладонь, называется…

— Удача на ладонь?! Ну, молодец!..

В этот момент в рубку заходит старший механик:

— Ты здесь, командир? Пойдем дынькой побалуемся. Боцман на камбузе дыньку режет — аппетит у него, видите ли, проснулся. Всех приглашает. — Дедуля доволен и разглаживает бороду. — Аппетит к жизни, а? — Улыбается. Продолжает, подмигивая, — А может и на женщин?

— Дай-то Бог, дедуля. Дай Бог…

— Григорий Мартемьянович, — обращается Веничка к деду, — а я новый способ гадания освоил. К удаче…

— К удаче? Удачу, дорогой мой, руками брать надо. Как рыбу. И держать. Чтобы она не выскользнула. Видал, как ее командир держит?! — обращаясь ко мне:

— Ты что там боцману наговорил, признавайся?

— Не помню. Разве важно? Важно, что улыбается.

— Не помнит он? Умный…

— А ты мне леща не кидай… — улыбаюсь в ответ на его улыбку. Мы с дедом хорошо понимаем друг друга. И нам не нужны эти лишние слова, но я продолжаю, понимая, что это нужно для Венички, внимательно за нами наблюдающего:

— Что касается боцмана, то каждый сказал ему свое слово и сделал свое дело. И Витя, и ты, и маг и кудесник наш, — киваю в сторону Вениамина Ивановича. — И я тоже. Почему нет? Как дынька нарезанная — долька к дольке и все вместе.

— Вместе и на месте, командир. — Спасибо, друг. Согласен.

Мы опять летели в ночи. Море и небо сливались в один необъятный космос. 3везды горели, мигали и вспыхивали. Падали, пушистыми длинными хвостами зависая и угасая медленно. Исчезая. На их месте снова проступали чернота и синь, и новые звезды… 3везды сверкали под бортом и тонули. А улетающие в высь и глубину, и ширь, и разбросанные по неразличимым в темноте горам греческого берега мелкие огни, и красные и зеленые огни бегущих к Тенарону17 и от него судов, и чайка, схватившая лапами мачту и распластавшая крылья, словно она подняла и несла наше судно в небе, как собственную добычу, — все спуталось, окружило и сверкало живым пространством огромного тайного и восторженного мира. И судно вздрагивало, как часть его. Как бегущая секундами стрелка тысячелетий.

А дыни покачивались на палубе. И, наверное, виделись из космоса несколькими лежащими, спящими, необыкновенными живыми комочками, так напоминавшими нам женщин…

Лечили и учили потом боцмана и Зина из магазина в Туапсе, и Катя из Феодосии, и хохлушка-хохотушка Танечка, а продолжение я услышал в Дакаре, когда шоколадная красавица Элизабет (конечно, как у всех проституток из бара «Восток», где мы сидели в тот вечер, это было не настоящее ее имя) живо повернулась к нам из-за соседнего столика, сияя ослепительно-белозубой улыбкой и восторженно-доверчивыми глазами: You russian? You know bouswan Gena? Shto takoe… shto takoe? I like Gena. I know russian « shto takoe» …l love Gena…18.

Но это уже другая история.