Африканский капкан. Рассказы Бойков Николай
Мы еще не знаем, что — приобрели. Но уже чувствуем, что — потеряли.
И это осознание потери — наше первое перестроечное приобретение. Как первая любовь.
А разве бывает вторая любовь к Отечеству?
Разве мог мой отец ответить по-другому, тогда, на берегу Севастопольской бухты, когда я — пятилетний — спросил: «Почему эта земля на обрывах такая красная? — От крови, сынок. От крови за Родину».
Разве теперь эта земля может стать для меня менее дорогой, менее легендарной, менее кровно моей?!
Когда много раз спрашивали меня иностранцы, что сделала перестройка для России (они надеялись услышать слова «демократия, свобода, благополучие»), я отвечал неожиданными для них пояснениями: «Ни в том беда, что огромную страну, как ножом, на куски разрезали, но — каждую семью!!! Сын — остался в России, сестра — на Украине, брат — в Казахстане, друг — в Прибалтике, могилы родителей — … Каждую семью, каждую душу — на куски искромсали. И топчут.
Деньги переслать — проблема. Встретиться — проблема. На похороны приехать — и то через границу. И что же мне теперь — с моей первой любовью? Подниматься на войну? Плеваться в правителей? Ложиться и умирать в знак протеста?..
И Бог мой свидетель, эти фотографии сделали больше, чем весь последующий поток привнесенной новым временем « перестроечной» информации — я ни на одну минуту не усомнился в том, что мы жили одной страной, одной жизнью, одной семьей… Мы все — жили Отечеством. Мы хотели сделать его лучше. Мы были наивными романтиками его. Каждая душа была открыта, как кувшин на дегустации. Мы сами были его вином и кровью. Мы все — служили Отечеству! Настоящему и романтическому. Полагая его — неделимым…
Это странно и удивительно, но даже первая мировая война, и революция, и гражданская война — не разделили Отечества. Поранили, порвали, как собаки медведя, но отступили — от вздувшихся кровью и силой мышц и могучего, как из тьмы веков, взгляда. Яркого. Ярого. Ненавидящего и любящего. Ждущего. Жаждущего. Животного и человеческого. Многоликого: скифского, греческого, Батыя и Невского, Пушкина и Петра Первого… Сестры моей. Друга. Попутчика. Взгляда верной собаки из-под куста цветущей сирени. Взгляда девушки моей. Когда мы сидели с ней, еще школьники, ночью дождливой, укрывшись под большим и шумящим листвой деревом, и мечтали о будущей нашей (мечтали) семейной жизни, с детьми (мечтали), радостными праздниками (мечтали), пельменями по субботам… « Будут тебе и пельмени, — сказала, — если на мясо заработаешь“ … И собственные глаза мои открылись на самое главное предназначение меня в мире: долг и ответственность. Ответственность! За историю скифов. За славу Петра. За слово об Анне Керн. За любимую девушку. За мужчину — в пилотке, в шинели… В строю. За город, „в котором я жил и дружил…», — как пелось когда-то в песне.
И что же мне теперь — с моей первой любовью? Подниматься на войну? Плеваться в правителей? Ложиться и умирать в знак протеста?..
…Мы работали с американцами в Антарктиде. Американцы — работяги со странностями: кофе — в постели и в сауне, сэндвич полуметровый (горчица, варенье, кетчуп, колбаса, мясо…) — где-то рядом лежит или подразумевается, «хэпи бес дэй» — обязательно… Но при этом, и тоже — обязательно, приходили к нашему Олегу Анатольевичу заранее, по очереди, и просили: «Олег, у нас сегодня (завтра… через два дня…) день рождения. Пожалуйста. Please… We kindly ask you… We should appreciate you… Просим не отказать в любезности… Мы были бы очень признательны… Придите к нам в гости со своим аккордеоном, спойте нам… И он шел, прихватывая двух-трех друзей для компании, для куража. И пели, по специально-американскому заказу:
«Такой лазурный небосвод сияет только над тобой, Тбилиси мой, любимый и родной… Расцветай под солнцем, Грузия моя…», «Ехали на тройке с бубенцами, а вдали мелькали огоньки…», «Дорогой длинною и ночкой лунною, да с песней той, что вдаль летит звеня…». И учили американцы всерьез полузабытые НАМИ слова, записывали на листиках бумаги и на компьютерах: «Деревенька моя, деревянная, дальняя… Душой не кривлю я о том говоря, тебя называю по имени-отчеству, святая как век деревенька моя…».
Как вернуть эту веру? И верность? Душевные силы… А разве они ушли? А разве Отечество кончилось? Господи, как хочется душе выговориться. Будто мусор из сада выгрести, после зимы. Такая «куча-мала» в голове. Оттого и усталость. И цепляется память за далекое слово, за ранимые строки, как ветер в саду за обрывок бумаги… Смеяться хочется. Смеяться и плакать. Мучиться бессонницей и засыпать на рассвете. Обижаться и обижать. Спорить до хрипоты или петь до одури. Да и все нам одно, что петь — что молиться. Такой менталитет у народа. Считать, что никто лучше меня не понимает. Никто больше меня не любит. И каждый поет, не произнося слов, и думает, что это только его душа чувствует и поет: «Счастьем и болью связан с тобою, нет не забыть тебя сердцу вовек… Здесь отчизна моя, и скажу не тая, здравствуй русское поле, я твой тонкий колосок…».
Трое у костра смотрели на огонь.
— Моя девочка сказала бы, что у нас теперь стало четыре души, вокруг костра: нас трое и душа этого парня. Рядом, — прошептал Гена.
— А если я, например, грузин, но из Сухуми? А если я из той страны, которой уже нет, но от которой моя душа такая большая… если душа моя привыкла видеть и чувствовать на одну шестую часть суши, то разве можно из нее сделать карлика? Никогда!
— Этот парень, которого нет с нами, — сказал старший из них, — будто напомнил нам что-то такое, после чего появляется цель. Домой нам пора. На Родину…
— В трусах? — засмеялся Гоша.
— До Элизабет доберемся, а она нам поможет! — уверенно парировал Гена. — Нам, главное, с места двинуться…
Лукьяныч усмехнулся:
— Как в Одессе шутят « для героического шага вперед хорошо помогает пинок в зад, да?
— Дойдем, мужики?!
— И пусть я сегодня приснюсь моей маме, — прошептал сухумский грузин.
Стало слышно, как дым от костра поднимается в ночное небо.
Гоша потянул к себе аккордеон, который громко и протяжно вздохнул при этом басами, как живой. Гоша погладил его и запел тихо:
«Поле… русское по-оо-ле!…».
Но не пелось, и Гоша обнял аккордеон, вздохнувший вместе с ним будто:
— Чего там, дома происходит?
— Чего-то не так, видимо, если такие, как этот, парни, вдали умирать вынуждены, — продолжил Лукъяныч.
— Может, нам и торопиться не надо в ту сторону? — спросил Гена.
— Как говорят в Одессе: «Если вы проснулись на улице, значит вы там заснули!», — засмеялся интернациональный Гоша.
— А это не от нас зависит, — вмешался опять самый старший, — это, братцы мои, как душа затребует-скажет. Побежишь босиком, если кошки на душе заскребут»…
— «Не болтайте ерундой», Лукьяныч! «Свято место бюстом не бывает», как на нашем пароходе смеялись. «Кузькина мать зовет!».
— О Родине так не надо, Гена. Мы еще перед ней на коленях стоять будем…
(Если бы они тогда знали, какие пророческие слова сказал Гоша, но никто этого не заметил).
— Нам только выход найти бы, — прошептал Лукъяныч, — из африканского капкана…
— Нашедшего выход… — начал, улыбаясь, Гоша…
— Затаптывают первым! — засмеялся Генка, продолжив.
— Как говорят в Одессе! — закончил Лукъяныч, мысленно обнимая друзей. «Вернемся!» — подумал…
…Лукъяныч вернулся домой через два года, прилетел на военно-транспортном самолете с желто-голубым («жовто-блакитным!») флагом на фюзеляже, укрытый под ворохом старых комбинезонов и тряпок. Весь перелет он весело трепался с экипажем — пятью тертыми мужиками, без лишних расспросов принявших его на борт на пыльном сенегальском аэродроме. «Ты только, земляк, перед посадкой, прячься куда тебе скажем и терпи, пока не позовем, потому как на встречу с Родиной, тебе не смотреть лучше…», — сказал старший.
— Почему это?
— Чтобы сразу назад не проситься! Украина — это уже не Россия, дядя!» — засмеялся самый молодой из них. Но Лукъяныч его не понял…
...Гоша въехал на территорию Грузии, с усталой радостью разглядывая пограничников из салона туристического автобуса и подчиняясь приказу сопровождающего группу земляка-кавказца с командирским голосом: «Никому с мест не вставать! Из автобуса не выходить! Ни с кем не разговаривать! Всем — улыбаться!» — И улыбнулся, показывая, как это надо делать. «Настоящий инструктор, — подумал Гоша и с готовностью улыбнулся. — Почему нет? Дома!». Но домой он не попал никогда — группу «новобранцев» ожидали в Понтийском ущелье…
…Гена вернулся с турецкой рыболовной шхуной, промышлявшей контрабандой черноморскую камбалу на траверзе Анапы. Пересадили его на азовский сейнер, а утром следующего дня, туманным и сырым, спрыгнул он на разбитый причал в районе Тамани. «Как лермонтовский контрабандист, — подумал Генка… — еще и прятаться придется? Дома? Дуррдомм!».
Но смеяться было рано и совсем не к месту… Сейнер с душевными хлопцами, быстро отскочил и скрылся в тумане, и он остался один на один перед развалинами бывшего рыбцеха, перед голым впереди полем, перед двумя дворнягами, рыжей и черной, встречающими его, как родного. Он протянул руку к ним, и рыжая подошла, виляя хвостом и дрожа от холода. Черная — осторожно принюхивалась. «Репейник! — прошептал он, отрывая от собачьей шерсти знакомый с детства цветок-колючку, — родной…». И только теперь он испугался от мысли: «Куда идти? К кому…».
— А что такое? — сказал громко, будто подбадривая сам себя. — Я дома!
Но черная дворняга залаяла на его голос, от лая собаки взлетели испуганно две вороны у разбитой дороги. Голое поле впереди качнулось, сухая трава зашевелилась от холодного ветра.
— Что такое, дворняги? — спросил Гена и опять испугался: «Чего это я у собак спрашиваю? Или людей не осталось?..».
Он сделал несколько шагов в сторону развалин, присел, осторожно на старую деревянную скамейку со множеством нацарапанных и полувыгнивших надписей на ней, прислонился спиной к глинобитной стене, ощущая ее запах сквозь запахи сухого камыша, пыльной дороги, собачьей шерсти, воздуха, морозного и сырого. Ему показалось, что он только родился на свет божий. Обе собаки прижались к его ногам. Рыжая лизала его руку своим шершавым и горячим языком. Он вспомнил запах домашнего молока… Заснул.
— Руки вверх! Предъявите документы!..
Родина.
Нормальный риск
Риск есть везде, но я выбираю море.
Нормальный риск
Мы шли из Дакара на Мохамедию в балласте. Танкерок бежал резво, будто чувствовал каждым шпангоутом и каждым оборотом винта, что это началась для нас дорога в сторону дома, к родному Черному морю, а домой, как известно, и лошадь бежит без кнута, и собака юлит впереди хозяина. Да только не знали мы еще нашей судьбы и перспективы, и шли мы не сушей, где колея на дороге или благостный просвет впереди меж деревьев, а бежали, позвольте напомнить, Атлантическим океаном.
Справа и до самого берега, зашторенного рыжеватым песчаным туманом, пахнущим жаром пустыни и сыпающимся на палубу с шорохом летящей саранчи и оранжевой пыли, тянулась знаменитая марроканская рыболовная зона. В пяти-семи милях слева быстро менялась на горизонте нескончаемая вереница многочисленных и разномастных судов, двигающихся с попутными пассатом и течением, спускающихся вниз, к экватору. Подчиняясь закону сложения встречных скоростей, суда эти, быстро появлялись на горизонте и так же быстро исчезали, не в пример тем, которые двигались, как и мы, на север, наши попутчики. Они сутками висели у нас за кормой или полночи маячили своими освещенными надстройками у нас по носу, пытались выходить на связь и коротали вахтенное время вопросами типа «кто? куда? откуда?..» или, если попадались земляки, обычным морским трепом о контрактах, крюинговых компаниях или портовых достопримечательностях.
Многочисленные рыболовные суда, ярко выделяясь прожекторным освещением траловых палуб, малыми скоростями и белой кипенью мелькающих над тралами чаек, на разговоры транспортных судов старались не реагировать, гордо отделяя себя сознанием настоящей морской работы.
— Пахари моря! — Кивнул в сторону траулера старпом. — Настоящие моряки.
— А мы разве не настоящие? — спросил, улыбаясь, молоденький третий помощник.
Оба стояли на мостике и смотрелись полной противоположностью друг другу: третий — юный, стройный, улыбающийся и розовощекий; старпом — ссутулившийся, бородатый, с выпуклыми полушариями глаз, каких-то обесцвеченных и полузакрытых от усталости.
— Мы? — Сначала одно веко поползло вверх, потом — другое, и глаза приоткрылись неожиданно голубым морем. — Мы, Веничка, разные… — тихо ответил старпом и, будто, задремал опять.
Веня хотел что-то ответить или спросить, но вдруг схватил бинокль и рванулся к выходу на крыло мостика, крикнув восторженно: «Акулий плавник! — И с крыла продолжал совсем по-мальчишечьи, — два! Два плавника. Ух, какие здоровенные… Уходят. Уходят, Семен Романыч…»
Старпом опять приоткрыл глаза, посмотрел на океан, бегущий навстречу судну, ярко-синий, с белыми барашками крутящихся волн и тенью высокого облака где-то впереди и слева, заговорил медленно и с удовольствием, словно пережевывал лакомый кусочек бережливой памяти.
— Здесь самое акулье место. Рыболовная зона. Когда пришли сюда тралить, было это году в семидесятом, из Калининграда, Мурманска, Севастополя, Новороссийска, из Керчи и Поти, Риги и Таллинна, из Болгарии и Польши — как города в океане светились, столько судов работали одновременно, и всем рыбы хватало. Вайера не выдерживали — лопались — так наполнялись тралы.
— А что такое вайер?
— Тяговый трос на трале. Вот такой толщины, — старпом вытянул свою руку, показывая. — А там где рыба, там и акулы. Кто кого съест. Всё кормится в океане или других кормит. За тралом и чайки летят, и акулы стаями, потому что и из сети сыплется, и с палубы за борт, из рыбцеха течет жировая водичка. Акулят сотни штук стайками под бортом снуют, плавниками птиц бесят. А в небе крики — жадные, радостные, сытые, победные или устрашающие — все счастливы! Зверье, когда есть начинает или к еде торопится, все остальные инстинкты забывает напрочь, не подходи! Как собака, схватившая кость…
— А как же кошка с собакой из одной миски? — Спросил хитроватый третий и прищурился, будто крючок подкинул.
Но старпом не успел ответить — взволнованный голос по УКВ начал передавать сообщение о выпавшем за борт матросе, координатах, просьбе ко всем судам в районе усилить наблюдение и помочь в поисках.
— Координаты записал? Это где-то совсем рядом. Зови капитана, — сказал старпом. Его глаза, плечи, руки, крепкие пальцы, сжимающие бинокль, — теперь выглядели совсем не старыми, а просто крепкими и выразительными.
Капитан поднялся на мостик в ту самую минуту, когда Веня поднял трубку судового телефона. Была у капитана эта особенность — подниматься вовремя. Даже если случалось эта необходимость после суточной бессонницы, погодной или портовой, отяжеленной суетой, документами, агентами, сюрвейерами, представителями компаний и прочим и хлопотами, даже если в это входили регламентные приемы и фуршеты, — все равно, имел капитан способность выбрать двадцать-тридцать минут и вернуться на мостик уже отдохнувшим и готовым к вахте. В этом рейсе компания перетасовала экипажи двух судов, непонятно зачем и надолго ли. Капитану было за пятьдесят, лысоватый и полнеющий, говорить старался без лишнего педалирования голосом, но мог вставить и крепкое слово, правда, непременно смягчив для стоящих рядом: «Команда, отданная матерком, как правило, понимается без искажения…». И его понимали.
…AII ships! AII ships! AII ships! The тап overboard in position… Please sharp look— out for search and rescue… — Продолжало сыпаться из эфира на русском, английском, польском и испанском языках. Видимо, экипаж на судне был смешанный, и ребята торопились использовать любую языковую возможность для поиска и спасения своего товарища.
— Место нанесли на карту? — спросил капитан и подошел к штурманскому столику. Старпом показал на карте. Точка была в десяти милях впереди, но на три мили бережнее. — Сместите курс на три мили и ложитесь параллельно через указанную точку. Здесь пассатное течение порядка одного узла. Наш курс будет точно против течения. В сторону парнишку не понесет. Если он на плаву, конечно… — добавил, глядя на старпома, который уже стоял около авторулевого и корректировал курс.
— А что значит — если он на плаву? — спросил третий, с мальчишеским азартом, осознавая важность происходящего и свое участие.
— Если жив, — ответил капитан коротко и через паузу добавил, обращаясь к старпому, — вызовите на мостик двух матросов и боцмана. Биноклей у нас три плюс два пеленгатора на крыльях. Надо по максимуму использовать световое время, которого осталось немного. Всем свободным от вахты — наблюдать. Слушать эфир… Когда ляжем на курс, ход уменьшить до среднего… В районе интенсивного траления могут быть и плавающие обрезки сетей, концов… Не хватало еще на винт намотать. «Бойся в море рыбака…».
— «И вояку-дурака», — закончил за него известную присказку старпом и понимающе заверил:
— Будем смотреть, капитан!
Поисковая операция привлекла внимание всех судов, пересекавших район с юга на север и промысловых траулеров, ведущих лов рыбы. Как всегда это бывает в подобных случаях, напряжение и внимание, с каким с борта или мостика следят за поверхностью моря, стараясь заметить любой плавающий предмет, до рези в глазах, до слез, до тупого непонимания и усталости, от собственного бессилия и неудачи, — все когда-то кончается. Истекает время. Наступает ночь. Судам необходимо продолжать плавание. И даже судно, потерявшее своего члена экипажа, не всегда задерживается в поиске, а часто — не задерживается вовсе, ограничившись брошенным в эфир сообщением с приблизительными цифрами места и времени потери человека.
— Риск — это специфика работы на море, — объяснял старпом молодому помощнику, помогая преодолеть усталость и снимая разговором излишнее нервное напряжение. — Нам за это деньги платят. Шли мы как-то Индийским океаном. Я тогда вторым был. А матpocoм-yбopщиком взяли парнишку из Владивостока, пацан пацаном, и без рук совсем.
— Как без рук? — открыл рот третий.
— Руки из задницы, значит, — пояснил боцман, облокотившийся на полку смотрового иллюминатора, наблюдая и слушая одновременно, долговязый, расслабленный в любой позе, сидя ли, стоя, расслабленно — так выглядит со стороны развалившийся на ступенях пес размером с теленка.
— Вот-вот, — продолжил чиф, — только возьмет ведро с тряпкой переборки мыть — или ногой сам вступит или опрокинет, швабру выжать и повесить — обязательно за борт уронит. Боцман матом кроет, команда смеется. Короче, перед завтраком было, вышел он на палубу со шваброй, за борт макнуть и на палубе выкрутить, обычное дело, — и опять уронил швабру. А океан — зеркало. Пацан наш, боцманским матом пуганый, крикнул истошно: «Человек за бортом!» — и сиганул вслед за шваброй. Хорошо, что старпом на крыле стоял. Сразу тревогу сыграли. Развернулись. Все, как положено. Шлюпку на воду. Подгребаем. Я на корме шлюпки, ни жив, ни мертв, улыбаюсь пацану, который держит руками вертикально деревянный шток швабры, и дурацки улыбается, «поймал, мол», а за спиной у него три акульих плавника лениво колышутся…
— Спасли?
— Спасли. Хорошо, что сам он ни разу не оглянулся. Как на море говорят: «Дуракам и пьяницам везет».
— Видно, акулы в тот момент сытые были, — ухмыляясь, заметил боцман. — Мы, аналогично, под Кубой, году в восьмидесятом, заметили в море человека. Пока развернулись, застопорили, шлюпку смайнали, подгребли, руки протянули к нему — он к нам… главное, никакой акулы никто не видел, а в шлюпку втянули уже без ног, только дернулся весь, и в секунду вся кровь из него вышла… Так полную бутылку ударь донышком, и вино вон… Страх! Век его взгляд не забуду, не понимающий — он так и не успел понять, что же произошло с ним?! И мы ее — гадину, так и не увидели. С борта судна ребята видели, а мы — нет…
— В войну, я читал, были случаи, когда несколько раненых плыли рядом, и акулы одних терзали и рвали, а других так и не тронули…
«Всем судам! Всем судам! Всем судам! Человек за бортом… Широта… Долгота… Усилить наблюдение, оказать помощь в поисках и спасении…».
— Ищут еще. Мы уже прошли точку?.. Может, еще жив?..
— Рефмеханик у нас упал за борт, часов в десять вечера, никто не видел, на переходе из Австралии на Японию, в экваториальной зоне. Погода — штиль. В шесть утра третий механик зашел к нему в каюту, разбудить, а его нет — начали искать, весь пароход облазили, доложили капитану, легли на обратный курс — живучий рефик оказался…
— Спасли? — человек шесть экипажа были на мостике, продолжая вести наблюдение, и прислушивались к рассказчику. — Представляешь, почти восемнадцать часов на плаву был, на борт подняли — а он улыбается и ни слова. Мы-то вокруг него: «Как себя чувствуешь? В душ горячий давай! Водочки!..». А он молчит и улыбается. Сутки молчит. Двое суток. Ну, думаем, поехала крыша. Понятное дело. Через неделю пришли в Кобе, стали к причалу, приехала скорая с доком и двумя медсестричками, а он их увидел и, будто, в себя пришел — зачирикал перед ними, как канарейка…
— На японском?
— Не подначивай! Он хоть и по-русски, но японки сразу догадались, о чем речь.
— Понятно… Конечно… Восемнадцать часов в океане…
— А этот, которого ищут, сколько уже?
— Кто знает точно? Может никто и не видел, когда он упал.
— У нас на Черном море был случай, на хамсовой путине, осенью, сейнер начал сыпать кошелек, сеть значит, триста метров длиной, и сыпется с кормы на полном ходу, по кругу, чтобы весь косяк рыбы захватить… Понятно? Один матрос зазевался и с этим кошельком ушел за борт. Не просто упал в воду, а запутался ногой в сети и ушел с ней на глубину, в этот самый косяк. Вот мы спешили тогда — за двадцать минут кошелек на борт выбрали. Но он и сам молодец оказался. Под водой из своих сапог и куртки, как змеюка из кожи вылез и вынырнул на поверхность. Иначе — не спасли бы. Так на пробках и подняли на борт вместе с кошельком. И хоть бы ему что — никаких травм, только водки стал пить больше…
— Дались вам эти истории. Не к добру… — подвел итог капитан.
— Через полчаса сумерки. Усилить наблюдение…
— Александр Палыч, — обратился старпом к капитану, — мы уже на пять миль выше точки…
— Я знаю, Семеныч. Еще полчаса посмотрим. А вдруг? Все под Богом…
— Упаси его душу… — ответил чиф.
Пять траулеров крутились у нас за кормой в поиске. Еще два шли с тралами за бортом немного бережнее. Большой контейнеровоз обгонял нас слева на дистанции четырех-пяти кабельтовых, не снижая своей двадцати четырех узловой скорости. Еще два транспорта шли мористее милях в двух-трех. Океан жил своей жизнью. А жизнь и смерть, как известно, всегда рядом, и тоже — кормят друг друга. Печально, но факт. Надо жить дальше. Мы и так потеряли два часа, которые надо наверстывать, за это нам платят деньги… Включили ходовые огни. Сняли наблюдение. Увеличили ход до полного. Сообщения о поиске упавшего за борт больше не повторялись… Но мы уже летели в свою неприятность, как в пропасть, хоть и не знали этого.
Было двадцать два десять по судовому времени, когда судно ощутило толчок, будто споткнулось, потом резко снизились обороты, потом забегали на мосту и в машине, прозвенел телеграф и замер на «Стоп», капитан и старший механик появились на корме, перегнувшись через планширь, смотрели под корпус: еще отсвечивал зеленоватым в черной воде след двигающегося по инерции судна, но в нем переливался чужеродным телом длинный кусок рыболовной сети, выходящий из-под кормы.
— Намотали на винт, — резюмировал дед. — Что будем делать?
— Попробуем подцепить кошкой и стянуть с винта, вращая вал в обратную сторону вручную. Получится?
— Попробуем. Должно получиться.
— Если не получится, то придется нырять, хотя — на таком течении и волне — это будет не просто.
— А акулы? — спросил подошедший боцман. — Тут акул — тьма. Дураков нет.
— Когда нырнешь, там столько работы будет, что об акулах забудешь сразу, — сказал капитан. — Но, надеюсь, до этого не дойдет… Готовьте кошку с хорошим фалом, поднимайте ребят, эта затея может затянуться на полночи. В лучшем случае.
— А в худшем?
— А в худшем — на рассвете придется нырять. Начинайте… Чиф! Дайте команду на мостике включить прожектора, палубное освещение и сигнальные огни «Не могу управляться», чтобы никто на нас не наехал, на самой дороге улеглись, можно сказать…
К началу первого ночи оставили последнюю попытку сбросить сеть, пытаясь вытянуть ее кормовой лебедкой на палубу. Надо было дожидаться рассвета и пробовать нырять. Боцман приготовил акваланги, ножи, шлюпку, фалы — все, что должно было использоваться или могло пригодиться. Экипаж затих в ожидании выбора — кому нырять? И тем, кто оставался на ночной вахте, и тем, кто пытался уснуть, — всем без исключения не давали покоя мысли о близких акулах и связанной с ними опасностью.
Капитан лежал у себя в каюте на диване, одетый, слушая судно, пытаясь в мерном раскачивании его на волне угадать, как сейчас выглядит эта сеть, опутавшая винт и перо руля, как действуют на нее струи океана, как эти же струи сносят судно на юго-восток, в район активного рыболовства. Судно все более и более будет создавать проблему для многочисленных траулеров, а само будет все больше походить на огромное и беспомощное на воде раненое существо. Вспомнил мертвого кита, встреченного ими в Гвинейском заливе. Вспомнил фильм о гладиаторах, один из которых дрался копьем и боевой сетью, которую набрасывал на противника. Потом плыл он в подводном каньоне, со стен которого скатывались в глубину, срывая со склонов клубы разноцветной пыли, огромные рыбины, с круглыми глазами. Яркие оперения плавников вздыхали совсем близко от его лица, щекотали, касаясь, низ живота. Медуза всплыла над головой, как луна в небе, сжалась в комок и вдруг, будто взорвалась вся, сделавшись бесформенной и большой, шевеля оранжево-волокнистыми краями и уплывая вверх. Только дунул на лицо порыв ее живого дыхания, от которого стало холодно. И он проснулся…
Часы показывали три пятьдесят пять. Он должен был быть на мосту в четыре утра. На полпятого намечали погружение. С первыми лучами солнца.
Капитан поднялся на мостик. Старпом уже принял вахту. Второй помощник пошел будить боцмана. Матрос был где-то на палубе.
— Доброе утро, чиф!
— Доброе утро, Александр Палыч! Надеюсь, оно будет добрым. Какая программа?
Ответить капитан не успел — на мостик поднялся возбужденный стармех. Стармех был сравнительно молодым, тридцати с небольшим лет, стройным, с мелкими зубами на тонком лице и тонкими, будто нарисованными усиками. Накануне вечером он был похож на актера-любовника, удачливого, сейчас — на обиженного. Это ему не шло, но он не видел себя со стороны и продолжал некрасиво:
— Меня-то зачем разбудили? Мне вообще эта сеть «по барабану». Механиков касается только то, что внутри судна, а то, что снаружи — разбирайтесь без нас…
— Доброе утро, дорогой «дедушка», — капитан смягчил тон голосом, словно шаг сделал стармеху навстречу. — Извини, что побеспокоили. Положение у нас с тобой такое. Да и машины касается, как ни крути. Сам говорил ведь, что и подшипник греется, и дейдвуд разбить может… Говорил? И говорил-то все правильно…
— Правильно, правильно, Александр Павлович. Доброе утро. Чего суетиться? Я бы сейчас, если честно, и не думал бы о том, как от сети избавляться.
— А о чем бы вы думали? — изумился капитан.
— О том, куда бы лучше на ремонт проситься.
— На какой ремонт?
— Доковый ремонт. Подшипник может быть разбит, сальник может потечь, всю винто-рулевую группу смотреть надо. Мы в прошлом контракте Малакским проливом шли и на плавающее дерево наехали. Точно под винт попало…
— Вы что — задним ходом по проливу торопились?
— А это не важно… Зато в Сингапуре двадцать суток в ремонте отстояли.
— Вон ты о чем… А здесь, где хочешь стоять? В Лас Пальмасе? В Дакаре? Или на Кабо Верде? А что ремонтировать — у нас пока все в порядке.
— Плохая стоянка лучше хорошего плавания. А механикам ремонт — хоть каждый день. Нам всегда работа найдется.
— А наши контрактные обязательства? Мы для того на борту ведь, чтобы судно двигалось.
— У меня таких слов в контракте нет. И ни у кого другого в экипаже ничего не сказано о том, что надо к акулам в пасть нырять или с разбитым дейдвудом в океанское плавание пускаться. Или у вас особый контракт и особая доплата? Или долг перед этим иностранным фрахтователем? Какой долг?
Капитан минуту помолчал, оглядел столпившихся вокруг. Жалел, что нет в этом рейсе рядом дорогого ему деда «с маслицем», и многих других, с кем ходил в море прежде. С горечью вспомнил еще раз, какой завидной и прочной была «школа российского флота». Где этот флот? Где молодые и жадные, готовые на риск и на крик — первыми?! Теперь по-другому: оплата, страховка, гарантии. А какие гарантии в море?.. Спросил всех:
— Кто еще так думает? — все молчали. И молодой старший механик смолчал, красивые усы приглаживая, ждал следующего шага капитана. Капитан сказал просто и неожиданно спокойно, обыденно как-то:
— Конечно, можно вызвать буксир, на это уйдет двое суток, еще суток трое-пятеро займет буксировка, в зависимости от того — куда? Потом — водолазный осмотр, по самой широкой программе — док, от двух до пяти суток максимум… Что потом? Надежды на то, что вместо фрахтовых работ с грузом на афро-европейских линиях, экипажу повезет стоять месяц в порту, уверяю вас, просто нет. Так что, давайте считать, что никто этой темы не поднимал. Это первое. Второе: ставить меня в крайнее положение против экипажа — не надо. Я давно уже знаю, что капитан — всегда один. Один — в принятии решений и ответственности. Третье: долг у меня есть. Один. Перед отцом с матерью, которых уже нет в живых. Перед друзьями, которые никогда не узнают, где и как я себя вел. Перед детьми моими, для которых никогда я не буду капитаном, но, дай Бог, останусь отцом. Один это долг, как на него ни смотри. И еще хочу сказать: капитан на борту — это очень неудобная фигура, в том смысле, что всем приходится с ним считаться. Прошу вас. А я, в свою очередь, постараюсь уважать мнение и гордость каждого. Тогда у нас и будет складываться то, что согласно хорошей морской практике называлось на флоте — экипаж. Добро? Если вопросов нет, то вопрос у меня: кто владеет в достаточной мере аквалангом, чтобы идти под воду? Вопрос надо решить быстро, не откладывая.
Молчали. Капитан выждал минуту, потом подытожил:
— Добро. Ситуация понятная. Не расстраивайтесь. Как говорится, не такие города сдавали. — Повернулся к трапу и бросил на ходу, — боцман, за мной…
Вместе с боцманом прошли в помещение аврийно-спасательного снаряжения, капитан впереди, боцман сзади. Акваланги, ножи, фал, ласты, маски — все лежало в порядке.
— Хорошо, боцман. Спасибо. — И повернулся уходить.
— Сан Палыч, — начал боцман и замялся.
— Говори, говори, — капитан почувствовал важное. — Говори, дракон, чего уж там…
— Во-первых, не серчайте, что я не могу сам под воду. Не могу. Честно говорю — боюсь.
— Это я понимаю. Не беда, — похлопал его по плечу. — Если честно, то я еще больше боюсь, ведь кого послать? Кто справится? А, не дай Бог, случится что — кому отвечать? Перед кем? Матери и родным — что сказать? Как объяснить? Так кому больше бояться надо?
— Так кого готовить? Кто пойдет?
— Сам и пойду, — улыбнулся капитан.
— Смеетесь? — заулыбался боцман и снова стал похож на себя, теленко-породистого и неторопливого.
— Может и смеюсь. Что еще? Что-то еще есть? Нет? Тогда я на мостик. Готовьте шлюпку. Будете готовы — скажете. Тянуть не стоит — нервы на взводе.
Капитан поднялся на мостик. Нервы, действительно, были напряжены до предела. Разговор со стармехом вывел из себя. Но сейчас надо было думать о спуске. Кто? Как? Есть ли здесь акулы? Будут ли? Не акула опасна. Опасен страх. От страха человек может просто порезаться, что, в свою очередь, может привлечь запахом крови и далекую тварь… От страха можно растеряться, удариться о корпус, захлебнуться…
Старпом встретил улыбкой, широко раскрыв свои небесно-голубые выпуклые глаза, еще более увеличенные стеклами очков, и начал без предисловий нормальную морскую психотерапию простоватым трепом:
— У меня есть хороший товарищ, всю жизнь на рыбстане работает, бригадиром, Боря Кадыр. Работяга — мир не видел таких. А гостей любит — кавказская школа — даргинец. С гор спустился и стал рыбаком — смешно? Короче, гости оттуда, гости отсюда, начальник один, начальник другой, главный начальник, да? Кавказские люди очень почитают начальников. Все вокруг стола с ушицей и водочкой сидят, тосты говорят, один другого похваливают, а Боря в сторонке все видит, прикидывает в уме и товарища на ушко спрашивает: этот начальник и тот начальник, а кто главнее? — Они разные начальники: тот директор завода, а этот хозяин города… — Что ты мне объясняешь? Ты мне прямо скажи, как с рыбой понятно чтобы: кто кого съест?.. Ха-ха-ха! — засмеялся старпом первым и капитан поддержал его улыбкой. Но мысли были не радостные: кто кого съест…
На мостик пришел боцман. Вид у него был озабоченный. Капитан спросил:
— Что-то случилось?
— Во-первых, ночью на корме ловили рыбу и поймали акулу, не большую, правда.
— А во-вторых? — напряжение возрастало.
— В аквалангах кто-то стравил запас воздуха.
— Когда? Когда это произошло?!
— Не знаю. Вечером давление в баллонах было нормальным, я сам проверял.
— Слава Богу, — капитан неожиданно успокоился и теперь улыбался совершенно свободно — теперь все стало на свои места.
— Почему? — удивился боцман.
— Потому что теперь, как говорится, карты розданы, остался только прикуп.
— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи, — повторил старпом известное выражение преферансистов.
— Кто не рискует — тот не спит с королевой, — подхватил капитан и продолжил другим тоном:
— На тренировочном посту есть учебный акваланг, в нем должен быть воздух. Проверьте и в шлюпку. Первым нырять буду я. А там посмотрим… Объявлять не надо, обойдемся без зрителей, только два человека в шлюпку, для поддержки. Добро?
Шлюпка закачалась на волнах, удерживаемая носовым фалом. Борт судна показался гигантским и опасно нависающим. Капитан надел маску, ласты, предварительно намочив их за бортом. Проверил крепление ножа (второй нож оставался в шлюпке). Проверил страховочный фал (течение чувствовалось по тому, как стремительно проносило их вдоль борта). Открыл клапан и вдохнул резиновый спертый воздух. Оглянулся: солнечные лучи под косым углом уходили в глубину, освещая обросший ракушками и травой корпус метра на два-три вниз. Дальше — начиналась бездна. Было прохладно. Небо казалось необыкновенно высоким. Но смотреть на него было уже некогда. Он торопливо, чтобы никто не заметил его волнения, спиной к морю, соскользнул в воду и сразу пошел к корме, погружаясь от поверхностной волны, которая могла опасно ударить о корпус. Сразу миллион иголок стали ощупывать его тело, обжигая, обжимая, оглаживая. И миллион зрительных импульсов помчались в сознании и перед глазами, смешиваясь с пузырьками воздуха, путаясь в мелких струйках и ломающихся от прикосновения лучах, рассыпаясь и снова выстраиваясь в корпус судна, красно-рыжий, изгибающийся, переходящий в нечто сине-зеленое и глубокое. Он торопливо искал глазами то, что более всего боялся увидеть, но ЕЕ не было видно. Еще не осознав невероятное, он только краем глаза отметил, а сознание уже работало автоматом, и все его тело изогнулось в напряжении, подхваченное течением, руки и ноги рвались к поверхности, которая плясала над головой и, вдруг, разорвалась плеском и криками, к которым он был равнодушен теперь. Фал натянулся, и капитан только в этот момент понял, что без этой веревки, связывавшей его с судном, как пуповина, он бы не выгреб. Руки подхватили его и втащили, счастливого, в шлюпку.
Он сдернул маску и закричал на борт:
— Заводи-и! Запускай главный, дедуля!..
Когда шлюпку подняли на борт, главный двигатель уже набирал обороты. Боцман помог капитану снять гидрокостюм. Старпом топтался рядом на палубе, ожидая подробностей.
— Подробностей? — смеялся в ответ капитан. — Будут тебе подробности. Потом, сначала — душ. И двигаться, двигаться, до полного хода, ясно? Полный вперед! А потом, у меня в каюте, будут подробности. По-морскому. С друзьями. Одну бутылку — в океан, Нептуну на удачу. Остальное — нам, на здоровье. Годится? — Они шли вдвоем в сторону капитанской каюты.
— Как скажешь, капитан. Как скажешь. Но почему быстро управился?
— Стыдно сказать… — шепотом.
— Почему стыдно? — тоже шепотом,
— Только нырнул, глянул, а сеть с винта сползла медленно и уплыла. Веришь?
— Неужели?
Оба смотрели друг другу в глаза и улыбались.
— Ну, ты, капитан, везучий. Три якоря в глотку! Бегу на мост…
Минут двадцать спустя, капитан вышел на шлюпочную палубу, в руках что-то держал. Никто не видел его. Он посмотрел на горизонт, на кильватерную струю за кормой, неуверенно перекрестился, будто первый раз в жизни, и сказал отчетливо, словно кто-то его мог слышать: «Спасибо, друг-океан», — и бросил за борт, от души размахнувшись, запечатанную бутылку водки.
Потом поднялся на крыло мостика.
Судно уже легло на курс и набирало ход. Старпом стоял рядом с боцманом и матросом и, не видя капитана, травил, прикрыв от удовольствия круглые глаза и почесывая рыжую бороду:
— …И кто-то из этих начальников решил устроить Борю в техникум, а может даже в институт. На экзамене Борю спрашивают: «Кислород в воде есть? — Какой кислород в воде, а? Зачем спрашиваешь? — А рыбы как дышат? — Жабрами дышат, слушай! — Как жабрами? — Вот так! — И показал всем двумя вывернутыми ладонями около рта, как двумя опахалами. Все засмеялись. — О, капитан на крыло вышел. Все по местам. Я к капитану…
— С легким паром, капитан.
— Спасибо, чиф. Все в порядке?
— Порядок. Крепим вахту крепким словом, согласно морской традиции.
— Надо крепить. А то ведь гляди, какие все разные.
— В море, капитан, камни со скалы падают все разные, а когда их море назад, в шторм, возвращает на берег, видел — на галечном берегу — они все, как друг под друга, окатаны. Видел? Так и мы. Будет у нас экипаж.
— Будет?
— Уверен. Капитан уже есть, — чиф игриво загнул один палец, с почтением вытянулся во фронт и отдал честь. — Может, и я пригожусь? — Открыл свои удивительные голубые цвета морской волны глаза…
— Добро, — произнес капитан свое любимое слово, и добавил, — спасибо, друг.
— Александр Павлович, можно спросить? — подошел третий помощник.
— Спрашивайте, Веня. Спрашивайте! — капитан ждал с интересом.
— Многие в экипаже волнуются: парня этого спасли или нет?
— Трудный вопрос. Шансов у него — почти никаких. К сожалению. Дай Бог ему сил и удачи, конечно, а кто его ждет — надежды… Рыбаки продолжают искать его. Но мы, вероятнее всего, результата не узнаем … — Продолжал с раздумьем. — С морем, Веня, один на один не тягаются. Есть — беда, как она есть в любой жизни. А есть — риск, нормальный морской риск. Заманчивый привкус мужской профессии. Бояться, но делать! Потому что всегда есть что-то более страшное и недопустимое для мужика, чем акулы или кровь, или глупость какая-то — что?! Замечали или нет, Вениамин Максимович? Вы на чифа и себя посмотрите, какие вы внешне разные. А в чем разница? Морщины, усталость, кожа у чифа дряблая? И у вас это все будет. Поверьте. Ибо приходится платить — молодостью, нервами, эмалью зубов, семьей, шрамами за то, что — ты мужик. Потому что — мужик. И только душа от этого становится просторнее, как растянувшийся свитер. Это какая должна быть душа, чтобы всю вашу жизнь обмерила?! Чтобы всему находилось в ней место — друзьям, океану, горю, страхам, собственному непониманию, и даже этому парню, которого вы никогда не видели, но никогда не сможете забыть теперь… Дай Бог, чтобы маме его не плакать.
Ураган
«С неба звездочку достану и на память подарю»… — напевал он, мурлыкал и снова напевал. И сам себе казался красивым киношным героем из известного фильма. А мое присутствие только помогало ему ощущать полное уже отсутствие его на борту. Он уже летел в самолете, входил в ресторан отеля или давал швейцару чаевые. При этом успел он, не выходя из состояния прострации или эйфории, куда-то сбегать постричься, принять душ, сбрить бороду, переодеться, сменив белый судовой комбинезон на новые «из магазинного пакета» рубашку, брюки и китель с непривычными русскому глазу британскими нашивками капитана. Рядом с койкой в каюте валялись пустая коробка из обувного магазина и мелкие разорванные упаковки. Стояла его огромная сумка с вещами и моя, еще не распакованная. Он выглядел шикарно. Маленький, улыбающийся, новенький. Нарочито небрежно пояснил, показывая на форму:
— Стояли в Лондоне. Двое суток. Я заказал через агента. Дома скажу, что это компания меня премировала. Нравится? — И не дожидаясь ответа, но заметив мой взгляд на приемо-передаточный акт, засмеялся:
— Слушай. Ты — капитан и я — капитан. Нет у меня сейчас времени кассу считать и по судну бегать. И настроение не то, пойми. Заполнишь сам, если что-то не так. А бланки я подписал, — и виновато улыбнулся.
Я его понимал. Понимал, что никакие документы, судовые или грузовые, никакие вопросы по экипажу или судну, фрахтовым условиям или контактам с судовладельцем — все это ему не только не интересно, но так оно ему осточертело за девять месяцев, что он в одно мгновение выбросил это из головы. Забыл. И вспомнит, может быть, через неделю- две дома, проснувшись однажды от кошмарного сна и разбудив жену: «Мама! Я же коносаменты не в ту папку сунул! Они без коносаментов груз не сдадут!..». И потом неделю еще будет морщить лоб: «Или в ту папку?..».
— Слушай! Смотри! Я сверху надену эту куртку, — показал нечто из болоньи попугаечно-яркое: зелено-оранжево-желто-голубое. Надел на себя, явно рисуясь.
— Ну, как?
— Не слишком ли привлекательно?
— Так задумано. Точно. Представляешь, — он был как ребенок, — я войду в самолет в этой куртке, когда другие пассажиры уже рассядутся и будут меня видеть. Прием такой. Иду по проходу между кресел, а на меня все смотрят. В такой-то куртке. Клоун. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. Расстегиваю молнию и снимаю. И все видят шикарную форму. Золото погон. Женщины — ах! Мужики — собственные губы кусают. Как тебе?
Мне это было никак. Когда меняешь человека после восьми-десяти месяцев работы в море, то привыкаешь ко всему. Да и нет сейчас времени на отъезжающих. Отъезжающих «крышей» — тем более. Не пропадет. Моя проблема сейчас — судно. С первой моей минуты на борту. Моя работа.
Читать бесплатно другие книги:
