Африканский капкан. Рассказы Бойков Николай

Я вспоминаю, как много лет назад, с началом перестроечной вакханалии, когда каждый пробивался своими силами, как мог, я вырвался в первый контракт. Горящее чье- то место. Кто-то чего-то не успел, и я занял его перспективу. Сборы и проводы бегом. Жена в слезах. Автобус на Краснодар. Перелет до Москвы. Снова машина агента и встреча с будущим экипажем. Опять перелет. Вечером вылетели и вечером прилетели. Только другого дня. Время сдвинулось. Из аэропорта несколько часов на машине агента к месту стоянки судна. Маленький порт. Пять танкеров на рейде, наш — у причала. Солнце на заходе. На борту один человек — капитан, старший механик, суперинтендант — все в одном лице. Греко-японец. Объявил сразу:

— Десять минут, чтобы перенести на судно ваши вещи. Потом час на знакомство с судном под моим руководством. Здесь все документы и надписи на японском. Будем делать маркировку фломастером прямо на приборах, ручках и выключателях. Смотрите внимательно. Мобилизуйтесь. Я все покажу один раз. Сейчас — личный багаж на борт!

Танкер был маленький, дедвейт две тысячи, но изящный и с гордым названием «Океанский боец». Старый — 28 лет. Но очень ухоженный внутри. Каждая вещь — спецодежда, ключи, посуда, цветы в горшочках на иллюминаторах, документы, карты, венички и щеточки — все старое и пользованное, но чистое и ухоженное, лежало на своих местах так аккуратно, будто было оставлено минуту назад. В каютах — на переборках, столах, шкафчиках — нигде не было привычных по нашим судам царапин, надписей, наклеек и прочих «автографов» прежних хозяев. Но эти детали рассмотрели и осознали гораздо позже, когда уже бежали через океан. А тогда, после сумасшедшего перелета и смещения биологических ритмов было только давление оглушающей тишины (движки на судне не работали) и слова представителя компании: Attention! I'II show for you опе time only. You will bе аble to sailing tomorrow in the morning after check everything okey bу yourself service. Maximum attention please13.

Он действительно провел нас по судну (мостик, машина, палуба, помповое отделение, камбуз, подсобные помещения), хотя заняло это часа три — четыре. Время плохо контролировалось. Но солнце уже давно сменилось луной и звездами. Шла первая ночь в Японии. Мы все опробовали — радар, машину, вспомогачи, швартовые лебедки. Около полуночи улеглись спать. В шесть начали подниматься, так как необходимо было многое сделать: еще раз все осмотреть, приготовить карты, прокрутить швартовые испытания, перебить порт приписки на корме. В семь часов привезли продукты. Перегрузка отняла время и силы. В девять пришли портовый инспектор и агент проверить документы экипажа. В 09.40 начали крутить машину на швартовых. Инспектор, агент и суперинтендант стояли на причале. Остались довольны: «Окей! Стоп».

Потом произошло нечто непонятное. Суперинтендант, так и оставаясь на причале, позвал капитана на крыло и сказал: Poгt of your destination is Коbе. Voyage time four hours about. The pilot w'll bе waiting for you in time. Let go fore and aft! Good voyage! See you soon14.

Так начался первый контракт.

Поэтому и сейчас меня больше занимали проблемы с окончанием погрузки и готовностью судна к переходу. Старпом забыл заказать туалетную бумагу. Старший механик сетовал на проблемы с дейдвудом и просил дозаказать сальниковую набивку. Электромеханику позарез понадобились лампочки с особым цоколем для надкоечных светильников. Или, как это обычно бывает, всем хотелось «прощупать» нового капитана на мелочах. Отъезжающий капитан суетился с одной заботой «успеть попрощаться с товарищами». Тоже понятно, ведь собственной жизни прошло рядом, день и ночь, месяцы… А, может у них и вправду хорошие отношения, и хочется еще минутку вырвать для душевного «прости»… — «А ты прости, капитан. Ты прости, капитан…» — не вовремя вспомнилось из известной песни. Все не вовремя сейчас. И сальниковая набивка, которую шипчандлер привез другого диаметра, и лампочки электрические, и проводы капитана, которые тоже должны быть, и замеры по грузу у старпома и отправителя не сходятся и надо перепроверить… Но все это «на бегу» и коротко. Уж ты прости, капитан… А капитан уже приготовил рюмки:

— Капитан! Не обижайся, капитан. Я понимаю, что у тебя другой порядок, но по традиции… — и смотрел вопрошающе. Он уже не боялся помять дорогой фирменный китель и широким жестом приглашал за столик. Дед тоже улыбался, но ждал моей реакции. Новый капитан — это действительно новый порядок, слова, служба. Трудный момент. Мне отвечать.

— Добро. Традиции надо чтить. Но, я на минуту. С уважением. К капитану, его труду и ответственности, которые высасывают из нас все здоровье, испытывают властью, и ничего не прощают. А взамен дают только море. Которое, как известно, «дальше в море больше горя», и что-то еще про романтику. Вам — отдыхать. Дай Бог — долететь, отдохнуть. И снова захотеть вернуться.

— Спасибо, капитан. За тех, кто в море! — он выпил стоя и вдруг опять засуетился:

— Ты мне сразу понравился. Слушай. Я покажу тебе кое-что. При нашем с тобой неказистом росте — бывает важно. Вот! Подушечка, — он достал из угла кожаную подушку, — подкладываешь ее под себя, смотри! — сел за капитанским столом, при кителе и погонах, в руке трубка. — Совсем по-другому на подушке смотришься, согласен?

Что было отвечать? Мягко. И геморрой не давит. Самая морская болезнь. После болезней от береговых контактов.

— Смотришься морсковато. Сразу и в плечах шире. Не давит в плечах? А трубка — мечта! Куришь?

— Будешь смеяться, но не научился. Табак держу в каюте для запаха. Трубку купил, чтобы дома покрасоваться. Подарю кому-нибудь. Хочешь — тебе подарю? На удачу. Хочешь?

— Не надо дарить. Удачу пожелай просто.

— Принято. За удачу…

— С маслицем, — добавил старший механик.

— Не понял? — я действительно не понял.

— Это у дедушки присказка «с маслицем», чтобы, дескать, крутилось легче, — пояснил отъезжающий капитан и опять встрепенулся. — А женщины какие красивые на берегу — «разойдись — посторонись, я первый»! — И кому-то воображаемому погрозил шутя трубкой. Незажженной, нераскуренной.

Наверное, мы все бываем немного пацаны, немного смешны. Но чертовски хорошо, когда мы не боимся показаться такими друг другу.

— А бороду, почему сбрил? Колоритно дополняла бы погоны и трубку.

— Жена не любит. У нее аллергия на бородатых. Ха-ха-хи…

Понятно. Капитан возвращается под домашний надзор. Можем понять. И простить. И посмеяться вместе над собой. Над своими слабостями. На слабостях мир стоит… Я вспоминаю на миг собственные двухсуточной давности фантазии и настроение, с которыми мчался из родного города:

«Прощай, любимый город, уходим завтра в море!» — пела душа… «Мы вернемся домой, мы вернемся к любимым…», — расслабленно улыбалась душа каждому женскому взгляду, мало осознавая, что до этого «вернемся» теперь минимум восемь месяцев впереди. Это не ждать. Это — прожить надо. А мы будем торопить это время, будто у нас его — собственной нашей жизни — тысячелетия впереди! Гони и трать, как мелочь из кармана. Не задумываясь. Не сожалея. Чего жалеть?! Там, куда мы уходим, одно только море. Океан. От неба и до неба. Волны. И нет им числа. А числа нет — нет и страха. Бояться — кого? Много волн — это рябь только. Когда одна волна — то бывает, чего скрывать, похолодеет спина. Будто шерсть моих предков на ней поднимается дыбом и оттого по самому хребту засквозит будто. Под самое между ног. Змеюкой. О-ох! Неприятно. Когда одна волна закроет все: палубу, небо, жизни половину… Ту половину, которая может впереди быть. Но может и не быть. За такой волной. Но нам о ней не думать, не страдать негоже. И некогда. Время другим масштабом для нас тикает: «ушел» — «вернулся». Вот правильный размер отсчета. Нам в эти рамки уложиться. В просторе не пропасть у океана в пасти. Не измельчать пред ним. Пусть он подавится, как костью. Крупнее, парни! Становись, крупнее! Так незатейливо придуман мир. Что самый крупный шаг — разбег души.

Душа дает размер всей жизни. Как гармонь. Грудь — колесом, улыбка — в голос. Песня! Живи, друзья! Крупней улыбки. Голоса — крупнее. Крупней и крепче. Тверже. Как мозоль под весла. Соль — из волн. Как гордость — сопли пацана рукой размажет и скажет зло: вставай! — И кончился пацан — мужик поднялся. Веселей, ребята. Океан соскучился нас ждать. Уходим в океан…

Кто из нас, уходящих в моря, не клокотал внутри этими словами и мыслями. Не пытался говорить о них. Сбивчиво. Вспыльчиво. Страстно. С сарказмом. С иронией. Злостью. Смехом ли. Разливая в стаканы на купейном столике. Тайно рисуясь перед симпатичной попутчицей. Или дружески обнимая товарища. Подвыпившего. Расслабленно улыбающегося. Не все понимающего в этих словах. Но такого надежного в море. Что даже попутчица, прощая высокий слог и мальчишество, скажет потом тихо, только мне: «Вы из какой-то другой жизни. Вы даже не понимаете, что здесь — «на земле» — нет вам места. Вы его для себя не находите. И торопитесь пробежать, как девчонка по темному переулку.

Скорее-скорее. Пробежать. По городу. По друзьям. По домашним пирожкам и хлопотам. По вокзалам. Ступенькам. Причалам. Чтобы оказаться опять в море. Вашем. Быстрее. Зачем только? Ведь потом вы опять будете торопить время! Чтобы быстрее вернуться? Разве надо вернуться? Разве вам не хорошо там? Разве можете вы полюбить что-то здесь? Я хотела бы тебя ждать, если была бы уверена, что ты вернешься, и не будешь уходить больше. Но ты ведь опять уйдешь. Ты придумаешь тысячу веских причин и уйдешь. Разве это не правда?».

Правда…

…По десятому градусу к западу от Гринвича мы двигаемся на юг. К вечеру стали вытягиваться из Бискайского залива и в 19.35 прошли траверз мыса Финистерры на удалении пятьдесят миль. Учитывая ожидаемое ухудшение погоды, пришлось уйти правее рекомендованного пути, оставляя запас пространства для погодного маневра, если потребуется. Ураган надвигается справа, от Азорских островов, и, прикрываясь облачной синевой быстро опускающегося вечера, он уже целится в нас гигантским вращающимся маховиком атлантического циклона, но законы физики медленно отклоняют его к северу и остается слабая надежда, что мы разминемся с ним. Слава Богу, проскочили Бискай. Для половины экипажа, впервые попавшего в Атлантику, это серьезное психологическое облегчение. Даже дед не скрывает радости: «Я, — говорит, — этот Бискай в гробу видел. В маслице. Не переношу, Господи. Боюсь, если честно сказать. Животным страхом боюсь…». И я его не переубеждаю. В каждом из нас живет какой-нибудь страх: к темной комнате, глубокой воде, кошке на дороге, пустоте под высоким балконом или мостом… Дед — моряк. И страх у него нормальный. Моряцкий. Проблем с нашей старенькой судовой машиной он не боится. Он ничего не боится, что можно руками пощупать, раскрутить до винтиков, обмыть и обтереть ветошью, каждую деталь трогая как ребенка, приговаривая ласково: «Вот и славненько, красота моя, вот и хорошо в маслице…».

У меня-то другие страхи. Погода из Атлантики стремится выдавить нас к берегу. В Бискайе мы имели огромное пространство залива для маневра и дрейфа в случае, если наша старушка-машина не потянет против волн и напора ветра. А здесь, вблизи испанопортугальского обрыва, на протяжении трехсот шестидесяти миль от Финистерр до Сан Висента нам необходимо держаться на постоянном курсе, не допуская дрейфа в сторону Пиренейского полуострова, который, казалось, уже грохотал под ударами волн и содрогался огромным телом из громады камней, неприступных расщелин, извилистых и фыркающих, когда в них врывалась ураганная мощь океана, взлетая шипящей пеной под самые облака и скатываясь назад — как водопады и реки — до последней капли, снова оголяя стены и башни острозубых скал. И снова дрожала пучеглазая бездна, будто это не скалы и полуостров, а упрямый оскал захрипевшего в пене коня, который вставал на дыбы, с трудом поднимаясь на неустойчивой грани воды и неба. За которой начиналась земля. Начиналась Европа. С садами. Виноградниками. Склонами пастбищ. Тихой мелодией утренних колоколов и запахом дыма над черепичными крышами. И голосом женщины, наклонившейся из открытого окна и терпеливо рассказывающей кому-то слушающему внизу, под ветками деревьев, странный сон про морских путников. Будто она видела нас с небес и хотела рассказать всем. О нас. В этот рай невозможно поверить. И трудно дожить. Когда под ногами шевелится палуба, а переборки скрипят и кренятся, будто хотят на меня наехать.

К двум часам ночи стало ясно, что от циклона уйти не удалось. Волны росли на глазах. Ветер прижал облака к нашим мачтам, хлестко бил в лобовые иллюминаторы ливневыми потоками дождя. Скорость упала до четырех узлов. Палуба скрылась под бурлящей водой полностью. Где-то в районе грузовых манифолдов на переходном мостике лопнула конструкция и сыпались искры, когда било металл о металл. Как электросварка, которую каждая новая волна гасит. Далекий от мостика бак и носовая мачта на нем казались плавающими отдельно от всего судна и даже кренились в каком-то диссонансном ритме. Ничего не было слышно — кроме волн, ветра и ударов по корпусу, таких мощных, будто судно уже лежало на скалах и билось в конвульсиях. Изображение на экране радара было задавлено низкой облачностью, дождем и волнами. Берег был далеко. Я знал это по показаниям спутниковой навигации. Но дед, поднявшийся из машины «глянуть на море», мне не поверил:

— Не маслице, — сказал и посмотрел на меня вопросительно.

— До утра будет трудно, — ответил я, — с рассветом легче ориентироваться по направлению волны и ветра и удастся уменьшить нагрузку на машину и корпус. Теперь только на машину надежда.

— Да уж я понимаю, — сказал он и вдруг ухмыльнулся. — Уж так у вас заведено, что как в порт пришли, так значит вы — судоводители — дело сделали, а как куда встряпались, так значит «машина выручай».

— Так ведь «машина — сердце», — улыбнулся я ему. — И народ в машине железный, как на море положено, если что — встанет и сработает вместо поршня, а?

— Знаешь, чем подкупить.

— Как ты учил — маслицем.

— Мастер.

— Пока капитан, но может, доживу и до мастера15 в кителе из Лондона. Сейчас дома, наверное, в аглицком сукне за пивом ходит.

— Ты не смейся над ним. Он мужик не плохой. Только раздухарился напоследок. Крыша шевельнулась.

— Все под Богом.

Помолчали, прижав лица к лобовым стеклам.

Мы начинали привыкать друг к другу. Хотя шли только четвертые сутки совместного плавания. Другие члены экипажа были еще мало заметны. Всех, это чувствовалось даже в кают-компании, смущало несоответствие малых размеров судна и дальность океанских пробегов. Так уж случается, что дома, в состоянии поисков работы, большинство соглашается на любые условия, даже не спрашивая и не уточняя деталей. И только прибыв на судно, начинают задавать вопросы о районе работ, возрасте судна, страховке, условиях дополнительной оплаты. Бывают и такие, кто никогда не ходил в море, но поверил, горемычный, что можно «заработать на всю жизнь сразу», правдами и неправдами получил морские сертификаты и «айда, хлопцы, Америку топтать». Помню, в Японии стоял рядом с нами в ремонте танкер с экипажем из наших бывших республик. Настоящих моряков на нем — капитан, старший помощник и повар. Остальные — таксисты, бульдозеристы и прочие сухопутные. Что только капитан ни пробовал, чтобы попытаться подготовить их к работе и морю — все прахом. Слушались бывшего майора ГАИ, боцмана по судовой роли, и вместо судовых и ремонтных работ день и ночь тащили на борт с городских улиц и свалок велосипеды, мопеды, ковры, приемники, колеса и дверцы автомашин, холодильники. Кто-то постоянно ходил встречать в порту пассажирские суда с нашими «челноками» и туристами и приводил их на борт. На борту шла торговля. Японцы долго не могли понять, что происходит. Потом появились хозяева разворованных машин и угнанных мотоциклов. Пятерых человек, включая боцмана-милиционера, увели и они больше не появились, но с остальными пришлось капитану уходить в море. Закончилось печально. При первой же погрузке в Иокогаме произошел выброс восьмисот литров груза за борт по вине экипажа…

К четырем утра мы «попали ушами в капкан». Все предыдущее показалось забавой. Сначала сорвало и унесло одной волной рабочую шлюпку. Практически без звука и усилия со стороны моря. Просто поднялась волна, прошла над островным баком, гулко ударив по короткой одинокой мачте, перевалила через шипящую белыми круговоротами меж трубопроводов, переходных мостиков и площадок грузовую палубу и высокие кильблоки оголились уже без рабочей шлюпки и кое-каких мелочей. Будто облегченные. Через полчаса, так же неожиданно, но с утробным металлическим скрежетом, приподнялся на волне, словно был деревянный, трехметровый пролет трапа, плавно проплыл над переходным мостиком и бортовым леером и, медленно погружаясь, пропал навсегда. Была бы беда, если бы конструкция выдержала какой-нибудь своей частью или зацепилась и зависла на борту, грозя быть подхваченной новой волной и в миг разорвать будто торпедой металл палубных деталей и трубопроводов.

— Слава Богу, сломалось хорошо, — прокомментировал боцман. Двое матросов, измученных морской болезнью и легким страхом, вцепились руками во что попало, лишь бы никто не смог увести их с мостика. Пусть стоят. Мостик — лучшее место в море. А страх? Кто не боится в такой ситуации первый раз? Кто может спать, когда койка выскальзывает из-под тебя как мыло из рук? А палуба и переборки меняются местами как карты в колоде шулера. Тело летит то влево, то вправо, то оседает резко. Будто земное тяготение потеряло ориентацию, и законы Ньютоновского яблока перестали действовать. Куда бы оно полетело здесь? На палубу? Вниз? Где он — низ? Под нами? Над нами? Под толщей взбесившегося океана? Потому в океане и нет яблок. Чтобы законы великие не смущать. А с койки падаешь головой в рундук. И шлепаешь по коридору, не удивляясь воде под ногами, которая неведомыми путями проникает внутрь судна. Хотя наружные двери и иллюминаторы задраены наглухо. Дохнуть нечем. Воздух прокис чьим-то вывернутым нутром и стонами. И слышно, как бурлит вода за переборкой. Тонкой. Вибрирующей. Упруго сопротивляющейся прессу могильно-холодной воды океана.

— Вода дырочку найдет, — опять комментирует боцман. Как большинство старых боцманов он невысок, крепкая лысая голова на горделивой шее зорко и назидательно показывается то одним, то другим оком, как у надзирающей птицы. И пальцы, такие же крепкие, как когти у птицы, постоянно что-то пробуют или сжимают. Он смотрит сквозь лобовое стекло на волны и палубу и небрежно рассказывает:

— Мы так же, как сейчас, загрузились из Англии на Дакар. В Бискайе прихватила погода. Дело обычное. Задраился и терпи. Как в подводной лодке. Жди, когда погода пройдет. Нашей машиной с погодой не надо тягаться. И плакать не надо. Судно маленькое. В грузу — корпус весь под водой. Волне зацепиться не за что. Два стотысячника подавали SOS. А мы — ничего. Большое судно на себя весь удар принимает, каждую волну — как таран. Поэтому и ломается пополам. Бывает. Маленькое — отыгрывает на волне щепкой. Все великие морские открытия на небольших судах делались. На тридцатиметровом бриге до двухсот человек находили место. А плевать полагалось на палубу. Не дай Бог — в океан плюнуть — грех! К беде!

— Как же они помещались, если плюнуть-то места не было? — оскалился матрос, который постарше.

— У каждого были и место и назначение. В этом вся суть. Одних боцманов по числу мачт и палуб. Потому и порядок был.

— Чем больше боцманов, тем и больше порядка, — попробовал вяло съязвить молоденький. Но боцман простительно принял замечание и назидательно поучал:

— Школа была. Настоящая морская школа. Не на берегу, которая «четыре месяца и получите сертифификат», — последнее слово произнес нарочито неправильно. Продолжил: — Этих сертификатов теперь у каждого больше, чем у собаки блох. И все на английском написаны. Академики просто. А узла морского завязать не могут. Becл в руке не держали. Унитаз за собой не смоют. Боцман за ними ходить должен. А боцман в судовой роли необязателен стал. Три эбл симана — три способных матроса, по-русски говоря — считают достаточно. А кто считает? Штурман с дипломом — еще не моряк. Ему дядька- боцман, как отец, нужен. А то приходят штурмана такие, что слово «школа» понимают как слово «фарцовка, шмотка». Пока пол-Европы до судна проедут — полная сумка сувениров: пепельницы из вагонов-ресторанов, пивные стаканы с лейблами привокзальных баров, наушники из аэробусов. Наушники им зачем? Куда их втыкать? Вместо названий звезд они названия фирм и магазинов в любом порту на зубок шпарят. Слава Богу, бывают ребята с пониманием. А по-английски спикают — иной лорд подавится. У нас был один головастый штурманенок в прошлом рейсе. Мы в Бристоле в такси садимся, он таксисту как выдал полное хаудуюду, так тот аж взмолился: «хлопцы, — говорит, — а проще никто сказать не может? Шоп? Симанс-клаб? Бордель? — Вот мы посмеялись тогда. Боцман на море — фигура. Это вы потом поймете. Хороший боцман на борту — Бог! Или, как раньше говорили: «Лишняя шерсть блохе не помеха». Простите за слово шерсть, — закончил он, неожиданно стушевываясь.

— Ну, товарищ боцман, — начал один из матросов, — тут ураган, а вы про гальюн и швабру…

— Для меня ураган — это когда унитаз смыть не могут и «бычки» на палубе. Понял!

Матросы учения не поняли, но промолчали. Тем более что осознавали полную свою непригодность по настоящему моменту: стоять на руле они не могли по причине облегченных качкой желудков и полной потери реакции. А ворочали судно волны и ветер так, что приходилось нам с боцманом меняться каждый час. Второй помощник тоже укачался, но в каюту не уходил, мучился в штурманской рубке. Старпом отдыхал до четырех утра. Я уже решил, что раньше рассвета его поднимать не буду. Все равно мне не спать при такой погоде и такой видимости.

— А чтобы не укачиваться, — продолжал поучать боцман, — самое простое — это спичку в зубы и не проглотить чтобы. А самое по-морскому — так это при деле быть. Придумать дело, если прямого назначения нет. На руле не стоите, так дуйте на камбуз. Картошки начистить, пережарить с лучком и лаврушкой. Банку с огурцами откройте.

Второй помощник из штурманской рванул бегом, зажимая рот руками, вниз по трапу.

— В гальюн, — понимающе резюмировал боцман. — Не хочет про еду слышать. Кто следующий? Не буду вас мучить. Идите на камбуз. Море любит сильных, а сильные любят поесть и поспать. Ночь отканителимся, с рассветом, глядишь, вы окрепнете и нас смените.

— Как же картоху жарить при такой качке?

— Вот и хорошо, что не просто. Зато и морскую болезнь забудете.

— О! Отличная мысль, — подключился дед, входя в ходовую рубку. — Я по такому случаю огурчики с собственного огорода открою. Баночка сохранилась после отхода. — Глядя на недоверчиво озабоченных матросиков, добавил, — вы, парнишки молодые, поверьте старому на слово. Я по молодости так укачивался, что каждый рейс клялся сойти на берег и забыть это море, как кару небесную. Меня кочегар надоумил, ты, говорит, носи в кармане болт с гайкой. Как укачиваешься — бери болт в одну руку, гайку в другую и крути-раскручивай пока про желудок забудешь.

— Помогло?

— Разве не заметно? Картошку почистите — сами есть захотите…

В шесть начало светать. Поднялся старпом. Вместе с боцманом и дедом они пошли осмотреть судно. Ахтерпик, дейдвуд, машина, переборки и двери — все держалось пока, дай бог удачи. Жирных пятен на палубе тоже не замечалось, значит, горловины и лючки обжаты и держат. С экипажем похуже, но вахту обеспечивали. Качка изматывала не так, как ощущение покорности судна. Скорость упала до двух узлов. Хотя, при этом, судно достаточно спокойно отыгрывало на крупных волнах и приспособилось к ним, как опытный боксер приспосабливается к тактике превосходящего противника, опережающее-покорным «маятником» уходя от ударов. У меня, во всяком случае, появилось уважение к судну. Некоторое беспокойство вызывал бак, на который нельзя было пройти и осмотреть внутренние помещения. Но день уже начинался. А ураган летел. Значит, должен пролететь. Рано или поздно. Уже у нас за кормой переговаривались суда, обмениваясь информацией…

Семь часов утра. Скорость ветра тридцать восемь метров в секунду. Счетчик уже не трещит, а воет вместе с ветром, будто шестерни механического редуктора разлетелись, и сам он вот-вот рассыплется. Я мысленно себя похвалил за своевременное удаление вправо от рекомендованного пути. Там теперь образовалась толчея из судов разных размерений и типов, вынужденных маневрировать курсом и скоростью, обгоняя друг друга или уклоняясь друг от друга. В штормовых условиях мы бы, с нашей малой подвижностью, были многим помехой, и себе бы усложнили жизнь необходимостью следить не только за волной, но и за близко идущими судами.

До обеда ощутимых изменений погоды не произошло. о вахты наладились. «Переболевшая» молодежь устало пыталась проявлять инициативу. Старики пошли спать. Но, оказалось, ненадолго. Второй разбудил меня в 13.40: сухогруз в шести милях к югу от нас дал сигнал бедствия.

Все, кроме машинной вахты, столпились на мостике. Немецкий сухогруз со смешанным экипажем просил суда приблизиться к нему и попытаться снять экипаж. Мы слушали голоса в эфире, обмен названиями судов и причинами невозможности спасательных маневров: фрахтовые условия, спасательный договор, согласие судовладельца, отказ фрахтователя, опасный груз на борту… Через сорок минут все смолкло. На мостике установилась гнетущая тишина. Я попробовал позвать «немца». Он ответил мгновенно, будто ждал нашего вызова. Обменялись обычной информацией: кто? куда? откуда? тип судна, флаг и национальность экипажа… У них было трое славян: двое с Украины и второй помощник из Питера. Остальные — индусы и немцы. Интернационал. Говорили через их второго, чтобы исключить возможные при радиообмене неточности:

— Что случилось?

— Неожиданно пошла вода в машине. Машинная вахта выскочила на палубу. Причина не ясна, но спускаться в машину отказываются.

— Так главный заглох?

— Непонятно. Сам заглох или заглушили. Паника сразу. Груз — трубы. Прогноз — ураган.

— Да ураган в стороне проходит.

— У нас судно трещит. Смещения и крена пока нет, но судно раскачивается так, что каждая минута кажется последней.

— Мы сможем подойти к вам часа через два с половиной. Не раньше. По такой погоде…

— Капитан спрашивает: вы сможете к нам приблизиться?

— Приблизиться сможем. И удержаться поблизости сможем как можно долго. Но самое разумное, что можем посоветовать — преодолейте страх. Спуститесь в машину и пробуйте все проверить и запустить главный. Прыгать в море в такую погоду да с декабрьскими температурами — лучше сразу в холодильник залезть. Самое безопасное — это не плот спасательный или гидротермокостюм плавающий. Самое безопасное — собственный пароход. На него надежда…

— А у вас большое судно? Мы поняли только, что танкер. Большой танкер?

— Сынок, тебя как зовут? — дед взял микрофон. — Ты второй помощник у них?

— Да, второй. Меня Герой зовут.

— Слушай Гера. Ты должен понять. У нас портовый бункеровщик. Дедвейт три тысячи тонн. Семьдесят метров длиной. Надводный борт полтора метра. Мощность главного двигателя полторы тысячи лошадей. Это не ваши двадцать тысяч. Ты понял — у нас портовый бункеровщик. Мы в десять раз меньше вас. Ходим от Бомбея до Ирландии, от Скандинавии до Бразилии. Это наш дом и кусок хлеба. У вас экипаж на борту давно?

— Мы только пришли на контракт неделю назад в Гамбурге.

— Понятно. Еще не обвыклись. Не притерлись. Это бывает. Ты своим объясни, что машину надо попробовать запустить. Что за вода в машине? Откуда? Что с главным? Пароход-то у вас надежный. Большой. Ведь не утонули до сих пор. И не перевернулись. Значит еще продержитесь. Только пароход с парализованным экипажем — гроб железный. Ты понял? Ему помочь надо. Пароходу помочь.

Эфир затих. Мы пробовали звать еще, но ответа не было. Цель на радаре хорошо просматривалась. Неподвижная, но на воде. Значит живы. Мы добавили обороты насколько позволяла волна, и медленно приближались к ним. Видимость в пределах полумили. Ветер уменьшился до двадцати восьми-тридцати метров. Дед поднялся на мостик с давно ожидаемой вестью: потек дейдвуд. В румпельном тоже вода появилась.

— Пока справляемся, — подытожил свой доклад старший механик, дедушка по- морскому, Григорий Мартемьянович по судовой роли. При дневном освещении остро выделялись голубые усталые глаза на небритом и бледном после бессонной ночи лице. Только сейчас я увидел, что лысина у него совершенно черная от загара и с венчиком редких и очень мягких, наверное, седых кудрей. Как у гнома на детской картинке.

— Спасибо, дорогой. Ты бы пошел, покемарил пока подгребемся. Часок есть еще.

— А сам?

— Я в седле уже. Вот-вот покажется. Надо определиться с маневром заранее. Проскочим — развернуться не сможем.

— Я в машине буду.

— Добро.

Через полчаса заметно изменилось направление зыби. Ветер уменьшился до двадцати двух и теперь шел порывами. Похоже, ураган уже бился в Бискайском заливе или на полуострове, а нам оставался атлантический шторм. Хрен редьки не слаще, но терпеть можно.

— Танкер «Дунай»! Танкер «Дунай»! Ответь «Ангелине-2»…

— Я «Дунай». Слышу пять баллов. Вижу вас на дистанции восемь кабельтовых. Иду на сближение. Как ваши дела, Гера?

— Мы вас хорошо видим. Только теперь поверили, что вы — это портовый бункеровщик. Капитан и стармех ругаются, показывая на вас. Дед попросил у меня трубку радиопередатчика и заговорил отечески:

— Гера, дружище. Вся эта затея с оставлением судна — кто бы за ней ни стоял — одна только смерть. Пойми, сынок.

— Я понимаю. Но машинная команда боится спускаться в машину. У нас уже крен четыре градуса.

— Четыре градуса — это ничто после трех часов такого насилия над судном. Да оно у вас сопротивляется, как может. А вы не хотите ему помочь. Сам спускайся в машину. Тут не важно — механик или штурман. Тут ступор психический ломать надо, понимаешь?

— Они не пойдут вниз. Все стоят одетые в гидротермокостюмы и ждут вас.

— Гера! — Я снова взял микрофон. — В спасательных костюмах вы как смертники в саванах. Возьми пацанов, кого можешь взять, и спускайся в машину. Ваши механики тоже все понимают, но только очень трудно перебороть страх. Не важно, что первыми пойдут вниз не механики. Важно, что кто-то пойдет и покажет механикам, что это возможно. Скажи своим, что мы будем около вас столько времени, сколько нужно. Это большим пароходам тяжело маневрировать малым ходом, а мы не уйдем. Давай, дорогой. Делай!

Мы приближались с кормы. Были хорошо видны уже неподвижные фигуры. На крыльях мостика и на кормовой палубе. Они разглядывали нас с высоты своей мощной надстройки и островоподобного, по сравнению с нашим, корпуса океанского судна, заметно накренившегося, но по прежнему внушительного. Из-за высоких надводного борта и надстройки амплитуда колебаний на волне была жуткой, и можно было понять этих ребят. Но волны до них доставал редко. И самым ужасным, что веяло от этого судна даже на нас, была тишина. Мертвое большое железо в ожидании смерти. У нас колотилось машинное сердце. Но наша грузовая палуба почти не освобождалась от воды, а только показывала из волн то неуклюжий бак, то бортовые леера и уродливый переходной мост, то вдруг приподнимала высоко незамысловатую кормовую надстройку с трубой, мачтой и оранжевой спасательной шлюпкой, которой — дай-то Бог — никогда бы нам с вами не пользоваться. Мы так понимали, что нас разглядывают и сравнивают. Сравнивают и оценивают. Оценивают и выбирают. Но психика человека в море устроена так, что если он не прошел школы маломерных судов, то более всего будет бояться воды на палубе. Им сейчас будет казаться, что это мы тонем, а они наблюдают за нашим последним вздохом с высоты круизного лайнера, как птица за ослабшей рыбкой. Выбор будет не в нашу пользу. Пока их пароход на плаву, никого не затянешь и краном на наш полуплавающий поплавок. Да моряку с большого флота оскорбительно просто предложение помощи от какого-то там портового бункеровщика. Но нам не обидно. Нам даже нужно такое воздействие на их психику. Пусть почувствуют себя более защищенными и более в безопасности на своем высоком борту. И все получится. Наши парни, чего греха таить, тоже с трудом привыкали. Только Ламанш прошли, третий механик — десять лет на пассажирах, на танкере впервые — выглянул на палубу, а палуба под волной. Он как закричит во всю глотку: «Тонем!!!». И смех, и грех…

Темные клубы дыма, неожиданно вырвавшиеся у «немца» из оранжево-черной высокой трубы, вызвали крики и свист, и радостные размахивания руками на обоих судах. Еще через минуту под кормой сухогруза забурлила вода и корма поползла медленно, подчиняясь чьей-то команде. Неуклюжие фигуры начали покидать сначала корму транспорта, а потом и крыло мостика. Кто-то один еще пытался махать нам рукой. Но судно уже удалялось, сильно качаясь с заметным акцентом на левый борт.

— Дойдут?

— Захотят жить — дойдут.

— Неужели не скажут ни слова? — спросил недоуменно птицеподобный боцман.

— Скажут. А не скажут — в обиде не будем.

— Russian tanker «Dunay»! Russian tanker «Dunay»! Captain spiking. How do you read mе? Over.

— Okey, captain. Go ahead. Russian captain оn brige.

— I'm deeply indebted to you and your crew for your cooperation and professional assistance. 1'11 never forget our meeting. All the best mine friend.

— Never mind, captain. It's осеаn rule. It's our duty. Good trip16.

— «Дунай», «Дунай»! Это второй помощник, ребята.

— Слушаем, Гера. Слушаем.

— Спасибо за науку, капитан. Скажите свои фамилии, ребята. Я дам вам свой телефон и адрес. Мы спустились в машину… Там такой пустяк оказался… Вода из пожарной магистрали рванула, а они подумали, что кингстон охлаждения вырвало, и бросились наверх с криком «Тонем!».

— Молодец, сынок. Может, потому тебя отец с матерью Герой назвали, что надеялись — будешь сегодня «герой». И дай тебе Бог стать капитаном. А адресов нам не надо. Потеряем-забудем. Встретимся — не разминемся. Счастливого плавания и возвращения домой.

— И вам всем счастливо от всех нас.

Сухогруз быстро набирал скорость и удалялся, растворяясь в вечерних в сумерках. Только теперь стали заметны погодные изменения: ветер неожиданно почти убился, снова пошел дождь. Волна стала размашистей и ровнее. Лаг показывал четыре с половиной узла. Но бак почему-то глубоко зарывался и плохо отыгрывал, словно отяжелел. Сбывались плохие предчувствия.

— Боцман. Пока не стемнело совсем, надо пройти осмотреть бак. Похоже, что помещение носового подруливающего поста полно воды. Так и нырнуть недолго. А впереди ночь.

— Сделаем, капитан. Григорий Мартемьянович, — деду, — я возьму донкермана Витю — он парень смышленый и шустрый.

— Если там вправду вода, то попробуйте определить откуда. Ночью откачать полностью не удастся, но попробуйте пустить носовую помпу, хотя бы установить и ликвидировать течь. Они смогут запустить насос? — спросил я у деда.

— Сейчас закрутим двойку. Если насос не в воде — смогут.

— Фонарь возьмите. Там может не быть света. От таких ударов половина лампочек на пароходе рассыпалась верно. Аварийное имущество у тебя там под рукой. Должно быть. Жилеты наденьте.

— Жилеты зачем, капитан? Дольше мучиться?

Отвечать на такие вопросы трудно. Но ответ и не нужен был.

— Не волнуйся, капитан. Туда-сюда бегать не будем. Понимаем.

— Возьмите рацию… и на палубе осторожно. Спасать вас будет некому.

— Сами с усами. Справимся.

Мы с дедом остались ждать. Из рубки было хорошо видно, как боцман и моторист ловко преодолели провал на переходном мостике и добежали до бака. Укрылись под срезом, отдраивая вход во внутренние помещения. Скрылись. Через какое-то время оттуда послышались глухие удары, блеснул фонарь в проеме открываемой двери. Подождали, присматривая момент для пробега по переходному мосту. Все равно окатило их, так что оба завизжали на пол океана. Но — весело завизжали. Мокрые поднялись в рубку. Доложили:

— Воды в носовом посту тонн восемь. Набралась через вентиляционные отдушины. Хоть их и задраивали по погоде, но, очевидно, прогнили внутри. Пока заглушили пробками, паклей и ветошью. До утра выдержит. Электрощиты от воды высоко еще. Не опасно. Насос заработал.

— Добро. Спасибо за работу. В душ и отдыхать.

— Согреться бы.

— Согреемся все, когда выгребем. А сейчас не время. К утру будем пытаться найти укрытие. Но это, если ночь переживем… И машина не подведет, и удача не отвернется. Верно, дедушка?

— Если хватит здоровья и бог даст.

— Вот-вот. На бога надейся, а вахту стой.

— А я помню, — начал боцман, жестом привлекая всеобщее внимание и громко высмаркиваясь в носовой платок, который он вынул из кармана мокрой куртки. Дед остановил его:

— Подожди, я расскажу первый, а то забуду… Мы в Феодосию пришли. Поставили нас в базу. Дежурный по базе — капитан первого ранга с нашивками, звездами, значками, отглаженной повязкой на рукаве — идет по судну в поисках малейшего нарушения Устава морской службы. Начался обычный морской треп. Не переводимый на нормальный язык и непонятный народу сухопутному, но безоговорочно свидетельствующий о наличии на борту людей отменного психологического здоровья, склонных к юмору и любому поводу посмеяться, что, впрочем, вполне соответствует регламенту хорошей морской практики. Общий смех был долгожданной разрядкой. Дед остался доволен и барски разрешил:

— Продолжайте треп, боцман… Передаю эстафету. Эстафета оказалась долгой, часа на два. Со сменой рассказчиков, общего состава и численности слушателей. Разошлись, когда старпом и боцман проверили еще раз бак.

— Утром закончим, капитан. Идите, покемарьте. Я на вахте.

Мы с дедом направились вниз.

— А парни наши — загордились. Моряками себя почувствовали, — неожиданно сказал он, когда мы остановились перед моей каютой.

— Так и должно быть. Неделя в океане. Пора осваиваться.

— Поработаем еще.

— Поработаем.

Похоже, мы поняли друг друга. Экипаж становился экипажем. Сон был неспокойным. Прислушивался. Выглядывал в иллюминатор. Поднимался на мостик. Ночь опять захватила нас прожорливой пастью и жевала, жевала, дыша преисподней и усталым безразличием, с которым и тело и голова тупо реагировали на ветер и волны. Слух притупился, и погода казалась заснувшей. Только палуба под ногами все так же ходила ходуном. Проваливаясь в пропасть или подпрыгивая, и больно ударяя в ноги, которые не успевали уже пружинить и беречь тело. И рубка летела в пустоту или валилась на меня бортовой переборкой, опрокидывая и нависая, готовая раздавить. Потом уходила куда-то в темноту, подозрительно скрипя. Штурвал сам подсказывал рукам, куда его нужно крутить. И крутился. Матросы, молодой Веня и солидный Глеб, научились стоять на руле вполне прилично. Второй помощник, с вяленой рыбой в зубах, (очень помогает мне, Палыч, можно?), занял место у лобового иллюминатора и смотрелся, если не волком морским, то ротфеллером точно. В стойке перед наивной болонкой.

У них все еще только начиналось. И еще путались мечты и фантазии их с бравадой, растерянностью и первыми в жизни разочарованиями. Но дорога уже легла. По воде и разлуке. И пути назад нет. Ведь жизнь не прокрутишь на задний маневр. Ее только вперед одолеть можно. И лучше — как в море: не против, а вместе. Подняться. Размахом и песней. Как даль горизонта. Простором. Размером. Как волны — крупнее. Как крик урагана, подхваченный птицей. Крупнее, ребята. Не надо мельчать нам. От слова « ушел» и до слова « вернулся» — нет меры в часах и минутах, есть только — в слезах и удаче. В голосах и руках. Рядом. С кем ушел — с тем и должен вернуться. Вместе. Этим коротким и емким понятием вместе — промерены наши пути. И дни и недели. Это лучшее наше с тобой обретение — вместе! Лучшее время. Талант и открытие. Дай бог, и здоровья и лет капитану, который сказал нам об этом:

— Это лучшее время, ребята… Дай Бог, еще спеть, обнимая друг друга: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…», и хулиганисто крикнуть океану: «Три якоря в глотку! Зеленая муть…». И рассмеяться. Всем вместе. От души рассмеяться… Дай Бог вам, ребята!