Звезда и старуха Ростен Мишель
«Это не ты меня выбрала», – сварливо проворчал про себя постановщик.
– Мне сказали, ты заслуживаешь полнейшего доверия. После нашего спектакля о тебе будут говорить: «Он работал с Одетт», – моя слава ляжет на твои плечи…
«Мертвым грузом она ляжет, камнем, двумя булыжниками: Одетт и провал спектакля. Надо мной все смеяться будут, пальцами тыкать. Недавно директор Театра сказал, что у него в голове не укладывается, зачем мне понадобилось взваливать на себя такую ношу, то есть приглашать тебя!»
– Будь осторожен, мальчик, моя слава – нелегкий груз. Она бросит причудливую двусмысленную тень на твою репутацию постановщика…
«Вот и я о том же».
– Прежде ты ставил оперы Моцарта, Россини, Булёза[82] – своих любимых композиторов – и вдруг после них согласился работать со мной? Странный выбор! Заметь, я назвала Булёза, но, может быть, это были другие современные композиторы, я не помню имен, мне на них плевать, все они унылые зануды…
«А ты уверена, дорогая Одетт, что твоя хваленая программа не занудна и не скучна?»
– Будь осторожен, мальчик, я не безымянна, я известна. Имя «Одетт» оставит пятно. Камнем, булыжником утянет тебя на дно. Многие скажут, что ты сбился с пути, вывалялся в грязи, угодил в канаву. Не спорь, я знаю, что думают обо мне в твоей среде, там эстрада считается пошлостью и бесчестьем…
«Но я-то считаю иначе, и верное тому доказательство…»
– Не возражай, я пока не выжила из ума и знаю, что ты еще вернешься к своей классике и авангарду. Что поделаешь, ты это любишь, ты этим живешь. Но сейчас мы работаем вместе, и я хочу сказать тебе одну важную вещь: мой спектакль ты поставишь по законам эстрады, безо всяких мудреных штучек! Из Одетт авангард не слепишь. Тут звезда решает – не постановщик.
Коротко и ясно. Primo[83]: ты не автор, не режиссер, ты просто-напросто постановщик! Deuxio[84]: вращайся вокруг, опекай меня, обслуживай, другого тебе не дано.
Окончив проповедь, Одетт надела наушники, подключила походный «спенсер» в гнездо с буквой «S» и заиграла беззвучно, сосредоточенно, увлеченно, будто никакого постановщика не было в номере.
Уходя, он слышал глумливую броскую поющую гирлянду:
Ми ре ми ре ми си ре до ля, до ми ля си, ми соль си до…
Постановщик вернулся в бистро «На рейде». Передал Мишлин весь разговор, пожаловался, как звезда его звезданула. Ничего не утаил: то она не выжила из ума, то выжила, и вдобавок ослепла и очерствела…
– Она все равно великая, – назидательным тоном, вторя Одетт, изрекла Мишлин.
Мишлин – истина в последней инстанции, кто бы сомневался!
За 4 дня до премьеры
В воскресенье не было репетиции, значит, в понедельник не будет звука. Новый закон природы. Сутки никто не притрагивался к микшерному пульту, однако все нарушено, расстроено, гул, резонансы, уши вянут, мы опять ничего не слышим и не понимаем. Настраиваем, перенастраиваем, расстраиваемся сами, расстраиваем других, психоз паразитирует на акустике, создает помехи, уничтожает лад между людьми. Бесконечные повторы, рецидивы, обострения, громче, еще громче, нет, все заново, мы на грани нервного срыва.
Не только финансовые круги нуждаются во взаимном доверии.
С грехом пополам баланс найден, калибровка завершена, Одетт принялась за старый репертуар и давай все путать – тональности, репризы, ноты, – фальшивить, спотыкаться на каждом шагу.
Репетиция псу под хвост, настроение ни к черту, ужасно!
Постановщик объявил перерыв. Одетт догадалась почему. Стала сопротивляться:
– Нет, продолжим, сейчас все наладится.
Он настаивал: хватит!
Осветитель обесточил зал. Прожекторы погасли, звук умолк, только безжалостная неоновая подсветка осталась. Лица стали зеленоватыми, мертвенно-бледными. Лицо Одетт в особенности.
Он проводил ее до гримерной.
– Одетт, нужно отменить спектакль.
– Одетт никогда не отменяла выступлений и теперь не отменит!
Постановщик спорил, горячился, приводил разумные доводы, как будто логика могла помочь… Одетт запаниковала. Накануне она сама проявила беспощадную несокрушимую жесткость, а теперь сникла, раскисла.
– Одетт, тебе же лучше, разойдемся вовремя полюбовно.
Он пытался уговорить ее, убедить, а она в ответ умоляла его, бесконечно твердила будто заговор, будто молитву:
– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…
Иногда человек впадает в транс из детского каприза.
Прошло немало времени, а уговоры так ни к чему и не привели.
Одетт сидела, напряженно выпрямившись. Она застыла, одеревенела, только губы жалко дрожали. От усталости и безысходности ее молитва превратилась в глухой упрямый назойливый речитатив:
– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…
Постановщик поднес руку Одетт к губам. Стал гладить звезду, утешать как маленькую.
Когда ребенок рыдает в таком отчаянии, родители нередко в страхе сдаются.
Через час репетиция возобновилась. «Чтобы Одетт не плакала», – подумал постановщик.
Педагоги спорят: нужно уступать плачущему ребенку или, наоборот, нельзя?
Артисты единодушны: нет ничего хуже компромисса!
А как решают эту проблему люди?
Вернувшись после репетиции домой, постановщик нашел на столе записку Мартины, желтый клейкий листок «post-it»: позвонила Одетт и срочно вызвала ее к себе. С тех пор как возникла игра в императриц, Жозефину и Евгению, их величества ежедневно перезванивались и болтали точно подружки-школьницы. Детская игра, звездная игра, красота! Но в тот день случилась настоящая беда. «У Одетт нервный срыв, – написала Мартина. – Немедленно еду к ней в гостиницу!»
Жена вернулась часа через два и рассказала постановщику, что застала старушку в страшной тоске и горе.
– Он хочет моей смерти…
Мартине так и не удалось выяснить, что стряслось на репетиции.
Муж изложил все как было: акустика, ошибки, отчаяние, его решение отменить спектакль, ее упорное сопротивление, под конец – его жалкое малодушие. Они продолжат репетиции, постараются как-нибудь выступить. Постановщик не верил в успех, но…
Одетт понемногу успокоилась, Мартина собралась уходить. И вдруг с подкупающим детским простодушием звезда спросила:
– Моя дорогая Жозефина, мы ведь по-прежнему будем играть в августейших сестер?
Мартина поклялась, что да, будем.
Если Одетт не хочет прерывать игру, кто посмеет ей отказать?
За 3 дня до премьеры
На следующий день Одетт явилась в Театр в отвратительной хамской спортивной куртке для jogging[85] едко-зеленого цвета, наспех причесанная, не накрашенная, а наштукатуренная, с кроваво-красными губами и глазами, подведенными настолько густо, что делало ее откровенно похожей на панду. Все это нельзя было назвать простой небрежностью звезды. Постановщик понадеялся, что боевая раскраска нужна, чтоб придать ей бодрости для окончательной капитуляции.
Наивно ожидал услышать: «Одетт, было очень приятно репетировать с вами, но спектакль, к сожалению, придется отменить».
Однако услышал совсем другое:
– Мой аккордеон неисправен, звука нет. Срочно зовите мастера. У Одетт есть гордость и обязательства перед публикой, так что аккордеон нужно починить! Я не привыкла халтурить, сначала починим, потом будем репетировать. Потеряем время – и пусть! Иначе я не согласна.
Невозможно понять, что на самом деле разладилось: аккордеон или музыкантша. Скорей всего, и тот и другая. Одетт было плохо, и аккордеон издох, сочувствуя ей. Тоже подвержен психосоматике, бедняга…
– Сегодня вообще вся техника бастует: утром в гостинице сломался лифт, мой комп глючит, а теперь еще инструмент барахлит…
Интересно, когда аккордеон починят, компьютер, лифт и Одетт тоже придут в норму или как?
Позвонили мастеру в Париж. «Пожалуйста, поскорей вылетайте, мы встретим вас в аэропорту». И не забудьте прихватить широкие удобные ремни, прежние режут звезде плечи.
– Завтра встану в пять утра и во всем помогу вам, ты же знаешь, себя не пожалею. Полгода назад мне пришлось играть перед всякими важными шишками: префектом, депутатами… Ну и журналисты там были с телевидения и радио. Аккордеон играл плохо, однако никто этого не заметил, уж поверьте Одетт, она знает. И все равно я потом всю ночь не могла уснуть от огорчения. Утром вызвала мастера. Он пришел и долго-долго с ним мучился. В конце концов починил. Аккордеон – штука сложная, капризный механизм.
Одетт устроена еще сложней, и механизм у нее капризней.
За 2 дня до премьеры
Ночью Одетт вырвало. Она сообщила об этом Мартине, разбудив ее в три часа. Та собралась сейчас же к ней приехать. Но Одетт остановила августейшую сестру: нет-нет, самое страшное позади, ей уже лучше, телефонного разговора вполне достаточно, просто нужно дружеское участие.
Императрицы беседовали до самого утра. Наконец Одетт отпустила подругу:
– А теперь поспи, моя дорогая Жозефина. Спасибо, спасибо тебе за все. Только, пожалуйста, не говори ничего мужу-постановщику.
Трогательная забота! Как будто телефонный звонок не разбудил и его тоже. Они так и не ложились потом. Не имело смысла. Зато наговорились всласть. Мартина даже рассказала о том, как помогла старушке-звезде вставить свечку, сама она не справлялась… В обычное время она бы об этом из деликатности умолчала, но тут им обоим хотелось выйти из берегов: хихикать, болтать, паясничать, чтобы в конце концов опомниться и прийти в себя. «Весь мир театр…» Так насладимся же непрерывной комедией.
Утром Одетт действительно приехала к открытию Театра и сама встретила мастера. Как вы догадываетесь, в данном случае от присутствия звезды чести много, а пользы никакой. Старушка твердила обычную молитву:
– Зеленый «папа» к зеленой «маме»…
У мастера от нее голова шла кругом, остальные тихо зверели: привычка привычкой, однако всему есть предел… Одетт заметила саркастическую улыбку помрежа:
– Думаешь, старуха совсем спятила, мелет всякий вздор? Много ты понимаешь!
Через час мастер все наладил.
– Вот видишь, без моих советов он бы не справился!
Звезда съела в один присест два шоколадных пирожных, погорячилась. Ее снова вырвало. Даниэль, фея артистической, мигом все вытерла, однако в Театре новости быстро разносятся, и буквально через минуту в гримерную влетел перепуганный постановщик.
– Не волнуйся, это от страха перед премьерой. Разве Мартина тебе не говорила, что меня рвало еще ночью? Сто лет на сцене, а выступать боюсь как в первый раз. Одетт – паникерша! Вечно все преувеличивает.
Преувеличивает, верно, особенно собственную значимость, говоря о себе в третьем лице. Кого пытается обмануть?
Никакого обмана, зря они в ней сомневались. Как только починили аккордеон, Одетт тоже стала как новенькая. Да, утром ее вырвало от страха сцены, однако паника не парализовала старушку, наоборот. Бывает, что вас выворачивает наизнанку, живот подводит, кишки скручивает, но потом напряжение разрешается мощным выплеском творческой энергии. Одетт воскресла. Во время репетиции на сцене звезда засияла, заискрилась, счастливая, что способна сиять и искриться. Четверть часа божественной музыки. Шквал вдохновения. Они опять поверили, что выступление будет достойным ее славы. Все шло отлично до тех пор, пока она вдруг не ошиблась. Авария! Катастрофа. Вместо того чтобы играть дальше как ни в чем не бывало – такое ведь нередко случается с артистами, да и с ней, должно быть, случалось не раз, – старушка остановилась, рассердилась, упрямо начала переигрывать, попробовала одолеть трудное место с разбега и снова сбилась, споткнулась. Провал в памяти. Вдохновение улетучилось, музыкальность испарилась, перебои, осечки, бедная звезда съежилась и потухла, старушка еще пыталась что-то сыграть… Стоп! Terminus[86]. Одетт объявила перерыв.
Действительно, пора передохнуть.
Одетт довольно долго не выходила из гримерной. Наконец вернулась на сцену и возвела глаза к колосникам, словно возносила молитву, просила о милости. Наверное, все вокруг молились вместе с ней – как иначе объяснить их молчание и отсутствующий вид?
Вернувшись с небес на землю, на сцену, к людям, она блаженно улыбнулась. И всем стало ясно, что боги вновь к ней благосклонны. Откуда ни возьмись, примчалась любимая лошадка постановщика, веселая каурка, стуча копытами, потряхивая гривой, звеня уздечкой. Восторг, головокружение, транс. В Одетт таинственным образом уживались смешливая маленькая девчонка, дикарь и шаман.
И такой талант потрачен на трехгрошовую музыку! Непостижимо! Постановщик не мог разгадать этой тайны, и она его завораживала. Одетт играла, аккордеон звучал, музыка пламенела, и все на свете лифты и компьютеры отменно работали, сомнений нет.
Антракт в артистической. Одетт опьянела от музыки и от вновь обретенной себя самой.
– Я встретил тебя[87]…
Одетт играла в императрицу Евгению. Громко пела в мобильный будто в микрофон.
– Ты слышишь меня, моя дорогая Жозефина?
Она запела опять, вальсируя:
- Я встретил тебя, просто встретил тебя,
- А ты не взглянула тогда на меня,
- Но я полюбил тебя сразу,
- До ре ля в моем сердце огонь ты зажгла…
Забывая слово, Одетт-Евгения вместо него пела названия нот и тут никогда не ошибалась – в сольфеджио ей не было равных.
Евгения вовлекла Жозефину в танцевальный марафон красавиц всех империй, Корнуолла и Корнуай[88]. В одной руке она держала мобильный, а другую положила на плечо Даниэль, неожиданно превратив ее из феи в кавалера.
Ты счастье, блаженство мое и судьба…
Вальс Одетт распространился как моровое поветрие. Ее пение разнеслось по Театру благодаря громкой связи и всех всполошило. Не меньше двух десятков человек, в том числе бухгалтер, администратор, обе ассистентки, помреж, звукорежиссер, осветитель, рабочие сцены, побросав все дела, сбежались в фойе и стали хором, на этот раз не греческим, а эстрадным. Да что там хором – оркестром! Художник-сценограф вынул из футляра свой охрипший саксофон, осветитель сбегал за трубой, лежавшей у него в багажнике, бухгалтер перевернул пустую пластиковую урну, и получился барабан, постановщик ритмично хлопал в ладоши: раз, два, три… Одетт между тем чуть ли не чечетку отбивала, хотя, возможно, я слегка преувеличиваю.
Постановщик застучал по краю стола:
…тебя одну…
…бесконечно люблю…
…тебе я дарю…
…всю душу мою…
В лучшем случае он бормотал обрывки фраз, но зачастую обходился банальным:
…ла-ла-ла-ла-лааа…
Увы, он не помнил слов ни одной известной всем песни…
Рука Одетт соскользнула с плеча Даниэль и забегала по клавиатуре невидимого аккордеона, с которым она не расставалась. В другой она по-прежнему сжимала включенный мобильник, дирижируя большим символическим оркестром Театра, вернее, театрального фойе. Императрица в мгновение ока сбросила груз лет, да и вообще о каком грузе речь?
Поверь, без тебя не прожить мне и дня…
Неподражаемо! Все в полнейшем восторге, даже администратор выпил за здоровье звезды.
Постановщик блаженно улыбнулся и закрыл глаза, мысленно посылая поцелуй своей любимой Мартине, танцующей вместе с ними с мобильным в руке на расстоянии двадцати пяти километров от Театра.
Ему вдруг захотелось, чтобы и сын здесь вальсировал тоже. Ли-он.
Они так увлеклись, что совсем позабыли о времени. Между тем был уже поздний вечер и все рестораны закрылись. Вместе не поужинаешь.
– Ну уж нет, – заявила Одетт. – Я сейчас все устрою.
И сразу позвонила в полицию – к чему мелочиться?
– Они знают, что я в городе, и не откажутся помочь.
Действительно, страж порядка немедленно отыскал ресторан, где готовы принять императрицу со свитой, едва услыхал ее имя. Быть знаменитостью не так уж плохо!
Хозяин встретил их у порога с бутылкой шампанского:
– Я и мечтать не мог, что вы пожалуете к нам!
Весь персонал с хозяином во главе выстроился в надежде получить автограф, прикоснуться к звезде, поцеловать ее. В ответ Ее Аккордеонное Величество неутомимо повторяла избитые искренние формулы признательности, одни и те же, слово в слово. Она счастлива, что ей довелось побывать здесь. Бретань прекрасна. Их теплый прием растрогал ее до слез… И все в таком духе. Думаете, она кривила душой? Ничего подобного! Королева всегда безупречна и правдива. Одетт – самый прямой и непосредственный человек на свете, двуличность совершенно ей чужда. Ни тени раздвоения, никакого зазора между ее натурой и фактурой. Звезда одаривает безо всякой задней мысли, без цели и умысла. Сияет просто потому, что такова ее природа. Звезда очевидна как истина, она есть – и все, так что хозяин ресторана мог доверять ей полностью.
Только постановщик решил, что ему наконец-то удалось разгадать секрет звездной магии, как смысл происходящего от него ускользнул.
А что, если аура – неделимая неуловимая сущность, которая исчезает, умирает при любой попытке изучить ее и объяснить?
Постановщик оказался в стороне от всеобщего веселья, да и нить рассуждения потерял.
Фирменным блюдом ресторана была запеченная рыба «старая жена». Одетт радостно воскликнула:
– Старая? В самый раз для меня!
Редкий случай, когда она позволила себе посмеяться над собственным преклонным возрастом.
По своему обыкновению, звезда разразилась нескончаемым потоком историй. Когда подали рыбу, она как раз поднялась, запела, заиграла на воображаемом аккордеоне, перемежая песни комментариями. Никто не превзошел бы ее в искусстве сплетать воедино речь, пение, ритм. Одна Одетт им владела.
Настоящая Одетт во всей красе сводила всех с ума.
С обочины веселья и логики подал реплику постановщик:
– Ну почему, почему ты не желаешь перенести на сцену всю эту живую красоту? Ведь сейчас ты делаешь именно то, о чем я тебя просил: спела в фойе Театра вальс Пиаф, сыграла на аккордеоне, рассказала яркую историю из своей жизни, что-то сымпровизировала, начала говорить под аккомпанемент, еще одна история, снова инструментальное соло, потом опять рассказ, игра на призрачном инструменте… Ты же способна все на свете сплавить воедино и превратить в музыку! Ты…
Одетт резко прервала его восторженный монолог:
– Ни в коем случае! Я не циркачка какая-нибудь, я музыкант!
«Старая жена» совсем остыла, звезда брезгливо отодвинула тарелку.
За день до премьеры
На вечер назначена генеральная репетиция, прогон спектакля без публики. Завтра премьера.
День начался с пресс-конференции – приехали корреспонденты разных газет и журналов, кто-то с телевидения и радио, то есть с «прессухи», как назвал ее пресс-секретарь на жаргоне.
– Вы о давлении или пристрастии? – поинтересовался постановщик.
Однако допытываться не стал, уж очень нелестно прозвучал его вопрос. Одетт охотно согласилась встретиться с представителями национальной и местной прессы. Но прежде чем начать марафон «вопрос-ответ», поставила два условия: они должны приехать к ней в гостиницу, и непременно утром.
– Если до двух часов дня не закончим, я не успею как следует разыграться.
Перед тем как спуститься в холл к журналистам, звезда рассосала четыре кусочка сахара – для успокоения нервов, вместо таблеток.
Самый дерзкий из журналистов сразу «взял быка за рога», начал с наиболее щекотливой темы:
– Что изменилось за долгие годы вашей концертной деятельности?
Звезда ничуть не смутилась:
– Ровным счетом ничего!
– Неужели ничего?
– Ничего. В три года я впервые вышла на сцену. И всегда хотела находиться там, и только там. Позже я страстно полюбила фортепиано, но мама сказала, что пианистов везде полно и работы я не найду, так что пора переходить на аккордеон… Я рыдала день и ночь, но послушалась как всякая хорошая девочка. Вот так мы подружились с аккордеоном и с тех пор ни разу не расставались.
Одетт углубилась в мифологию Одетт, СМИ обожают мифы, они мигом нашли общий язык. Стоп! Не подумайте, будто звезда их одурачила – пресса умеет отличать правду от фальши. Только истинный мифологический герой может повествовать вот так о своих свершениях. Мифической Одетт позволено опираться на свой миф, таков закон.
Фотограф едва не ослепил ее вспышкой, другой журналист спросил: как именно она проведет завтрашний день, день премьеры?
– Каждый день – неважно, будет концерт или нет, – я начинаю с зарядки для пальцев, затем завтракаю и снова берусь за инструмент.
Фотограф расстреливал ее в упор, и звезда воскликнула:
– Отойдите хотя бы на шаг, иначе выйдут одни морщины!
И громко расхохоталась.
Журналистка осведомилась: что означает «зарядка для пальцев»?
– Гаммы, арпеджио, вариации. Пальцы разогреваются, во мне зарождается музыка, чувства и мысли передаются аккордеону.
Как другие по утрам занимаются йогой, Одетт занимается музыкой. При этих словах она широко улыбнулась прямо в объектив – получится отличный снимок! «За музыкою только дело» – вскочив, берись за нее смело.
– И только потом одеваюсь. Дни выступлений ничем не отличаются от обычных. Поверьте, даже самый ответственный концерт проходит очень быстро. Я приезжаю в зал, четверть часа разыгрываюсь, ну, полчаса максимум, затем обедаю. С двух часов дня начинаются последние приготовления, снова зарядка для пальцев, грим – и вот уже пора выходить на сцену!
Репортер обратился к режиссеру-постановщику: трудно ли работать со звездой такой величины? Вопрос по существу, ничего не скажешь! Тот честно ответил:
– На этот раз я только постановщик, не режиссер. Я сопровождаю Одетт, как оркестр сопровождает арию, оберегаю ее, поддерживаю и всегда остаюсь в тени.
По правде сказать, ангел-хранитель и сам не знал, от чего именно следует теперь оберегать звезду. Не знал даже, состоится ли завтра премьера. Но журналистам этого знать не следовало. Хочешь скрыть неприглядную правду – не вдавайся в подробности, так что ответы получались расплывчатыми, туманными. Он пустился в пространные рассуждения о встрече классики и эстрады в Театре, который завтра объединит взыскательную и снисходительную публику. Но говорил так сложно и высокопарно, что журналисты заскучали. Бог с ним, с постановщиком! Поговорим лучше с Одетт, она свой человек.
– Сейчас вы испытываете страх перед сценой?
Одетт в ответ:
– Тореадоры тоже боятся быков, но это не мешает им каждый раз идти на арену. Люди думают, что артисты, выходя на сцену, испытывают страх. Нет, не страх, а другое, какое-то особое чувство. Я выхожу на сцену не так, как вошла бы, например, в магазин. Когда начинается представление, Одетт дрожит не от страха – от возбуждения. В душе не ужас, а проснувшийся вулкан. Концерт начался, а я не знаю, куда меня заведет музыка, но всем существом хочу следовать за ней, страстно откликаюсь на ее зов.
Она выдержала как раз такую паузу, чтобы журналисты успели записать ее слова. Сознательно или интуитивно – кто знает. И продолжала:
– Знаешь, ведь музыка безгранична. Идти за ней можно вечно.
Ни старости, ни усталости. Журналист сражен наповал. Одетт перешла на «ты», глядя ему прямо в глаза, и вознеслась вместе с ним в заоблачные дали.
Завтра газеты будут захлебываться от восторга. В местной появится заголовок: «Вечно юная рыжая Одетт сегодня вечером выступает в нашем театре». А в разделе юмора шарж: рыжая дива с гитаристом-панком. Мифический прогноз: «После классики перейду на рок!»
За час до генеральной репетиции.
– Это мороженое точно кофейное?
Одетт раскапризничалась. Утром мастерски разобралась с журналистами, а теперь гоняет всех почем зря. То в гримерной холодно, то на сцене жарко, то наряд не подходит: роскошное платье лучше каких-то дрянных белых брюк с блузой, да и вообще, зачем наряжаться, если зрителей не будет? Все ей не так, все не вовремя, и мороженое не то, которое она заказывала.
Позвала Даниэль:
– Сходи, спроси, какую гадость они положили мне вместо кофейного мороженого…
Фея артистической полетела во весь дух в кафе по соседству за новой порцией: волнение перед генеральной – это святое!
Час прошел, пора выходить на сцену, но Одетт по-прежнему сидит в зеленой куртке в гримерной. Мороженое совсем растаяло, на блюдце сиротливо лежит перевернутый крошечный радужный бумажный зонтик… Одетт так и не притронулась к лакомству.
Постановщик снова подкрался на мягких лапах:
– Одетт, ты не в форме, давай отменим.
– Я сгорю со стыда!
По мнению постановщика, стыда не оберешься, если на сцену вместо великой Одетт выйдет ее жалкое подобие.
– Ты же императрица, мужайся!
– Нет, ни за что!
– Императрица может отменить аудиенцию, ее воля – закон…
– Я сыграю! – взвыла Одетт. – Отложи только генеральную на полчаса…
Тоже мне выход из положения! Генеральная репетиция – последний полный прогон перед премьерой, она должна проходить в те же сроки, в тех же условиях, как если бы зрители были в зале, таковы правила. Нельзя же задержать премьеру на полчаса!
– Ну дай мне хотя бы двадцать минут!
И снова постановщик уступил звезде.
Одетт вышла на сцену минут через сорок, не меньше, в носках, без аккордеона… Помреж со всех ног бросилась в гримерную. Проводив ее взглядом, старушка вдруг осознала, что забыла свой инструмент. Немыслимая оплошность! Одетт поняла также, что сделала это у всех на глазах. Она заметила, что они заметили, а они заметили, что она заметила, что они заметили… Всеобщее замешательство, взаимная неловкость. Они промолчали, она не сказала ни слова: полумрак, полуправда, полумеры… Но ведь нельзя поставить полуспектакль!
– Начинаем!
Началось. Одетт села, свет в зале погас, go! Полнейший провал. Всю репетицию старушка была сама не своя, путала ноты, фальшивила, не смогла сыграть ни одной композиции от начала и до конца… То и дело останавливалась, хотя во время выступления полагается играть дальше вопреки всем техническим погрешностям, недоразумениям и упущениям, а генеральная приравнивается к премьере. Но в тот вечер Одетт без конца ошибалась и всякий раз замирала. Один сбой, второй, за ним третий… При каждой заминке постановщик надеялся, что она окончательно сдастся, откажется выступать. Но нет, она продолжала.
Вот и финал безнадежного выступления, в зале мертвая тишина. Ни постановщик, ни ассистентки, ни звукорежиссер не могли заставить себя солгать. Страшное зловещее молчание. И тут все услышали, как звезда пробормотала:
– Мне стыдно… Мне так стыдно…
Старушка, хромая, ушла в гримерную, затем постановщик и ассистентка под руки привели ее в артистическую. Всем по-прежнему было стыдно вместе с ней. Она обвела их горестным взглядом и сказала:
– Вот увидите, завтра, когда придут зрители, настоящая Одетт вернется!
Вот так сюрприз! Они ожидали услышать совсем-совсем другое…
Постановщик, пора высказать правду вслух, все ждут твоего решения. При таких обстоятельствах отмена – вполне милосердная мера, поверь.
Он их не услышал. Ни опыт, ни авторитет, ни мужское чувство превосходства не пригодились ему в ту минуту. Постановщик на них не поставил. Он испытывал к Одетт нежность. И ласково поцеловал ее. Всеобщее недоумение, раздражение, враждебность.
«Он слишком мягок», – подумала часть труппы.
«Он позорно малодушен», – решила другая.
Одетт спросила:
– Зачем, ведь ты на меня сердишься?
– Сержусь. И все равно поцеловал.
– Чтобы утешить, да?
– Сам не знаю зачем.
– Ты чего-то ждешь от меня?
– Да, но не знаю чего.
– Поверь, завтра я сыграю.
– Там видно будет. Встретимся завтра вечером в пять, еще кое-что отрепетируем.
– Не нужны мне твои репетиции, незачем нам встречаться в пять.
– Тебе не нужны, а мне нужны.
– Ладно, но только ради тебя.