Венценосные супруги. Между любовью и властью. Тайны великих союзов Солнон Жан-Франсуа

Тень великого Фридриха

В конце октября 1805 г. берлинцы стоически терпели дождь и холод ради того, чтобы оказать горячий прием одному знатному гостю. К королю Фридриху Вильгельму III и королеве Луизе прибыл царь Александр I. Балы, званые обеды и театральные представления, типичные для любого официального визита тем не менее не позволяли забыть о дипломатической цели приезда. Александр собирался вступить в новую коалицию с Наполеоном и заглянул в Пруссию, чтобы попробовать привлечь на свою сторону Фридриха.

На протяжении десяти лет Берлин предусмотрительно избегал вмешиваться в войну, где столкнулись пол-Европы и революционная Франция. Многие считали позорным нейтралитет, который упорно поддерживали прусские правители.

Все помнили, что в свое время Фридрих II (1740–1786) сделал свои владения могущественнейшей державой. Великого Фридриха, завоевавшего австрийскую Силезию, победившего французов в битве при Росбахе (1757) и объединившего часть Германии, уважали и боялись; он считался одним из лучших монархов страны. О нем постоянно вспоминали те, кто глядел на завоевательные победы Франции во главе с Наполеоном Бонапартом, этим, по выражению мадам де Сталь, «Робеспьером на коне» и мечтал потягаться с его славой.

Кроме того, с Фридрихом был связан еще один договор, объединивший осенью 1805 г. Пруссию и Россию. В ночь с 4 на 5 ноября, невзирая на ледяной холод, Фридрих Вильгельм, Луиза и Александр вошли в потсдамскую Гарнизонную церковь и спустились в подвал, где вот уже более двадцати лет покоился великий Фридрих. При свете факела, который держал один из слуг, они подошли к бронзовой усыпальнице. Царь взял за руку короля и королеву, прижался губами к склепу и попросил великого Фридриха засвидетельствовать их дружбу, скрепленную клятвой.

Подробности этой церемонии, якобы устроенной тремя монархами, остались неизвестны. Но хотя история обросла легендами, все-таки за ней бесспорно стояли реальные факты. Ритуал не просто связал двух правителей, стремившихся заключить союз, но объединил иностранного царя с королем и королевой Пруссии. Ведь супруга Фридриха Вильгельма вполне могла бы удовлетвориться ролью безупречной хозяйки и спокойно ожидать в обществе придворных дам возвращения мужа и Александра. Однако ее присутствие у могилы Фридриха II вполне естественно, ведь Луиза активно проявляла интерес к государственным делам. Из рассказов о той ночной сцене даже самый последний подданный королевства узнал о роли, которую начинала играть королева, полюбившаяся в народе. Все свидетельствовало о том, что Пруссией правили оба супруга. И оба правителя находили необходимым заручиться дипломатическим согласием накануне борьбы против Наполеона.

Десять лет Пруссия довольствовалась ролью наблюдательницы за ходом истории. Ее король смотрел на все отрешенно. Он позволил Австрии в одиночку противостоять революционной армии. В 1803 г. Фридрих Вильгельм согласился впустить французских солдат в Ганновер, т.е. отдал им порт. Когда Бонапарт, наводивший ужас на старинные монархические дома, приказал похитить, а затем казнить герцога Энгиенского, король и глазом не моргнул. Равнодушный к возобновлению войны между Англией и Францией, он, казалось, стремился к миру, когда в августе 1805 г. Лондон создал новую коалицию с Веной и Санкт-Петербургом. Значило ли это, что Пруссия будет вечно оставаться на задворках?

На короля давили со всех сторон. Министры стран, враждующих с Наполеоном, злились на безучастие Фридриха и не скупились на сарказм. «Добрый буржуа, добрый отец семейства, но ни в коем случае не король, отвечающий нынешнему времени», – заключил в свое время посол Австрии в Берлине. Но бездеятельного, малодушного короля задеть было сложно. Когда же внучатый племянник Великого Фридриха перестанет строить из себя кроткого князька?

Александр прибыл в Берлин 25 октября 1805 г. и провел там десять дней. Город навсегда сохранил память об этом визите. В честь царя площадь Святого Георгия, находившуюся в восточной части столицы, переименовали в Александерплац[160]. Монархи встречались и раньше. Королевская чета познакомилась с царем в Мемеле, неподалеку от русской границы в июне 1802 г. Как с тех пор все изменилось! Тогда все надеялись, что Фридрих Вильгельм пригласит Александра участвовать в союзе с Францией. А королева записала в дневнике (она вела его на французском языке), насколько галантным показался ей царь: «Он много разговаривал со мной, был весьма учтив, ежеминутно выказывал добросердечие и благородный образ мыслей». Луиза щедро демонстрировала ему свое расположение и не скупилась на восторженные похвалы. Вспоминая о встрече, она называла Александра «единственным», говорила, что он «распространяет вокруг себя счастье и благословение каждым своим решением. Каждый его взгляд делает людей счастливыми, благодаря той небесной доброте, которой он лучится… Встреча в Мемеле – это божественный промысел»[161]. В тот раз прусский король потерпел неудачу: Александр остался союзником Англии и врагом Наполеона.

Через три года, в октябре 1805 г. настал черед царя выступить в качестве просителя. Приехав в Берлин, он рассчитывал убедить короля отказаться от нейтралитета и войти в коалицию. Александр полагал, что добиться этого ему поможет королева. Впечатление, которое он произвел на нее в Мемеле, никуда не ушло. Царь и королева регулярно обменивались письмами: Луиза до сих пор была очарована. Александр показал, что умел располагать к себе. И что в Берлине, что в Потсдаме сторонники сохранения мира с Францией беспокоились. В личном общении Луиза делала антифранцузские заявления, признавалась, что вела переписку о заключении союза с Англией, порицала мужа за нейтралитет. Прусское королевство больше не могло оставаться островком мира посреди бурь. Военные министры, напротив, видели в Луизе союзницу, а в окружении царя считали ее своей надеждой.

И они не остались разочарованы: 3 ноября Фридрих Вильгельм согласился выступить посредником перед Наполеоном, сделать предложения о мире в Европе и взяться за оружие в случае, если французский император откажется идти навстречу. Луиза могла радоваться: в начале ноября Пруссия, наконец-то, вступила в большую дипломатическую игру.

Неподходящая пара

Фридрих Вильгельм фон Гогенцоллерн (1770–1840) и Луиза Мекленбург-Стрелицкая (1776–1810) составляли чету с одной стороны любящую, с другой – плохо друг к другу подходящую. Он – замкнутый, спокойный, с трудом выражающий свои мысли, неуверенный в себе. Она – живая, импульсивная, любящая повеселиться до такой степени, как едко заметил один из современников, «что с радостью и гордостью влюбилась бы в лакея или нищего». «Поразительно красивая», «очаровательная» Луиза нравилась всем, кто оказывался рядом с ней. Наплевательское отношение к этикету заработало ей народную любовь, а выдумки Луизы забавляли ее мужа. Об их браке условились в 1793 г., не спрашивая согласия молодых. Однако позже супруги по-настоящему полюбили друг друга. Конечно, сильная страсть Фридриха Вильгельма не снедала. Но, хотя чета не выставляла чувства напоказ, их любовь не была от этого менее искренней, верной и крепкой. Луиза отличалась романтичностью, но научилась заботиться о муже. Они разделяли вкус к простой жизни – например, решили говорить друг другу «ты» – и обрели мирное счастье в семье, в окружении девяти детей.

Нежную жену Фридриха Вильгельма раздражала в муже всего одна черта: его нерешительность. Король Пруссии вечно не мог определиться, постоянно сомневался, колебался, не мог выбрать какую-то из сторон или сделать окончательный вывод. Его сердце желало одного: мира. Он был глубоко верующим и считал войну страшнейшим из зол. «Всем известно, – признавался он, – что война страшит меня, что я не знаю большего блага для человечества чем мир и спокойствие». Упрямо держась мира, когда вся Европа объединилась против Наполеона, Фридрих бросал вызов остальным монархам. Сумеет ли Пруссия Великого Фридриха сохранить нейтралитет, когда весь мир горит в огне войны?

Луиза, склонная к беззаботности, хоть и была слишком часто «занята вопросом, хорошо ли она танцевала или ехала верхом», осознавала, в какой тупик загнал себя король. Нейтралитет, за который он так цеплялся, был бесславным и небезопасным. Королева прислушалась к тем, кто, считая необходимым готовиться к войне, был склонен взять события в свои руки. Фридрих же, напротив, стремясь убежать от суровой реальности, был согласен плыть по течению. Считается, что в ледяную ночь 4 ноября 1805 г. королева Луиза вернула Пруссии престиж, утерянный за десять лет нейтралитета.

«Амазонка» и «тихоня»

Фридрих Вильгельм прослыл мастером в искусстве уклончивости и двойной игры. Он не любил во что-то ввязываться, а когда он все-таки принимал решение, то в любой момент мог остановиться на полдороге. В ноябре 1805 г. он пообещал царю военную помощь, если Наполеон откажется уйти из Швейцарии, Голландии и Неаполя. Но французский полководец узнал об этом слишком поздно. Когда прусский посол – предусмотрительно неторопливо – добрался до генерального штаба французов, Наполеон успел 2 декабря навязать австрийскому и русскому императорам битву при Аустерлице. Вместо ультиматума, который должен был выдвинуть Фридрих Вильгельм, посол представил победителю королевские поздравления. «Вот комплимент, направленный судьбою не по указанному адресу», – иронически заметил Наполеон[162].

Разбитый наголову царь поспешно бежал с поля битвы, а император Габсбургский принял суровые условия, навязанные Наполеоном. Отстранившись от проигравшей коалиции, прусский король забыл об ультиматуме и пожелал подписать союзный договор с Францией. Наполеон пообещал ему Ганновер в обмен на уступку маленьких княжеств в западной Германии. Тем не менее Фридрих Вильгельм продолжил бы их финансировать[163]. Документ объединял два государства в оборонный и наступательный альянс. Прусский король ратифицировал его через несколько недель, но – в соответствии с привычкой увиливать – позаботился, чтобы в отношении его страны слова «оборонный и наступательный» были заменены на «нейтралитет»[164].

Королева Луиза перестала поддерживать вечные двусмысленности мужа, его нерешительность, уловки с целью выиграть время. До весны 1804 г. она почти не занималась политикой: теперь она думала лишь о том, как дать отпор «людоеду Европы». Луиза была не одна. Ее стойкость находила все больший отклик в общественном мнении. Луиза стала символом сопротивления Наполеону. Вокруг нее собирались те, кто разочаровался в королевской политике, или выступал за войну против Франции – двоюродный и два родных брата короля, высшие офицеры, дипломаты, писатели, художники, надеявшиеся увидеть, как Пруссия сойдет с позорного пути. В своих заявлениях они и не пытались критиковать короля. О нем попросту не говорили. Луизу же, напротив, превозносили на все лады. «Самый умный и энергичный человек во всем генеральном штабе», – говорили о ней. Ее стойкость, глубина чувств и достоинство свидетельствовали, по всеобщему мнению, о том, что королева – «мужественная женщина».

При каждом появлении Луизы толпа рукоплескала ей. Драгунский полк попросил оказать ему честь, разрешив сменить имя и отныне называться в честь королевы. Та стала носить форму и проводила смотр войск под их восторженные крики. Офицеры тяжелой кавалерии, гордые, что Луиза почтила их своим присутствием, прошлись перед французским посольством, достали сабли и заточили их о ступени. Наполеону доложили об этих провокациях. Он в гневе обрушился на «пагубное влияние женщин». Возможно, он бы и сумел напугать этим вечно нерешительного Фридриха Вильгельма. Но главным своим врагом император теперь видел эту целеустремленную и всенародно любимую королеву.

Летом 1806 г. пруссаки невзлюбили Францию еще больше. Наполеон создал Рейнский союз, объединив под своей властью несколько государств центральной и южной Германии и мимоходом вручив королевский титул вюртембергскому и баварскому герцогам. Многие в Пруссии увидели в этом французском протекторате угрозу закабаления всей Германии. Фридрих Вильгельм, с которым никто не посоветовался, судя по всему, не разделял таких опасений. Его жена, напротив, открыто говорила о своих страхах, настаивала, чтобы король выступил против императорских начинаний и подписал с соседями военные соглашения. «Мне будет приятно, – писала она мужу, – увидеть, как их войска объединятся с нашими и прогонят бесчестных французов, принесших всей земле одно горе». Подталкиваемый королевой, вдохновленный предложением царя воссоздать военный русско-прусский союз, Фридрих Вильгельм изменил мнение и обратился к России с мыслью собрать новую коалицию против Франции. Понимая, как важна для него помощь, предложенная Александром I, король пошел еще дальше и согласился ввести Луизу в совет министров. Пруссия сошла с накатанной дороги?

8 августа объявили всеобщую мобилизацию. Страна ликовала. Королева энергично работала, уверенная в своем влиянии на офицеров, которые были убеждены в непобедимости армии, созданной Великим Фридрихом. Наконец-то Пруссия положила конец десятилетию бесславного нейтралитета. Только король и кое-кто из советников тут же стали сомневаться в способности победить. Но в атмосфере всеобщего возмущения французской наглостью, уверенности в победе, о которой говорили все вокруг, у Фридриха не было сил сопротивляться. «…Произошел общий взрыв настроений против Франции, – писал в Берлин генерал Марбо, – королева, принц Людвиг[165], вся знать, армия и все население потребовали громогласно объявления войны»[166].

Какой же, все-таки, необычной была эта королевская чета! Фридрих Вильгельм, до наваждения чтивший славу Фридриха, осознавал недостатки своей армии, ее техническую и тактическую отсталость. Но, когда жена заставила его взять себя в руки, он, в конце концов, втянул королевство в крупный конфликт. Луиза, уставшая от проволочек супруга и ослепленная воспоминаниями о прусской победе при Россбахе[167], торопилась выступить против Наполеона на стороне царя. Осенью 1806 г. она добилась своего. Пруссия двинулась в рукопашный бой. В Александре она рассчитывала встретить идеального союзника. «Мне необходимо, – писала она ему, – повторить вам, что я верю в вас как в Бога и моя дружба к вам может закончиться только вместе с моим счастьем. Я сердцем и душой – ваша». Влюбленная Луиза! Страстная патриотка! Или, как заметил Наполеон, выдавая свою растерянность: грозная «амазонка».

Луиза слушала только собственный антифранцузский пыл. В конце сентября она покинула Берлин, чтобы сопровождать короля в походе. По письмам видна ее уверенность. «Мы идем дорогой чести, она диктует наши шаги и велит скорее умереть, чем отступить», – между строк звучит осуждение официальной королевской политики, до сих пор колеблющейся. У селения Россбах в память о победе над французами Луиза написала: «Всякий постарается отдать заслуженную дань славе своих предков, побывав, если можно так сказать, на святой земле, где находятся души храбрых, умерших за родину, покрытых почетом и славой»[168]. Королева, присутствовавшая на заседаниях штаба и выступавшая перед войсками, словно генерал горела мыслью о победе. Король же думал только о грозящих опасностях.

Катастрофа разразилась в момент наивысшего упоения патриотизмом. 14 октября 1806 г. в Йене, где Наполеон победил князя Гогенлоэ и в Ауэрштедте, где Даву разбил войска герцога Брауншвейгского и тот встретил свою смерть, армия Пруссии была уничтожена. Сто двадцать тысяч убитых и раненых с прусской стороны устилали два поля битвы, девятнадцать тысяч попали в плен. За несколько часов королевство потерпело одно из самых сокрушительных поражений в истории. Города и крепости тут же попали в руки французов. Через неделю Пруссия сдалась. Горе побежденным! Наполеон приказал захватить королеву. Началось стремительное бегство к областям, где пока французов не было. Преследуемая врагом Луиза сумела занять Берлин, а потом отступила на восток – сначала в Щецин, а потом вместе с королем в Кенигсберг, что в восточной Пруссии, чтобы дождаться русских в ойск. В бюллетене Великой армии, выпущенном в Веймаре, победоносный Наполеон на все лады ругал «амазонку»: «Она здесь, чтобы раздувать пламя войны. У этой женщины хорошенькое личико, но мало мужества, она не способна предвидеть последствия того, что натворила… Ее должна мучить совесть за то, что она сделала своей родине, и за то влияние, что она оказывала на своего мужа короля, которого мы согласились считать совершенно порядочным человеком».

Несдающаяся

В конце октября 1806 г. Наполеон вошел в Берлин, прошел под Бранденбургскими воротами, увез оттуда квадригу Виктории в Париж[169] и, в свою очередь, поклонился могиле Фридриха II в Потсдаме. При этом он прихватил с собой его шпагу, орденскую ленту… и будильник, который позже увез с собой на остров Святой Елены. В обращении к офицерам: «Господа, если бы он был здесь, то нас бы здесь не было», – он недвусмысленно выразил презрение к политике потомков великого Фридриха.

Когда император сообщил, на каких именно условиях он готов остановить свой триумфальный поход, королевская чета ответила единодушно. Фридрих Вильгельм, как и Луиза, отказывая французским требованиям, сослался на обещания русского царя. Несмотря на двойное поражение 14 октября, война все-таки должна была продолжиться. Но большинство сочло, что за упорством короля стоял твердый отказ королевы вступать в переговоры с врагом. Наполеоновская пропаганда сделала Луизу единственной, кто был виноват в поражении и в продолжении сражений: «Она так хорошо руководит монархией, что очень скоро приведет ее к гибели». Поговаривали и о слабохарактерности ее мужа, похожего на Людовика XVI: «Как несчастны принцы, которые позволяют женам влиять на себя в политических делах».

Ничто не могло бы сломить Луизино сопротивление Наполеону. В Кенигсберге она заболела и слегла, чуть не умерла. Но когда продвижение французских войск заставило королевскую семью отступать дальше на восток, к Мемелю[170], она рассказала о своих тревогах врачу: «Я предпочитаю попасть в руки Господа, нежели в руки этого человека [Наполеона]». Даже после победы в битве при Эйлау, что к югу от Кенигсберга в феврале 1807 г. Луиза упрямо отвергала предложения о мире. С генералом Бертраном, которому поручили переговоры, она общалась так нахально, что француз – «просто ужасный генерал», как заявила она – не выдержал и резко сказал, что «не дело, когда женщины занимаются вопросами мира и войны».

Луиза выполняла функции монарха. Она рассчитывала только на помощь России: с ней она связывала все надежды, и Александр должен был стать ее спасителем. При поддержке русского царя Луиза вмешалась в государственную организацию и стала требовать возвращения Гарденберга[171] на пост министра иностранных дел и изгнания генерала фон Цастрова, сторонника мира. По тону писем к Фридриху-Вильгельму видно, как Луиза позволяла себе общаться с мужем: «Если ты не накажешь его [Цастрова], как он того заслуживает и как того требует твоя честь, долг и твой собственный престиж, ты окажешь ему услугу и единственное, чего добьешься, – позволишь интриговать против правого дела… Умоляю тебя, будь тверд, будь мужчиной!»

Король сомневался. Как и жена, он надеялся на Россию, несмотря на то что пока что они не получили от царя ничего, кроме красивых слов. И замысел французов выглядел не так уж плохо: союз с Наполеоном против России и Англии помог бы Пруссии вернуть кое-какие земли. Фридрих Вильгельм не отказывался от переговоров. Предложения французов, которые королева не желала и слушать, королю казались интересными, он отвечал на них вежливо, надеясь выиграть время. При этом, одновременно он подписал секретный договор с Александром, где обоим правителям запрещалось соглашаться на сепаратный мир, и они обещали отодвинуть французские войска за Рейн. Прусский король благоразумно старался предусмотреть все сценарии событий.

Фридриха Вильгельма и Луизу ждало жестокое разочарование. После очередной победы французов под Фридландом в июне Александр взмолился о мире. За три месяца он написал прусскому королю: «Ни один из нас не сдастся сепаратно. Мы сдадимся оба, либо не сдастся ни один». Теперь же он говорил так: «Мне больно, что я потерял все, вплоть до надежды быть вам полезным, как того желало мое сердце». Александр не сдержал данные обещания, поправ те нежные чувства, что выказывал Луизе, нарушил и клятву, данную у гроба Великого Фридриха, и секретные соглашения! Царь попросил у Франции мира и пожелал встретиться с императором. Он даже учтиво поинтересовался, не желал ли Фридрих Вильгельм к нему присоединиться. И король Пруссии согласился. Изумление королевы тут же превратилось в ярость. Ее слова, обличающие Наполеона, с трудом прятали то разочарование, что причинил ей Александр, которым она так восхищалась, которого так любила: «Это чудовище [Наполеон] нашло средство разобщить, разорвать самые невинные отношения».

Встреча трех правителей проходила с 25 июня по 7 июля 1807 г. на знаменитом плоту на Немане у Тильзита. Луизу туда не пригласили. Но она от своих взглядов не отступилась, замучив мужа предостережениями, а своими письмами царя, чтобы напомнить последнему его же обещания.

Тильзитская пощечина

Луиза открыто выражала ненависть к Наполеону: «Вот источник зла! беда всей земли», – но за злыми словами скрывался страх. Страх, что муж уступит французским требованиям. Луиза не одобряла тильзитскую встречу: «Если вы вместе с царем обязаны встретиться с Дьяволом, – с болью писала она Фридриху Вильгельму, – то, наверное, стоит верить, что от этого будет хоть какое-то благо». Боясь слабохарактерности короля, в письмах она отчитывала его, уговаривала не отступать, предупреждала о том, чем он рисковал, если решит сдаться. «Осмелюсь во второй раз просить тебя, – настаивала Луиза, – чтобы ты собрал все силы, на какие способен… Будь тверд». Она диктовала ему, как вести себя, как выбирать: кого из министров оставить при себе, а кого уволить: «Не жертвуй Гарденбергом, ибо, если вернутся Гаугвиц или Цастров, ты станешь рабом французов, человеком проигравшим и опозоренным».

К Александру она обращалась с мольбой: «Мой дорогой кузен, не покидайте нас!» – и надеялась на его сочувствие: «Мое здоровье несколько расстроилось из-за всех этих тревог», но она упорно стояла на своем: «И все равно я уверена, что вы и король выстоите, несмотря ни на что».

У прусской королевы были причины для беспокойства. В Тильзите Наполеон скверно обошелся с Фридрихом Вильгельмом, которого держал его за «простака», отведя ему роль статиста. На самой первой встрече царя и императора французов, состоявшейся 25 июня 1807 г., его отстранили от участия в переговорах и оставили… на берегу. Узнав об этом, Луиза не могла успокоиться. На следующий день Фридриху Вильгельму все же позволили подняться на плот. Однако во время переговоров между тремя правителями Александр вел себя с ним высокомерно, а Наполеон вовсе ни во что ни ставил: повернулся спиной и прогнал с последующего ужина. Луиза не могла стерпеть такое унижение. Когда она узнала, что павильон, где встречались монархи, был украшен только вензелями Наполеона и Александра, она громко заявила, не в самых дипломатических выражениях, что «это совершенная грубость и насмешка».

В Тильзите с Фридрихом Вильгельмом не считались. Наполеон не испытывал к нему ничего, кроме презрения, и, когда он охарактеризовал пруссаков «народом трусливым и тщеславным, не обладающим ни характером, ни мужеством, вечно побитым и неизменно нахальным», то он подразумевал их правителя. Одному из современников, простому гвардейцу Фридрих Вильгельм показался «побежденным королем, который явился попросить осколок разбитой короны». Королевской чете не пришло в голову, что Наполеон уже подумывал низложить ее. Разве не он прогнал из Неаполя короля Фердинанда IV Бурбонского и поручил управление королевством своему брату Жозефу Бонапарту? В отношении Пруссии император французов был настроен менее радикально. Наверное, этим он хотел угодить Александру, который, заступаясь за давнего союзника, пытался хоть как-то загладить свое недавнее предательство. Потому Пруссию и не зачеркнули на европейской карте. Но перед ней стояла угроза раздела. Договор был готов. Перед тем как поставить последнюю подпись, Наполеон захотел встретиться с Луизой. Пожелал быть представленным женщине, чью красоту превозносили все? Стало любопытно взглянуть на упрямую королеву? Или то была жажда унизить и без того поверженного врага?

Побежденный и оскорбленный Францией Фридрих Вильгельм не мог не восхищаться гением Наполеона. Это чудовище очаровало его, король был словно околдован. И к этой победе император хотел добавить королеву. Он предложил Фридриху Вильгельму позвать ее в Тильзит. Король написал жене: «Он спрашивает у меня, что у вас нового, и сказал мне, что знает, как вы его не любите, но не желаете ли вы заключить с ним мир, как я?» Королева рассвирепела, пообещала, что не примет приглашения но, в конце концов, согласилась приехать – в надежде спасти то, что можно.

Встреча состоялась 6 и 7 июля[172]. Она была разыграна в три акта с прелюдией: Луиза пригласила бывшего министра Гарденберга с тем, чтобы перечислить ему вопросы, которые она собиралась задать Наполеону. Она тщательно подготовилась к встрече с дьяволом и не стала заранее отрицать, что тот лишен обаяния. Одна из дам королевской свиты вспоминала, что «никогда не видела ее такой прекрасной, как в те столь трудные для нее дни». Сумела ли всеми превозносимая красота покорить непреклонного победителя? Луиза преисполнилась решимости и стала собираться с силами: «Я должна все забыть, не думать о том, что он сказал обо мне, забыть о дурном и думать только о муже, о королевстве и о детях».

6 июля перед императором предстала мать и супруга. Много раз пыталась она заговорить о политике, но Наполеон переводил разговор на пустые темы. Однако под ее напором он, в конце концов, не выдержал: «Вы просите слишком многого, но я обещаю вам, что подумаю». Такие слова ни к чему не обязывали. Встречу, которая продлилась больше часа, прервало несвоевременное появление Фридриха Вильгельма – его не столько обеспокоил неуместный жест Наполеона в отношении его жены, сколько он приревновал, что она удостоилась личной аудиенции, а ему пришлось довольствоваться не более чем взглядом в свою сторону. Прусскому королю уже пришлось почувствовать, как им пренебрегали в пользу Александра на плоту в Тильзите. И теперь это повторилось.

За ужином Луизу посадили между Наполеоном и царем. И она, отказавшись от строгих манер королевской супруги, принялась игриво кокетничать, что умела делать с большим мастерством. Император галантно предложил ей розу. Она приняла ее и ловко ответила: «Да! Но с Магдебургом», пытаясь добиться, чтобы Пруссия избежала раздела и не потеряла свои владения к западу от Эльбы. Собеседник уклонился от ответа.

На следующий день император сообщил свои условия на бумаге, которую следовало тут же подписать. Пруссия теряла практически половину своих владений в западной Германии в пользу новорожденного Вестфальского королевства, которым будет править Жозеф Бонапарт, а в польских областях в пользу герцогства Варшавского, на некоторое время оживившего Польшу. «Оба крыла прусского орла» оказались сломаны. Луиза не сумела спасти Магдебург. Унизительный договор, названный кем-то из дипломатов «шедевром разрушения», подписали 9 июля. Королевство потеряло 5 миллионов подданных, его владения сократились до ста шестидесяти тысяч квадратных километров. Пруссия должна была выплатить огромнейшую компенсацию за ущерб, причиненный войной, а численность ее армии сокращалась до сорока двух тысяч человек. Менее чем через год от детища великих прусских монархов – Великого курфюрста, короля-солдата и Фридриха II – ничего не осталось[173]. «Королева Луиза приехала в Тильзит слишком поздно. Все уже было решено», – признался Наполеон на острове Святой Елены.

Фридрих Вильгельм, которому пришлось выступить просто-напросто статистом, возлагал на супругу последнюю надежду. Сумеет ли она смягчить требования французов? В этом решающем маневре королевская чета проявила поразительную наивность. Наполеон не был дураком. «Я не сделаю ради прекрасных глаз королевы Пруссии того, что не мог позволить по дружбе вашему императору Александру», – заявил он одному из советников царя. Любезность Луизы не могла бы смягчить имперскую волю. В связи с этим Наполеон заверил свою жену Жозефину: «Мне пришлось обороняться, поскольку она пыталась выжать из меня кое-какие уступки ее мужу, но… я держусь своей линии… Я как клеенка, по которой все это только скользит. Мне слишком дорого обошлось бы быть ее поклонником»[174]. И в заключение император добавил, что женщины в политике бесполезны: «Государства идут к собственной гибели, как только женщины вмешиваются в управление делами».

Разочарования

Такая череда унижений и испытаний могла бы разбить не одну пару. Но брак Фридриха Вильгельма и Луизы она лишь укрепила. Судя по записям прусской королевы, их счастье не пострадало. «Король, лучший из людей, – признавалась она, – самый лучший и любимый как никогда… Мне сладко осознавать, что… с годами он стал более близким благодаря моей глубокой любви. Мы стали одним целым, и воля одного – это воля и другого».

Счастливая в браке – в 1808 г. и 1809 г. родились последние двое детей – Луиза так же ясно мыслила в политике. Падение Пруссии, считала королева, произошло по внешним причинам. Наполеоновские войска обрушились на королевство, ошибочно полагавшее, что оно так же неуязвимо, как в былые времена. Королевская чета теперь это поняла. «Мы почивали, – написала Луиза, – на лаврах Фридриха Великого, который, властвуя в свой век, создал новую эпоху. Мы не шли с ней в ногу, и потому она затопила нас. Никто не удостоверяет это яснее, чем король».

Фридрих Вильгельм и Луиза разделяли горькое чувство в отношении царя. После Тильзитского мира они ощущали, что Александр бросил их. Они упрекали его в «долгом молчании» – он не написал им даже самого короткого письма – и, самое главное, в верности Наполеону. Когда первые неудачи в Испании подтолкнули Австрию к тому, чтобы возобновить борьбу против Франции, Наполеон, осознавая опасность, созвал осенью 1808 г. в саксонском городе Эрфурте своих немецкого и русского союзников. Кенигсберг, где жила королевская чета, находился на пути царя. В письмах, предшествовавших встрече, Луиза снова призвала Александра к сопротивлению, советовала ему не поддерживать Наполеона против Австрии. «Будьте начеку с этим искусным лгуном и прислушайтесь к моим словам, ведь я хлопочу только ради вас и вашей славы… Не позволяйте втягивать себя в какое-либо предприятие против Австрии». Луиза апеллировала к мужеству Александра, к его благородству и их дружбе.

Долгожданная встреча состоялась 18 сентября и принесла Луизе немало боли. Александр повторил свой отказ вступить в союз с Австрией и остался равнодушен к увещеваниям королевы. А та придала их политическим разногласиям сентиментальный оттенок. Всегда уверенная в своей красоте и неотразимости Луиза обнаружила, что та больше не действует. Раньше она идеализировала Александра, считала, что влюблена в него, теперь же она видела перед собой сфинкса, которого более заботили интересы собственной страны, нежели возможность угодить очаровательной женщине и заодно требовательной правительнице. Луиза, которая не раз справлялась со слабовольным мужем, не смогла на сей раз убедить того, кого считала своим воздыхателем. «Он не знал, как любить меня, – признавалась она близкой подруге, – он не знал, что такое настоящая любовь, что это – любовь душ». Казалось, что давным-давно было время – хотя прошло от силы год или два, – когда Луиза повторяла, что верит в него, как в Бога, что надобно его «узнать, чтобы поверить в него до конца», что у него «счастливое влияние» на ее существование, что она «сердцем и душой» принадлежала ему. Теперь же она говорила, что «Господь поставил его на моем пути словно злого демона».

Она заболела от тоски, представив, как два императора договаривались в Эрфурте за спиной Пруссии. Луиза не видела, что царь не плясал под дудку французов: он заключил союз, чтобы выиграть время, но отказался уступить всем требованиям. Когда «сам Бонапарт» потребовал разоружения Австрии, он ответил, что не станет в нем участвовать. И по поводу войны с Англией он не дал четкого ответа. Как бы Луизе было приятно услышать разгневанного Наполеона. «Ваш император Александр упрям как мул, – заявил он Талейрану. – Он глух к вещам, которые не желает слышать»[175]. В Эрфурте этот мул не забыл про Пруссию. Царь не поднял вопрос о выводе оккупационных войск французов, но добился уменьшения компенсационных выплат для Пруссии и продления их срока. Произошло это не столько из-за просьб Луизы, сколько по причине предательства Талейрана, который подсказал царю, чтобы тот не шел на поводу у Наполеона. Известны слова дипломата, потерявшего пост министра иностранных дел: «Французский народ цивилизован, французский же государь – нет. Русский государь цивилизован, русский же народ – нет. Значит, русский государь должен быть союзником французского народа».

На обратном пути Александр еще раз остановился в Кенигсберге. Едва заметив его, Лиуза забыла все огорчения и приняла официальное приглашение в Санкт-Петербург. Фридрих Вильгельм, вечно одержимый сомнениями, увидел в этом поначалу только источник дополнительных расходов, но затем уступил воле жены. Поездка состоялась в январе 1809 г., но русская столица, где в течение трех недель шли нескончаемые празднества – там играло «много турецкой музыки», – не понравилась гостям. Несмотря на роскошные подарки хозяина, королева испытывала массу затруднений. Ей, физически хрупкой, было тяжело. Ее самолюбие было задето: присутствие царской любовницы Марии Нарышкиной раздражало ее так, что она начала изображать дружеские чувства к царевне Елизавете. Королевская гордость тоже пострадала: теплый прием, который встретила Луиза, лишь подчеркнул положение побежденных монархов.

Любезность царя в отношении Фридриха Вильгельма казалась ей показной, опекающей, неискренней. Луиза осталась при убеждении (ошибочном), что Александр неизменно верен Наполеону. Уезжая из Санкт-Петербурга, она записала в личном дневнике: «От этих ярких праздников у меня остались лишь усталость да горечь… Я уезжаю с тем же, с чем приехала… Отныне ничто не ослепит меня; мое королевство умерло». Луизе оставалось жить всего полтора года. Полтора года борьбы и разочарований.

Последний бой

Вернувшихся в Кенигсберг, разочаровавшихся в царе и страдавших из-за успехов Наполеона, Фридриха Вильгельма и Луизу тревожили мысли о будущем. Королева от упадка сил слегла. Доверие, дружба, любовь, которые она преподнесла Александру, не были ответно вознаграждены. Луизино умение нравиться куда-то ушло, она считала его бесполезным. Она узнала, что ее несправедливо осуждали некоторые из министров, раньше разделявшие ее ненависть к Наполеону и стремление заключить союз с Австрией. Барон Штейн, суровый инициатор первых государственных реформ после Тильзита, которого в ноябре 1808 г. по приказу императора изгнали, не скрывал своих мыслей. Он называл Луизу поверхностной кокеткой, мотовкой и невеждой.

Дошло до того, что король и королева боялись потерять корону. Им удалось избежать низложения после Йены, когда Наполеон отказался от мысли отнять у них престол. На сей раз опасность пришла изнутри: супруги опасались восстания офицеров, которые устали от задержки жалованья. Союзу с Россией, оказавшемуся столь невыгодным, Пруссия предпочла соглашение с Австрией. Страной, залечившей раны Аустерлица и готовившейся, благодаря модернизации армии, снова потягаться с Наполеоном. Фридрих Вильгельм чувствовал, как бурлило общественное мнение: «Я рискую всем, если не стану на сторону, которую предпочитает народ». Но как обычно нерешительное общество опасалось следовать собственным выводам и провоцировать императора.

Инициатива майора Фердинанда фон Шилля вскрыла неоднозначные аспекты королевской политики. В конце апреля 1809 г. этот гусарский командир попытался вовлечь прусскую армию во всеобщее восстание, которое должно было заставить короля вступить в антифранцузскую коалицию[176]. Фридриха Вильгельма этот бунт, естественно, возмутил. У него было достаточно причин для обиды: он завидовал его авторитету, ему подчинялись в армии, он угрожал рассердить Наполеона. Луиза же, очарованная авантюрой, которую официально осудила, считала Шилля персонажем романтическим, который предвещал, что Пруссия распрямит спину.

Царь призывал прусского короля к благоразумию, которое тот и так всю жизнь культивировал. Последнее предательство Александра ударило по нему особенно больно. Дело в том, что в мае 1809 г. Александр объявил войну Австрии. Его заставил Наполеон. Разумеется, царь не торопился привести войска в движение, те промедлили с переходом границы и избежали столкновения с врагом. Но в Пруссии помощь России французам посчитали политическим ударом в спину. Луиза стала тут же добиваться союза с габсбургским императором. Король, как всегда, колебался, но его нерешительность оказалась к месту. Великая армия вошла в Вену и разбила Австрию в Ваграме 6 июля. Затем последовал договор, обернувшийся для австрийского монарха тяжелыми территориальными потерями, а царь, сомнительный союзник Франции, получил небольшую земельную компенсацию[177] за скромное участие в войне.

Прусские правители были разбиты. Фридрих Вильгельм переживал за свой трон, Луизу мучили страшные приступы астмы, добавлявшиеся к ее черным мыслям. Принесет ли Наполеон новые несчастья стране? «Все зависит от его хорошего или дурного настроения, от насущного интереса, от его личной злобы», – объявила, покоряясь судьбе, королева. Смирится ли Луиза? Подавленная несчастьями она, в конце концов, заразилась бездействием мужа, который говорил, что «политическое существование, сколь скромным бы оно ни было, лучше, чем полное отсутствие существования». Компенсационные выплаты, наложенные Францией, заставляли страну тратить много сил, а королевскую чету сильно экономить. «Нам пришлось, – заметила королева, – продать все столовое серебро, все бриллианты, чтобы выплатить часть контрибуций». Единственной радостью стало возвращение супругов в Берлин 23 декабря 1809 г., где их приветствовала восторженная толпа. В народе чету до сих пор любили. Однако вернуться ее вынудил Наполеон.

Континентальная Европа принадлежала французам, Россия стала блистательным помощником Наполеона, Австрию укротили, Пруссию заставили склонить голову. Все стремились найти свое место в наполеоновской системе, и казалось, что той ничто не угрожало. Тем временем прусские правители копили обиду, возмущенные затеями хозяина Европы. Мысль о браке «минотавра» и молодой эрцгерцогини Марии Луизы возмутила Луизу[178]. Французские притязания на прусскую область Силезию с целью увеличения владения Великого герцогства Варшавского встретили народное недовольство.

Хотя прусское правительство надеялось обсудить с Наполеоном уступку этой территории в обмен на отмену компенсационных выплат, Фридрих Вильгельм упорно от этого отказывался. Луиза поддерживала его. Даже сильнее, чем раньше она мечтала о военном восстании против французов, представляла, как армия освободит ее страну. Но одновременно она подумывала съездить в Париж и вымолить у императора смягчение контрибуций, которые опустошали казну и душили прусский народ.

Последний раз Луиза была счастлива, когда гостила у отца. Но в Стрелице у нее началась лихорадка, боли в груди стали невыносимы. Через три недели состояние больной ухудшилось. Фридрих Вильгельм, опасаясь осложнений, поспешил к жене. «Там, где она, – написал он, – там и я. Она для меня – все! Мое единственное счастье на земле!»

Приступы удушья становились все страшнее. 19 июля 1810 г. в фамильном замке Хоэнцириц Луиза Прусская скончалась после тринадцати лет правления. Ей должно было исполниться 34.

Легенда

Скоропостижная смерть королевы всколыхнула всю Пруссию. Фридрих Вильгельм погрузился в скорбь и смятение. Король только что потерял любовь всей своей жизни, которая к тому же давала ему ценные советы. Потерянный, он передал управление делами канцлеру Гарденбергу, главному стороннику реформ, которые могли помочь стране привести себя в порядок. Несмотря на враждебное отношение к Франции, министр хладнокровно проанализировал ситуацию. Хотя впереди маячила угроза франко-русской войны, Наполеон имел в распоряжении все средства, чтобы отбить у Пруссии желание вступать в союз с царем. Ведь у самой страны расположился маршал Даву. Если Берлин и Санкт-Петербург о чем-то смогли бы договориться, его армия тут же заняла бы прусскую столицу!

Осознавая эту смертельную опасность, Гарденберг склонял короля к союзу с Францией, но так, чтобы правитель позаботился конфиденциально донести до сведения других европейских монархов свои истинные чувства в отношении Наполеона. И король и канцлер строили разговор сообразно ситуации: с патриотами они говорили на языке патриотизма, с французским посланником они целиком и полностью были за Францию[179]. Фридрих Вильгельм сделал терпение добродетелью, а двойную игру возвел в принцип работы правительства.

Поняла бы его Луиза, будь она жива? Подписала бы она союзный договор, который в феврале 1812 г. ее супруг заключил с «демоном», при том что король секретно предупредил царя, что в столкновении с русскими войсками прусские корпуса Великой армии ограничатся имитацией боя? Допустила бы ее страстная натура эти пустые разговоры, что сбивали с толку офицеров, которые не знали премудростей политики, и оттого кое-кто предпочел уйти со службы? В мае 1812 г. Фридрих Вильгельм отправился в Дрезден, чтобы поприветствовать Наполеона, который принял командование «Армией двадцати народов», чтобы промаршировать к Неману. После переправы через эту реку начинался поход в Рос-сию. В сентябре прусский король поздравил Наполеона со взятием Москвы.

Но пришел час, когда французам пришлось отступать из России. Тому способствовали зима, тактика выжженной земли, которую применил Кутузов, постоянные нападения казаков. Наполеон остался без союзников. Прусский генерал Йорк фон Вартенбург покинул Великую армию и под свою ответственность начал переговоры с русскими, нейтрализовав свои войска и открыв Восточную Пруссию Александру. Король опять несколько недель сомневался, а потом решил сменить лагерь: в феврале 1813 г. Пруссия заключила союз с царем, и Фридрих Вильгельм выпустил прославленное «Воззвание к моему народу», поднявшее дух всех патриотов, дворян и буржуа, писателей и ученых. Луиза была бы счастлива.

Вскоре родилась легенда о королеве Пруссии, душе сопротивления и возрождения страны. В народе ее сделали национальной героиней, писатели превозносили ее. Автор знаменитой театральной пьесы «Принц Фридрих Гомбургский», певший дифирамбы великому прошлому, Генрих фон Клейст посвятил бы свой шедевр королеве Луизе, будь она жива[180]. О ней вспоминали во время освободительной войны, которая в 1813 г. после решающего сражения под Лейпцигом, выдворила наполеоновские войска из Германии. Когда прусский Блюхер по прозвищу фельдмаршал Форвертс (от немецкого Vorwrts – вперед) вошел в побежденный Париж в 1814 г. вместе с Фридрихом Вильгельмом и царем Александром, он нашел слова в честь покойной королевы: «Теперь, наконец-то, Луиза отомщена».

Фридрих Вильгельм пережил жену на тридцать один год. В 1824 г., через четырнадцать лет после смерти Луизы, он женился повторно – морганатическим браком – на юной графине Августе фон Гаррах, получившей титул княгини Лигницкой.

После смерти королевы в память о ней король решил поставить мавзолей в парке замка Шарлоттенбург. Участвовать в работе над ним пригласили лучших прусских мастеров. При этом король собственноручно выбрал место для постройки и нарисовал эскиз. Карл Фридрих Шинкель, в будущем знаменитый художник, руководил возведением небольшого дорического храма с портиком, а Христиан Даниэль Раух – которому отдали предпочтение перед лучшими скульпторами того времени: Шадовым, Кановой и Торвальдсеном – выполнил надгробный памятник в соответствии с пожеланиями короля. На своеобразном саркофаге лежала статуя королевы, грудь ее была слегка приподнята, голова клонилась вправо, руки скрещены на груди. «Королева Пруссии, – писал Шатобриан, – покоится здесь в мире, который память о Бонапарте не способна больше потревожить»[181]. Через шестьдесят лет в конце июля 1870 г. именно перед этим мавзолеем сын Луизы Вильгельм I размышлял о жизни, перед тем как последовать за своей армией, направлявшейся в Эльзас[182].

Луиза живет в народной памяти, ее воспевают поэты, и ее изображения ваяют из мрамора скульпторы. Она стала главным символом Пруссии, легендой, на которой зиждется национальное самосознание и вся Германия. Ее политическая роль за кулисами или на сцене восхищала современников, а затем и потомков. Сегодня Фридриха Вильгельма III вспоминают редко, но королеву Луизу не забывают.

Еще никто не видел более цельной пары, столь сильной взаимной любви и совершенного семейного союза, чем тот, который безвременная смерть Альберта (1819–1861) разрушила в один декабрьский день 1861 г. спустя двадцати один год совместной жизни. Овдовевшая Виктория (1819–1901) навсегда облачилась в траурные одежды, а картины и фотографии хранили память о муже, и целых сорок лет не было ни одного дня, чтобы она не плакала о невозвратном счастье. «Почему, моя бедная дочь, – писала она старшей дочери, – земля не поглотила нас двоих в один день? Сколько я могу прожить после него?»[183] За несколько недель болезнь взяла верх над огромной супружеской страстью.

И все же трудно представить как же мало романтики было в подготовке этого союза. Ни один из будущих супругов, обмениваясь письмами из Лондона и Кобурга, не помышлял о браке. Семья Виктории хорошо относилась к этому немецкому родственнику из Саксен-Кобург-Готской династии, которого видела мельком несколько лет назад, но у молодой королевы, взошедшей на трон в 1837 г., не было причин торопиться. «Скоропалительная свадьба лишь еще сильнее утомит меня», – призналась она. А об Альберте, которому не было еще и 20 лет, обронила: «Негоже, что я выхожу за молокососа». Виктория не теряла самообладания. «В случае, если Альберт мне понравится, – уступила она еще раз в июле 1839 г., – я не смогу обручиться с ним в этом же году. Все мероприятия подобного рода могут быть устроены, самое раннее, через два или три года». Никто ни о ком не мечтал, никто не сгорал от страстного ожидания, что его полюбят. Виктория спокойно изучила список остальных претендентов, не питая к Альберту – как она искренне призналась – «чувств, необходимых для счастья». Принц же желал просто мирно жить у себя на родине, вероятно, вместе с нежной супругой-немкой.

У этой легендарной пары, созданной без сопутствующей страсти (решение о браке было в спешном порядке принято всего через четыре дня, после того как в октябре 1839 г. молодые люди познакомились), не было недостатка ни в чем: ни в рождении многочисленных детей – четыре сына и пять дочерей за семнадцать лет – ни в частых семейных сценах. Любовный союз Альберта и Виктории вечно сопровождался семейными ссорами. Начались они в первые месяцы после свадьбы, повторялись, затягивались, провоцировали новые конфликты и упреки. Королева легко выходила из себя. «Она с самого начала отказалась слушать меня, – жаловался ее муж, – бесится и осыпает меня упреками». Альберт тоже не отличался кротостью: «Еще раз, вы без необходимости потеряли всю вашу власть по своей вине… Не я ачал первым этот разговор, это вы ходили за мной из комнаты в комнату, чтобы его поддержать… Если бы вы были поменьше заняты собственной персоной… это бы очень вам помогло»[184].

Однако ни о вспыльчивом характере королевы, ни о склонности принца к домашней тирании подданные не знали. Впрочем, после смерти Альберта Англия не упускала повода превознести королевскую чету, которую считала образцом викторианских добродетелей. В противовес разгульным монархам, предшествовавшим Виктории, безупречная репутация этого брака послужила моделью для будущих поколений. Сегодня Лондон гордится концертным залом, который построили в 1871 г. и назвали в честь мужа королевы – Роял-Альберт-Холл. А знаменитый музей Виктории и Альберта настолько знаменит среди англичан, что они обозначают его просто инициалами V&A. Кажется, что подданные Ее Величества старались забыть, насколько холодный прием Альберт Саксен-Кобург встретил на родине своей жены и как долго – всю его немаленькую жизнь! – его считали за иностранца.

В 1840 г., когда Виктория сообщила парламенту о помолвке и будущей свадьбе, в глазах многих политических мужей Англии Альберт олицетворял все недостатки, что есть в мире. Одни видели в нем опасного радикала, другие – немца без гроша в кармане и охотника за приданым. Альберт имел несчастье приходиться племянником Леопольду Бельгийскому, который был дядей и воспитателем Виктории. Многие видели в нем интригана, который решил посадить племянника на трон. Тори, так начали называть «консерваторов», пытались донести до королевы свои собрания о ее браке в надежде, что ее мужем окажется кто-то из их сторонников, и тот ограничит влияние партии их соперников вигов, к которым благоволила Виктория. Кандидатура Альберта их не устраивала, и они постарались развернуть кампанию против него. Подданные же королевства к жениху Виктории остались равнодушны. Кое-кто правда считал, что принц слишком молод, а кто-то подозревал, что принц католик.

Нет королевской четы, по чьему поводу общественное мнение заблуждалось бы больше. Ранг Виктории, ее характер, а также долгота ее правления заставляют предположить, что она имела абсолютную власть над супругом, за которым признали официальное положение лишь через семнадцать лет брака. Но все совершенно упускают из виду, что Альберт не только умел не поддаваться жене, но также ему удалось завоевать ее авторитет. В первые годы брака он занимал скромное место, но затем семейные обстоятельства позволили ему утвердить себя с согласия Виктории. Безвестный принц-иностранец, ставший мужем королевы, доказал свою незаменимость. Многие ли знают, что мудрые действия Виктории по сохранению влияния Короны опирались на ценные советы Альберта, уважавшего политические обычаи своей новой страны?

И если добавить, что так называемые викторианские добродетели – трудолюбие, строгая мораль, бережливость, набожность – были присущи в большей степени Альберту, нежели Виктории, то сложившийся образ этой скромной в своих привычках четы нуждался в пересмотре.

Неравный брак

Ей было всего 17 лет, когда она впервые встретила Альберта. Тогда в мае 1836 г. претенденты на руку будущей королевы торопились приехать в лондонский дворец Кенсингтон, где Виктория жила вместе с овдовевшей матерью, графиней Кентской. Молодая принцесса нашла двух сыновей принца Оранского некрасивыми и неотесанными, а сыновей герцога Саксен-Кобурга Эрнста и Альберта очень приятными, а последнего еще и «очень красивым». Но непривычный к придворной жизни и равнодушный к балам Альберт ничем себя не проявил и предпочел прятаться в своей комнате. Встреча плодов не принесла: все стрелы любви остались в колчане.

Виктория была обязана выйти замуж. После смерти в 1837 г. Вильгельма IV, ее дяди по отцовской линии, которому было уже больше 70 лет – его здоровье все ухудшалось, а прямого наследника он не оставил – корона Англии предназначалась ей. Виктория потеряла отца, когда ей был 1 год, она жила вместе с матерью и даже делила с ней комнату, и куда больше нуждалась в отце, нежели в муже. Дядя по материнской линии Леопольд, занявший трон Бельгии в 1831 г., выполнял роль первого, а найти второго Виктория вовсе не торопилась. После кончины Вильгельма IV на трон взошла совершенно неопытная принцесса. Зато с характером. Она была непростым ребенком. Как вспоминала гувернантка, «при малейшем слове поперек она имела склонность вспыхнуть ганноверским гневом»[185]. Свои первые годы она провела относительно уединенно, подчиняясь матери, та же была «околдована» своим мажордомом и любовником Джоном Конроем. Викторию не допускали к придворной жизни, она была игрушкой в руках этих честолюбивых интриганов, – к ним присоединилась немецкая гувернантка Виктории баронесса Луиза Лехцен – и все они рассчитывали влиять на нее в будущем[186]. Она производила впечатление такой хрупкой! Невысокая, полная, некрасивая, она компенсировала неудачную внешность грациозными манерами, ярко-голубыми глазами, смешливым и живым характером.

На церемонии коронации, состоявшейся в Сент-Джеймском дворце 21 июня 1837 г., стало ясно, что Виктория хотела избавиться от опеки матери и наставницы. Молодая королева 18 лет от роду самостоятельно приняла посланников, явившихся, чтобы сообщить о смерти короля и официально объявить о ее восхождении на престол. Она самостоятельно дала аудиенцию лорду Мельбурну, тогдашнему премьер-министру. «Так я всегда буду делать со всеми моими министрами», – заверила она его[187]. Затем самостоятельно приняла присягу членов Совета и на следующий день председательствовала в нем так, словно давно этим занималась. В ответ на инсинуации и интриги матери, которую Виктории удавалось держать на расстоянии, она желала продемонстрировать, что твердо намерена править своими силами.

Она не нуждалась в наставниках. Ее любимый дядя король Леопольд не скупился на советы – ими пестрели все его письма, которые он целыми днями писал ей из Брюсселя. И с лордом Мельбурном, которому Виктория вручила его полномочия, они часами разбирались в общественных делах. Точно так же Уинстон Черчилль обучал молодую Елизавету II, когда она взошла на трон в 1952 г. Виктория схватывала все быстро и с воодушевлением. В ней кипели сила и страсть к обязанностям королевы. Необходимость составлять, подписывать и обсуждать документы ее не утомляла ни физически, ни морально. После слепого и безумного короля Англии – Георга III, распущенного Георга IV, «неотесанного и хвастливого» Вильгельма IV молодая королева, казалось, сулила обновление Британской короне[188]. Леопольд Бельгийский, как и лорд Мельбурн – доверенные лица Виктории, вдохновляли ее добавить блеска репутации короны. «Внимательно следите, – рекомендовал премьер-министр, – чтобы о всех мерах и назначениях ставили сначала в известность вас».

Виктория тоже считала, что необходимо сохранить и укрепить королевские прерогативы. В 1839 г. она показала яркий пример своего твердого характера, когда отказала консерваторам, планировавшим встать у руля, в смещении нескольких придворных дам – под предлогом, что раз их мужья больше не заседали в Палате общин, оказавшись в оппозиции, то их тоже надо заменить на фрейлин-тори. С этим так называемым «кризисом в спальне», который начал сэр Роберт Пиль[189], желавшим лично назначить для королевской свиты фрейлин из числа тори, Виктория с блеском справилась. Она уже поняла, что попытки консерваторов вмешиваться в дела королевского дома были «попыткой проверить, можно ли управлять и командовать ею, словно ребенком». Виктория оставила на местах своих придворных дам; Пиль, отказываясь подчиниться ее воле, ушел в отставку, и на его место вернулся Мельбурн. Всем стало ясно, что с Ее Величеством надо считаться.

Решение о супруге и сроках свадьбы принадлежало только Виктории. Но она пока не могла определиться. Конечно, ей трудно одной, но это не повод терять независимость. Если она не сумела встретить юношу своего ранга, то кузен Альберт Саксен-Кобургский, приходившийся Ее Величеству ровесником, мог составить хорошую партию. Король Леопольд мечтал о таком браке. К тому же молодые люди регулярно переписывались. Виктория же, не чувствуя, что эта переписка ее к чему-то обязывала, постоянно напоминала дяде, что у нее с Альбертом нет ничего общего. «В этом году я не могу дать никакого обещания», – снова отрезала она в июле 1839 г., предварительно перечислив минимальные требования к Альберту в плане языка Шекспира: «он должен безупречно говорить на английском; должен писать и говорить без ошибок, до чего ему сейчас еще далеко. И французский его, увы, не идеален, на мой взгляд»[190]. К потенциальному супругу Виктория предъявляла профессорские требования.

Никто не смог бы предсказать исход встречи, состоявшейся 10 октября в Виндзорском замке, с кузеном, столь слабо подкованным в иностранных языках. Леопольд не уставал расхваливать перед Викторией качества своего любимого племянника. Как и Виктория, Альберт не знал нормальной семейной жизни: его родители довольно быстро развелись, мать вышла замуж повторно, но умерла, когда ему не было и 12 лет. Юношеские годы принца прошли не только в тесных стенах небольшого, такого провинциального Кобургского двора. Отец отправил Альберта к дяде в Брюссель, где он своими глазами понаблюдал, как функционировала конституционная монархия. В Бонне Альберт получил университетскую степень. На каникулы он ездил в Швейцарию и северную Италию. Молодой человек отличался скромным, сдержанным характером и внешностью, которая нравилась всем. В отличие от Виктории он быстро уставал, и ему надо было экономить силы. Она обожала праздники, он предпочитал лечь спать пораньше. Но зато, как и Виктория, Альберт демонстрировал волю к власти и страсть к категоричным суждениям. Салонные разговоры наводили на него скуку, красивые придворные манеры оставляли равнодушным. Он уделял мало внимания дамам, терпеть не мог церемонии и протокольные формальности, так как считал их бессмысленными. Как же трудно увидеть в нем будущего мужа королевы, который будет постоянно у всех на виду!

Эти препятствия рассеялись как наваждение после встречи в октябре 1839 г. Виктория была покорена. «У него такие красивые глаза, – призналась она в дневнике, – изысканный нос, прекрасный рот с изящными усами и тонкие, еле заметные бакенбарды; прекрасная фигура, широкая в плечах и тонкая в талии». Невысокая, некрасивая женщина всем, кто был готов ее слушать, расхваливала «просто поразительную» красоту, «великолепную» внешность своего кузена. «Альберт, – писала она, – это совершенство, совершенство во всех отношениях – благодаря своей красоте, во всех своих качествах», самыми выдающимися из которых ослепленная в буре чувств Виктория считала танцорские таланты!

Всего через четыре дня Виктория, раненная в самое сердце, сообщила свое решение заинтересованным лицам. Взаимное физическое влечение сделало свое дело. «Вы сделали самый лучший выбор из всех возможных для своего счастья», – обрадовался король Леопольд. Альберт еще не знал, что дорога к счастью – это не плавание по длинной, спокойной реке.

Будущее, «усеянное шипами»

Подготовка к свадьбе сопровождалась унижениями, которые Альберта злили, а Викторию обижали. Парламент, естественно, натурализовал немецкого принца, но сомневался, какой титул тот будет носить официально. Мельбурн считал, что вместе с предоставлением подданства следовало разобрать вопрос о том, будут ли подданные страны подчиняться мужу королевы. Таких прецедентов еще не было, и оппозиция отказалась выносить решение. С этим вопросом все обстояло неясно. Виктория писала открытые письма, предлагая сделать так, что «во всех ситуациях и на всех собраниях [принц] получит в свое полное распоряжение положение, превосходство и власть, уступающие только рангу королевы». Во всем королевстве ввела протоколы, касающиеся положения ее мужа, но, поскольку парламент не дал согласия, никаких «официальных» правил по этому вопросу не было. Путешествия четы за пределы Великобритании рисковали стать для Альберта источником неприятностей.

Принца не приглашали к участию в английской политике высшего уровня. Парламент объявил, что не даст Альберту ни титула, ни чина в армии, равно как звания пэра, которое бы позволило ему войти в палату лордов. Он попросил о пособии в пятьдесят тысяч фунтов, а ему выдали всего тридцать тысяч. В Англии Альберт оставался не более чем иностранным принцем, каковой находился там, поскольку являлся мужем королевы. Альберт был глубоко уязвлен. Пятнадцать лет спустя рана так и не зарубцевалась. «Пиль, – написал Альберт в 1854 г., – сократил мой цивильный лист, Веллингтон отказал мне в чине, который у меня был, про королевскую семью говорят, что в нее затесался иностранец, виги, находящиеся у власти, стараются давать мне как можно меньше возможностей»[191].

Даже сама Виктория не была расположена удовлетворять все желания своего будущего мужа. «Достаточно одного росчерка вашего пера, – просил ее Альберт, – чтобы сделать меня пэром и дать мне английское имя». Но королева, внушаемая Мельбурном, не оказывала ему этой чести и называла причины: «Англичане очень болезненно реагируют на мысль, что у Альберта может быть хотя бы малейшая политическая власть или он станет вмешиваться в наши дела». Дать принцу титул пэра означало бы позволить ему играть политическую роль. Виктория любила Альберта, но ревниво опекала свои прерогативы, и потому отказала ему. Видя твердость королевы, принц не стал настаивать. «Я сохраню свое настоящее имя и останусь тем, кто я был», – сказал он своей бабушке.

Впоследствии его самолюбию было нанесено еще несколько ран. Альберту не позволили назначить личного секретаря и прислугу; их выбирали королева и лорд Мельбурн. Желание провести с Викторией медовый месяц, хотя бы сокращенный до двух недель, посчитали чрезмерным. И в каком тоне ответили! «Вы забываете, моя любовь, – написала ему Виктория, – что я правительница, и государственные дела не могут остановиться и тщетно ждать… Мое отсутствие в Лондоне совершенно невозможно». Так Альберту напомнили о реалиях власти, и ему пришлось довольствоваться тремя днями.

Тем не менее эти разногласия не омрачали радости от свадьбы. Церемония состоялась 9 февраля 1840 г. в королевской часовне Сент-Джеймского дворца, а в Букингемском дворце устроили торжественный ужин. Это была первая королевская свадьба, за которой наблюдал народ, все предыдущие проходили в частном порядке. Молодые тут же отправились в Виндзор. Казавшаяся миниатюрной рядом с мужем, несмотря на средний рост, но гордо державшая голову Виктория сияла от счастья. И сообщила об этом. Специально для Мельбурна она торопливо написала записку, в которой премьер-министр прочел: «Ночь одновременно сладостная и удивительная». Она делилась с близкими: «Как же сладко быть замужем. Я никогда не думала, что возможно быть настолько счастливой, как я сейчас». Причину счастья Виктория поведала своему дневнику: «Ночью мы не смыкали глаз».

«Нам не остается ничего, кроме как воспользоваться его жаждой деятельности»[192]

Получается, что муж королевы был обречен на бездеятельность? Альберт опасался сразу же возвращаться в Лондон. Виктория с жадностью погрузилась в королевские заботы, а принцу оставалось предаваться ничегонеделанию. Когда она каждый день подолгу беседовала с премьер-министром, Альберт томился от скуки, печалился, что не имел права на депеши (ему пришлось ждать декабря, чтобы получить ключ к знаменитым красным ящикам). Даже относительно домашних дел Виктория держала его в неведении – ими ведала баронесса Лехцен – и советовалась с ним лишь после того, как выслушивала Мельбурна и правительство. Принца не только держали подальше от официальных дел, но и не позволяли решать даже личные дела. «В семейной жизни я очень счастлив и всем доволен… – писал он, – однако я просто муж, а не хозяин дома». Даже в «мелкой» (по его выражению) политической деятельности Альберт с горечью чувствовал недоверие со стороны жены.

Несмотря на любовь, Виктория наотрез отказалась допустить, чтобы муж делил с ней власть: о нем не упоминала ни одна из государственных бумаг, королева не приглашала его на встречи с министрами и не обсуждала с ним политические вопросы. А просвещенные люди негативно оценивали вынужденное бездействие принца. Леопольд Бельгийский, знавший качества племянника, советовал поставить их на службу королеве: «Следует стать ее ходячей энциклопедией, сообщать ей обо всем, что она упустила из виду… Не следует ничего скрывать от нее, ни по какому поводу». Наверное, на его суждения влияли распространенные в то время предрассудки о мужском превосходстве. Но особенно его огорчала мысль о том, что таланты Альберта останутся невостребованными. Лорд Мельбурн вскоре заметил их. Когда он понял, что скромный и спокойный принц обладал позитивным влиянием на жену, он предложил Виктории показать Альберту те самые государственные бумаги, которые его интересовали. Более того, премьер-министр стал обсуждать с принцем официальные дела, прежде всего международные.

Несмотря на мудрые советы Мельбурна, Виктория не всегда уступала. Ее раздражал сам интерес мужа к правительственным вопросам. Может, она сомневалась в своем превосходстве в этой сфере? Или не желала привносить в бесценные часы, которые она проводила со своим «дорогим ангелом», серьезные моменты? Ее авторитарность приводила к супружеским ссорам, которые она надеялась сгладить забавными поблажками: «Альберт помогает мне с пресс-папье, пока я подписываю бумагу».

Хотя Виктория никогда не забывала, что она – королева Англии и глава Англиканской церкви, в не меньшей степени она была женщиной и хотела дать Короне наследника. Она с радостью встретила свою первую беременность, позабыв, насколько это положение обязывало ее опереться на мужа. Ожидая ребенка, она представляла себе худшее: смерть при родах. У всех в памяти был один эпизод. В 1817 г. дочь Георга IV принцесса Шарлотта, будущая его наследница, умерла вместе с появлением на свет мертворожденного сына; именно из-за ее кончины Виктория попала на трон. Такой страх должен был изменить статус Альберта. По просьбе Короны обе палаты парламента единодушно назначили его регентом в случае необходимости. «Вы понимаете значение этого шага, – писал Альберт брату, – и того, что она придает моему положению в стране совершенно новое значение». На самом деле это «повышение» представляло собой просто перестраховку на случай трагедии.

В ответ Виктория решила порадовать мужа и сделала несколько уступок, тешащих его самолюбие: Альберт получил кресло возле королевского трона на одной из парламентских церемоний, а в рабочем кабинете Ее Величества рядом с ее письменным столом поставили бюро для принца. Виктория одобрила несколько официальных обязанностей, порученных мужу. Альберта выдвинули в председатели общества сторонников отмены рабства, и в июне 1840 г. он произнес первую публичную речь на английском языке, которым еще не овладел в совершенстве. Принц был известным меломаном: и ему поручили организацию концертов старинной музыки. Эти почетные должности, как и романтические столы-близнецы, не позволяли пока Альберту дублировать беременную королеву. Скоро Виктория попросила мужа разобрать содержимое красных ящиков и зачитать ей важные сообщения. Так под наблюдением жены Альберт получил доступ к государственным документам. «Я очень доволен этими последними словами Виктории, – признался он. – Она сердилась всего дважды… В целом, она каждый день оказывает мне все больше доверия».

Окрыленный таким доверием и страстно увлеченный общественными делами принц осмелел настолько, что стал составлять ежедневные записки, предназначенные лорду Мельбурну по поводу дипломатического кризиса, в результате которого в 1840 г. Англия и Франция ополчились друг на друга. То, что предлагал Альберт в этих записках, премьер-министр не исполнял, но все же сообщал о них и называл «наблюдениями принца». Альберт пока не приобщился к власти, но по крайне мере к ней приблизился. Рождение 21 ноября 1840 г. первенца – девочки, которую окрестили Викторией в честь матери, а дома называли Викки – улучшило его положение. Вынужденная сидеть дома государыня поручила Альберту представлять ее на закрытом Совете и переложила на него дюжину внешнеполитических вопросов. Принц ликовал.

«Я совершенно счастлив, – похвалился он брату, – ведь я участвую в политических делах наравне с Викторией».

Знакомство с документами совершенно естественно привело к тому, что Альберт дал жене несколько советов, рискуя разгневать Ее Величество. Едва оправившись от родов, королева забеременела снова, и ее физическое и психологическое здоровье были слабы. Поддержка мужа была для нее неоценима, но ее в то же время сердило, что он занял такое важное место во власти. И когда в середине лета 1841 г. победа тори на выборах в палату лордов заставила Мельбурна уступить пост Роберту Пилю, смена большей части правительства грозила повторением «кризиса в спальне». Что если Виктория снова, несмотря на обычай, отказалась бы расстаться с несколькими фрейлинами и спровоцировала бы конституционный конфликт? При поддержке уходящего премьер-министра, Альберт стал добиваться перемирия. Только наиболее близкие к вигам придворные дамы должны были расстаться с должностью. Виктория уступила, но упрекнула и принца, и Мельбурна, что они вынудили ее к компромиссу.

Целиком и полностью преданный тому, что составляло королевские прерогативы жены, Альберт отказался нарушать политические традиции своей новой родины. А они запрещали монарху выходить на политическую арену и афишировать свои предпочтения. Стоять выше партий являлось, как был убежден принц, условием для сохранения законности конституционной монархии. Кто бы ни победил на выборах, тори или виги, монарх был обязан сотрудничать с ними и не поддаваться искушениям предвзятости. В меморандуме Альберт заявил: «Я не считаю необходимым принадлежать к какой-либо партии… Будет выгоднее и мудрее поддерживать того, на чьей стороне беспристрастное мнение». Однако Виктория была не готова выслушивать подобные речи. Со свойственным ей упрямством она отказалась в августе 1841 г. председательствовать на открытии первого заседания парламента, где преобладали консерваторы. Она неосмотрительно продолжила, несмотря на правила, общаться с Мельбурном, своим прошлым премьер-министром. Он же играл роль королевского советника, которую по закону мог исполнять только новый руководитель парламентского большинства сэр Роберт Пиль. Осознавая, насколько повредит королеве скандал, Альберт настаивал, чтобы Мельбурн прекратил переписываться с ней. Министр согласился и предложил Виктории, чтобы она полагалась на руководство мужа.

Отныне принц снискал всеобщую симпатию. Располагали к себе его скромность и серьезность. Хладнокровие, которое он продемонстрировал во время первого покушения на королевскую чету в июне 1840 г., заработало ему большую популярность[193]. Мельбурн не скрывал от Виктории, что у него «сложилось наилучшее мнение о суждениях и характере» принца и, что «самым лучшим с ее стороны будет ими воспользоваться». Новый премьер-министр не отставал с комплиментами. Роберт Пиль советовался с Альбертом о формировании своего кабинета и в последние месяцы беременности королевы каждый вечер отправлял принцу отчеты о дебатах в палате общин и ее правительственных решениях. Вынужденная оставаться у себя Виктория, казалось, была довольна местом, которое занял ее муж. «Мой дорогой ангел стал мне поддержкой и опорой, – говорила она. – Он проявляет самый живой интерес ко всему, что происходит в политической жизни». И еще Ее Величество превозносила, пусть с ноткой высокомерия, желание Альберта как можно лучше разобраться в общественных делах, но строго следила, чтобы он не начал гнуть свою линию.

Хотя Виктория очень неохотно давала мужу крупицы власти, в семейной жизни, где оба супруга были равны, споры между ними случались часто. Когда в ноябре 1841 г. родился сын, будущий Эдуард VII, Англия ликовала. Виктория, как замечала Моника Шарло, стала первой правящей королевой, родившей принца Уэльского[194]. Однако баронесса Лехцен стала занимать в королевском доме все более видное положение, что не одобрял Альберт. Это настраивало супругов друг против друга, вело к конфликтам, угрожающим благополучию четы. Едва оправившаяся от родов, не успевшая восстановиться Виктория переживала также и из-за постоянно ухудшавшегося здоровья Викки. Королева приписывала это состояние маленькой принцессы процессу кормления, Альберт винил во всем неправильный уход, которым ведала баронесса. В январе 1842 г. слабая и исхудалая девочка была еле жива. Родители спорили у изголовья, какое средство применить. Королева вспылила на мужа, никогда она еще не произносила таких суровых слов. Альберт сумел овладеть собой, но после второй жестокой ссоры, когда Виктория расплакалась, он перечислил обвинения, не заботясь о чувствах жены: «Доктор Кларк плохо заботился о ребенке… а вы ее не докармливаете. Я не желаю больше в этом участвовать. Заберите девочку и делайте все, что хотите. Если она умрет, то ее смерть будет на вашей совести». И он назвал баронессу Лехцен «интриганкой, сумасшедшей, вульгарной и глупой, одолеваемой жаждой власти», обвинил королеву в том, что она бездумно к ней привязалась, а еще указал Виктории, которую растили преимущественно гувернантки, на «недостатки ее воспитания».

Альберт угрожал покинуть двор. Перепуганная Виктория принесла публичное покаяние: она признала, что наговорила лишнего. «Когда я в гневе, – сказала она, – он [Альберт] не должен верить тем глупостям, которые я говорю, например, когда я жалуюсь на то, что вышла за него замуж, и другим вещам, что приходят мне в голову, когда я не в себе». Собственная раздражительность огорчала и ранила ее, но Виктория добавила: «Я научусь владеть собой». По поводу вопроса, приведшего к конфликту, королева решила: принцип ухода за ребенком будет изменен, а баронесса фон Лехцен покинет дворец. Принц победил.

Король без короны

Альберт стал личным секретарем Виктории и управляющим ее личными делами. С конца 1842 г. он занялся переделкой дома королевы. Беспорядок и коррупцию он громил со страшной силой: ведь Двор пребывал в финансовой пропасти. Альберт ввел новый, более разумный принцип ведения расходов. Сделать королевские резиденции более комфортными и гигиеничными было непросто; а самое главное – нужно было обеспечить безопасность королевской семьи. Частота покушений за стенами и в стенах дворцов и замков объясняла меры, предпринимаемые Альбертом. Ни одно из многочисленных преступлений против королевы не имело политической подоплеки. Их совершали сумасшедшие, оттого предотвратить их было очень и очень трудно. Благодаря реорганизации дома королевы, нападения стали происходить реже, но полностью не прекратились. Через несколько лет принц сумел также взять несколько различных придворных служб под свой контроль. К функциям личного секретаря Альберт добавил обязанности сюринтенданта дома.

Он надеялся на большее. Жена стояла выше его по положению, и он старался подняться на ее уровень, то есть (видимо, предрассудки того времени его оправдывали) установить власть над ней. Кроме того, Альберт стремился к участию в политических делах. Случай к тому представился во время первой беременности Виктории. Восемь последующих сделали его политическим советником, почти что постоянным министром. Отныне Альберт присутствовал, когда королева принимала министров, делая записи и участвуя в разговоре. У принца была мания писать, он строчил бесчисленные отчеты, составлял длинные меморандумы, готовил для Виктории черновики писем, которые ей зачастую было достаточно переложить на хороший английский. Чтобы быть в курсе всего происходящего, Альберт читал вместо жены газеты, пересказывал ей их содержимое и готовил выдержки из прессы. Принц облегчал работу Виктории и, среди прочего, составлял материалы для обсуждения с министрами. Теперь королева, объявляя о своих решениях помощникам, говорила «мы», а «я», преобладавшее в первые годы правления, сходило на нет. Власть сосредоточилась в руках обоих супругов[195].

Теперь, когда Виктория уставала, она находила естественным, что муж сам принимал министров, в том числе премьера, «чтобы обсудить наши дела», а принц считал законным, если он подменял жену на королевских приемах. «Быть представленным принцу, – уточнила Виктория, – должно восприниматься как все равно что быть представленным королеве». Один из секретарей совета и летописец эпохи утверждал, не рискуя, что его сочтут за сумасброда: «Альберт фактически стал королем».

Викторию устраивало, что, выполняя обязанности королевы, она получала помощь в виде советов, целиком и полностью заслуживающих доверия, и ей было приятно видеть, что таланты мужа находили признание. То же самое не раз происходило во время официальных поездок за границу. В 1843 г. король Луи-Филипп, извечный англофил, пригласил супругов во Францию. К тому же это было первое путешествие Виктории за границу. И оно удалось. Хозяева относились к Альберту как к равному Виктории. На следующий год Лондон принимал французского короля. Со времен Иоанна Доброго, которого заключили в Тауэр после поражения при Пуатье в 1356 г. ни один французский монарх не пересекал Ла-Манша. Королева была очень довольна, когда Луи-Филипп сказал о ее муже: «Для меня принц Альберт – это король».

Всякий раз и на торжественных и на скромных мероприятиях Виктория с удовольствием наблюдала, как превозносили ее супруга. К тому же он получил в Кембридже академическую шапочку доктора гражданского права. «Королева радовалась, слыша, как ее супруг с таким знанием и воодушевлением рассуждает о новом предмете». Кто как не Альберт продемонстрировал таланты в охоте на лис, при том, что ее таланты в этой области оставались весьма скромными? Виктория с гордостью сообщала об этом во всех своих письмах. Стоило царю Николаю I, прибывшему с визитом в июне 1844 г., отозваться об Альберте «в высшей степени в хвалебных выражениях», как королева стала смотреть на своего гостя весьма благосклонно. Семейные сцены не умаляли ее любовь к принцу. Когда в один январский день 1844 г. Альберт должен был уехать в Кобург, чтобы навестить отца, Виктория, которую очередная беременность вынуждала сидеть дома, с горечью призналась: «Никогда еще я не разлучалась с ним, разве только на одну ночь, и сама мысль о таком расставании ужасна».

Еще большую обиду причинило ей оскорбление, нанесенное принцу осенью 1845 г., когда чета находилась в Германии. Эрцгерцог Австрийский, всего-навсего третий сын дяди, Габсбургского императора, оказал на приеме прусскому королю более высокие почести, нежели Альберту, несмотря на то, что последнего ему представила Виктория. Она решила, что отныне ноги ее не будет в Берлине. В начале этого же года ей очень захотелось дать мужу английский титул. Виктория втайне приготовила проект, но о нем узнала пресса и, без всяких поблажек Альберту, рассказала о нем в невыгодном свете общественности, несмотря на то что один из членов палаты общин уже передал этот вопрос в парламент. Из-за шумихи замысел провалился. Напрасно старался принц, чтобы министры и высшее руководство признавали его почти правителем. Он не получил ни одного почетного титула, подобающего его положению. Его можно было бы считать вице-королем, при условии, что он всегда действовал бы заодно с Викторией. Протокольные прения зачастую грозили обернуться для Альберта унижением. Чета помнила о мелочных провокациях Ганноверского короля с целью застолбить свое превосходство, когда в Лондоне одна из принцесс королевского дома собралась замуж в июле 1843 г. В церкви пожилой дядюшка Виктории попытался обогнать Альберта и захватить перо так, чтобы расписаться в метрической книге после королевы и раньше принца. Виктория была физически сильнее и быстрее, чем семидесятилетний старик, и помешала ему.

То, что Альберт предпочитал работу подобным торжествам не удивляло никого, кто знал его в повседневной жизни. Принц был настоящим трудоголиком, он постоянно собирал сведения, без устали разбирался со сложными материалами и всегда был готов сообщить жене свое решение. Частые беременности заставляли Викторию на некоторое время оставлять королевские обязанности. Альберт же трудился без передышки. Общаясь с ним, Виктория оставалась в курсе политических дел.

Благодаря Альберту и прошедшим годам, она научилась более эффективно справляться с властью, которой ее облачила неписаная конституция королевства. И право поддержать правительственное решение или обсудить принятие определенного проекта вынуждало ее получать консультации у министров. Никакой документ не поступал в иностранные канцелярии без того, чтобы она ознакомилась с ним. Ни одно назначение не было возможно без ее согласия. В отношениях с правительством она действовала, опираясь на материалы, подготовленные Альбертом. «Именно вы полностью воспитали меня», – однажды, переполненная благодарности, сказала Виктория принцу. Она издавна поддерживала вигов, но стараниями принца превратилась в королеву, которая стояла выше всех партий. Она даже укоряла себя за сэра Роберта Пиля, к кому Альберт питал искреннее восхищение.

Виктория, как известно, питала глубокую привязанность к лорду Мельбурну и, когда он оставил должность в 1841 г., только Альберт сумел отговорить ее не брать у него официальных консультаций. Отныне принц стал политическим единомышленником с сэром Робертом, за что заработал упреки жены, хранившей верность лидеру вигов. В 1845 г. парламентские дебаты о свободе торговли поставили Роберта Пиля в трудное положение. Виктория, не принимая его отставки, пригласила Джона Рассела сформировать правительство[196]. Альберту не нравилась мысль о том, что ему могли передать функции сэра Роберта. Несмотря на установленный порядок, принц сообщил Пилю о тайных махинациях соперника. Из-за отсутствия помощи со стороны друзей-вигов Рассел ушел. Сэр Роберт снова стал премьер-министром к огромной радости принца. «Мы счастливы, – написал он, – до глубины души оттого, что сумели преодолеть этот министерский кризис». Этот успех показал, что Альберт умел отстаивать свои предпочтения.

Парламентское заседание открылось в феврале 1846 г. На повестке дня стояла отмена так называемых «Хлебных законов» (Corn Laws), которой почти десять лет добивалось общество[197]. Пиль, хоть и принадлежал к тори, дал убедить себя аргументами поборников отмены. Однако в его партии выделилась фракция под руководством молодого и талантливого депутата Бенджамина Дизраэли, сторонника протекционизма. Партия оказалась в тупике. Альберт привлек общественную поддержку на сторону сэра Роберта, открыто появившись в палате общин на галерее, предназначенной для публики. Это стало его первой политической ошибкой. Возмущенные депутаты осудили Альберта, сказав, что его появление в парламенте свидетельствовало о том, что королева лично поддерживала проект закона, который его противники считали несправедливым и губительным для земельной аристократии. «Хлебные законы» не следовало запрещать, поскольку они сулили Англии немыслимое процветание[198]. Сейчас принц нарушил нейтралитет короны, который доселе не уставал отстаивать. Никогда больше он не входил в Палату общин.

Снова Альберт играл роль некоронованного правителя. Виктория, беременная в пятый раз – 25 мая 1846 г. в самый разгар парламентских дебатов родилась Елена, – передала ему свои полномочия. В переписке или меморандумах, когда речь заходила о разговорах с Пилем, Альберт больше не употреблял слово «мы», ограничиваясь местоимением «я». Виктория очень ценила его помощь: «Я чувствую, что не смогла бы существовать без него, что без его содействия, его защиты и поддержки меня бы замучили заботы, тревоги, отвращение к пище, вызванные моим деликатным положением».

В ноябре 1848 г. королева потеряла своего наставника и названного отца лорда Мельбурна. Через два года пришла очередь сэра Роберта Пиля исчезнуть со сцены. Альберт был ужасно расстроен, словно, как сказала Виктория, он лишился второго отца. Оставшись без доверенных советников, с которыми их к тому же связывала дружба, королевская чета сплотилась еще больше. Это им позволила сделать счастливая и мирная семейная жизнь.

«Прообраз рая»

Виктория без прикрас утверждала: ее брак с Альбертом был «прообразом рая». Единственной тенью, омрачавшей эту столь успешную семейную жизнь, стали девять беременностей, следовавших чередой – «страшное испытание», «личные враги», – которые вынудили королеву сказать, что «нашему полу не позавидуешь». Каждый раз родившийся ребенок виделся ей преградой к свободе. В 25 лет у Виктории было уже четверо детей, в 30 – семеро. После первых двух младенцев, сначала Викки, а потом Берти (будущего Эдуарда VII), молодой матерью овладела депрессия. Следующие семь беременностей – Алиса, Альфред, Елена, Луиза, Артур, Леопольд и Беатриса – прошли более мягко, но после появления на свет в 1853 г. Леопольда больного гемофилией, королева стала жаловаться, что муж не помогает ей, хотя должен. Всякий раз Виктория боялась умереть при родах.

Любящая жена, тщательно выполняющая свои христианские обязанности королева, тем не менее противилась материнству и не стала скрывать его неприятные стороны от старшей дочери, когда та выходила замуж. Но несмотря ни на что, Виктория и Альберт не знали горя утраты ребенка при рождении или в первые годы жизни: все их дети выжили. Оба супруга были внимательными и требовательными родителями, любили играть со своим потомством, вместе занимались их воспитанием, хотя создавалось впечатление, что в первую очередь об их будущем беспокоился Альберт. Когда в 1858 г. Викки готовилась к свадьбе с Фридрихом Прусским, будущим недолговечным немецким императором, отец выкроил среди своих дел время, причем немаленькое, чтобы подготовить ее к новой роли, и не забыл забросать будущего зятя меморандумами по поводу прусского государства[199]. Воспитанием Берти (Альберта-Эдуарда), старшего сына, занимались оба родителя. Мальчик никогда не испытывал особого интереса к учению. Тогда отец – отличавшийся повышенной строгостью к наследнику короны – разработал для него воспитательную систему, которую Виктория сочла слишком противоречивой. По поводу будущего для второго сына Альфреда, он же Аффи, мнения родителей снова разошлись. Если Альберт позволял ему полностью отдаться морскому признанию, то Виктория, у которой Аффи был в любимцах, не разрешала ему бороздить моря.

Ничто не могло заменить Виктории общество мужа. Даже дети. «Мы отужинали с Викки, которая, как обычно, ушла в десять часов, – отметила королева в дневнике, – и я тогда получила редкое счастье побыть наедине с любимым Альбертом». Разлука, даже самая короткая, причиняла Виктории боль: «Я чувствую себя одинокой без моего дорогого господина… без него все утрачивает интерес. Я всегда жестоко страдаю, когда он покидает меня хотя бы на два дня». С годами стремление к неразрывной связи у четы ослабело. Они больше не делили комнату, не ставили письменные столы рядом: теперь каждый работал у себя. Но насколько это было в их силах, супруги старались вырвать среди официальных дел немного времени для себя. В 8 утра Альберт будил жену громким «Es ist Zeit, steh auf!» («Пора, вставай!») – в семье общались на немецком. Поздно утром они завтракали вместе. День был посвящен насущным делам, а вечерние встречи были самым дорогим временем, поскольку Альберт и Виктория вместе занимались графикой или живописью, либо играли на пианино в четыре руки. Виктория так любила семейную жизнь, что иногда говорила, что «политика (при условии, что моей стране ничего не угрожает) может идти только во вторую очередь». В Англии, уставшей от выходок королей прошлых лет, Альберт и Виктория создавали пример буржуазной монархии, отличительными чертами которой были простота и уважение к ценностям, получившим название «викторианских». «Говорят, – сообщала королева, – что ни одного правителя доселе не любили больше, чем меня (осмелюсь это сказать), и все благодаря нашему семейному очагу, доброму примеру, который он подает».

Знаменитые викторианские ценности на самом деле отстаивал и опекал прежде всего Альберт. Королева, превратившаяся после его смерти в 1861 г. в «Виндзорскую вдову», бабушку всей Европы и поборницу репрессивной морали, не должна заслонять от нас молодую страстно влюбленную девушку, обожавшую праздники и развлечения. Конечно, она не была совсем уж кокеткой. Даже в юности, Виктория не претендовала на звание красавицы и не слишком интересовалась туалетами, которые слишком уж часто выглядели неуместными. Леди Каннинг даже сетовала, что «некоторые новые платья, прибывшие из Парижа, шли ей даже меньше остальных». Чепчики старили ее, а нижняя юбка «выбивалась из-под муслинового платья». Казалось, что у нее куда меньше вкуса, чем у мужа, который умел выглядеть представительно.

И королева и принц культивировали чувство долга, однако Альберт был настолько жаден до работы, что испортил себе здоровье и без того хрупкое, и подчас несправедливо упрекал жену в небрежности при изучении материалов. Супруги разделяли жажду знаний. В некоторых видах науки и техники, которыми страстно интересовался Альберт, королева разбиралась не так хорошо, но сама она прекрасно ориентировалась в искусстве и истории. Принц никогда не стеснялся своего немецкого акцента и позволял себе некоторые ошибки в английском, а его супруга великолепно владела немецким – языком матери, а также английским, французским и итальянским. И Виктория, и ее муж любили живопись, и сами писали акварели. Они также увлекались музыкой: играли на пианино, а Альберт еще и на органе.

В отличие от Виктории, мало склонной к формализму, вопреки легенде, принц с самого начала был рабом этикета, жестко следил, чтобы двор его соблюдал. Виктория, насколько возможно, избегала роскоши и пышности, предпочитая, по ее словам «уют» и «тепло». Традиции она старалась соблюдать в рамках разумного. И еще она не уставала осуждать обычай обязательного воскресного отдыха. Викторию сердила всеобщая бездеятельность во время сонного «английского воскресенья», и она развлекалась, устраивая в резиденции на острове Уайт небольшие балы на открытом воздухе. При этом набожная Виктория не выносила ханжей и терпеть не могла пуританство министра Глэдстоуна[200].

В целом королева казалась куда легкомысленнее мужа и была в тысячу раз менее суровой, чем тот образ, что остался в народной памяти. Показная добродетель, которую ей приписывали, была связана с ее супружеской верностью. Однако Виктория была сначала женой, а потом матерью, она любила объятия мужа и не обременяла себя излишней стыдливостью. Всю долгую жизнь королеву привлекала мужская красота. Незадолго до свадьбы Виктории довелось потанцевать с русским великим князем, будущим Александром II под осуждающими взглядами придворных. А элегантность и шарм лорда Мельбурна, несмотря на его 58 лет, произвели неизгладимое впечатление на молодую королеву. Она также не скрывала, что «грубая красота и грустные глаза» царя Николая I очаровали ее, когда тот наносил ей визит в июне 1844 г. Виктория никогда не упускала возможности упомянуть в дневнике или письмах внешность гостей мужского пола. Когда она заказывала художникам скульптуры и картины для собственных коллекций либо в подарок мужу, ее никогда не смущало обнаженное тело.

Экономичность принца стала легендарной. Эта «викторианская» добродетель, совершенно естественно привела к тому, что он стал ведать личными фондами королевской семьи. Неудобства Виндзорского замка и Букингемского дворца, их «удручающее состояние», а также экзотическая оригинальность Королевского павильона Брайтона подтолкнули супругов к решению приобрести резиденцию за городом, чтобы отдыхать там и наслаждаться покоем. Когда Виктория и Альберт покупали Осборн на острове Уайт и, начиная с 1845 г., преображали его в виллу в итальянском стиле, они мечтали об английской Ривьере. Это станет «нашим уголком», объявила королева и дала принцу полную свободу действий в восстановлении и расширении здания, выборе украшений и мебели. Виктория первой окунулась в море в «купальной машине» – это приспособление везли по отлогому берегу до самой воды, и все тут же кинулись копировать это устройство. И королева и Альберт ценили уютную атмосферу острова, которая совершенно покорила Викторию: «Я никогда не бываю так счастлива как в моменты, когда могу помногу находиться в обществе моего дорогого Альберта и повсюду следовать за ним».

Спустя три года, в 1848 г., словно желая остановить политические встряски в континентальной Европе, Альберт купил в Шотландии замок Балморал. Здание настоятельно требовало ремонта. Принц продумал его и следил за ходом работ: первый камень новой пристройки был заложен в 1843 г. Через два года королевская семья разместилась в расширенном замке. Взмывший в небо башнями и зубцами, Балморал выглядел внушительно. Для Виктории, проводившей в нем часть лета, он означал свободу от толпы, отдых, жизнь на свежем воздухе. Повседневная жизнь там шла без церемоний. Королевские дети катались на пони, принц охотился на куропаток, королева общалась с деревенскими жителями, «такими простыми и такими искренними», пытаясь понять их забавный язык, а потом разучивала шотландские танцы. Виктория не скупилась на хвалу в адрес обитателей Хайлендс: «Никогда не бывают вульгарными, им никогда не изменяет такт, очень умные, скромные и хорошо воспитанные». Каждый раз, приезжая туда, королева становилась немного шотландкой[201].

Будучи председателем Общества искусств, Альберт в и юле 1849 г. увлекся замыслом архивариуса Генри Коула устроить в Лондоне торговую ярмарку международного масштаба. Принцу понравился этот честолюбивый проект, он стал его инициатором и довел до практического воплощения при поддержке министра Роберта Пиля, а также английских промышленников, которым пришлась по вкусу мысль рассказать миру о своих творениях. Так была организована первая Всемирная выставка в Европе, собравшая в одном месте, в знаменитом Хрустальном дворце, шедевре новой архитектуры, кустарную и промышленную продукцию со всего мира. 14 000 участников, 40 иностранных держав, 6 миллионов посетителей – успех был грандиозный. Альберт тратил деньги без счета. Он никогда не любил перекладывать на кого-то ответственность и присутствовал на всех фронтах работ, думая лишь об успехе предприятия, забросив остальные дела и махнув рукой на здоровье.

Реализация такого замысла сопровождалась определенными трудностями. Альберт усердно и упорно работал над их решением. Виктория изо всех сил помогала ему. Оба они понимали, в чем смысл подобного собрания: это был прекраснейший повод показать всем могущество Великобритании, «мирового цеха». 1 мая 1851 г. было назначено днем официального открытия. Оно стало для Виктории поводом произнести речь, где она восхваляла экономические силы своего королевства, выражала надежду, что свободная торговля могла стать залогом мира и солидарности между народами, и превозносила ту роль, что сыграл принц. В личном дневнике, который читали только близкие, она записала, насколько гордилась мужем: «Альберта любят и ценят так, как я бы того желала». Выставка стала триумфом принца, апогеем его публичной карьеры. Он, как объявила Виктория, «обессмертил» свое имя. При этом выставка, которую королева посещала ежедневно, заявила о решительной победе над протекционистами. Успех всего мероприятия способствовал популярности монархии. Альберт искусно справился с задачей. Ему предсказывали «вечную славу». Но все сложилось иначе.

Народ против принца

Очень быстро, всего через несколько месяцев, слава померкла, и тем больнее стал ощущаться спад народной любви. Недавние переработки вконец погубили здоровье принца. Близкие видели, что Альберт измотан, «скорее мертв, чем жив», по его собственным словам. Красавец мужчина постарел до срока. На вид ему можно было дать 50 лет, хотя ему едва минуло тридцать. Он располнел, страдал от болей в желудке, бессонницей, выглядел совершенно утомленным. Какую же малую награду он получил за свои старания! Общественное мнение Англии негативно относилось к тому, что супруг королевы участвовал в общественных делах, особенно во внешней политике. Его даже не уважали за то, что он мудро отказался от поста главнокомандующего британскими войсками, который предложил ему накануне смерти престарелый Веллингтон, национальный герой.

Все догадывались, что интерес Виктории к внешним вопросам подогревался ее мужем. Еще будучи молодой и неопытной правительницей, она последовала совету Альберта и потребовала, чтобы грозный Палмерстон держал ее в курсе всего, чем занималось его министерство иностранных дел[202]. Она ждала точных докладов, честных объяснений, и в обязанности министра входило разъяснять королеве его линию. Со своей стороны Альберт лично, от своего имени писал Палмерстону письма и рассчитывал получить на них ответ. Супруги хотели сделать дипломатию прерогативой исключительно короны. Никакой министр, ни тори, ни виг, не мог такого допустить. Ведь даже во внутренних делах королева царствовала, но не правила. Конечно, она должна была знать о депешах, которые министр шлет своим представителям за границей. Но ей было запрещено вести прямую переписку с другими монархами, и, если взгляды королевы не совпадали с мнением министерства, последнее слово оставалось за правительством. Виктории полагалось довольствоваться написанием при посредстве соответствующих министров официальных писем, не обладающих серьезным интересом. При этом Альберт – Конституция не обрекала его на молчание – вел переписку с главами иностранных держав, когда не наводнял Министерство иностранных дел пространными меморандумами.

У королевской четы и министра, обладающего столь независимым нравом, как Палмерстон, не было недостатка в причинах для разногласия. Сам он, следуя собственным курсом, не всегда отчитывался премьеру. Взгляды королевы мало его заботили. Лишь немногие дипломатические вопросы он желал разбирать с Викторией. Франция и Луи-Филипп являлись в глазах министра потомственными врагами, при том что царственные супруги стремились к дружбе с королем французов. Позже, когда 2 декабря 1851 г. Луи-Наполеон произвел государственный переворот, министерство иностранных дел, невзирая на инструкции Ее Величества, одобрило его. В 1846 г. во время гражданской войны в Португалии Альберт пытался выступить посредником между враждующими фракциями, а Палмерстон открыто встал на сторону противников королевы Марии II Браганской, пытавшейся утвердить свои позиции силой[203]. События в Италии тоже послужили источником конфликта. Министр поддерживал освобождение областей, зависимых от Австрии, а Виктория и Альберт были на стороне венского императора. Когда в 1851 г. неудобный министр ушел в отставку, корона вздохнула с облегчением.

Однако его уход связали с Альбертом. Пресса начала яростную кампанию против принца. Его действия сочли неконституционными: разве не он участвовал во встречах, на которых королева принимала министров? Не он ли вел переписку с иностранными дворами «в намерении помешать политике законных советников Ее Величества»? Вспомнили и о старых претензиях: Альберт – незваный гость из-за границы. Придумали и новые, самые неожиданные: он не умел садиться на лошадь по-английски! Альберта словно подхватил поток недоброжелательств. Его к месту и не к месту упрекали за вражду с Палмерстоном, за общение с Оранским домом, за дружбу с Пруссией, за слабость в отношении России. Обвиняли его и в том, что он манипулировал королевой, навязывал ей свою волю и стремился ослабить страну и народ.

Эти нападки породили самые дикие слухи. Альберт старался избежать войны с Россией, которая в июне 1853 г. вторглась в придунайские области Оттоманской империи, но в его действиях увидели предательство. Когда в ноябре русский флот уничтожил турецкий в черноморском порту Синопе, Англия встревожилась, поскольку всегда старалась беречь свои индийские пути. Тот, кто не разделял тревоги Альбиона, мог быть только предателем британских интересов! Поговаривали также, что принц успел обмануть королеву. Ему вменяли государственную измену, из чего следовало, что его необходимо было арестовать и заключить в Лондонском Тауэре! Виктория пыталась остановить эти слухи и клевету. И в палате общин, и в палате лордов те, кто обладал влиянием, выступали в защиту Альберта.

Хотя парламентское большинство и оппозиция объединились и опровергли в парламенте «сумасшедшие выдумки», жертвой которых стал Альберт, в народе принца продолжали не любить. «В Англии, – заметил его дядя Леопольд, – оскорбления составляют почти что смысл жизни». Слабое утешение для Виктории, больно задетой той «грязью», что пресса выливала на ее мужа! Причиной тому – в этом она была убеждена – мог быть только Палмерстон. Вероятно, министр не сам лично сочинял злобные статейки, а был скорее всего их вдохновителем и следил, чтобы их не опровергли. Власть, которую приобрел Альберт, его склонность во все вмешиваться, влияние на супругу – все беспощадно разоблачалось.

Когда Англия ввязалась в Крымскую войну (1853–1856), всем было известно, что принц не одобрял этот конфликт в отличие от английского народа, единодушно рвущегося скрестить шпаги, а также охваченной военным азартом его собственной жены. Вмешательство Англии на стороне Франции и Оттоманской империи в войну против России пользовалось, по словам самой королевы, «большей поддержкой, чем можно было бы себе представить». Виктория считала это столкновение неизбежным, требовала увеличения вооруженных сил как минимум на 30 000 человек и открыто ругала Пруссию за нейтралитет, обращаясь к королю Фридриху Вильгельму IV с далеко не дипломатичными словами. «До настоящего момента, – писала она, – я считала Пруссию великой державой». Виктория обвиняла берлинского монарха, пренебрегающего обязательствами, которые накладывал на него королевский ранг: «Вы точно так же отступаете от своей роли по отношению к Пруссии. И если вашему примеру найдутся подражатели, то от Европы ничего не останется; у закона больше не будет поборников, а у угнетенного – защиты».

Видя воинственный настрой Виктории, Альберт не торопился его поддерживать. Когда он выразил удивление, что Россию не пустили на Черное море, или стоило ему указать, как плохо подготовлена военная экспедиция, Виктория сразу же злилась на него. Скольких жизней стоили сражения – под стенами Севастополя погибли 20 000 англичан – и как страдали британские солдаты, королева знала по сообщениям У.Г. Рассела, первого военного корреспондента в истории. Но когда ей сообщали о славных военных победах лорда Кардигана в Балаклаве или лорда Реглана в Инкермане, она ликовала. Альберт же оставался равнодушен к успехам британского оружия.

Принц взял на себя руководство королевской комиссией Патриотического фонда, помогавшего семьям погибших в бою или раненых солдат. Он составил королевскую грамоту об учреждении Креста Виктории, также назывался и наградной орден, которыми чествовали тех, кто проявил храбрость перед лицом врага. Но Альберт не разделял патриотический порыв своей жены, государственных мужей и всего народа. За три недели до подписания Парижского договора, который ставил точку в войне, Виктория выразила «неприязнь» к заключению мира в надежде, что новые военные операции позволят «нам добиться лучших условий». Палмерстон, занимавший должность премьер-министра, успел помириться с королевой и счел себя обязанным объяснить ей необходимость окончания войны. Но Виктория продолжала находить мир «преждевременным».

Охваченные ксенофобией и патриотической экзальтацией англичане ополчились на принца за то, что у него отсутствовал боевой раж, боялись его влияния на королеву, возмущались ростом его авторитета. Критики приписывали Альберту вульгарное тщеславие, утверждали, что он играл на слабых сторонах соперничающих сторон, вечно стремился внести разлад, плел интриги, вместо того чтобы блюсти верность одной из партий. И на фоне кулуарных махинаций, частых роспусков палаты общин (редко кто дотягивал до конца мандата), монархия казалась столбом, чья устойчивость обеспечивалась за счет превосходства королевы. Надо признать, что Альберт приложил к этому руку. В народе видели это и ставили принцу в вину, не желая видеть, что для самих министров Альберт был бесценным: одни устремлялись к нему в надежде при его посредничестве «достучаться» до королевы, другие – желая воспользоваться его многочисленными талантами и солидным опытом. Неужели он навсегда останется мужем Ее Величества, личным секретарем королевы и королем без короны?

Наконец-то принц-консорт!

Виктория уже давно хотела предложить Альберту титул, что соответствовал бы его функциям. Она любила его и знала, скольким ему обязана. Королева жаждала официально объявить его своим законным советником и поставить на одну ступень с собой. «Это нетрудно, – как-то сказал ей премьер-министр Абердин, – но еще не пришло время». Наступил ли нужный момент? Парламент всегда отказывался официально признать человека, делившего власть с королевой Англии. Виктория говорила: жена короля обладала самым высоким саном после своего мужа, но о супруге королевы закон молчал. Как все остальные женщины, королева, вступая в брак, дала обет служить мужу и подчиняться ему, а «между тем, юридически, у него нет ни ранга, ни ясного положения. И это, – убежденно сказала Виктория, – создает странную и ненормальную ситуацию». Конечно, самые пожилые из членов королевской семьи отказались, когда Виктория выходила замуж, признать за Альбертом хоть какие-то прерогативы, но большинство из них успели скончаться, а их потомки были пока что молоды. Кроме того, все более частые встречи с европейскими монархами подталкивали к тому, чтобы определить, наконец, ранг Альберта и покончить с унижениями, которыми сопровождался почти каждый заграничный визит. Отныне же все, как тонко заметила Виктория, могли бы истолковать раны, нанесенные самолюбию принца, как оскорбление короне. Как после семнадцати лет брака, рождения наследников, общего правления можно было согласиться на то, чтобы видеть на троне Англии «королеву и ее иностранного супруга, принца Саксен-Кобург-Готского»?!

Виктория чувствовала, что может потребовать, чтобы ее муж считался англичанином, носил английский титул и имел узаконенное подобающее положение. Она уже отказывала в том, чтобы пожаловать Альберту те же звание и ранг, что у нее: он не станет королем наравне с королевой! Но, как казалось Виктории, было бы вполне законной просьбой дать ему титул «принца-консорта», который обеспечивал самое высокое положение в парламенте и второе место после Ее Величества. Тем временем кабинет убрал препятствия на пути к этому и внимательно следил, чтобы не допустить в парламенте дебатов, которые стали бы зеркалом общественного мнения, не всегда принимавшего мужа королевы. Кроме того, Виктория решила написать несколько королевских грамот. 25 июня 1857 г. Альберт наконец-то получил титул принца-консорта.

В июле в Брюсселе на свадьбе Шарлотты Бельгийской с эрцгерцогом Максимилианом Габсбургским Альберт имел титул выше, чем австрийские эрцгерцоги, и с гордостью объявил о своем новом положении в Лондоне 25 января 1858 г., когда его старшая дочь сочеталась браком с наследником Пруссии. Немецкой родне о своем протокольном назначении принц сообщил с юмором: «Представляю вам себя с совершенно неизвестной стороны: принц-консорт». Впрочем, другим он признавался, насколько это признание запоздало: «Это надо было сделать, когда мы поженились, но вы и сами знаете, что тогда происходило. Консерваторы урезали мой цивильный лист в палате общин и понизили мой статус в палате лордов; королевская семья считала меня чужаком». Этим ранам не зажить никогда.

Горечь Альберта подпитывалась чувством, что он так много трудился на благо новой родины, но мало кто это признавал. Впрочем, еще одной причиной его грусти было собственное слабое здоровье. Он продолжал изо всех сил работать, при том что его дела слишком часто удаляли его от королевы. Виктория всегда ценила общество мужа, а тот не понимал чувства одиночества, которое охватывало ее, когда его не было рядом. День ото дня любовь Виктории к Альберту становилась все более поглощающей. Супругов связывало глубокое единение, что, правда, не отменяло семейные сцены. Королева нуждалась в том, чтобы ее поддерживали, Альберту же недоставало терпения. С течением времени его влияние на жену все возрастало. То он обращался с ней как с ребенком так, что Виктория раздражалась, то ругал ее на глазах сыновей и дочерей, и королева злилась. Конечно, Альберт старался умерить чувствительность жены, но он делал это без излияний, педантично и в длинных меморандумах резюмировал свои претензии, организуя их в тщательно пронумерованные абзацы!

Конец 1850-х гг. принес немало семейных забот и международных тревог. В 1857 г. в Индии разразился мятеж сипаев, который до дрожи напугал Викторию, но обернулся благом для короны, поскольку к ней перешли права Ост-Индской компании. Отношения с Францией снова стали прохладными, когда в январе 1858 г. на Наполеона III совершил покушение итальянский патриот по имени Феличе Орсини, который скрывался в Англии и привез с собой бомбы, произведенные в этой стране. Они омрачились еще сильнее, когда император поддержал войну Сардинского королевства против Австрии – и Виктория, и Альберт боялись распространения конфликта и нового витка бонапартистской экспансии. В 1860 г. чета совершила поездку в Германию, чтобы увидеть годовалого Вильгельма, первенца Викки и будущего императора Вильгельма II. Во время тяжелых родов его левая рука была непоправимо повреждена, и теперь Виктория старалась поддержать дочь, ожидавшую еще одного ребенка. Но в тот момент Альберт узнал о смерти второй жены его отца, а у Виктории, по возвращении в Букингем, в марте 1861 г. в замке Фрогмор на глазах умерла мать, герцогиня Кентская. Забыв о печальных воспоминаниях юности, королева целыми днями оплакивала ее.

Из-за таких забот Виктория не восприняла всерьез состояние здоровья Альберта. Принц постоянно переутомлялся, но отказывался облегчить свой груз забот и все чаще заболевал. В июне 1861 г. его состояние ухудшилось. Бледный и изнуренный он, невзирая ни на что, председательствовал на всех церемониях открытия Королевской выставки сельского хозяйства, а в ноябре он узнал страшную новость. Берти, старший сын, с чьим воспитанием всегда были сложности, закрутил интрижку с актрисой. Его любовные похождения, мало-помалу становившиеся известными публике, угрожали скомпрометировать задуманную свадьбу с Александрой Датской. Четыре дня Альберт обдумывал известие, а затем принял решение написать сыну «с тяжелым сердцем о предмете, причинившим мне самое большое горе, что мне довелось испытать в жизни». Принц был подавлен, королева отметила, что у него «неважный вид». В декабре появились первые признаки тифа. Альберт был обречен. К его постели созвали целую команду знаменитых врачей, но ни одно из лекарств – даже бренди целыми стаканами – не приносило больному облегчения. До определенного момента официальные дворцовые коммюнике поддерживали надежду на лучшее, но теперь они уже не могли скрывать, насколько тяжела ситуация. Долгое время Альберт не терял присутствия духа и неизменно старался знать обо всем, что происходило. 14 декабря 1861 г. он скончался в Виндзорском замке. Принцу было 42 года.

«Не осталось теперь никого, кто назовет меня Викторией, – вздыхала королева. – Все счастье моей жизни ушло навсегда! Мир больше не существует для меня». Спустя двадцать один год после свадьбы скоропостижная смерть дорогого Альберта разрушила чету, которая стала легендарной за долгие годы вдовства Виктории. Королеве были суждены еще сорок лет жизни; умерла она лишь в 1901 г. За эти сорок лет она успела стать бабушкой Европы. У ее детей народилось множество внуков и внучек, которые позднее переженились со всеми коронованными особами Европы конца XIX в. Королева стремилась к уединению, она жила вдали от Лондона, в Осборне или Балморале, замкнувшись в собственном горе. Ради встречи с ней министрам приходилось преодолевать большие расстояния. В течение пяти лет она чуждалась политической сцены, находя утешение в детях, в том числе и в принце Уэльском, о чьих выходках злословили в светской хронике. В декабре 1865 г. умер ее дорогой дядя, ее наставник и второй отец, король Леопольд, отчего скорбь Виктории стала еще тяжелее.

В 1866 г. наступило возвращение королевы, поначалу скромное, на политическую арену. После долгих лет траура Виктория постепенно вернула свои позиции и снова взялась за государственные дела. В лице талантливого и неотразимого Дизраэли[204] она нашла утраченную мужскую поддержку, а в незаменимом и грубоватом Джоне Брауне, преданно служившем ей, – защиту, в которой так нуждалась. Хотя за маской суровой и грузной пожилой дамы скрывалась чувствительная женщина, которую всегда влекло к мужчинам.

Виктория нуждалась в подсказках, но утратила пылкость молодости, и влияние ее отныне было скромным; она старалась «дружить» с правящей партией (но нисколько не считалась с министром Глэдстоуном) и за счет престижа в народе компенсировала все менее заметное участие в политической жизни королевства.

Пользуясь преимуществами своего возраста, Виктория неизменно поддерживала королевский статус, но отныне ей не хватало той уверенности, что вселял в нее муж. Преодолевая очередное затруднение, что в семье, что в политике, она вспоминала имя Альберта. Когда дочь Виктории Алиса скончалась 14 декабря 1878 г. – в годовщину смерти принца, – она оплакивала «повторение этого скорбного числа». Волнения в Ирландии, угрозы в отношении империи, нестабильность в министерствах, немецкие амбиции мешали благополучию монархии: стареющая королева, не имевшая недостатка в причинах для беспокойства, признавалась: «Мне не на кого опереться». Неотразимого Дизраэли Виктория потеряла в 1881 г., а через два года – своего шотландского фаворита Джона Брауна. С той поры ее неизменными спутниками стали смятение и грусть. Всякий раз очередной скандал, компрометировавший министров и аристократов, напоминал ей о том, как раньше Альберт заботился о респектабельности королевского двора. После стольких лет правления Викторией овладела ностальгия: «Я была потрясена при мысли обо всех тех, кого больше нет со мной… особенно о моем дорогом муже, которому я обязана всем». В свое время она согласилась делить с ним власть. Когда Альберта не стало, королевские обязанности утратили очарование. Только с принцем Виктория была в полном смысле слова королевой. И счастлива она была только с ним.