Венценосные супруги. Между любовью и властью. Тайны великих союзов Солнон Жан-Франсуа

Когда художник Франц Ксавьер Винтерхальтер открыл масштабное полотно, называвшееся «Императрица Евгения в окружении фрейлин», которое он написал по ее заказу, государыня была очарована[205]. На поляне под сенью величественных деревьев художник изобразил императрицу в окружении восьми элегантных, молодых и прекрасных придворных дам, с обнаженными плечами и руками, изящными прическами. Все они были одеты в длинные платья из сатина и кружев, с лентами и цветами. Императорская чета была так довольна полотном, что повесила его на почетном месте на Всемирной выставке 1855 г.

Впрочем, критики не разделили императорского энтузиазма. На этой картине, которую «написали фиалковой водой», они дружно высмеивали жеманство персонажей и схожесть всего ансамбля с десертом из взбитых сливок. Полина де Метерних, хоть и была подругой императрицы, нашла, что на полотне изображены «дурочки. Но им и горя мало. Пока есть кому укладывать им прически, им хорошо вместе»[206]. Казалось, что картина показала все легкомыслие императорского двора Евгении, окружившей себя женщинами, чью единственную заботу составляли собственная внешность, и которые воплощали собой светскую жизнь, поверхностную и пустую. Тюль, английские букли и широкие кринолины, ассоциировавшиеся с пошленькими разговорами, довершали портрет-шарж императрицы Евгении.

Через несколько лет на одной из гравюр изобразили другую государыню. Она одета в скромный туалет черного цвета, ее приветствовали те немногие, кто остался ей верен. Императрица покидала Тюильри, уже занятый мятежниками, и готова влететь перед луврской колоннадой в фиакр в надежде скрыться от революции и покинуть Францию. 4 сентября 1870 г., после поражения в битве при Седане, когда после полудня в Отель-де-Вилль провозгласили республику, Евгения – император находился в плену у пруссаков – стала символом краха империи, насмерть сраженной войной, в которой была повинна исключительно она.

Цветная картинка счастливых времен и черно-белый образ трагических дней оставили в эпохе неизгладимый след. Они выражали распространенное мнение, о том, что основатели Третьей республики, родившейся на обломках Второй империи, появились из-за императрицы, ее образа жизни и той роли, что она играла. Спустя сто пятьдесят лет многие современники только и помнят, что эти две контрастные картинки: кринолины и поражение.

Историки, специализирующиеся на республике, винят в случившихся событиях не столько Евгению, сколько имперский режим и его главу. Одни ругают легкомыслие императрицы, «вышедшей замуж под влиянием любви», и откровенно насмехаются над тем, как неудачно выбрал супругу Наполеон, который был однозначно слишком молод с точки зрения его дяди. Другие осуждают политическую роль Евгении за то, что император стал игрушкой в руках интриганки, а ее пристрастие к католичеству «на испанский манер» и слепой консерватизм помешали здоровому развитию режима, вовлекли Францию в войну и поражение. Кем бы ни была императрица – легкомысленной дамочкой или злым гением, – она стала причиной всех бед.

Когда она руководила двором, ее ругали бездельницей, которая слушалась только «низменных инстинктов», настоящей «тряпичной куклой»[207]. «Никто не назвал бы ее, – уверяют нас, – умной или образованной». И хотя у Евгении имелась библиотека «с прекрасными изданиями, она читала мало». Когда она вмешивалась в политику, ее обвиняли в том, что она узурпировала власть вместо того чтобы довольствоваться исключительно представительской ролью. После того как Наполеон III женился на Евгении и посвятил ее в дела государства, он постоянно совершал ошибки[208].

Трудное завоевание

После того как его выбрали президентом республики – Второй – на всеобщем голосовании в декабре 1848 г., когда Франция после Февральской революции и кровавых июньских событий, вернула себе порядок и стабильность, Луи-Наполеон Бонапарт (1808–1875) обосновался в Елисейском дворце. В одиночестве. Несмотря на свои 40 лет, принц-президент оставался холостяком. До настоящего момента жизнь скитальца запрещала ему какие-либо брачные связи. Вечный заговорщик (в 1836 г. его выгнали из страны, через четыре года присудили к пожизненному тюремному заключению после попытки переворота вместе с булонской армией, потом он бежал и скрывался в Англии) и интриган и не помышлял о семейном очаге.

Претендуя на трон после смерти Орленка[209], Луи Наполеон только и думал, что о восстановлении империи. Ему удалось добиться этого, благодаря государственному перевороту 2 декабря 1851 г. Республику похоронили, а в ноябре следующего года провозгласили Империю. Как раз тогда Наполеон III сделал Тюильри своей резиденцией. Но, как и в Елисейском дворце, он жил там без супруги. Новый хозяин Франции, имеющий право передавать власть по наследству, должен был основать династию. Возле него на троне должна была воссесть женщина, императрица, и подарить ему сыновей. Наполеон III посватался к нескольким иностранным принцессам: Кароле Шведской, внучке бывшего короля Швеции, и Аделаиде Гогенлоэ, племяннице королевы Виктории, но ни одна не дала согласия. Дело в том, что старые монархии опасались этого странного правителя с сенсимонистскими взглядами, который в молодости был карбонарием, то есть почти что социалистом и мятежником против существующего порядка. Его имя даже угрожало миру в Европе, а политический режим, который он только что учредил, казался совершенно ненадежным. Какой монарх согласится отдать дочь такому авантюристу? А тот, как выяснилось, задумал иной матримониальный проект.

Когда принц-президент жил в Елисейском дворце и обладал еще несколько провинциальными манерами, он обратился за помощью к более искушенной двоюродной сестре, чтобы та помогала ему успешно проводить приемы. Элегантная, остроумная и хорошо воспитанная Матильда Бонапарт (1820–1904), жена короля Жерома, младшего брата Наполеона I, хорошо знала светские обычаи и безукоризненно справлялась с ролью хозяйки дома. В 1836 г., когда ей было всего 16 лет, она помолвилась с двоюродным братом. Молодые люди поклялись друг другу в вечной любви, романтично обменялись прядями волос и уже собирались назначить день свадьбы. Нелепый государственный переворот, предпринятый Луи-Наполеоном в Страсбурге и вынужденный отъезд заговорщика в Соединенные Штаты разрушили прекрасные планы. Но Матильда сохранила нежность к своему старому поклоннику, всегда была готова преподнести ему совет, выручить, оказать помощь, хотя после несостоявшейся свадьбы любая другая женщина не стала бы поддерживать связь. Матильду забавляли победы Луи-Наполеона над женщинами (сама она, после неудачного брака с князем Демидовым, который ее бил, вела весьма вольную жизнь), поскольку никто не мог ее затмить, даже прекрасная и удачливая мисс Говард, у которой принц-президент просил кое-что помимо составления плана стола и списка приглашенных.

В конце 1852 г. после поездки по Франции, где его везде бурно приветствовали, Луи-Наполеон объявил о создании Империи. Сенат подтвердил это решение, а избиратели единодушно поддержали его на референдуме. Луи-Наполеон стал Наполеоном III. Теперь новоиспеченный император должен был отложить все дела, найти жену и основать новую династию.

Всем было интересно, какой он сделает выбор. Стоило Наполеону III завести разговор с женщиной, как все стремились увидеть в этом безошибочные признаки скорого брака. Следили за каждым жестом и словом императора, анализировали их, комментировали. Что за красавица покорит этого неисправимого сердцееда? Или точнее, кто окажется настолько искусной, что ей пообещают свадьбу? В последние месяцы 1852 г. все с неутихающим любопытством смотрели на дам, приезжавших погостить в Тюильри.

Многие отмечали, как любезен был принц с одной девушкой, хорошо воспитанной и изящной, которую повсюду сопровождала мать. Луи-Наполеон приглашал ее то на большую охоту в лесу Фонтенбло, то на бал в Сен-Клу, а там позвал ее в Компьень на первую из знаменитых встреч, на которые регулярно собирались избранные гости императорской четы. Юная красавица то участвовала в псовой охоте, показав себя прекрасной наездницей, а также стрелком (хозяин дома даже преподнес ей два великолепных ружья), то рукоплескала водевилю, исполненному приехавшей в Париж труппой, то просто прогуливалась в парке. Мадемуазель де Монтихо неизменно производила впечатление нежной юной девушки. Впрочем, нашлись и те, кто разглядел в ней ловкую интриганку, решительно настроенную попытать счастья вместе с принцем, любителем красивых женщин.

Красавица Евгения (1826–1920) была совсем другой. Она обладала непривычной тогда красотой: высокая, с тонкой талией, длинноногая, голубоглазая, с ослепительно свежим лицом, с волосами «живого светлого оттенка», который иногда казался чуть ли не рыжим, а временами совершенно «золотым», с безупречной осанкой. Всегда роскошно одетая она, как говорили, умела наряжаться гениально. В овале ее лица чувствовалось что-то испанское, а в страстном характере безошибочно угадывалась андалузская кровь (Евгения родилась в Гренаде 5 мая 1826 г., через пять дней после смерти Наполеона I, в час, когда случилось землетрясение).

Ее испанский род высокого происхождения был тем не менее крепко связан с Францией. Отец Евгении дон Сиприано де Теба и Гусман, испанский гранд, правда, небогатый, воевал во французской армии во время наполеоновской эпопеи. Там он потерял левую руку и глаз. Подобных ему называли афрансесадо – это было прозвище испанцев, которые поддержали Жозефа Бонапарта, эфемерного короля страны, поставленного Наполеоном, и последовали за ним в изгнание. Вернувшись на родину, задыхавшуюся под абсолютной властью восстановленного короля Фердинанда VII Бурбонского, граф де Теба множество раз попадал в тюрьму, а потом поселился в своей резиденции, находясь под надзором из-за своего упорного либерализма. В 1817 г. решительный поклонник Наполеона I женился на Мануэле Киркпатрик, дочери богатого негоцианта, торговавшего шотландскими винами. При всех притязаниях на благородство и прекрасное исполнение роли светской дамы она имела простонародное происхождение. У супругов родились две дочери: Франческа, носившая прозвище Пака, и Евгения.

Граф и графиня де Теба, этот титул герцог де Мотихо получил благодаря старшему брату дона Сиприано, как правило, в жизни пересекались редко: он увлекался политикой, ее интересовали только светские развлечения. По причине семейных обстоятельств, превратностей судьбы и гражданской войны, раздиравшей страну[210], графиня с дочерьми поселилась в Мадриде, а оттуда перебралась в Париж. В первый раз они очутились во французской столице в 1836 г. «Маленькие Монтихо» обучались в роскошнейшем женском пансионате в Сакре-Кер, откуда их забрали из-за разразившейся эпидемии, потом уехали в Англию, там получили образование в колледже неподалеку от Бристоля, вернулись во Францию, где Проспер Мериме, друг семьи, помог им закончить обучение. Смерть отца в 1839 г. заставила их приехать обратно в Испанию: они прожили там более десяти лет и часто бывали на самых знаменитых курортах Европы. Евгения росла и хорошела. Она без устали ездила верхом, с не меньшей страстью занималась и плаванием, и фехтованием. С наступлением отрочества появились первые волнения, первые любовные разочарования. У Евгении не было недостатка в характере, она показывала себя и импульсивной, и нежной. В ней тут же признали «сильный и приветливый» нрав и «благоразумие». Но иногда она позволяла себе неожиданные вольности; ее небольшие причуды подчас шокировали. Евгении был очень несвойственен конформизм.

Не пора ли выходить ей замуж? Претенденты торопили ее, но с Евгенией было непросто. Ей уже минуло 22 года, когда ее мать, рассердившись на испанский двор, снова покинула Мадрид, переехав в декабре 1848 г. в Париж. Обе женщины (Пака успела выйти замуж) поселились на Вандомской площади. Столица, из которой в прошлом феврале за три дня выгнали короля Луи-Филиппа и провозгласили Республику, только что пережила революцию. В конце бурного года Франция обзавелась президентом, носившем славное имя – это был сын Людовика Бонапарта, бывшего короля Голландии, и Гортензии де Богарне, племянник императора Наполеона I и внук Жозефины. Может, в Париже, а не в Мадриде найдет себе Евгения самую выгодную партию?

Когда в декабре 1852 г. внимание, которое столь щедро оказывал девушке принц-президент, стало очевидно всем, все ошибочно решили, что она взялась из ниоткуда, чтобы пополнить список женских побед Луи-Наполеона. Уже три года минуло с тех пор как они встретились и обратили друг на друга внимание у кузины Матильды на ужине в ее дворце на улице де Курсель. Принца-президента тогда заинтриговала эта 23-летняя девушка. «Он смотрел на меня, – позже напишет она, – со странным видом». Всего через несколько недель Евгения получила из Елисейского дворца приглашение вместе с матерью прибыть в замок Сен-Клу, где Луи-Наполеон любил проводить лето. Интересное дело: двух женщин «в самых торжественных туалетах» встретили только принц и его родственник граф Баччиоки. Обстановка была в высшей степени дружеская, но хозяина тут же заподозрили во всех грехах и разочаровали: Евгения важно прочитала ему небольшую лекцию о протоколе и спешно возвратилась в Париж. Разочарованная мадемуазель де Монтихо поведала о своем смятении сестре: «Я совершенно презираю себя за чувства к принцу. Там, где я видела начало прекрасной дружбы, возможно, даже чувство, у него было, в лучшем случае, приключение».

Вскоре пришло новое приглашение. На сей раз в Елисейский дворец. Словно Луи-Наполеон хотел загладить промах, допущенный в Сен-Клу. Обе дамы дали согласие. Луи-Наполеон вел себя галантно. Прошло лето 1849 г.; принц-президент был погружен в политику. Евгения вместе с матерью принимали воды в Спа. Осенью, вернувшись в Париж, они получили новое приглашение на вечер в доме Матильды. Там же был Луи-Наполеон. «Мне очень недоставало вас в последние месяцы», – сказал он мимоходом Евгении.

В новогоднюю ночь, снова в доме своей незаменимой кузины, сердцеед воскликнул:

– Полночь! Пусть все поцелуются! И подошел к Евгении: – Таков обычай Франции… – В Испании такого обычая нет! – ответила красавица, склоняясь в протокольном и защитном реверансе.

Было очевидно, что покорить Евгению нелегко. Но ее искусное сопротивление подстегивало принца, привыкшего к более уступчивым красоткам. Нетерпеливому поклоннику надо было взять себя в руки. Вычурная игра, которую начала Евгения, продолжалась. Будущие супруги переписывались – от имени Евгении послания составлял друг семьи Мериме, поскольку мадемуазель де Монтихо с матерью часто отсутствовали в Париже. Они уезжали в Испанию, принимали горячие воды на курортах Висбадена, возвращались в столицу в холодное время года, отбывали на всемирную выставку в Лондон, затем снова ехали в Париж, а потом в Мадрид (там они узнали о государственном перевороте 2 декабря 1851 г.), часто бывали в О-Бонне в Басконии. Обе дамы не сидели на месте. Пока они разъезжали туда-сюда по Пиренеям, принц-президент имел возможность поссориться с законодательной Ассамблеей, покончить с Республикой, утвердить новую конституцию и прописать в ней народные чаяния по поводу восстановления империи.

Удовлетворенная жажда абсолютной власти не заставила его забыть о Евгении. Она получала приглашения (Фонтенбло, Сен-Клу, Компьень) и усердно посещала ту, что отныне именовалась принцессой Матильдой. «В этом [1852] году, – заметила та о Евгении, – она значительно похорошела; она изо всех сил добивалась моей дружбы… Каждый вечер у меня были приемы, я устраивала балы и концерты, на которые принц старательно ходил. Я видела все-все маневры, что одной стороны, что другой». Больше ждать Наполеон не мог. Однако красавица отказывалась стать новой Лавальер[211] и была согласна только на брак.

Влюбленный как никогда в жизни император принял решение жениться. Он сообщил приближенным о своем намерении и 15 января 1853 г. официально посватался к матери девушки. Весть об этом тут же разлетелась и породила множество сплетен. Говорили, что красота Евгении (которую никто не мог отрицать) не способна скрыть ее глупость, а также, что девушка уже запятнала свою репутацию. «Авантюристка», – было у всех на устах. «Интриганка», «амбициозная особа», «истеричка», – добавляли затем. «С мадемуазель де Монтихо спят, на ней не женятся», – резко написала принцесса Матильда, ругавшая себя за то, что представила Евгению своему кузену. «Мы создали Империю не для того, чтобы император женился на цветочнице», – добавил министр Персиньи. Новоиспеченный двор разделился на сторонников и врагов «этой Монтихо».

Более всех бесновался брат Матильды принц Наполеон-Жером по прозвищу «Плон-Плон», сын Жерома Бонапарта, бывшего короля Вестфалии. Он успел получить отказ у прекрасной Евгении и, вероятно, не понаслышке знал о ее неуступчивости. Однако были у него причины и посерьезнее, чем уязвленное самолюбие. Плон-Плон, несмотря на республиканские взгляды, считался наследником престола и не желал ни брака Наполеона III, ни рождения принца, будущего императора. Он на всю жизнь затаил злобу на Евгению.

Как только выбор императора стал известен общественности, нашлись и те, кто одобрил его. Герцог де Морни, сводный брат Наполеона III, первым поаплодировал этому браку. Его примеру последовали и другие, поначалу настроенные враждебно либо нерешительно: например, министр иностранных дел Друэн де Луис или граф Валевский, посол в Лондоне, тщетно ведший переговоры о союзе с какой-нибудь подходящей английской принцессой. Наполеон оставался глух к недовольным высказываниям и стремился сыграть свадьбу как можно раньше. Тех, кто видел в этом не более чем «прихоть» или упрекал императора в том, что тот совершает «ошибку», он заставлял закрыть рот: «Мне никуда не деться».

Через несколько дней после официального объявления Наполеон дал более развернутое объяснение своему выбору. 22 января в Тюильри перед собравшимися дворянами, парламентариями и послами он опроверг общепринятую мысль о том, что браки между королевскими семьями способствовали сближению монархий. На самом деле, сказал он, они «углубляют ложное чувство безопасности и заменяют семейными интересами интересы общественные». С подкупающей искренностью новый хозяин Франции не скрывал своих корней: «Не надо старить свой герб и стремиться любой ценой сойтись с семьями королей, а надо всегда помнить о своем происхождении, не изменять себе и чистосердечно принять перед всей Европой титул выскочки, поскольку ты выскочил благодаря свободному голосованию великого народа». Некоторые дипломаты собирались было сделать вывод, что император защищал и превозносил молодость своей монархии оттого, что тушевался рядом с иностранными династиями. Но Наполеон нанес им решительный удар: «Я предпочел женщину, которую люблю и уважаю, женщине незнакомой, союз с которой давал бы некие преимущества, смешанные с жертвами». Для Наполеона III второй брак победителя А устерлицкой и Ваграмской битв с эрцгерцогиней Марией Луизой Австрийской должен был служить тому примером. Но в Вене, Лондоне или Санкт-Петербурге, где до сих пор господствовали ценности Старого режима, игнорирование принцесс королевской крови и превращение женитьбы в частное дело казалось проявлением дурного вкуса и предвестием тревожных странностей.

Как только решение о свадьбе было принято, ее не стали откладывать: 29 января 1853 г. в Тюильри прошла гражданская церемония, а на следующий день в НотрДаме венчание. Наполеон III женился на молодой графине де Теба, предпочитавшей называть себя Евгенией де Монтихо. Ему было 45 лет, она – более чем на шестнадцать лет моложе. Она была прекрасна, он – «далеко не красавец». Даже самые благожелательные современники описывали, что у него были короткие ноги, и ходил он косолапо, плечи были широкие, но покатые, шея крепкая, а лицо удлиняла невероятная бородка. Он преждевременно состарился, но все равно располагал к себе. Улыбка свидетельствовала о «добром, приветливом и мягком нраве». Маленькие глазки, подслеповатые, но ясные, смотрели мечтательно, их взгляд «окутывал». Весь его облик располагал к себе (обаяние Луи-Наполеон унаследовал от матери, королевы Гортензии), принцу-президенту симпатизировала сама королева Виктория. Со времен юности, проведенной в немецко-говорящих странах он сохранил «германский акцент», который заставлял авторов памфлетов упражняться в остроумии. Вместе с легкими испанскими интонациями Евгении он должен был сплестись в причудливую музыку.

«Маленькие императрицы»

От жены Наполеон ждал любви и способности выполнять протокольную роль; от императрицы страна ждала наследника. Если этот брак стал, по словам Александра Дюма-сына, «триумфом любви над предрассудками» и «чувств над политикой», принес ли он счастье собственно супругам? Чтобы ни несли клеветники, мадемуазель де Монтихо призналась будущему мужу, что ее сердце давно уже сражено, но она считала, что она обязательно должна сыграть свадьбу, будучи девицей[212]. У Наполеона аналогичной девственности не было. Всю жизнь в нем не утихал сексуальный аппетит. Его называли «больным похотью». Наполеон желал Евгению, желал ее страстно; возможно, это желание смешивалось в нем с любовью. Он не понимал, что им владело стремление обладать этой красивой женщиной. Поговаривали, что императрица не отличалась сильной чувственностью и была довольно равнодушна к любви. Луи-Наполеону даже было без лишних уловок четко и недвусмысленно сказано: «Какая гадость эта физическая любовь! Но как же получается, что мужчины ни о чем другом и не думают?»

Евгения почти сразу же забеременела, но в апреле она неудачно упала и потеряла ребенка. Пришлось ждать два долгих года, прежде чем сообщить публике – в июле 1855 г. – о новой беременности. Медики сказали, что она же станет последней. Евгения поделилась с сестрой: «Представляешь, врачи сказали императору, что, к счастью, у него есть еще время, но если бы я подождала чуть дольше, то у меня никогда не было бы ребенка». Несмотря на многочисленные официальные обязанности (открытие Всемирной выставки, поездка в Англию к королеве Виктории, а затем в конце беременности созыв в Париже мирной конференции), Евгения сумела доносить и 16 марта 1856 г. родила императору принца.

Свою первую задачу она выполнила: дала империи наследника. Больше детей у нее не было, медики предостерегали Евгению от новой беременности. Появление на свет маленького принца принесло немало плюсов для Евгении, до того момента осознававшей, насколько непрочно ее положение по причине достаточно скромного происхождения.

И в минуты тревоги она, случалось, размышляла о жребии несчастного Людовика XVII или грустной судьбе Орленка. Есть мнение, что после рождения этого мальчика, т.е. спустя всего три года после свадьбы, чета прекратила все супружеские отношения.

Если окружение императора, судя по всему, и не догадывалось, насколько скудно отвечала императрица на пыл своего супруга, но зато он сам все прекрасно видел. И легко находил при Дворе дам, готовых утолить его желания. Полуофициальная, довольно длительная связь с мисс Говард, обеспеченной дамой полусвета, которая оказала, в свое время, финансовую помощь, способствовавшую возвращению Луи-Наполеона на политическую сцену, должна была тем не менее подойти к концу. Она чуть ли не появлялась в обществе принца-президента на публике, и многие полагали, что она способна потребовать у своего ставшего императором любовника ранг и место в официальных торжествах. После того как Наполеон вернул ей деньги, которые она ему занимала, и предложил ей земли Борегар, в честь которого она позже изменила свою фамилию, ему необходимо было отделаться от нее на момент свадьбы с Евгенией.

Императрица, уже ждавшая ребенка, в начале февраля 1856 г. заметила появление еще одной соперницы: молодая, с точеной фигуркой, самовлюбленная как Нарцисс графиня де Кастильоне, о ком принцесса де Меттерних отозвалась, что никогда не видела подобной красоты. Евгения обнаружила связь мужа в начале лета по случаю ночного праздника, устроенного в Вильнёв-Летан, неподалеку от Сен-Клу: император потихоньку покинул общество гостей вместе с прекрасной итальянкой, а по возвращении ее платье оказалось «мятым-премятым».

Евгения не видела конца этим семейным огорчениям. Не успела завершиться идиллия с Виргинией де Кастильоне (осенью 1857 г. она попала в немилость), как в жизни императора появилась еще одна женщина: неотразимая Марианна Валевская. Тоже итальянка, она была замужем за министром иностранных дел и внебрачным сыном Наполеона I, «настоящая маленькая плутовка, которая сумела, – писал Вьель-Кастель, – хоть и спала с императором, стать подругой императрицы». Ни одной из фавориток сердце Наполеона не принадлежало полностью; он не умел хранить верность возлюбленным и очень быстро покидал их ради еще более роскошных красавиц. В списке императорских любовных побед числилось также множество эфемерных связей – с придворными дамами или великолепными иностранками, как например, госпожа Римская-Корсакова, которая приехала из Санкт-Петербурга и получила от Теофиля Готье прозвище Татарская Венера[213]. Среди тех, кого при дворе назвали «маленькими императрицами», последняя по дате шла 25-летняя актриса – император был лет на 30 ее старше, – прибывшая из анжуйской провинции, имевшая скромное происхождение, без политических притязаний, но зато обладавшая мощным темпераментом. Жюстина (или Жюли) Лебёф, она же Маргарита Белланже. Наполеон встретил ее в 1863 г. и оставался ее любовником до 1868 г., пока ее не сменила белокурая графиня Мерси-Аржанто, ставшая, судя по всему, последней фавориткой.

Хронология очень красноречива: император постоянно изменял жене, а Евгении приходилось терпеть то, что муж весело называл «маленькими развлечениями». Реакция униженной супруги со временем менялась. В первые годы у четы часто случались семейные сцены. Евгению больше злило, что муж нарушил обещание и попрал священные узы брака, нежели то, что он имел неудержимую склонность к альковным забавам. С января 1854 г. – это подтверждает письмо Проспера Мериме – Евгения угрожала вернуться в Испанию. Эта угроза часто повторялась. Ходили слухи, что императрица даже могла потребовать развода. Все знали о живости (ее называли «испанской») характера юной девицы де Монтихо, ее неукротимый пыл и горячность. Императрица продемонстрировала их на знаменитом вечере в Вильнёв-Летан, когда Наполеон рассадил приглашенных по местам и исчез с мадам де Кастильоне. Гости, скандализированные тем, как скомпрометировал себя император, смотрели на Евгению, как она униженная, побледневшая от ярости, принялась танцевать, чтобы успокоить нервы, упала, потеряла сознание и, когда вернулся ее ветреный супруг, устроила публичный скандал, не обращая внимания на общество. На следующий день Париж был в восторге.

Наполеон давал жене и другие поводы жаловаться и бушевать. Но отныне у нее был сын, которого она нежно любила, да и общественные обязанности увлекали ее. Впрочем, император, огорченный упреками Евгении, продолжал, хоть и не пытаясь заработать ее прощение, проявлять нежность к жене, показывая ей свою привязанность. Когда, узнав о новой выходке мужа, императрица решила немедленно уехать из Парижа в Биарриц или на воды в Швальбах, что неподалеку от Висбадена, он, в попытке успокоить, написал ей ласковые слова: «Еще один день, когда я не вижу тебя, и поверь… я счастлив только с тобой». Или: «Для меня ты – жизнь и надежда». Не переставая страдать, Евгения, в конце концов, тоже начала изменять и пыталась таким образом закрывать глаза на реальность. На смену любви пришла дружба, а оскорбление, нанесенное самолюбию, сгладилось. Не имея возможность помешать похождениям легкомысленного супруга, Евгения научилась справляться со своей горечью.

Тем не менее она немного выпускала когти, когда казалось, что внебрачные приключения мужа могут угрожать его здоровью. Осенью 1864 г. в Сен-Клу, вечером после дня, проведенного у Маргариты Белланже, с Наполеоном случился обморок. Для начала императрица позаботилась о супруге и, когда худшее было позади, явилась на следующий день с утра пораньше в апартаменты куртизанки: «Мадемуазель, вы убили императора». И потребовала, чтобы та немедленно уехала. Оправившись, Наполеон отказался расставаться с девушкой,

Евгению это взбесило, и она отправилась принимать воды в Гессен-Нассау. Четыре долгих месяца, пока императрица переживала «самый печальный кризис в своей жизни», она отсутствовала в Париже. Связь продолжилась и, несмотря на беспокойство об ухудшающемся здоровье Наполеона, императрице пришлось снова проглотить гордость и страдать молча.

Работа Винтерхальтера

Семейные несчастья Евгении должны были бы снискать ей всеобщее сочувствие, поставить ее на одну доску с благородной женой Людовика XIV или кроткой Марией Лещинской. Этого не случилось. Конечно, окружение императрицы разделяло обиду обманутой супруги, но несдержанный характер Евгении смущал многих. В народе, где брак императора приняли лучше, чем в салонах, ничего не знали о придворной жизни, а парижский свет, хоть и осуждал выходки императора, не считал нужным сочувствовать «этой испанке». При этом по отношению к императрице народ иногда выражал если не любовь, то признательность. Признательность за то, что она дала империи сына. Восхищались также и тем, что она отважно посещала заболевших холерой, когда в Париже вспыхнула страшная эпидемия, уносившая по двести человек в день осенью 1865 г. Оценили ее хладнокровие, когда Орсини попытался совершить покушение на императорскую чету перед колоннадой Опера вечером 14 января 1858 г. Окруженная ранеными и убитыми во время трех последовательных взрывов, императрица обратилась к охранникам: «Не тратьте время на нас, это наше дело. Позаботьтесь о раненых». Ее спокойствие произвело впечатление. И наконец, чтобы ободрить людей, рядом с бледным как мрамор Наполеоном, она с улыбкой вошла в театр, чтобы посмотреть спектакль. В тот вечер спокойствие Евгении окупило все ее страдания.

При всем при этом, о ней почти всегда судили жестко. В начале правления Евгению чаще всего упрекали в легкомыслии – свидетельство тому картина Винтерхальтера, которому потворствовала ее лучшая подруга Полина де Меттерних.

Сама она признавала: «Легенда обо мне сложилась… Я была легкомысленной женщиной, которая занималась только тряпками». В письмах Евгении отчетливо видны, надо признать, выраженные словами зачастую спутанными, интерес к пустякам, капризам моды, подробностям семейной жизни. Евгения завидовала образованности принцессы Матильды, которая к тому же обладала хорошим вкусом, а в ее доме стремись бывать литераторы и художники. Хотя обе дамы не доверяли друг другу, императрица признавала в Матильде образец, который она старалась, не афишируя, копировать.

Империя нуждалась во Дворе, достойном сравниться со Двором Наполеона I или по крайней мере сопоставимый со Дворами Старого режима. Создать таковой было непростой задачей, поскольку знать прошлых времен и знать июльской монархии упорно старались не иметь дела с Новым режимом. В Тюильри, имевшим статус официальной резиденции, а также в Сен-Клу и Фонтенбло, куда ездили в теплое время года, равно как в Компьени, где с 15 ноября собирались знаменитые «группы» гостей, Евгения показала себя прекрасной хозяйкой. Атмосфера при дворе, конечно, была не столь литературной, как в салоне принцессы Матильды. В домашней обстановке «скромных понедельников императрицы» гости охотно и непринужденно развлекались, а в Тюильри стиль жизни подходил больше для крупной буржуазии, нежели аристократии былых времен. Но Евгения старалась сделать официальные торжества пышными, заботилась об этикете, элегантно председательствовала на роскошных ужинах и балах, безукоризненно принимала послов, министров и иностранных правителей. Двор Наполеона III свою задачу выполнял: он служил престижу империи. И император знал, какова в этом заслуга Евгении.

Личный посланник

Император ценил качества своей жены. Хотя подчас его настораживала ее импульсивность, он рассчитывал, что своим обаянием она сумела бы расположить к себе собеседников; знал он также, что она женщина искренняя и очень умная. Свое правление Евгения начала с того, что скромно прошла «учебный курс» императрицы. Сопровождая Наполеона на протокольных торжествах и дипломатических встречах, она поняла, насколько необходимо разбираться в политических вопросах. Император обучил жену, беседуя с ней о положении дел в Европе, зачитывая депеши и официальные отчеты, давая характеристику французским и иностранным деятелям. Евгения все схватывала на лету и, хотя всю жизнь ей приходилось следить за собой, как бы не сболтнуть лишнего, она очень быстро освоилась с ролью, которую ждал от нее муж.

Королева Виктория, принимавшая императорскую чету в апреле 1855 г., нашла Евгению очень кроткой и милой, скромной и сдержанной. Она предложила ей свою дружбу, которой редко кто удостаивался. Кроме того, она сочла, что императрица «очень остроумна и благоразумна» и, прежде всего «прекрасно образована». Евгения, в тот момент перепуганная этим первым официальным визитом к английской монархии, которой, ко всему прочему, являлся для нее вступительным экзаменом, понравилась королеве своим умением следить за политическими событиями. Наполеон III мог гордиться женой.

Раз за разом он учил ее, как осторожно сообщать собеседнику сведения, до сих пор носившие конфиденциальный характер, как отслеживать его реакцию на то, что только что было секретным. Когда в 1853 г. Франция готовилась вместе с Англией развернуть войну против России, Наполеон III надеялся, что Австрия примет участие в событиях и поможет отнять у царя придунайские провинции. Он пригласил Евгению прощупать намерения Вены, пообщавшись с послом Австрии в Париже. «Она хорошо держится во время переговоров, – заметил он, – настолько хорошо, что я вынужден думать, что она выучила урок для того, чтобы опробовать его на мне».

Когда Крымская война была закончена и подписан Парижский договор, Наполеон III на пике международного престижа задумывал перекроить дипломатическую карту Европы. От вчерашнего побежденного врага – России – он теперь добивался союза. Было необходимо убедить англичан, до сих пор не определившихся относительно Санкт-Петербурга и более склонявшихся к союзу с Австрией. Частный визит императорской четы в 1857 г. на остров Уайт в Осборн, где отдыхала британская королевская семья, должен был заверить Викторию и Альберта в надежности и искренности союза двух стран. В спокойной обстановке Наполеон III пытался донести свои взгляды до английских министров. «Подключил» он и Евгению: с королевой она беседовала «о книгах, Испании и России». После этого Виктория заверила свое окружение, что императрица желала «изо всех сил, чтобы мы сумели преодолеть нынешние трудности». Впрочем, во время недолгого пребывания в Осборне Евгения получила права присутствовать на всех разговорах двух правителей.

Именно ей Наполеон поручил осторожно сообщить о нейтралитете, а значит, и одобрении англичан, когда император решил прийти на помощь Сардинскому королевству, на которое напала Австрия, грозившее заполучить себе в союзники Берлин. Евгения под предлогом юбилея Виктории написала ей, что война не будет крупномасштабной, и добавила: «Мы очень рассчитываем, что Ваше Величество, ведь вы всегда считаете своим долгом содействовать миру, воспользуется своим личным влиянием, а также влиянием принца Альберта, которое так велико также в Германии, чтобы прийти к этой цели».

Кажется, дружба двух женщин подтолкнула Наполеона III к тому, чтобы сделать императрицу своим неофициальным посланником. Убежденный, что прусские дипломаты планировали изолировать Францию от остальной Европы, император старался сблизиться с Англией и потому отправил жену самостоятельно нанести новый визит Виктории в июле 1867 г. в ее осборнской резиденции. Евгения получила от королевы теплые слова. «Я получила возможность, – написала королева, – тщательно посоветоваться о мире, а не о вооружении, переложив всю ответственность на Пруссию». Однако, британское правительство, куда меньше расположенное к Франции, осталось при своем мнении. В августе 1869 г. Евгения снова, с теми же намерениями, побывала в Осборне: Викторию попросили умерить воинственный пыл прусского короля, который раздувал канцлер Бисмарк. Королева, казалось, разделяла желание Евгении «сделать все, чтобы добиться мира на всей земле», и согласилась написать в Пруссию, чтобы утихомирить ее правителя.

Регентство

Помимо обязанностей посланника Евгения выполняла и другие задания императора: например, замещала своего хворающего мужа на Корсике по случаю столетия со дня рождения Наполеона I или в Египте на открытии Суэцкого канала. Тем не менее во все секреты ее посвящать не стали. Наполеон III был человеком молчаливым и скрытным. О тайном разговоре, который состоялся у него с Кавуром, министром Сардинского короля, в Пломбьер 21 июля 1858 г., Евгения знала, но ей не сообщили о подробностях бесед, которые предваряли соглашение между Францией и Турином против Австрии. Также ей было неизвестно, что ее заклятый враг принц Наполеон-Жером по прозвищу Плон-Плон был избран императором, дабы выступить связующим звеном с Кавуром, и чтобы скрепить союз, женился на принцессе Клотильде Савойской, дочери короля Виктора Эммануила II. Евгении пришлось ждать, пока первого января следующего года, когда император публично объявил о своих планах, чтобы узнать о готовившейся войне. Несмотря на страхи, что Папскую область могли разделить, Евгения следовала политической линии мужа. Раззадоренная волнением парламентариев и общественных кругов, настроенных враждебно по отношению к итальянской кампании («со своей стороны я не хочу войны, напротив, – писала она сестре, – но я не могу одобрить это позорное бегство»), она обратилась к войне, самому несчастливому из решений, но единственному способу выгнать австрийцев из Италии.

Евгения не всегда была преданной исполнительницей того, что велел император. Со времени итальянского кризиса становился заметен ее интерес, который она теперь проявляла к внешней политике, советуясь с мужем, читая депеши, расспрашивая послов. Императрица не очень-то точно следовала инструкциям, где четко указывалось, что ей делать, и не была безучастной зрительницей событий или тайным дипломатическим помощником Наполеона III. Она все громче и громче заявляла о себе, как о действующем лице наполеоновской политики, готовая разделить в пределах, установленных мужем, имперскую власть.

Многие упускают из виду, что она официально пошла по дорогам власти, приняв на себя регентство. Известно, что в прошлые времена были правительницы, исполнявшие эту функцию (от Бланш Кастильской[214] до Екатерины и Марии Медичи, а позже Анны Австрийской), но в XIX в. о ней предпочитали не вспоминать. До настоящего момента регентшами становились, по большей части, вдовы, и правили они до совершеннолетия сына. Евгения же стала регентшей при живом Наполеоне III как до нее Мария Луиза при Наполеоне I.

Этот старинный институт возродили из страха преждевременной смерти императора. Вдруг стала понятна непрочность имперского режима, о чем, например, свидетельствовала Крымская война, когда Франция, будучи союзницей Англии, воевала против царских армий. Начатая в 1854 г. осада Севастополя казалась бесконечной. Вопреки всем ожиданиям, русские сопротивлялись англо-французским войскам. Шли ожесточенные бои, несли опустошение эпидемии. Виктор Гюго написал пророческие слова: «Вчера Севастополь был раной, сегодня он – гнойная язва, завтра – станет раковой опухолью». И все-таки к февралю 1855 г. Наполеон III намеревался войти в Крым в обществе императрицы. Не столько для того, чтобы взять на себя командование войсками, сколько с целью поддержать моральный дух солдат, живших в кошмаре за четыре тысячи километров от родины. Мнения министров были неоднозначны. Стоило ли опасаться заговора в отсутствие монарха? Ведь имперский режим так молод! «В провинциях Центра, – заметил Проспер Мериме, – социалисты начали снова поднимать голову и плакаться о погибшей республике».

Поход в Крым вынуждал передать бразды власти бывшему королю Жерому, младшему брату Наполеона I (70-летнему) и его сыну Плон-Плону, который славился республиканскими идеями и неуправляемостью. Что касается британского правительства, то там боялись, как бы общественным мнением Франции, растерянным и напуганным страданиями солдат, о которых сообщали военные корреспонденты, не завладели пацифистские настроения. Что могло быть, осмелимся спросить, если императора постигнет несчастье? В итоге Наполеон III отказался от Крыма, но в его окружении осознали, насколько слаб режим, когда он держался на одном человеке, не имеющем наследника.

В марте следующего года рождение наследного принца успокоило страхи. Но все же было грустно представлять, как вдруг Империя лишилась хозяина, которому было под пятьдесят, а его единственный сын был пока что в колыбели. Евгения, которая действительно не могла больше иметь детей, завидовала многочисленной семье Виктории. Британская королева, будучи ненамного старше императрицы, за тринадцать лет брака успела дать Короне троих сыновей и пятерых дочерей!

Перед лицом угрозы, что Империя окажется в опасности в случае безвременной кончины ее главы, обратились к такому средству как восстановление регентства. Для этого постановлением Сената от 17 июля 1856 г. была внесена поправка в конституцию 1852 г. Объявлялось, что в случае смерти императора императрица занимала место регентши и выполняла бы эту функцию до совершеннолетия, т.е. до 18 лет, наследного принца. Ей должен был помогать регентский совет, руководство которым поручили бы бывшему королю Жерому. Те же самые меры были бы предприняты в случае ухудшения здоровья императора или его отъезда за границу.

Наделяя Евгению правом регентства, Наполеон, тем самым, свидетельствовал о своем к ней доверии. Он был ветреным супругом, но хорошо представлял себе качества той, что преподнесла ему роскошный подарок: долгожданного сына. В обществе, не знавшем о семейных сценах в Тюильри, императора и императрицу считали дружной четой, которая вместе выполняла протокольные функции и делила – пусть и не равномерно – властные полномочия. Евгения переставала быть тайной советчицей главы страны. Теперь она знала, что могла править вместо него, если он не смог бы этого делать. До настоящего момента супруга императора имела ранг только при Дворе, отныне же она получила статус в правительстве Франции.

Страхи по поводу преждевременной смерти императора были не беспочвенны. После государственного переворота 1851 г. его жизни не раз грозила опасность. 6 июля 1853 г. в Опера-Комик, где императорская чета присутствовала на представлении, Наполеона остановила дюжина заговорщиков, вооруженных кинжалами. В следующем году под Северной железной дорогой, по которой должен был проехать император, обнаружили бомбу. 28 апреля 1855 г. на Елисейских полях итальянец по имени Пьянори, старый соратник Гарибальди, дважды выстрелил в Наполеона из пистолета. Режим держался всего на одном человеке. Евгения жила, постоянно ожидая покушений, при том что «жить в тревоге, – писала она, – значит не жить… Когда мы разделяем опасность, не так страшно». Каково это – делить опасность, Евгения узнала 14 января 1858 г., когда Феликс Орсини перед входом в Опера бросил три бомбы в императорский экипаж, и супруги чудом избежали смерти. Террорист, давний заговорщик, действовал по политическим мотивам. Убийство императора должно было бы посодействовать восстановлению республики, которая из идейной солидарности обязательно помогла бы Италии выгнать французских захватчиков.

Угроза смерти, непредсказуемая и непреходящая, давила на жизнь императора и вынуждала прописать порядок института регентства. 1 февраля следующего года Евгения получила «прямое регентство», чтобы спасти режим, случись трагедия. Был создан тайный совет, куда входила императрица и главные должностные лица, который, в конце концов, стал регентским советом, где заседали бывший король Жером и его сын Наполеон-Жером. Общество, достаточно сильно взволнованное покушением, поддержало желание императора сберечь империю от нестабильности и хаоса. Посол Австрии Иосиф фон Хюбнер сообщил своему правительству об общем настроении: «Учреждение регентства имеет целью избежать любых неопределенностей в случае смерти императора». Затем он стал говорить, насколько благосклонно все встретили назначение Евгении. Еще недавно он с трудом видел императрицу в этой кокетливой, капризной и эксцентричной даме. Теперь же признавал, насколько она преобразилась: «Прекрасная женщина с ребенком на руках спасает Францию при помощи героической армии – эта картина так восхищает французов, ведь император, чью жизнь в любой момент может унести бомба, стал фактором почти ничтожным». К своим похвалам господин посол всегда примешивал каплю сарказма.

И когда Наполеон лично принял командование итальянской армией, Евгения стала регентшей. Мудрая мера предосторожности, напоминала коронацию Марии Медичи, которую пожелал провести Генрих IV перед отъездом на Рейн на войну, накануне своей гибели.

Перед лицом австрийской агрессии против Сардинского королевства император, уже долгое время колебавшийся, принял решение прийти на помощь. В первые дни мая 1859 г. он покинул Тюильри, а Евгения, не без гордости, приняла на себя совершенно для нее новые властные полномочия[215]. Ее право руководить страной было заранее и тщательно расписано. Императрица не ратифицировала законов, не назначала префектов и не могла дать звание выше полковничьего. Самое главное, она никогда не принимала решений в одиночку: все официальные акты обсуждались и принимались большинством голосов на совете министров, который получал, таким образом, новую для себя роль. До настоящего момента лишь какой-то информационный повод мог стать причиной встречи министров, их роль была сведена к исполнительной[216], теперь совет приобретал принципиальную значимость, о чем свидетельствовали его два ежедневных собрания. В отсутствие императрицы руководство поручалось королю Жерому, который выразил готовность предложить «свой опыт и познания»; его мнение запрашивалось при всех решениях, которые принимала регентша. Делегирование императорских полномочий его супруге требовало также установления границ, которые не допустили бы личного произвола.

12 мая Евгения впервые председательствовала на совете министров. До самой середины июля она созывала его по понедельникам и вторникам, а по субботам проводила личный совет. Кроме того, три раза в неделю в течение чуть больше двух месяцев регентша регулярно работала с высшими должностными лицами империи. Она ничего не упускала из виду: от остановки выпуска «Таймс» после публикации какой-то спорной статьи до условий подписи займа, открытого с целью финансирования военной кампании, или одобрения проекта Османа в связи с расширением границ Парижа. Евгения работала, причем работала качественно, жадная до информации и открытая для дискуссий. Императрица выполняла свою задачу со всей возможной серьезностью: однажды Проспер Мериме застал ее, когда она заучивала наизусть конституцию. Казалось, что ее импульсивный нрав сменился собранностью. Она руководила и высказывала свое мнение очень осмотрительно.

Никто во Франции не поддержал вступление в войну против Австрии: большинство министров, сенаторов, депутатов, биржевиков, самых видных представителей католичества, промышленников, финансистов и даже почти все высшие офицеры уже заявили, что не одобряют открытие «этой шкатулки Пандоры». После победы при Мадженте и триумфального входа императорских войск в Милан[217] Евгения написала Наполеону письмо, где умоляла его как можно скорее заключить мир. Во Франции этого настойчиво требовали консерваторы-католики, а Пруссия, чтобы добиться этой цели, готовилась мобилизовать армию. Несмотря на победу, Франция, у которой рейнская граница оказалась полностью не прикрыта, не могла воевать на два фронта.

24 июня при Сольферино была достигнута вторая победа. Для Евгении благодарственный молебен в НотрДаме, во время которого ее сын стоял рядом с ней, стал одним из самых прекрасных воспоминаний в жизни. Тем временем ситуация оставалась тревожной: австрийцы потерпели поражение, но не проиграли. Вскоре война возобновилась. Предсказывали, что она могла затянуться. Пруссия закончила мобилизацию. Вторжение во Францию казалось неизбежным. Этот ужас следовало остановить. В Париже император отказал Жерому в мобилизации трехсот тысяч человек из национальной гвардии, а из своего генерального штаба Наполеон III сделал австрийскому императору предложение об остановке военных действий, каковое тот немедленно принял. Наполеон и Франц-Иосиф подписали в Виллафранке мирный договор. Вернувшись в Сен-Клу, император чистосердечно объявил: «После славной двухмесячной кампании борьба должна изменить свой характер… Следует принять бой на Рейне, а также на Адидже… Чтобы сослужить службу итальянской независимости, я повел войну вопреки воле Европы; в момент, когда судьба моей родины могла оказаться в опасности, я заключил мир».

На протяжении регентства Евгения, регулярно получая сведения о военных операциях, а также дипломатических обменах, трудилась вместе с императором, полностью разделяя его взгляды. На последнем совете, где она председательствовала, когда ее задача была выполнена, министры через Ашиля Фульда выразили ей свое уважение. За эти два месяца императрица, сказал тот, неустанно демонстрировала «величие характера, которое всегда заставляло ее вставать на наиболее благородную и возвышенную сторону». Все теперь знали, продолжал он, что династия императора даст Франции «гарантию самого счастливого и безопасного будущего». К хору восхвалений присоединился и голос бывшего короля Жерома, который, в свою очередь, превозносил регентшу, показывавшую «в каждую минуту и в каждом вопросе ясную, твердую и чисто французскую рассудительность».

Слова эти, конечно, банальны, похвалы, судя по всему, неискренни, но ведь многие годы Евгении приходилось бороться с такими прозвищами как «испанская выскочка» или «сумасшедшая рыжая». Она вошла в политику торжественно. И не была намерена оттуда уходить.

В первое регентство, осуществленное во время войны, Евгении не пришлось бороться с интригами дяди и двоюродного брата императора. Король Жером никаких действий против нее не предпринимал, а его сын Плон-Плон, недавно женившийся на дочери сардинского короля, вместе с армией уехал в Италию и снискал овации в Турине, а затем вступил в бои в Тоскане.

Оценка второго регентства Евгении была не столь единодушной. Отправляясь в Алжир с официальным визитом, Наполеон снова передал власть жене. Регентство продлилось чуть больше месяца, с мая по начало июня 1865 г. Как и в прошлом члены совета решали самые разнообразные вопросы: например, право на забастовки или детали церемонии, задуманной в Пареле-Моньяль в связи с беатификацией Маргариты-Марии Алакок. Престарелый король Жером уже пять лет как скончался, но непредсказуемый Плон-Плон, который вечно высмеивал и ругал императрицу и открыто заявил о несогласии с Наполеоном III, очень удачно съездил в Аяччо, где открыл памятник в честь Наполеона I, и вел провокационные разговоры. Им владели революционные настроения. Он ругал беспорядок в государственных методах управления, принципах официального выбора кандидатур и цензуре, нападал на папу, который удерживал Рим при помощи французских войск, и отстаивал мысль о союзе с Австрией. Как писал Виктор Гюго, он превозносил память победителя Аустрелица, на которого он был очень похож внешне, чтобы как можно сильнее принизить своего племянника.

Подобные слова, исходящие от одного из членов императорской семьи, вогнали другие страны в ступор. Опытная императрица сообщила обо всем мужу и попыталась помешать публикациям в прессе. Министры настаивали также, чтобы она публично осудила речи своего кузена. Из этого ничего не вышло, и чтобы избежать решительной ссоры, Евгения объявила инцидент исчерпанным. Наполеон-Жером отделался строгим выговором императора[218]. Евгения проявила мудрость и спрятала свою неприязнь. Она предоставила мужу возможность самому дать ответ этому смутьяну и старалась восстановить мир в семье. Принц ушел с поста вице-президента тайного совета и был вынужден худо-бедно помириться с императорской четой.

Евгения, Рим и папа

В противовес распространенной легенде, Евгению и Наполеона III связывало полное политическое единодушие: доказательством тому стали первые два регентства. Тем не менее многие стойкие убеждения императрицы, например, ее страстная вера, не всегда встречали понимание в политике ее супруга. Из-за вспыльчивого нрава она иногда выражалась на языке, далеком от дипломатии. Ее необдуманные реакции, среди прочего, вынуждали подозревать политические разногласия с мужем. На самом деле Евгения никогда не возражала против решений императора. Природная горячность иногда мешала ей сразу же согласиться с императорским замыслом. Впрочем, мешала недолго. «Римский вопрос» служил тому примером.

После того как в Виллафранке в июле 1859 г. был подписан мир с побежденной Австрией, Наполеон III, как и обещал, прекратил действия по освобождению Италии «от Альп до Адриатики». Сардинское королевство, руководившее объединением Италии, приобрело Ломбардию. Затем Парма, Модена и Тоскана выгнали своих правителей и проголосовали за воссоединение с Турином. Однако Венето оставалось австрийским, а папские владения, которые обещали аннексировать, грозили развернуть яростное сопротивление. Ведь Рим – это не только духовная столица христианского мира, но и центр светской власти, сосредоточенной в руках папского государства и понтифика, который одновременно был и главой католиков и итальянским князем.

Десять лет Франция защищала папу и его государство. Дело в том, что в 1848 г. революции, охватившие почти всю Европу, не прошли Рим стороной. Папу изгнали, лишили мирской власти и провозгласили римскую республику. Пий IX апеллировал к солидарности католических держав, прося у них помощи в восстановлении своей власти. Луи-Наполеон Бонапарт, занимавший тогда пост президента республики, отправил экспедиционный корпус в Рим, и тот вернул понтифику престол. С 1859 г. французские войска постоянно присутствовали в Вечном городе.

На пути к единой Италии как раз и встал этот «римский вопрос»; он служил примером двойных стандартов императорской политики. Наполеон III сначала способствовал объединению страны, которое ставило под вопрос светскую власть папы, а теперь не мог продолжить это дело, чтобы не сердить французов католиков, поддерживавших его режим.

Самые известные консерваторы уже выразили тревогу в связи с восстаниями в Эмилие и Тоскане, вспыхнувших после победы французской армии при Мадженте и Сольферино. Император, боявшийся оказаться в глазах остальных монархов «главой всех головорезов Европы», признался, что не знал, как остановить порыв итальянского народа[219].

Одновременно, он не был уверен, что папа согласится на территориальные уступки. В анонимной брошюре, выпуску которой он содействовал, говорилось прямо: «Чем меньше станет земля, тем величественнее правитель». Наполеон уже успел написать Пию IX приглашение об отказе от провинций. Возмущенные католики Франции, которых подстрекали епископы, начали кампанию по восстановлению светской власти папы. Без нее, говорили они, понтифик стал не более чем скромным итальянским епископом. В католических кругах на проповедях, после богослужений шли горячие беседы. Папа просил епископов, чтобы те «воодушевляли верующих на защиту Святого престола», а самые ревностные из прелатов решительно сравнивали императора с Понтием Пилатом и Иудой. Не собирался ли, подобно Наполеону I, «палачу» Пия VIII, Наполеон III низложить папу, разрушить Святую церковь, стать тюремщиком Пия IX?

Беспокойство нарастало, когда император заменил на посту министра иностранных дел «слишком клерикального» графа Валевского на Эдуара Тувнеля, славившегося куда менее лояльным отношением к папе. У защитников власти понтифика оставалось последнее средство: императрица. О ее верности Риму знали все. «Испанская» набожность той, в чьих предках числился святой Доминик, казалась самым надежным союзником для того, чтобы развернуть в другую сторону политику императора.

Очень быстро стало ясно, что демарш католиков перед государыней сумел настроить ее против мужа. Евгения начала невыносимо давить на Наполеона. Ее вера, которую считали не более чем ханжеством, представляла опасность для объединения Италии, и провоцировала то, что называлось «личной политикой императрицы». Ничего не вышло. Запутавшиеся в собственных фантазиях обвинители больше доверяли сплетням, разносимых принцессой Матильдой или Плон-Плоном, чем реальности.

Хотя Наполеона поставила в тупик разница в интересах сторонников объединения и папы – и те, и другие являлись его протеже, – он был совершенно убежден в невозможности сохранить целостность Папской области. Император намеревался в обязательном порядке гарантировать безопасность Пия IX, но не хотел ни при каких обстоятельствах применять силу против итальянских патриотов. Этот взгляд на ситуацию он донес до своей жены. Тогда та, получив все необходимые сведения (и, естественно, заработав выговор), отказалась от своих первоначальных убеждений. Эта перемена видна в письме Евгении к сестре от 14 января 1860 г. В нем она признала, что провинции, управляемые папскими легатами (т.е. Болонья и Романья, которые пообещали присоединить к Сардинии), не относились к владениям понтифика «со времен договора 1815 г.», а также соглашалась с тем, что судьба Патримония Святого Петра[220] – это вопрос политический, а не религиозный. Политические реалии имели свои причины: «Поскольку удержать провинции легатов можно только силой, не будет ли лучше возместить папе убытки и оставить эту часть территории… вне всего остального, чтобы она стала самой сильной среди остальных областей?» При этом ее продолжала заботить судьба того, что оставалось от папских владений. Евгения также говорила, что боялась в этом деле «огромнейших осложнений», а вопрос казался ей «очень щекотливым и для Святого Петра, и для нас».

Это не похоже на слова экзальтированной ультрамонтанки[221] или фанатички, готовой развернуть крестовый поход. Министр Эмиль Оливье, в общем и целом настроенный к императрице враждебно, признал: она была «очень верующей, но ни в коей мере не фанатичкой, ею не владели идеи иезуитов или ультрамонтанов. В отношении папы и папства ее политика совпадала с линией Тьера и всех католиков».

Но когда министр Тувнель, повторяя слова Кавура, вновь ставшего премьер-министром Сардинии, дал понять совету, что однажды Рим станет столицей итальянского королевства, императрица разгневалась и покинула заседание. Не рассчитывая на такой исход событий, который стал бы casus belli[222] со всеми католиками Франции, император тем не менее хотел бы уйти из Рима.

Как достичь цели, не оставляя папу на милость сторонников итальянского единства? Наполеон занял выжидательную позицию – Пию IX было уже 68 лет – в надежде, что преемник папы на престоле Святого Петра будет более покладистым? Довериться Кавуру, пообещавшему присоединить Рим к Италии ненасильственно и в согласии с Францией? Императору очень нравилась эта мысль, но Кавур умер, затруднения Наполеона усилились. Не дать Рим новому Королевству Италия означало потерять моральное преимущество в военной операции 1859 г. Отнять у папы духовную столицу христианского мира – получить недовольство французских католиков. У самой Евгении сомнений не было: она крайне не одобряла вывод войск из Рима, а применение силы в отношении Рима этим неуемным Гарибальди укрепляло ее уверенность в правомерности своего мнения.

Наполеон, слишком уж часто проявлявший слабоволие, в конечном итоге вдруг решил в 1864 г., что французские войска уйдут из Рима в течение 2 лет, а взамен итальянское правительство официально могло пообещать не трогать владения понтифика и назначить столицей Флоренцию. Евгения была в растерянности. Вспыльчивый характер подталкивал ее к бурной деятельности: она хотела торжественно заверить папу в своей верности, приехав в Рим в тот момент, когда французские войска будут уходить из него. Но император заставил ее отказаться от этого замысла. Когда в декабре 1866 г. Франция покинула Рим, «римский вопрос», казалось, был наконец-то урегулирован. Через четыре года война 1870 г. парализовала Францию, а Вечный город присоединили к Италии, завершив тем самым объединение страны.

Религиозные убеждения Евгении не встали на пути императорской политики в Италии. Лишь ее отказ оставить папу без защиты немного застопорил решение «римского вопроса». Проявив терпение в этой неприятной ситуации, император, будучи раздираемым между двумя сторонами, сумел успокоить не только собственную жену, но и всех католиков Франции, чья поддержка была для него бесценна.

Мексиканское фиаско

Участием Франции в объединении Италии занимался не один Наполеон III: сыграла здесь свою роль и императрица. С одной стороны, он защищал принцип национального самоопределения. С другой – отстаивал, но не слепо, интересы католической церкви. Точно так же мексиканская авантюра стала для Наполеона III и Евгении общим делом. Императором двигало желание застолбить Франции место в Центральной Америке, а императрица хотела установить в Мексике католическую монархию.

В Мексику, независимую с 1821 г., политически нестабильную, отказывающуюся признать многочисленные долги, в декабре 1861 г. высадились французские, британские и испанские войска, получившие от своей страны приказ собрать задолженности с некоторых граждан. Оставшись в одиночестве на мексиканской земле после ухода англичан и испанцев, французский экспедиционный корпус перевыполнил поставленную задачу, захватив страну и поставив правителем Максимилиана Габсбургского. Авторитет последнего держался исключительно на присутствии французских войск, и оспаривал его индеец Хуарес. Когда последние ушли из Мексики по приказу Наполеона III, Максимилиан остался один на один с партизанской войной. Его посадили в тюрьму и 18 июня 1867 г. расстреляли. То, что один из министров Наполеона назвал «одним из величайших замыслов всего царствования», закончилось невиданным фиаско.

В чем был смысл этой авантюры в тропиках? Сбор долгов при помощи демонстрации силы был не более чем предлогом, маскирующим истинные захватнические аппетиты. У императора были свои мотивы, а у императрицы свои, и они друг друга дополняли. Экономические интересы Франции подталкивали к тому, чтобы установить контроль над страной с богатыми сельскохозяйственными и рудными ресурсами; Мексика так и напрашивалась, чтобы ее сделали рынком для французской промышленной продукции. У императора чесались руки «увести» Мексику у Соединенных Штатов, пока тех раздирала война Севера и Юга. Занятые гражданской войной американцы не имели никакой возможности следовать доктрине Монро, иными словами запретить Европе в какой бы то ни было форме вмешиваться в дела нового континента. Как и многие другие Наполеон ставил на победу южан, производивших хлопок, который был так необходим французской промышленности. Следовало еще прорвать блокаду американских границ, которую установили северяне. Наполеон все думал, какую карту могла бы разыграть Франция в Мексиканском заливе.

Тут же нашелся повод: возвращение стране политической стабильности, ведь в жестокой гражданской войне постоянно сталкивались два лагеря. Антиклерикально настроенным либералам, которые хотели конфисковать имущество духовенства, противостояли консерваторы и крупные землевладельцы, относившиеся к церкви с куда большим расположением. В декабре 1860 г. первые захватили власть и занялись созданием «светского государства». При этом некоторые консерваторы иммигрировали в Париж, в Вену или Лондон, чтобы искать поддержку и предложить какому-нибудь европейскому принцу мексиканскую корону, которой будет достаточно, как заверяли они, чтобы он исправил ситуацию. В Париже появилось несколько подобных личностей, они зачастили в Тюильри. Одним из них оказался Хосе Идальго, друг юности Евгении. Она случайно встретила его в 1857 г. в Биаррице. Тот рассказал ей, как мечтал увидеть, что у него на родине восстановили монархию. На следующий год его пригласили в Компьень и предоставили возможность поговорить с императором. Иммигрировавшие мексиканские консерваторы старались создать в Париже партию, оппозиционную по отношению к победившим в Мексике либералам. Наполеон III услышал их мольбы о помощи, но ничего не предпринял. Евгения вскипела.

Она поклялась «водрузить в надежной Мексике знамя веры»[223]. Для императора, не столь чувствительного к вопросам религии, восстановление в Мексике клерикальной власти сильно не волновало. Исключительно для того, чтобы «порадовать» французских католиков, обиженных «римским вопросом», и сделать Мексику сторонницей Франции, Наполеон позволил убедить себя.

Мысль о реставрации католической монархии в Центральной Америке под носом протестантов США императрице нравилась, императору же было приятно, что по ту сторону Атлантики появится монархия европейского происхождения. И когда Англия и Испания вышли из экспедиции устрашения, которая должна была заставить либералов рассчитаться с долгами, французская армия осталась на месте и при помощи подкрепления захватила, хоть и не без усилий, сначала Пуэблу, затем Мехико. Одержав победы, армия Франции могла удалиться. В Париже министры одобряли ее уход. Но в глазах императора и императрицы задача выполнена не была.

Следовало дать монарха стране, отныне вошедшей в зону влияния Франции. Мексиканские иммигранты осаждали императрицу. Кто станет лучшим кандидатом, чем представитель отличающегося набожностью дома Габсбургов, Максимилиан, брат императора Франца Иосифа, муж Шарлотты, дочери бельгийского короля? Наполеон согласился с выбором Евгении: Австрия продемонстрировала благодарность в отношении Франции и пошла навстречу пожеланиям императора, уступив Венето новорожденной Италии.

К сожалению, Мексиканская империя, которая не имела денег, была вынуждена сопротивляться постоянно возобновляющейся партизанской войне. Максимилиан не сумел установить в стране безопасность. Борьба тянулась без конца, поднимали голову либералы, Соединенные Штаты смотрели косо, и на экспедиционный корпус под командованием маршала Базена уходила масса французских финансов. Мексиканская мечта не воплотилась. Она грозила обернуться для Евгении кошмаром, когда она узнала, что Максимилиан, стараясь не выглядеть орудием в руках клерикалов, отказался вернуть духовенству имущество и рассорился с католической партией. Он расстался с самыми верными сторонниками, а Евгения – с иллюзиями.

Бестактность и некомпетентность Максимилиана удручали Наполеона. Евгения разделяла его разочарование. Франция увязла в проблемах Мексики. Пришло время выводить экспедиционный корпус: этого требовали и общественное мнение, и состояние финансов, и Соединенные Штаты. Бросить Мексику означало, и никто этого не отрицал, бросить Максимилиана. Императрица Шарлотта приезжала в Париж умолять о помощи императорскую чету, пытаясь подружиться с Евгенией – все зря. По ту сторону Атлантики Максимилиан закончил свой бесславный путь в 1867 г. перед расстрельной командой. Наполеон и Евгения были в равной мере виноваты в его несчастной судьбе.

Этот страшный либерализм

В 1866 г. дурные вести словно сговорились нагрянуть разом. Все они были в той или иной мере пугающими. Объявив об уходе войск, император признал провал своей мексиканской политики. На международной сцене престиж Франции пострадал, но безопасности страны ничего не угрожало. Проиграв 3 июля пруссакам при Садове, австрийцы поставили себя в опасное положение. Отныне Пруссия стала первой военной державой Европы, и когда она создала под носом Франции Северогерманский союз, целиком и полностью посвященный интересам немцев, та оказалась под серьезной угрозой. С этим могущественным соседом не избежать войны. Так думала Евгения и искала повод скрестить шпаги. Вместе с несколькими министрами, в частности с министром иностранных дел Друэном де Луисом она нажимала на императора, чтобы тот мобилизовал армию против Пруссии и собрал восемьдесят тысяч человек на Рейне. Представится ли случай вовремя остановить эту смертоносную машину?

Император же полагал, что его страна не готова к войне, надеялся договориться с Бисмарком, грозным прусским министром, и создать полезные союзы. В июле 1867 г. с этими мыслями он отправил императрицу к Виктории. Английская королева признала ответственность Пруссии, но посоветовала в настоящий момент выбрать «мир, а не вооружение». Когда же в августе французская чета нанесла визит императору Францу Иосифу и императрице Елизавете, чтобы подтолкнуть их к реваншу, то успеха она не добилась. Наблюдатели отмечали один небольшой, но показательный факт: Сисси согласилась пообщаться с Евгенией в Зальцбурге, но та ушла со встречи, чтобы побеседовать с императорами. Несмотря на то что Франция отступилась от Максимилиана, брата Франца Иосифа, казненного в июне, австрийский император благосклонно смотрел на сближение с Парижем, но тем не менее понимал, что Австрия не поддержит французскую агрессию против Пруссии.

Бисмарк, воодушевленный успехами, с удовольствием принялся унижать Францию. Наполеон III ссылался на принципы европейского равновесия, требуя компенсаций в связи с прусской гегемонией. А также ходатайствовал об аннексии ряда земель на юго-западе Саары либо Люксембурга, фактически представлявшего собой баварский палатинат, либо саму Бельгию. Прусский премьер-министр, казалось, впервые согласен с требованиями Парижа, которые он в шутку называл «чаевыми», но затем было выгоднее официально их не поддержать, надменно отказать в уступке каких-либо германских территорий, предупредить государства, на которые претендовала Франция и изолировать ее в Европе. Бисмарк играл Наполеоном III. Евгения считала его дьяволом.

Скверные это были годы. Успех Всемирной выставки 1867 г., где Евгения устроила торжественную встречу всем коронованным гостям, не сумел скрыть дипломатические неудачи, провал военной реформы[224], пробуждение республиканской оппозиции. Императрица от разочарования перешла к тревоге, уверенная, что оппозиционеры, которым было очень несвойственно спокойствие, использовали с выгодой для себя новые реформы, начатые в январе 1867 г.[225] Евгении не улыбалась мысль о допущении либералов в политику. И ей было приятно найти союзников среди министров, которые как, например, Руэр, оставались верны авторитарной Империи. Тем не менее курс был выбран, и Евгении не удалось его затормозить. При этом кое-кто уже выступал против «партии» или «политики» императрицы, как будто линии императора и его жены в чем-то соперничали.

Более справедливым будет утверждение, что влияние Евгении росло, но свою волю Наполеону она не диктовала. Тем не менее ее воздействие на мужа стало темой меморандума, который Персиньи, бывший министр внутренних дел и старый соратник императора, адресовал своему господину в ноябре 1867 г.

Письмо было конфиденциальным, но больной император попросил жену вскрыть корреспонденцию. И она вслух зачитала ему текст, озаглавленный «О присутствии императрицы на Совете». В начале автор признавал, как многому она научилась на уроках политики своего мужа и как преуспела в понимании самых трудных вопросов. Но, спрашивал министр, не разожгло ли знакомство с государственными делами, которое готовило императрицу к потенциальному регентству, ее личные амбиции? Персиньи возражал против того, что императрица находилась на совете рядом с императором, усматривая в этом «своеобразный раздел власти». Евгения ничего не выигрывала, «вписывая» свое имя в государственные мероприятия. Если те терпели неудачу, то ответственность возлагалась на нее, а если они успешны, то всю славу ей приходилось делить с императором. «И в одном, и в другом случае, – продолжал министр, – престижу Империи наносится вред, поскольку все, в конечном счете, ослабляет ее».

Обвиняемая от таких заключений побледнела[226]. Глубоко уязвленная, она решила впредь никогда не показываться на Совете. Или хотя бы не бывать там регулярно. «Начиная с 1869 г., – пишет Эмиль Оливье, – государыня появлялась на советах лишь периодически». С этого времени после неудачных майских выборов[227] Наполеон III сделал еще несколько либеральных уступок, и режим стал полупарламентским благодаря новым прерогативам, пожалованным Законодательному корпусу. Евгения снова высказала неодобрение. Безрезультатно. Впрочем, ее сторонников заставили уйти со сцены. Снятие министров, разделявших ее неприятие реформ, было словно хлесткая пощечина. Императрица оказалась в изоляции.

По ее мнению, либерализация имперского режима не сулила никаких выгод. Более того, теперь у всеобщего недовольства было больше возможностей для проявления. Новую линию Наполеона III не одобрял никто: самые лояльные по отношению к нему политики называли реформы глупостью, те, кто ностальгически воспоминал авторитарную империю, говорили о преступной слабости, а откровенные оппозиционеры обзывали дрянными. «Мы, – сказала императрица, – словно в осаде; только успеваем закончить одно дело, как начинается другое. Если бы принцу-наследнику было 18, мы бы отреклись от трона».

Консерватизм Евгении имел свои причины. Она боялась увидеть, как ее авторитет ослабнет однажды, когда она будет осуществлять регентство от имени сына. Дело в том, что император болел. Серьезно. Его мучил камень в мочевом пузыре. Боль, как он говорил врачам, мучила его периодами: иногда она отступала, но болезнь была хронической. Расшатанное здоровье не оставляло возможности править страной. В течение 1868 г. Наполеон множество раз был не в состоянии председательствовать на Совете. Умри он, Евгения должна была бы сохранить власть для сына, а вокруг себя она видела только несогласие, враждебность и угрозу. В августе 1868 г. ее потряс один случай. Наследный принц раздавал в Сорбонне призы за студенческий конкурс. Один из лауреатов, сын генерала Кавеньяка, знаменитого оппонента Наполеона III, отказался принять награду из рук императорского сына. Инцидент наделал много шума. Евгения в слезах убеждала себя, что это оскорбление – преддверие грядущих несчастий. Оппозиция заняла слишком много места в империи. Та оказалась под угрозой.

Церемонии открытия Суэцкого канала в октябре – ноябре 1869 г., на которых Евгения председательствовала вместо мужа, дали ей короткую, но счастливую передышку. Возвращение в Париж заставило вспомнить о суровой реальности. Супруга хранителя печати Надин Барош так писала об этом: «Едва императрица вернулась из поездки, как некоторые газеты опять развернули против Ее Величества целую сеть поклепов и отвратительных гадостей, поскольку это уже вошло у них в привычку. Одни выставляли императрицу встревоженной и раздраженной из-за парламентского и либерального движения, которое развернулось в наших институтах; другие приписывали ей необдуманные и нелепые слова о некоторых политических деятелях». Когда 2 января 1870 г. Наполеон III пригласил либерала Эмиля Оливье сформировать министерство, императрица восприняла эту просьбу как личную обиду. Действия мужа остались ей непонятны. Позже она призналась: «Я не понимала, что мог бы решить император этим неприятным нововведением». Видный политик[228] и его сторонники не доверяли императрице, а новое правительство не желало видеть ее на встречах совета. Евгения отказывалась что-то предпринимать и все жаловалась. Тем, кто до сих пор ее поддерживал, она любила отвечать: «Обращайтесь к министрам, мне больше не доверяют».

Либеральные меры, предпринятые императором, казалось, сулили довольно светлое будущее. Эмиль Оливье официально признал их, ратифицировав 20 апреля 1870 г. постановлением Совета. Получилась настоящая конституция либеральной империи, заменившая свою предшественницу 1852 г. Отныне министры отвечали за все происходящее, оставаясь подчиненными императору, а две палаты – Законодательный корпус и Сенат – делили законодательную власть с государем, но всегда имели возможность обратиться к народу при помощи референдума. «Таким образом, – писал Луи Жирар, – от всемогущества ничего не осталось. Главу государства сдерживает парламент, Законодательный корпус – Сенат, обе палаты – народ»[229]. Отредактированная конституция получила широкое одобрение на референдуме 8 мая. Наполеон III ликовал. «Я получил положенное мне число», – сказал он по поводу референдума в декабре 1851 г., когда был учрежден его режим. Династия упрочила свое положение, будущее наследного принца было обеспечено. «Сын мой, – заявил император наследнику, – ты коронован на референдуме». Республиканские оппозиционеры были вынуждены признать: Империя выглядела сильной как никогда.

А тем временем Евгения стремительно переходила от восторга к унынию: здоровье императора каждый день ухудшалось. Он почти перестал садиться на лошадь. Приступы боли в мочевом пузыре смягчал опиум, провоцировавший сонливость и даже долгие периоды бессознательности. Превратившийся в 61 год в развалину, правивший с перерывами Наполеон подумывал об отречении по причине плохого здоровья. Евгения уговаривала его так и поступить. В начале июня она добилась от мужа, что он уйдет на покой в 1874 г., когда наследнику уже исполнилось бы 18. Евгения готовилась к новой роли: императрицы-матери.

Всеобщая война

В первые дни июля 1870 г. в министерских кулуарах и залах редакций, в Ассамблее и в Тюильри, а также на улице только и говорили что об интересах страны, о чести Франции, о том, что политические дела необходимо выполнять «без сомнений и малодушия». По возмущенным и пафосным заявлениям сразу становилось понятно, что ситуация очень тяжела. Кандидатом на испанский престол собирались назначить принца Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингена, приходившегося двоюродным братом королю Пруссии. Почти двумя годами раньше испанцы прогнали свою королеву Изабеллу II и с тех пор искали себе короля. Лишенную трона и бежавшую из страны королеву Евгения приняла в Биаррице, а Наполеон III, размышляя о будущем, прикидывал, кто мог претендовать на мадридский престол так, чтобы он сумел договориться с другими державами. Имя Гогенцоллернов испанцы одобряли. Франция с этим согласиться не могла. Невозможно было представить, чтобы член прусской королевской семьи правил на юге Пиренеев. Между Германией, вставшей на путь объединения, и Испанией, дружащей с Берлином, Франция оказалась, словно, в тисках. Неужели они задумали воскресить империю Карла V?

При помощи умелых маневров Бисмарка стало очевидно, что кандидатура Леопольда являлась окончательной. Новость обнародовали 2 июля 1870 г. В Париже раздался вопль. Францию, говорили все, одурачил прусский министр. Теперь она обязана поквитаться. Уступая всеобщей «истерике», Наполеон III объявил 6 числа, что поддержка спорного претендента приведет к войне. Император, в отличие от остальных, войны не хотел, но понимал, что его трон мог оказаться под угрозой, если осуждение прусской провокации не поддержать бряцаньем оружия.

Евгения не обладала ни его осторожностью, ни трезвостью суждений: вместе со всеми французами она рвалась в бой. Все в ней подталкивало ее к этому: темперамент, жажда взять реванш над австрийским поражением при Садове, желание заставить всех позабыть о мексиканском фиаско, уверенность в том, что империя могла стать крепче благодаря победе, которая отведет либералов на второй план. Как и министры, и депутаты Евгения призывала померяться силой. Министр военных дел маршал Лебёф заверил императрицу, что армия готова, лишь один император сомневался. Евгения читала вышедшие из-под пера журналистов слова о том, что надо «гнать в шею войска с левого берега Рейна», что нельзя убирать шпагу в ножны «и по-дружески обсуждать вопросы, которые можно решить только силой»[230]. «Отступать, идти на мировую нам было нельзя, – заявила Евгения Морису Палеологу в 1906 г., – против нас поднялась бы вся страна!.. Нас уже обвиняли в слабости; до нас дошли страшные слова: «Кандидатура Гогенцоллерна – это назревающая вторая Садова! Боже мой! Само это слово «Садова»!.. Мы не могли бы привести Империю к новой Садове; она бы не выстояла». Раздраженная «прусской наглостью» императрица поставила свой природный пыл на службу чести страны.

Не было необходимости в дальнейших поводах. Несмотря на легенду, Евгения никогда не говорила и не писала, что предполагаемая война станет «ее» войной; это вымысел историков. Уильям Смит свалил на императрицу все обвинения. Отойдя от дел, императрица совершенно отрицала, что когда-то говорила подобные слова. Дипломат, которому она их адресовала, тоже. Виновны в этом измышлении двое: статья в газете «Ля Волонте Насьональ», к которой имел отношение принц Наполеон, и которая была опубликована в 1874 г., через год после того, как умер император (а значит, он не имел возможности ее опровергнуть); и герцог де Грамон, министр иностранных дел, который на совете 14 июля упомянул энергичные речи императрицы[231].

Чтобы понять, что же происходило тогда, необходимо сделать шаг назад. Вильгельма I, который расходился с Бисмарком во взглядах, не впечатлили гордые жесты французов, но он не желал показаться всей Европе разжигателем войны. Король Пруссии дал понять, что желал отвода кандидатуры своего кузена: и его просьбу удовлетворили. Утром 12 июля объявили об отзыве. Войны удалось избежать. Но в Париже общественное мнение накалилось добела, многих эта дипломатическая победа не устроила. Сам Наполеон, знавший, с кем имел дело, опасался «разочарования, которое испытает страна оттого, что не наигралась в ссору с Пруссией». Кроме того, он планировал потребовать у Пруссии «гарантий», т.е. отказа от испанского престола, но не у дома Гогенцоллернов, а у берлинского правительства. Это требование, решение о котором было принято вечером 12 числа, отвечало пожеланиям императрицы и герцога Грамона.

Евгении простого отвода немецкой кандидатуры было недостаточно. Король Пруссии должен был предоставить гарантии, что подобное выдвижение не повторится. Император заперся в Тюильри вместе с женой и министром, чтобы подискутировать и прийти к единому мнению. Ни Эмиля Оливье, ни кого-то из других министров не пригласили. Хотя только совет имел полномочия принять решение о подобном требовании, хворающий император ограничился такой тайной встречей. Императрица, уже полгода не бывавшая на совете, взяла реванш. К мысли о требовании официального отречения, которое было бы так выгодно в будущем, она подтолкнула Грамона (заранее готового уступить) и Наполеона.

Эта просьба о гарантиях стала той ошибкой, которую ждал Бисмарк. Унизительные и чрезмерные требования французов явились прекрасным поводом к войне. Бисмарк поскорее написал в Берлине письмо, оскорбительное по отношению к Франции. Так появилась знаменитая Эмсская депеша, превратившая в дипломатическое оскорбление отказ короля Пруссии вторично принять посла Наполеона III Бенедетти. Она взорвала порох[232]. «На Берлин!» – вскричали толпы перевозбужденных парижан. «Перед вами человек, только что получивший оплеуху», – подлил масла в огонь Грамон.

14 июля прошли один за другим три совета министров. Сталкивались сторонники и противники войны. Одни добивались сбора резервистов, другие – наивно апеллировали к европейскому конгрессу, пытаясь расстроить планы Бисмарка. Третье заседание открылось в Сен-Клу. Туда пригласили Евгению. Вслед за Грамоном она призывала к войне, как того требовала честь страны. То была уже не «фея в шифоне», а вещающий Марс в кринолине. Но Эмиль Оливье, недоброжелательно настроенный в отношении Евгении, свидетельствовал о другом: «Одна императрица слушала, не произнося ни слова». Трудно поверить, что Евгения молчала, ведь сам Оливье рассказывал, что она продвигала идею европейского конгресса, приводя очень разумные доводы: «Я сомневаюсь, что это даст ответ на чувства парламента и страны». Этот поспешный дипломатический шаг в конечном счете дискредитировал императора и Францию. Евгения, как и Наполеон, чувствовала необходимость войны. Слов, которые ошибочно приписывают императрице: «Эта война – моя война», – она никогда не произносила. Решая вступить в войну, императорская чета, как и единодушные министры, ограничивалась тем, что подчинялась воле страны. Война против Пруссии была всеобщей войной[233].

Третье регентство

Проголосовав за военный бюджет, Франция 19 июля объявила войну Пруссии. Наполеон, плохой стратег, тут же принял на себя верховное командование армией. Евгения очень старательно его к этому подтягивала. Того требовали престиж имени и интересы династии. При этом император еле ходил. Как он будет держаться на лошади? «Этого человека вы отправляете на войну?» – спросила принцесса Матильда у императрицы. И заметила Наполеону: «Вы не выносите даже тряску экипажа. Что вы будете делать в бою?» Евгения тут же заподозрила ее в самых черных замыслах: ради принца Наполеона – Плон-Плона – она рассчитывает, что ее муж погибнет на войне, открыв ему тем самым дорогу к власти. Но ей не удалось никого заставить поверить в такие крайние суждения. В конце июля император поручил Евгении провести инспекцию флота в Шербурге, и 28 числа Наполеон вместе с сыном покинули Сен-Клу, чтобы завоевывать Мец. Отъезд государя сделал Евгению регентшей в третий раз.

Разница между ее первым аналогичным опытом и нынешней ситуацией была огромной. В 1859 г. императрица приняла власть, делегированную ей монархом, который обладал единоличной властью, согласно конституции авторитарной империи. С апреля 1870 г. режим стал полупарламентским, и полномочия регентши были ограничены. Власть теперь держали в руках министры. 26 июля накануне отъезда император уточнил в официальных письмах, что все приказы и распоряжения необходимо доводить до сведения министров, и «ни при каких условиях императрица не [может] уклоняться от взаимодействия с ними на протяжении своего регентства».

Таким образом, Евгения снова ведала управлением текущими делами и имела право «выносить постановления по обычным административным делам». Зато «во всем, что не имеет официального или большого значения, – уточнялось в тексте, – нам направляет для нашего рассмотрения хранитель печати» (т.е. министр Эмиль Оливье). Передача власти императрице была тщательно расписана. Она не имела никакой возможности принимать решения, что служило ограничителем ее регентских полномочий. Трагические обстоятельства войны вынудили пересмотреть предпринятые императором предосторожности и положительно сказались на авторитете Евгении.

Когда Наполеон приехал в Лотарингию, в глаза ему бросилась нерадивость армии. Он тут же написал жене: «Ничего не готово. У нас нет достаточного количества войска. Я заранее считаю нас проигравшими». И он оказался прав: последствия не заставили себя ждать. С первых же столкновений войска стали терпеть одно поражение за другим. Висамбург – 4 августа, Верт и Форбак – 6 августа развернули их перед прусской армией, несмотря на героические действия кавалерии. Эльзас был утерян, маршал Базен заперся в Меце, Мак-Магон отступил до самых Нанси и Шалона. От выступающего главнокомандующим армии императора осталась только тень: ему приходилось красить лицо румянами, иначе его бледность пугала окружающих, и увеличивать дозы опиума, чтобы заглушить нестерпимую боль, которая мучила его помногу раз в день.

Не стоило ли ему возвратиться в Париж и закрыть столицу тем, что осталось от армии? Принц Наполеон и еще несколько генералов пытались добиться этого, забрасывая Евгению телеграммами. Но регентша не желала ничего слышать. «И не думайте возвращаться, – написала она мужу, – если не хотите вызвать ужасную революцию. Здесь скажут, что вы покинули армию, потому что сбежали от опасности». Несговорчивая Евгения? Главная защитница чести династии? На самом деле не она одна отказывалась видеть вернувшегося императора. На Совете многие из министров возражали против его приезда, надеясь, что победа не за горами: оставшись на месте, монарх получал возможность укрепить свою славу.

Императрица перестала быть в положении «одна против всех», когда 9 августа министр Оливье, которого считали виновным в катастрофе, был низложен Законодательным корпусом. Эжен Руэн, Жером Давид и Клеман Дювернуа, злейшие враги хранителя печати, обвинявшие его в том, что он некачественно подготовил армию к войне («Пруссия была готова, а мы нет») выступили инициаторами этого свержения. Регентша одержала реванш над теми, кто олицетворял либеральную империю. Императрица доверила руководство правительством генералу Кузен-Монтабану, графу де Паликао (74 лет). Он ассоциировался у нее с авторитарной империей, о которой она с ностальгией вспоминала. Действуя таким образом, Евгения узурпировала власть, которую грамоты короля ей не давали, и незаконно присваивала прерогативы, принадлежавшие исключительно императору. А тот сказал горькие слова: «Правда в том, что меня гонят. Я не нужен в армии, я не нужен в Париже». И когда регентша помешала маршалу Лебёфу уступить Безану функцию начальника штаба рейнской армии, Наполеон III разочарованно произнес: «Нас двоих разжаловали». 9 августа 1870 г. императора действительно лишили всех гражданских и военных полномочий. Он теперь стал просто «праздным королем»[234]. Из двух супругов отныне всем распоряжалась Евгения.

17 августа снова заговорили о возвращении императора в Париж. Евгения опять запротестовала. Как всегда, она считала, что так император оставит впечатление, будто бросил свои проигравшие войска, а его приезд рассердил бы абсолютно всех. «Представьте, – писала она, – императора в этом дворце. Это же западня, куда ловят правителей! Где он окажется? Вообразите, как на него нападают, объединившись, все, кто ненавидит его. Одно из двух: либо армия встанет на его сторону и тогда начнется гражданская война между нею и вооруженными парижанами, либо она уйдет, и тогда будет революция, резня. В обоих случаях кто выигрывает? Пруссаки».

В это трагическое время Евгения оставалась твердой и убежденной, что все еще возможно полностью изменить военную ситуацию. Граф де Паликао спрашивал: «Разве нельзя совершить мощный отвлекающий маневр в отношении прусских войск, уже изнуренных многочисленными сражениями? Императрица разделяет мое мнение». Отправить Мак-Магона из Шалона на помощь к Базену и снять блокаду с Меца – было отважным планом, но нереалистичным, поскольку армия была ослаблена. Куда выгоднее прикрыть Париж. Но Паликао и Евгения не хотели ничего слышать. Несмотря на их желания, прусские войска заставили армию Мак-Магона отступить на запад и остановиться в Седане, а там враг взял ее в кольцо 31 августа.

В течение трех дней регентша не получала известий о военных операциях. В Париже ее отвага восхищала близких. Мериме писал: «Я дважды видел императрицу перед лицом наших несчастий. Она тверда как скала. Она говорила мне, что не чувствует усталости. Если бы все обладали ее храбростью, наша страна была бы спасена»[235]. Несмотря на всеобщие восторги, авторитет императрицы не остановил ни прусские армии, ни недовольство парижан имперским режимом. Вечером 3 сентября пришло грозное известие: два дня назад в Седане император и его армия капитулировали и теперь находились в плену. Наполеон III, тщетно искавший смерть на поле битвы, пожелал остановить мясорубку и развернул над крепостью белый флаг. Но он не стал начинать с пруссаками мирные переговоры, переложив эту задачу на регентшу и правительство, а также отказался отречься от престола, согласившись только приостановить свою императорскую деятельность[236]. Из замка Бельвю, что неподалеку от бельгийской границы, куда Наполеона препроводили под надежной охраной, он написал Евгении: «Я не могу сказать тебе, что я вытерпел и что терплю… Я бы предпочел скорее умереть, нежели быть свидетелем столь катастрофической капитуляции… Я думаю о тебе, о нашем сыне, о нашей несчастной стране… Что случится в Париже?»[237] Разбитый и физически, и морально, побежденный и униженный Наполеон догадывался, что империи осталось жить всего несколько часов.

В Париже, вечером 3 числа, после получения печальной депеши из Седана потрясенная Евгения председательствовала на совете министров в Тюильри. Поначалу она отказывалась верить в случившееся и была на грани нервного срыва: «Нет, император не капитулировал. Наполеон не капитулирует. Он погиб! … От меня хотят это скрыть… Почему он не лишился жизни?… Он еще не понял, как он опозорен?»[238] Потом императрица взяла себя в руки и приняла министров. Что ей оставалось, кроме как взывать к патриотизму каждого из собравшихся, при том, что на улицах столицы закипало возмущение?

На следующий день в воскресенье она в 8 часов собрала новый Совет. Что делать? Создать регентский совет и дать ему диктаторские полномочия, а руководить им будет императрица? Законодательный корпус возражал. Уступить регентство исполнительной комиссии, избранной Ассамблеей? Отречься? Евгения, получившая власть от императора, отрезала: «Я могу отдать ее только тому, кто доверил мне ее законное применение». Не следовало отречением забирать хоть малейший шанс на престол для сына Евгении и Наполеона взойти на престол. Заседание закончили, так ничего и не решив. Руэр сказал в заключение: «Ничего другого делать не остается. Завтра революция!»

И после полудня с криками «Лишить прав!» толпа мятежников ворвалась в Ассамблею. Гамбетта объявил о низложении династии, и в Отель-де-Виль провозгласили республику. Уставшая Евгения решила бежать из Тюильри в Англию.

В изгнании

Из Бельвю Наполеона перевели через Бельгию во дворец Вильгельмсхёэ, что в Касселе, который король Вильгельм забрал в свое распоряжение, не забывая, при этом, что когда-то здесь была одна из резиденций Жерома Бонапарта. Удобные апартаменты, прекрасный стол, большой парк – все было сделано для того, чтобы обеспечить удобное пребывание низложенного императора. Обессиленный и подавленный Наполеон, поначалу был не склонен отдать должное внимательности своего победителя. Он до сих пор не знал, где находился его сын и, что произошло с его женой. Но вскоре письма Евгении помогли ему справиться с горем. Испытания заставили позабыть о былых ссорах. Евгения больше не заявляла, что смерть императора лучше, чем его позор: страдания императора растопили ее сердце, настал час примирения. Супруги обменивались нежными словами, которые они считали давно забытыми. «Скажи, – просил Наполеон, – что для меня в твоем сердце всегда найдется немного места». «Высокое положение осталось в прошлом, – отвечала Евгения, – и не осталось больше ничего, что разделяло бы нас. Мы едины, как никогда… Подумаем о времени, когда мы вернемся друг к другу». В этом возвращении любви было и взаимное уважение. Императрица теперь понимала, что ее муж капитулировал при Седане не из трусости, а для того, чтобы избежать бессмысленной бойни. А Наполеон знал, какое мужество проявила Евгения в Париже, узнав о поражении. 30 октября короткий 24-часовой и скромный визит императрицы к мужу скрепил их новые чувства.

Осень 1870 г. и последующая зима казались бесконечными императору, разлученному с Евгенией, которая уехала в Англию. Начатая 19 сентября 1870 г. осада прусской армией Парижа все тянулась, каждый день вражеская артиллерия бомбила жителей столицы, которым из-за недостатка продовольствия приходилось питаться мясом собак, кошек и крыс. Наполеону принесли удручающую весть: 27 октября в Меце Базен позорно капитулировал с армией, которая была в прекрасном состоянии. Ни одно из войск, собранных в провинции, не сумело подойти к столице. Еще один признак французского поражения: 18 января 1871 г. в зеркальной галерее Версаля родилась новая немецкая империя. 28 января временное правительство Республики, находившееся в Париже, было вынуждено попросить о перемирии, которое положило конец военным действиям. 30 числа Париж капитулировал. Палата, избранная и собравшаяся в Бордо, назначила 16 февраля Тьера главой исполнительной власти и 1 марта проголосовала за низложение Наполеона III и его династии.

У Вильгельма I больше не оставалось причин держать пленника, побежденного при Седане. 19 марта Наполеон получил свободу и уехал в эту самую Англию, гостей из которой он так часто принимал. Он воссоединился с женой и сыном, и все втроем устроились в небольшом загородном особняке в Кенте, носившем название Кэмден-Плейс и стоявшем в центре деревни Числхерст, что в тридцати километрах от Лондона. Семья с нетерпением ждала новостей из Франции, но немногие из них приносили радость: изгнанникам стало, среди прочего, известно о смерти их старого друга Проспера Мериме, о кровавых событиях Коммуны, о подписании 10 мая Франкфуртского мира, когда от Франции отрезали Эльзас-Мозель. Конечно, несколько верных людей приезжали проведать низложенных правителей; бывали у Наполеона и Евгении и знатные гости, например, королева Виктория, как всегда восхищавшаяся красотой Евгении, которая, как она признавала, немного побледнела и увяла. Здоровье Наполеона, казалось, пошло на лад и позволяло ему тратить чернила и бумагу на самые разные темы. Вынужденный отъезд, среди прочего, дал возможность вновь ставшей гармоничной чете заняться образованием наследного принца. А тем временем, несмотря на короткую и яркую ремиссию, камень в мочевом пузыре опять жестоко терзал Наполеона. Французские и английские медики, приглашенные к постели больного, заключили, что необходима операция, которую до настоящего момента удавалось откладывать. Две операции закончились неудачно. Третьей попытки осуществить не удалось, состояние императора резко пошло на спад. Утром 9 января 1873 г. Наполеон скончался.

Евгения пережила мужа почти на полвека. Она ушла из жизни 11 июля 1920 г. в своем имении Фарнборо в Гемпшире, пережив Первую мировую войну, когда в ноябре 1918 г. она стала свидетельницей реванша за Седан. Ей было 94 года. Это долгожительство, помноженное на свойственное ей чувство собственного достоинства и горечь, оттого что она потеряла сына, носившего английскую форму – в 1879 г. его застрелил зулус[239] – сделали ее идейной вдохновительницей бонапартизма и помогли избежать сурового приговора истории.

Политика, заменившая любовь

Евгения талантливо руководила Двором в Тюильри, великолепно играла роль императрицы, постоянно исполняя необходимые представительские функции. Когда она принимала гостей в Париже или сама наносила визиты, ее ценили, ей восхищались, ее уважали. Она дала империи наследника. Она сделала много хорошего для тех, кого обидела судьба. Выполняя эти многочисленные и благородные обязанности, она непринужденно освоила манеры жены главы государства. Но в отличие от предшественниц, Евгения не считала, что политикой должен заниматься один монарх. Наполеон III наделил ее властью и, действуя в установленных им рамках, Евгения пользовалась ею.

Мнимое легкомыслие императрицы, казавшееся неисправимым, не помешало ей войти в политику. Ничто не обязывало Наполеона III отводить жене постоянное место в государственной верхушке. Подобных прецедентов в его роду не было: сорока годами ранее Наполеон I не доверил Марие Луизе – равнодушной к политическим вопросам – «полурегентство», когда ему было необходимо уехать в Германию в марте 1813 г., а затем в январе 1814 г. Но в конце катастрофической кампании во Франции регентский совет не сумел организовать сопротивление, и безвольную и безучастную Марию Луизу отправили в Блуа. Ни на острове Эльба, ни во время «Ста дней»[240] она не ездила к мужу, которого попыталась забыть в объятиях графа де Нейпперга.

Для Наполеона III Евгения была незаменима. Он признавал ее ум и здравомыслие, хвалил то, как она ими пользовалась, и, хотя иногда ругал за неуместную импульсивность, она пользовалась его доверием. Власть императрице не полагалась. Она доставалась ей не только оттого, что император был убежден в талантах жены. Причина тому иная. Император, как мы уже говорили, был неверным мужем. Его «маленькие развлечения» стоили ему нескольких неприятных семейных сцен и становились причиной регулярных отлучек императрицы, напоминавших бегство и временами сопровождавшихся угрозой развода. Стремление сохранить брак, не отказываясь от альковных удовольствий, подтолкнуло императора к тому, чтобы поделиться с женщиной, с которой он больше не делил ложе, полномочиями, сначала протокольными, а затем политическими. Угадав, как жена жаждала власти, Наполеон дал ее Евгении взамен любви. Обманутая супруга нашла утешение в исполнении новой роли. Хроническая болезнь Наполеона III, состарившая его преждевременно, довершила остальное.

Очарование и красота Евгении сделали ее самой неотразимой из посланниц. Желание содействовать мужу привело ее на дороги власти, открытые ей императором. Так окружение Евгении стало более плотным: и в Тюильри, и в Сен-Клу фрейлины в широченных кринолинах нередко «перемежались» с честолюбивыми министрами и серьезными дипломатами, ищущими аудиенции. Казалось, что дамы с милейшей картины Винтерхальтера вдруг посерьезнели.

Евгения много раз испытывала искушение оставить след в государственных делах. В ретроспективе кажется, что ей не везло. В Италии, идущей по пути к объединению, она желала сохранить светскую власть папы, в Мексике собиралась поставить императора-католика. Во Франции она старалась замедлить эволюцию империи в сторону либерального режима, который ее пугал, и она находила его опасным для будущего династии. В 1870 г. она выступила за войну против Пруссии, которую требовало общественное мнение, а потом, когда было объявлено о поражении, стала судорожно хвататься за надежду сохранить власть для сына.

Трижды Евгения была регентшей в отсутствие мужа. Поначалу она совсем не разбиралась в общественной жизни, а потом превратилась в женщину-политика, известную своими подчас категоричными мнениями, предвзятыми суждениями, бестактностью. При этом в ее действиях трудно понять, где за ними стояло решение императора, где Евгения действовала независимо. Иногда она на свой лад анализировала события того времени, придумывала решения, отличные от тех, что выносило правительство, занималась делами, которые муж предпочитал игнорировать. Евгения никогда не вела личной линии или параллельной дипломатии, не имела теневого кабинета, не собирала собственных кружков или тайных партий.

Консерватизм, к которому она причисляла себя, не противоречил либеральным реформам. Религиозная вера Евгении, доходившая до ханжества, по словам противников императрицы, могла служить католикам и ультрамонтанам. Императрице пришлось тем не менее смириться с трагическим исходом мексиканской авантюры, а также выводом экспедиционного корпуса из Рима. Волей-неволей Евгении приходилось соглашаться со взглядами мужа и принимать его выбор. Конечно, консервативные католики и сторонники автократической империи находили в ее лице благодарного слушателя. Она помогала им, передавая императору их пожелания и временами пытаясь их отстаивать, но она никогда не шла против власти мужа – ни явно, ни тайно. Наполеон III мог не бояться ни мнимой личной политики Евгении, ни каких бы то ни было партий императрицы.