Сантрелья Вепрецкая Тамара
— Элена, ты останься, — попросил Святогор. — Ты не должна отсутствовать. Притворись спящей. И ничего не бойся.
Они ушли. Стена вернулась на место. Сулейман открыл дверь, изобразив заспанное лицо. Вбежал дон Альфонсо.
— Элена! — он стал тормошить меня. — Где Сакромонт?
Я протерла глаза, будто после сна:
— Не знаю, а что?
— Мне известно, что он еще не привел твоего брата в казематы. Будьте осторожны! Сюда идут мой отец и падре Эстебан. Они намереваются спуститься в тюрьму и что-то выяснить у твоего брата.
— Спасибо, дон Альфонсо, — поблагодарила я. — Но я никого здесь не видела и считала, что Абдеррахман отвел брата в тюрьму.
— Ты не доверяешь мне, Элена? — огорчился молодой человек.
— Разве? — удивилась я. — Разве я не доверила вам сегодня свою тайну?
— Да, и она осталась тайной, а в твоем голосе слышится упрек.
— А разве это все еще тайна? — с горечью промолвила я.
Он не ответил. Крепко стиснул мое плечо и повернулся, чтобы уйти.
— Спасибо, дон Альфонсо, за предупреждение, — я спешила распрощаться с ним.
Он обернулся, словно хотел что-то добавить, но промолчал и вышел. На лестнице послышался шум голосов.
— Откуда ты, Альфонсо? — пробубнил бас дона Ордоньо.
— Я проверял, все ли пленники на месте, — пошутил молодой наследник.
— Значит, мы опоздали с проверкой, — в голосе хозяина мне почудилось облегчение.
— Да, отец.
— Но, дон Ордоньо, — попытался возразить что-то голос священника.
— Вечером, дорогой мой падре, вечером, когда все пленники расслабятся и потеряют бдительность, вот тогда…, — рассмеялся владелец замка.
Хотелось поверить, что гроза миновала. Но тут уже сверху донесся приглушенный голос святого отца:
— И все-таки чуть позже я зайду исповедовать этого колдуна.
Я запаниковала. Отсутствие брата в темнице бросало бы тень и на Абдеррахмана. Я вдруг поймала себя на мысли, что беспокоилась о нем не меньше, чем о брате.
— Сулейман, — тихо позвала я слугу, который копошился в кладовой. — Ты умеешь открывать подземелье?
Он поспешил к стене.
— Где они могут быть? — потребовала я.
— Где боги, — прошептал он с благоговением и воздел руки к небу.
Стена распахнула для меня проход, и я бросилась вниз, а затем нырнула под лестницу и двинулась по узкому тоннелю. В полной темноте (я в спешке ничего не захватила) я больно ударялась о стены, пока не уперлась в тупик. Я стала ощупью искать вход в святилище, но дверь была заперта и сливалась с камнем. Я пробовала стучать, но массивный камень поглотил слабый стук моего кулака.
— Абдеррахман! Сакромонт! Святогор! — позвала я тихо, а затем чуть громче и совсем громко.
Тишина в ответ. Дыхание мое несколько успокоилось, но в висках пульсировала кровь от страха и отчаяния. В любой момент этот рьяный католический священник, который просто выполнял свой долг, мог спуститься в подземную тюрьму и обнаружить Колино отсутствие. Подозрение падет на Абдеррахмана. Правда, теперь оно падет и на дона Альфонсо, который заверил хозяина, что узник на месте. Я только сейчас осознала, насколько рискованно тот солгал. Еще несколько мгновений в отчаянии побившись о глухую стену, я поплелась обратно, теперь осторожно ощупывая в темноте очертания коридора. Я судорожно соображала, что мне следовало теперь предпринять.
— Элена, — услышала я чей-то голос впереди. Вскоре замаячил свет факела.
— Ты здесь, — облегченно вздохнул Святогор, вдруг возникший совершенно не там, где я ожидала его найти.
— Где Николай? — набросилась я на него.
— Николас у себя в камере в темнице.
Как это ни странно, у меня словно гора с плеч упала. Оба были спасены, по крайней мере, от хозяйского гнева.
— Послушай, Элена, я не очень хорошо понимал ваш язык, — сказал Святогор. — Но, по-моему, вы обсуждали, что с вами произошло, и как вы здесь очутились.
— Верно.
И я рассказала ему о наших с Колей размышлениях.
— Да, мне приходилось видеть эту стрелку в подземном коридоре, — подтвердил Святогор. — Правда, я никогда не проходил сквозь нее и, подобно вам, считал ее прорехой в скале. Однако, у нас здесь нет часов. Это слишком сложный и дорогой механизм. Часы имеются во дворце у халифа. Здесь же в замке…, возможно, они есть у падре Эстебана, но…
— Что ты, Святогор, — улыбнулась я. — Часы всегда со мной. В нашем веке без них невозможно обходиться. У нас вся жизнь расписана по часам и минутам.
— И который сейчас час? — изумился он, рассматривая мои наручные часы.
— Четверть четвертого. Мы опоздали, — расстроилась я.
— Пойдем, все равно, — потянул меня Святогор. — Врата могут оставаться открытыми какое-то время.
Оставив факел в держателе, мы заспешили по подземному коридору, мимо скульптуры Христа, вперед — к развилке. Внезапно мы застыли, как вкопанные: прямо перед нами струился мягкий, чуть мерцающий свет, будто легкая дымка спускавшийся сверху и падавший на пол в виде неясного, блеклого очертания стрелки с размытыми краями, указывавшей в нашу сторону. На наших глазах дымка рассеивалась, стрелка таяла и, спустя несколько минут, стало совсем темно.
Меня охватил беспричинный страх, и я невольно подалась к Святогору, словно ища защиты от неведомой опасности. Он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. От его сильных рук веяло такой надежностью, что я почти сразу успокоилась. Но я не хотела освобождаться из его объятий, я замерла и отдыхала, впитывая аромат его восточных благовоний. Удивительный человек встретился мне в этом непростом приключении с прыжком в далекий, забытый век! И мне подумалось, что все могло оказаться гораздо хуже, и в другой ситуации я столкнулась бы с жестокостью и варварством. Я поежилась от этого предположения, но еще обиднее показалась мне мысль, что я могла вовсе не повстречать в своей жизни Святогора. И думать так не хотелось! Я инстинктивно еще ближе прильнула к нему. Он не разнимал рук, осторожно прижимаясь щекой к моим волосам.
Сколько мы простояли так, не знаю. Что чувствовал он в минуты этой внезапной нежности, мне также неведомо. Через какое-то время он ласково шепнул:
— Пойдем.
Я подняла глаза, тщетно силясь различить его красивые черты в полной темноте. Он коснулся губами моих глаз и повторил:
— Нам надо идти.
Этот грех я имела возможность отмолить уже вечером во время богослужения, а затем, оставшись в часовне одна зубрить молитвы. Падре Эстебан заставил меня выучить две-три новые молитвы по латыни и повторять их с рвением и усердием. Он поручил меня какому-то служке и надолго отлучился: вероятно, присутствовал на обычном вечернем обеде. Больше всего я боялась, что он направился в тюрьму, и снова будет мучить Колю своими глупыми вопросами, сопровождаемыми пытками. Часа через три священник вернулся в часовню вместе с доном Альфонсо, причем они появились, о чем-то оживленно беседуя, и мне послышалось, что дон Эстебан возмущенно восклицал: …Ее брат!
Последние сомнения улетучились: молодой наследник замка не отличался особой порядочностью в отношении чужих секретов. Меня удивляло лишь то, что до сих пор ко мне не были предприняты меры пресечения, как сказали бы современные юристы: никто в глаза не бросил мне обвинение в колдовстве и не заточил меня в темницу вместе с братом. Очевидно, это была тщательно продуманная, хитроумная политика.
По требованию святого отца, я повторила сегодняшний набор молитв, стоя на коленях на каменном полу, и была вручена дону Альфонсо, который эскортировал меня в покои Абдеррахмана.
По пути я опять упорно молчала. Дон Альфонсо тоже сосредоточенно молчал. У двери он отвесил мне какой-то неуклюжий поклон, в котором я углядела одновременно и горечь и насмешку.
— Спасибо, что проводили, — пробормотала я, и уже собиралась скрыться, как наследник неожиданно резко повернул меня к себе и требовательно спросил:
— Сакромонт знает о брате?
Я испугалась за Святогора, гордо вскинула голову и изрекла:
— Нет. Вы — единственный, кому я поверила свою тайну.
Он почему-то несколько повеселел и откланялся. И меня вдруг осенило, что он ревновал меня к Святогору.
То, с каким волнением я переступила порог его покоев, в надежде застать его дома, подтвердило для меня самой, что ревность дона Альфонсо была небеспочвенной. Рядом со Святогором я ощущала такое душевное спокойствие, он являлся для меня такой надежной опорой. А теперь к этому всему добавился еще и трепет и переполнявшая меня нежность.
Этот человек с первой нашей встречи поражал тем, с каким достоинством он держался во всех ситуациях, какую отзывчивость проявлял к невзгодам других, с каким уважением относился к каждому, с кем общался. От всего его облика и поведения веяло таким внутренним благородством, какое нечасто встречается в людях всех эпох и времен. А осознание того, что он, этот араб, оказался русским, вернее, древнерусским, наполняло меня особой радостью.
Отсутствие Святогора дома разочаровало меня. Мой средневековый земляк затронул потайные струны моей души. Ожидая его возвращения, я обратилась к его же рукописи, чтобы больше о нем узнать. Теперь я читала ее с особенным пристрастием, слыша за написанными словами его голос и представляя, как он сам это рассказывает. Я подумала, что было бы интересно показать ему документ, ведь у меня имелась при себе и копия трехъязычного оригинала. Меня забавлял тот факт, что я читаю и, по крайней мере, имею при себе его повествование, которое он еще даже не начал писать. Меня так и подмывало понаблюдать за его реакцией, смущала лишь абсурдность ситуации. А когда я, смеясь, стала рассуждать, что он увидит рукопись, и это натолкнет его на мысль написать ее в будущем, то у меня закружилась голова, как это бывало обычно, когда я пыталась мысленно представить себе понятия вечности и бесконечности или еще какие-либо глубоко философские категории. Получалось, что если бы я сюда не попала, то он бы вообще ничего не написал, но если бы он это не написал, то и я бы сюда не попала. Заколдованный круг! И все же я решилась познакомить Святогора с его собственным творением.
Он тихонько проник в комнату, боясь меня разбудить. Он почти обрадовался, что я бодрствую, приблизился к дивану и сел на пол напротив меня, скрестив ноги. Он улыбался, хотя лицо его выглядело усталым. День действительно выдался нелегким.
— Я только что от Николаса, — мягко произнес он. — Брат кланяется тебе. Я еще раз обработал его раны и дал ему укрепляющие снадобья. Если его не станут вновь пытать, он скоро поправится.
— Ты — врач? — удивилась я.
— Нет, но я изучал медицину наряду с другими науками, которые постигал во дворце халифа.
— Ты обещал рассказать мне о своей жизни, — напомнила я, склонила голову набок и загадочно проговорила:
— Но прежде, я хотела бы показать тебе что-то такое, что должно тебя поразить.
И я достала ту часть рукописи, которая содержала непереведенный текст, пролистала ее, удостоверившись, что это действительно она, и протянула Святогору скрепленные листы бумаги. Он схватил их и приблизился к свече, служившей нам в тот момент единственным источником света. Он издал возглас удивления, а я не спускала глаз, изучая его реакцию. Он гладил бумагу руками, пропускал листы между пальцами. Он аккуратно перелистывал страницы и снова поглаживал их.
— Какая тонкая, изысканная белая бумага! — воскликнул он. — В арабском мире только начинают производить и использовать бумагу, но она намного грубее и плотнее. А христиане только переходят от папирусных свитков к пергаменту. Да-а, бумага, да еще такой выделки, действительно поражает меня! Спасибо, что ты дала мне подержать и потрогать такое чудо.
И он бережно протянул мне листы обратно. Я онемела от удивления, что он даже не посмотрел на содержание документа, заполнявшего эти чудесные листы.
— И все? — осторожно поинтересовалась я. — Это единственное, что тебя изумляет?
Я не взяла листы обратно, а подошла к нему и постаралась привлечь его внимание к тексту. Я наклонилась над листами, которые он продолжал держать в руках, и… Я остолбенела. Я резко выхватила документ, так что Святогор испугался, почему я так небрежно обращаюсь с драгоценной бумагой. Я вертела ее в руках, листала, разглядывала и всем своим поведением вызвала его недоумение. Тщетно. Листы были совершенно чистыми и белыми! Ни одной точки или закорючки, ни одного письменного знака, буквы или цифры ни на одном языке они не содержали! Просто чистые белые листы!
Врата времени не допускали абсурда. В события ушедших эпох мы могли вмешиваться лишь до известных пределов, предписанных свыше. Я убрала белые листы, еще пять минут назад испещренные буквами, составлявшими драгоценный древнерусский манускрипт, и тихо попросила:
— Святогор, если ты не очень устал, расскажи мне о своем детстве.
Глава двадцать четвертая ДЕТСТВО СВЯТОГОРА
И вот мой горестный итог:
Тот берег райский оказался Скалой, куда с трудом взобрался,
Но выбраться надежды нет,
— Я пленник до скончанья лет,
Покуда с жизнью не расстался.
Кристобаль де Кастильехо (ок.1490–1550) /испанский поэт/
В этот тяжелый, насыщенный событиями и удивительный день мне открылось, что мой повелитель, мой спаситель, араб Абдеррахман был, на самом деле, русским по имени Святогор, автором древнерусского манускрипта.
И рассказ его полностью совпадет с тем, что я уже прочитала в его рукописи о детских годах его жизни. Поэтому здесь я привожу его собственные слова, записанные им для своих потомков, слова из его повествования:
Родился я у многоуважаемых родителей. Отец мой Изяслав сначала воем был у великого князя Святослава Игоревича, верой и правдой служил ему и не раз ходил в походы военные с дружиною славною, а затем послужил и младшему сыну его — Владимиру Святославичу.
Мать моя Предслава с детства воспитывалась в стольном граде Киеве и пребывала среди приближенных мудрой княгини Ольги. Там матушка и подпала под кроткое обаяние великой княгини и прониклась светом веры христианской. Еще с пеленок шептала она надо мной свои молитвы проникновенные, молилась за меня Господу. Но окрестить меня не смела, ибо послушна во всем оставалась моему батюшке.
Отец же мой, будучи воем отважным и княжеским мужем, почтенным и преданным, во всем следовал воле княжеской, воле своего покровителя и господина — великого князя. Владимир же Святославич в то время еще верен был русским обычаям, не расстался еще с верою дедов и прадедов, не сменил ее на слово Божие, поклонялся богам русов во всем их многообразии и величии.
В первый поход свой ходил отец с великим князем Святославом усмирять племя непокорное вятичей. Вот склонили вятичи головы перед силою воев-русичей. И повелел князь города там ставить, укрепляя над ними волю княжескую, а в городах сажал слуг своих верных, близких своих дружинников, чтобы жизнь они налаживали в этих землях, давно уже смутою славившихся, постоянно стремившихся отложиться от Руси. Правда, не на племени этом славянском вина за то лежала. Сила их угнетала сильная, понукавшая их забывать об обязанностях своих перед князьями русскими. Издавна земли вятичей подвергались набегам жестоким, за добычею и богатствами, со стороны варваров-кочевников хазар. А когда Хазарское царство окрепло сверх меры, превратило оно вятичей в данников своих.
Сколько раз русские князья отвоевывали земли эти и облагали вятичей данью менее тягостной, освобождая от поборов и набегов хазарских. Но лишь останутся вятичи без дружин русских, так сызнова мощь хазарская подминает их под себя, вынуждает их отречься от братского союза славянского, от подданства князю русичей. И замыслил Святослав навсегда покончить с гнетом хазарским над славянами, дабы не терзали они более земли русские и не смели облагать их данью неправедной.
Посадил князь Святослав в земле вятичей в городе новом отца моего. И матушка моя с младенцами на руках переехала в эти земли, неизведанные и непознанные. Не сохранила, конечно, память моя всех событий описанных, ибо не было меня тогда еще на белом свете. И пишу я о том со слов моей матушки, как она повествовала мне долгими вечерами зимними. И пишу я о том со слов батюшки, как он поучал меня, рассказывая о великих княжеских деяниях и о своем в них участии.
Бывали и страшные дни. Князь Святослав со дружиною разрушил крепость хазарскую Белую Вежу и нанес тем сокрушительный удар по могущественному царству. Не желали, однако, хазары мириться с потерей и начали мелкими уколами наносить обиду князю русичей, мстить ему за поражение, нападая на земли беззащитные. Так, страдал иногда и наш город маленький, но крепенький. Запирались мы за его воротами и много люда окрестного к себе под крыло принимали, всем место находилось. И воев отец снаряжал, чтобы гнать подальше нечисть хазарскую. А уж когда разгромил великий князь город Булгар, что на Волге, и спустился по реке этой великой и многоводной до столицы хазарской Итиля, тут-то и пришел конец царству Хазарскому, и вздохнули мы с облегчением.
Вскоре вызвал отца к себе князь Святослав для великого похода на Болгарию Дунайскую да на Царьград. И оставил отец воевод своих оборонять город наш и тиунов своих управлять землями. И не было его несколько лет. Матушка плакала украдкой, думала, сгинул он со дружиною княжеской, как сгинул в том походе и сам великий князь Святослав Игоревич, сложил головушку свою буйную. Подкараулили князя печенеги у порогов днепровских да и расправились со дружиною малочисленной, не в честном бою, а хитростию да коварством. Но батюшка вернулся и долгое время оставался со своей семьей.
И пришли после гибели великого князя на землю русскую смута и безнаказанность. Молодые еще сыновья князя-воина начали делить землю русскую. А меж тем люди недобрые, корыстолюбивые, к своей выгоде устремляющиеся, подстрекали молодых князей на споры и ссоры и приводили чужаков на нашу землю: то варягов со стран полночных /Полночные страны — страны севера/, а то и хуже того — печенегов ненасытных. То заигрывали, то воевали с печенегами, и совсем уже перестали они уважать русское воинство, насмехаться вздумали над русскими землями, обижать города приграничные, уводить в полон русских девушек, в рабство продавать малых детушек.
Два лета минуло, как сгинул на порогах Днепра князь-воин Святослав. Тогда и народился я на свет божий. Не единственным был дитятей я у моих родителей, но молодшим и сыном единственным. Лет с пяти-шести отец уж обучал меня делу воинскому, о секретах воинских много сказывал, на коня сажал и держаться в седле учил, лук и стрелы в руки давал, чтоб я метко стрелял. А тогда и начал княжить как великий князь над всей землею русскою младший сын великого князя-воина, Владимир Святославович. И отец снова сделался верным дружинником княжеским и меня готовил к службе будущей.
Не всегда отец наш коротал с нами дни. Часто отлучался он, призванный князьями для участия в походах славных. А коль бывал отец с нами в городе, так тоже частенько отсутствовал. Объезжал он земли, ему вверенные, утишал их жителей, вразумлял неразумных, защищал беззащитных и обиженных, наказывал виновных. А уж как возвращался отец домой, так большой праздник дома затевался. Матушка красивая и счастливая хаживала, и детишек во все самое праздничное обряжала, и на стол все самое вкусное подавала.
От роду лет семи я уж отражал с отцом набеги печенежские. Эти кочевники злые и жестокие про земли наши проведали, не боялись они теперь хазар, осмелели и к нам повадились. Это были мелкие набеги и мелочные, это были вылазки трусливые, за добычею, что плохо лежала, да за пленниками, что плохо сражались. И тогда же вновь отложились от Руси наши вятичи и поднялись на восстания, беспорядки учиняли бессовестные, противясь воле княжеской. Князь Владимир походами пошел на вятичей, и отец служил его опорою. И меня семи-восьмилетнего иногда с собою брал вятичей смирять, иногда словом ласковым, а где надо так и силою оружия.
Но угроза опять к нам с востока шла. И задумал великий наш князь поход на Булгар, дабы обезопасить рубежи, на восход солнца обращенные, да очистить от недругов речной торговый путь. В тот поход отправился и батюшка. И остались мы одни в нашем городе. Было мне в тот год верно лет одиннадцать. Я уж воем мнил себя опытным, воевода уж со мной считался да тиун за советом справлялся. Матушка гордилась мною неслыханно, и все крестила меня втихомолку. Я же русским богам поклонялся, но материнским внимал молитвам и особенно к душе мне была Богородица. В ней я матушку узнавал мою, столь же кроткую и по делам своим благую.
И набег сотворили печенеги вновь, разорили деревеньки окрестные да и к городу нашему подвигалися. Рассердило то нас несказанно. Велел я воеводе дать отпор достойный ворогу коварному. Да и сам поскакал вместе с воями. Лук звенел тетивою натянутой, только стрелы разлетались, настигая неприятеля. И в азарт я вошел, был я гордый и радостный. И Перуну уже слагал вирши благодарственные. Печенеги пустились наутек. А я все мчался за ними весело, и конь разделял духа моего состояние. И вдруг в воздухе просвистело что-то непонятное, обожгло меня ударом неожиданным и с седла меня стащило, наземь и в кусты. Конь же мой врагов догонял один. Оказалось, плеткою из седла меня вышибли, руки спутали мне бечевою надежною, рот заткнули тряпкой неприятною, поперек седла меня перекинули и куда-то прочь от дома моего поскакали.
Так попал я в полон печенежский и познал неволю мою первую. Там недолго меня продержали. И благодарение богам, не издевались надо мной, не избивали и кормили даже в сутки раз. А однажды обрядили меня во все чистое и повезли в кибитке на торжище. Я такого скопления люда торгового в жизни своей не видывал. Это людная шумела ярмарка, со всех концов света товары стекались сюда, и купцы торговали разноязыкие. Русичей я тоже здесь услыхал. Продавали они меха теплые, воск и мед предлагали желающим.
Но вот привели меня в уголок торговой площади, где торговля шла еще более бойкая, а товаром был люд живой. Стал и я таким вот товаром. А купил меня человек из синей стороны /Синяя сторона — восток/, удививший меня всей своей внешностью, а особенно одеждами. Вовсе он не помышлял покупать людей, ибо был он путешественник и описывал земель географию. Мальчугана он пожалел во мне и, не торгуясь совсем, у печенегов выкупил да и взял меня с собой в свои странствия.
Так и начался мой второй полон. Звали господина моего Муса Ибн-Шахри, был он из арабских стран. Не обижал он меня, кормил вкусно и сытно, одевал по-арабски и обучал меня языку своему. Стал я личным его прислужником, хаживал за ним, подносил питье, выполнял поручения разные. За провинности он меня наказывал плеткою слегка, но без злобы, а так, порядку для.
С ним объездил я страны синие. Побывали мы в самом пышном и людном городе, городе городов Востока — Багдаде. Ибн-Шахри приказывал мне молиться Аллаху. И когда я сносно изъяснялся уже на языке его, обучал он меня читать Коран. Так и начал я постигать мудрость восточную. Изучал я письмо арабское, изучал я науку счета и измерения. Помогал я господину своему в составлении карт тех земель и стран, что повидали мы. Переиначил он на свой манер имя мое, называя меня Сит-аль-Хур.
Любо мне жилось в доме у него. Восседать любил я на мягких ковриках, коль досуга выпадала минутка, и любоваться арабесками узорчатыми внутреннего убранства. И кружилась голова моя от изящества и воздушности форм.
Без сомнения, часто плакал я, скучая по дому родимому, но уговаривал себя, что я муж уже, познавший радость битв, и слезы лить не гоже мне. Тогда я просто тихо воздыхал, вспоминая лицо ласковое моей матушки да глазки озорные сестер моих старшеньких. Ни на минуту не допускал я сомнения, что не вечным будет полон. Верил, что смогу заслужить добром я свободу мою, или убежать смогу, коль на волю меня не выпустят.
У Мусы Ибн-Шахри часто собирался разный люд. Господа эти важные мне нравились, их восточные одежды привлекали меня. Так изысканно и мудро разговор они вели, такие сложные понятия обсуждали, что порой я забывал их обслуживать, а застывал на месте и заслушивался.
И однажды гость спросил у господина моего, почему мальчик-слуга внимает их речам. Ибн-Шахри не рассердился на меня, а напротив, с гордостью потрепал по волосам и ответствовал, что смышленый я, к языкам и наукам способный, не злобивый и довольно послушный. Но откуда родом я, почему так светлы волосы мои и так зелены мои глаза, господин мой дать ответ на смог. Объяснил лишь, что купил меня далеко-далеко на торжище и приобрел меня из жалости.
Проявивший ко мне интерес гость пожелал проверить мои способности, убедиться, что столь светел мой ум и столь глубоки мои познания. И он взял меня к себе дня на два-на три. Ибн-Шахри не возражал, лишь плечами пожал. Не рассматривал он меня как раба своего, а привязался за тот год ко мне, как к сыну.
Саид Ал-Адрис — гостя звали так. Он домой к себе привел меня. Дом его потряс еще большим великолепием, чем дом господина моего. Три дня мучил он меня заданиями умственными, изнурял меня наставлениями. Три дня вынуждал меня изучать языки, дотоле мне не ведомые. Три дня заставлял меня даже петь, плясать и позволил мне подергать струны инструмента музыкального, любопытство мое вызывавшего.
Наконец, он вернул меня господину моему. Долго с ним о чем-то перешептывался, убеждал его в чем-то горячо и ушел чрезвычайно обрадованный. Ибн-Шахри же, наоборот, головой поник, озабоченный сидел и подавленный. И со мной обращался в тот день исключительно ласково. На следующий день объявил он мне, что расстаться час нам настал раз и навсегда. Он утешил меня тем, что ждет меня путешествие длительное и насыщенное, как по суше, так и по морю. Он уверил меня, что в стране далекой Аль-Андалус ждет меня жизнь великая, славными событиями полная. Обнял он меня и слезу уронил. Да и я, по правде сказать, огорчился, полюбил я своего хозяина.
Так я продан был в рабство новое. Из Багдада увез меня Саид Ал-Адрис. Странствие наше оказалось длинным и познавательным. Повидал я страны неведомые. Переплыл я море синее, то спокойное, а то буйное. Ал-Адрис обращался со мною вежливо, не называл себя моим хозяином. Лишь оберегал да воспитывал он меня в пути. И когда прибыли мы в далекую Аль-Андалус понял я, что не был он господином моим.
Привезли меня в город Кордову, по красоте и размаху своему ничуть Багдаду не уступавшему. На холме за городом раскинулся чудо из чудес дворец, ни с чем не сравнимый по роскоши и великолепию, самое изысканное из творений рук человеческих. Во дворце том жил халиф — самый знатный человек в стране Аль-Андалус. Ему и предназначался я.
Приодели меня, рассмотрели меня. Многие придворные с пристрастием изучали меня и мои способности. Я и читал, и писал, и считал, и рисовал, и пел, и танцевал, и декламировал поэзию арабскую. Наконец, показать меня отважились самому халифу Хишаму Второму /Кордовский халиф с 976 г., марионетка в руках всесильного министра Аль-Мансура/, недавно на престол взошедшему. Халиф разглядел меня внимательно, указал на волосы мои светлые и вскричал:
— Он похож на Абд-аль-Рахмана Третьего.
Лишь изучая историю земли Аль-Андалус и Халифата Кордовского, проведал я, что недавно совсем, лет пятнадцать назад, правил в этой стране замечательный халиф Абд-аль-Рахман — аль-Назир Третий/эмир Кордовы с 912 по 929 гг., а с 929 г. — первый кордовский халиф/. Он-то и приказал возвести сей прекрасный дворец /Мадинат Аль-Сахра — дворец — резиденция халифа в нескольких километрах от Кордовы. Строительство этого прекраснейшего и огромнейшего города-дворца начато в 936 г. Абд-Аль-Рахманом Третьим, первым кордовским халифом, превратившим Кордову в богатейший город/. Он-то и сотворил халифат мощный и непобедимый. Он-то и поощрял процветание наук и искусств. И был он необычной для араба внешности: светловолосый, так что даже красил волосы в темный цвет, белокожий и синеглазый. Поговаривали, что мать его была наложницей не то из франков, не то из басков, а бабушка его по отцу принцессою была наваррскою.
Так и стал я с легкой руки халифа прозываться Абдеррахманом, в честь белокурого халифа великого ".
Глава двадцать пятая ОСЕЧКА
Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу.
Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу,
И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти,
Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути. …………………………………………………………
Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня,
А в мечтах у нее одно — повернее сгубить меня.
Ибн Ар-Руми (836–896) /яркая фигура "критической" арабской поэзии IX в./
Следующий день принес обитателям замка много волнений и тревог. Около полудня я, как примерная ученица, твердила свои дневные молитвы в часовне. Небо с самого утра заволокло тучами, и по часовне распространился унылый полумрак, способный отнять последнюю надежду даже у оптимиста. В моем же положении повод для оптимизма отсутствовал вовсе, поэтому чтение молитв в этом мрачном помещении оказалось для меня самым подходящим занятием. Я проговаривала молитвы уже часа три. Падре Эстебан заходил иногда ко мне, выслушивал ту или иную молитву и непременно находил какой-нибудь изъян. Уходить мне не разрешалось.
В отсутствие священника ко мне заглядывала Беренгария, всякий раз под благовидным предлогом: помолиться или попросить о чем-либо Господа. Мы очень обрадовались друг другу. Уже дня два девушка пребывала в одиночестве, разлученная со своей единственной подругой. Правда, она поделилась со мной радостью, что госпожа Эрменехильда уделила ей много времени, стараясь скрасить одиночество расстроенной дочери. Я тоже соскучилась по этой милой, наивной, добросердечной девчушке.
Заслышав шаги, она юркнула в боковую дверь, а я склонилась перед распятием, бормоча латинские фразы. Вошел падре Эстебан. Он хотел что-то сказать мне, как вдруг прямо над нами раздался звон замкового колокола, тревожный и требовательный. В боковой двери показалась Беренгария, возбужденно кричавшая:
— Скорее сюда! Смотрите, какие-то всадники приближаются к замку. Это опасно?
Забыв о приличиях, священник потащил меня за собой туда, где находилась дочь хозяина замка. Только потом я поняла, что святой отец собирался понаблюдать за моей реакцией. Мы очутились на очень тесной винтовой лестнице, где на стене располагалось совсем узкое окно.
Колокол продолжал звонить. По дороге к замку приближался небольшой отряд всадников. Стража торопливо убирала перекидной мост. Кавалькада двигалась, не спеша, словно в замедленной съемке. За всадниками тащилась какая-то повозка. Подъезжая ко рву, отряд выслал вперед всадника с флагом. Тот что-то крикнул стражникам. Произошла заминка. Лошади нетерпеливо переминались с ноги на ногу, но всадники выглядели скорее удрученными, нежели агрессивными. Через несколько минут переговоры возобновились, и повозка, замыкавшая шествие, выдвинулась на передний план. Ворота внезапно медленно поползли вниз, образуя мост, по которому бежал уже дон Альфонсо, а за ним спешил и владелец замка.
Беренгария побледнела, испуганно взглянула на священника, перевела взгляд на меня и вновь на святого отца. Тот кивнул, и девушка ринулась вниз по лестнице.
— Боюсь, и мое присутствие там необходимо, — обратился ко мне падре. — Вернись в храм, дочь моя, и продолжи свое занятие. Я пришлю за тобой Сакромонта.
И он также довольно скоро зашагал вниз по ступенькам. Я осталась у окна наблюдать за происходящим. Я никак не могла взять в толк, что случилось. Дон Ордоньо склонился над повозкой, а затем подал знак, и вся кавалькада осторожно направилась к мосту. Выбежала Беренгария и бросилась к повозке. Вскоре показался и падре Эстебан, обратившийся к хозяину. На самом мосту я вдруг заметила стройную и, как мне почудилось, скорбную фигуру доньи Эрменехильды. Очевидно, произошло что-то страшное.
Когда отряд скрылся в воротах замка, я вернулась в церковь и со всей душой обратилась к Господу с молитвами, чтобы он избавил обитателей этого замка, на какое-то время приютившего меня, от тяжелых испытаний и невзгод. Целый час я оставалась в полном неведении. Обо мне никто не вспоминал. Я даже решила, что могу уйти отсюда сама вполне незамеченной, и приоткрыла дверь. Около выхода на лавке дремал церковный служка, который тут же встрепенулся и недоуменно воззрился на меня.
— Простите, сеньор, — пробормотала я. — Я просто хотела осведомиться, почему за мной не приходят.
— Некому прийти, все заняты, — резонно заметил он и жестом велел мне вернуться к молитвам.
Время шло, никто не появлялся. И когда я уже совсем отчаялась дождаться кого-либо, в часовню решительно вошел Святогор. Он кивнул служке, указал мне следовать за ним и быстрым шагом повел меня в свои покои.
— Элена, сколько сейчас времени? — почему-то спросил он.
— Половина третьего, — ответила я, взглянув на часы.
— Хорошо, значит, я не опоздал, — сказал он. — Сейчас ты быстро соберешься, и мы отправимся к стрелке.
— А Коля?
— Николаса я переправлю завтра.
— Без брата я никуда не пойду. Я себе никогда не прощу, если с ним что-нибудь случится. В конце концов, я сюда попала, потому что искала его.
Мы уже вошли в комнату. Святогор запер дверь. Он взял меня за плечи и, глядя мне прямо в глаза, стал увещевать меня:
— Тебе надо уходить. Оставаться здесь дольше для вас обоих небезопасно.
— Что случилось?
— Прибыл отряд соседнего сеньора, у которого на воспитании находился младший сын дона Ордоньо Габриэль, — объяснил Святогор. — Мальчик ранен, но в еще более тяжелом состоянии находится святой отец, прибывший с ними. Они подверглись нападению мусульманского отряда. Элена, я теперь выступаю в роли медика, я должен неусыпно находиться рядом с пациентами. И к тому же, все обеспокоены близостью мусульман. Скорее всего, падре Эстебан настоит на том, чтобы уничтожить подозрительных ему лиц.
Я кивнула в знак понимания, но в ответ проговорила:
— Значит, в первую очередь опасность угрожает Коле. Без него я никуда не уйду.
— Хорошо, я попробую сейчас привести его, — согласился Святогор. — Может, мне удастся убедить надзирателя, что такова воля дона Ордоньо…
— Погоди, Святогор, когда мы исчезнем, что будет с тобой? — встревожилась я. — Ведь подозрение падет на тебя.
— Не волнуйся, меня никто не тронет, — заверил он меня. — Другого медика нет во всей округе. Пока мальчик болен, я им нужен.
— А потом? — испугалась я.
— А что будет потом, известно лишь Аллаху, — вздохнул он.
— Нет, мы не имеем права подвергать тебя опасности, — горячо заговорила я. — Ты так много для нас сделал.
Он смущенно улыбнулся:
— Спасибо за добрые слова. Но поспешим! Иди к стрелке, а я приведу туда Николаса.
Святогор отворил подземелье и подтолкнул меня к лестнице. Я перекинула рюкзак через плечо, предварительно проверив его содержимое. Рукопись была на месте, причем мне померещилось, что листы ее вновь содержали какие-то знаки. Я достала фонарик и двинулась по подземному ходу. Стрелки не было. До трех часов оставалось минут десять.
В темном коридоре место, где должна возникнуть световая стрелка, не просматривалось. Я остановилась, полагая, что если и ошиблась на сколько-то шагов, то при появлении стрелки я всегда успею подойти. А пока меня раздирало любопытство, действительно ли рукопись возвратила свой прежний вид. Я полезла в рюкзак, достала документ и осветила его фонариком. Листы были испещрены письменами на трех древних языках, как и прежде. Я нервно засмеялась, мурашки пробежали по телу, и, продолжая глупо улыбаться, я спрятала рукопись в рюкзак. Через несколько минут со стороны развилки послышались шаги и обозначился свет факела. Донеслось звяканье цепей.
И вдруг в пяти шагах от меня, разделяя нас с Колей и Святогором, вспыхнул удивительный свет, дневной, яркий с переливами, словно перламутровый, упавший на пыльный каменный пол четко очерченной стрелкой, которая указывала прямо на меня. Было ровно три часа дня. Врата времени распахнулись широко и внезапно.
— Беги, Элена, — крикнул Святогор.
— Беги, Аленушка, — крикнул Николай.
— А ты? — заволновалась я.
— Я за тобой следом. — Звякнула цепь.
— А как же кандалы? — ужаснулась я.
— Ерунда! Там, дома, разберемся, — ответил брат.
И я неожиданно с тоской осознала, что я никогда больше не увижу Святогора, и даже сейчас я не имею возможности с ним проститься, потому что он по ту сторону стрелки, а ее яркий, переливающийся всеми цветами радуги свет, заслоняет от меня дорогой мне образ.
— Прощай, Святогор! Спасибо тебе за все! Не поминай нас лихом! — закричала я в отчаянии и добавила чуть тише: — Я тебя никогда не забуду! — А про себя допела: "Я тебя никогда не увижу!" и шагнула в ореол света, прямо на очертание стрелки, сделала два шага и сошла с противоположного ее края, ожидая увидеть пыльный, душный, заброшенный коридор конца двадцатого столетия.
Чуда не произошло. Я наткнулась на Колю, который тоже приготовился шагнуть в межвременное пространство.
— Не получилось, — констатировала я бесстрастно.
Я не испытала огорчения, скорее почувствовала облегчение. Я стояла рядом со Святогором, могла смотреть на него, могла даже дотронуться до него.
— Погоди, Аленушка, — прервал мою медитацию брат. — Ведь недаром эти врата имеют форму стрелки. Надо, наверное, двигаться в ту сторону, куда она указывает.
— И правда! — воскликнула я. — Как же мы не сообразили? Попробуй теперь ты.
— Хорошо, — не стал спорить Коля. — Эх, прощайте мечты о Тартессе! Ну, что ж, давай, простимся с нашим гостеприимным земляком.
Он пожал Святогору руку и что-то произнес по латыни. Я же приблизилась к моему спасителю и повелителю, заглянула в его зеленые глаза, как-то особо таинственно сиявшие при этом необычном освещении, и неожиданно для себя самой обвила его шею руками и на мгновение прижалась к нему всем телом. Он вдруг поцеловал меня в губы мимолетно, но трепетно.
— Прощай! — шепнул он. — Я тоже не смогу тебя забыть.
И он слегка оттолкнул меня. Коля уже ступил на стрелку и двигался в сторону, куда она указывала. А за ним на световой след наступила и я. И вот стрелка осталась позади, а мы все еще находились в одиннадцатом веке. Попытка попасть в свое время вновь оказалась тщетной.
— Что-то не срабатывает, — размышлял Николай. — Послушай! Рукопись!!!
— Что?
— Может быть, там упоминается, удастся ли нам спастись и каким образом?
— Кто знает? Минутку, я сейчас достану ее.
И я принялась искать документ среди вещей, наспех засунутых мною в рюкзак. Но документ исчез. Нет-нет, на сей раз не буквы пропали с листов бумаги, а пропали сами листы, все до единого. Ни одного даже чистого листа я не обнаружила в рюкзаке.
— Странно, — протянула я. — Ведь я только что перед вашим появлением проверяла манускрипт. Он был на месте, причем целый и невредимый.
И я рассказала брату о вчерашнем происшествии с чистыми листами.
— Значит, выбираться мы должны сами, полагаясь только на себя и исключительно на себя, — бодро подытожил Николай.
К нам подошел Святогор.
— Я очень рад вас снова видеть, — пошутил он, стараясь разрядить обстановку.
Мы вполне искренне улыбнулись. У каждого из нас нашлись свои причины не торопиться в свой век. Пока, не задумываясь о последствиях неудачи, мы не испытывали особого огорчения.
— Николас, я должен как можно скорее отвести тебя обратно, пока никто не заметил твоего отсутствия, — вернул нас к действительности Святогор. — Меня же давно ждут возле пациентов.
Теперь мне пришлось прощаться с Колей. И только теперь я впала в уныние, наконец, осознав, что означала для нас обоих эта задержка в средневековье.
— Ничего, Коля, мы обязательно найдем выход отсюда, — подбадривала я его, но в большей степени я уговаривала саму себя. — Не может быть, чтобы врата времени работали только на вход.
Коля вдруг засмеялся:
— Ты помнишь, когда моему Саньке было лет пять, он нарисовал пещеру?
Я улыбнулась в ответ, представив эти два замечательных рисунка, где на очень темном, черно-зеленом фоне выделялась совершенно черная арка. Рисунки были практически идентичны, только под одним значилось: "Вход в пещеру", а под вторым — "Выход"… Мы всегда с умилением вспоминали эти детские художества со столь глубоким философским смыслом. И вот теперь нам предстояло найти свой "Выход из пещеры".
— Это судьба! — выдохнул Коля, и я подумала, что он имеет в виду Санькины шедевры, но он добавил: — Я не могу уйти отсюда без тайны Тартесса.
— И все же ты неисправим, — посетовала я.
И мы расстались. Они направились к развилке, вероятно, там где-то подземелье соединялось с казематами. Я возвратилась в покои Абдеррахмана и перерыла весь рюкзак в надежде найти рукопись, но она просто испарилась. Святогор не писал для нас в одиннадцатом веке сценарий, он запечатлел хронику реальных событий, и знать их ход нам до поры до времени, очевидно, не полагалось.
Глава двадцать шестая ВРАЧЕВАНИЕ
Кружат созвездья в смене прихотливой,
А мы во власти этого полета,
И правят духом, что лишен оплота,
Минутные приливы и отливы.
То возрождая лучшие порывы,
То тяготя ничтожною заботой,
Читать бесплатно другие книги:
