Разгадай меня (сборник) Мафи Тахира
— Ах вот как. — Я разочарованно закусываю нижнюю губу.
— Тебе нравится Шекспир? — спрашивает он.
Странный переход.
Я неуверенно качаю головой.
— Мне о нем известно только то, что он украл мое имя и написал его неправильно.
Уорнер удивленно смотрит на меня целую секунду, после чего начинает истерично хохотать. Он пытается остановиться, но это у него никак не получается.
Мне вдруг становится как-то некомфортно, я нервничаю в присутствии этого странного парня, который смеется, и носит непонятное кольцо, и задает мне вопросы о книгах и поэзии.
— Я не пыталась шутить, — удается мне вставить фразу.
Но глаза его продолжают улыбаться, когда он говорит мне:
— Не беспокойся. Я сам о нем почти ничего не знал еще год назад. Да я до сих пор не понимаю и половины из того, что он пишет. Мы, наверное, избавимся от большей части его творчества, но одна его строчка мне очень понравилась.
— Какая же?
— Хочешь посмотреть?
— Как это — посмотреть?
Но Уорнер уже поднялся на ноги, расстегнул штаны, и я только раздумываю над тем, что же сейчас должно произойти и не заманил ли он меня в свою очередную игру, но он внезапно замирает на месте. Он видит мой перепуганный взгляд и поясняет:
— Не беспокойся, любовь моя. Я не буду раздеваться догола, обещаю. Это только еще одна татуировка.
— Где? — в ужасе произношу я. Мне хочется отвернуться и одновременно очень не хочется этого делать.
Он молчит.
Молния на его штанах расстегнута, но они еще висят у него на бедрах. Под ними уже видны его трусы. Он потихоньку начинает стягивать их, и вот уже они оказываются чуть ниже тазовых косточек.
Я краснею до корней волос.
Мне еще не приходилось видеть столь интимную часть тела у парня, но я не могу заставить себя отвести взгляд. С Адамом мы всегда встречались в темноте, и нас всегда кто-то прерывал во время таких свиданий. Я почти и не видела его тела, но не потому, что мне этого не хотелось, просто у нас не было такой возможности. А теперь свет включен, Уорнер стоит передо мной, и я застыла, заинтригованная и пораженная красотой его фигуры. Я обращаю внимание на то, как сужается его талия возле бедер и исчезает, скрываемая тканью. Мне нужно выяснить, как это было бы здорово — узнать человека без всяких лишних преград и барьеров.
Узнать его во всех мелочах, не исключая ни единой детали.
Я хочу разгадать секреты, таящиеся у него в локтевых сгибах, услышать шепот, шуршащий под согнутым коленом. Мне хочется проследить линию его силуэта, и не только глазами, но и кончиками пальцев. Я хочу ощупать все ложбинки и выпуклости на его мускулистом теле с буграми и вмятинами, похожими на реки и долины.
Эти мысли пугают меня.
Где-то внутри меня разгорается жар, который мне никак не удается проигнорировать, хотя я и стараюсь. В груди бьются бабочки, которых никакие объяснения не заставят упорхнуть прочь. И где-то еще в глубине моего тела рождается ноющая боль, название которой мне неизвестно, да я и не желаю его узнавать.
Красивый.
Он такой красивый.
Наверное, я сошла с ума.
— Очень занятная, — говорит он. — Она… такая уместная сейчас, что ли, хотя и была написана очень давно.
— Что? — Я отрываю глаза от нижней половины его тела, пытаясь поскорее перестать дорисовывать в воображении невидимые детали. Теперь я смотрю на слова, вытатуированные на его коже, пытаясь сосредоточиться. — Ах, ну да. Да.
Здесь, по сути, две строчки. Шрифт похожий на тот, какой обычно бывает у самой банальной пишущей машинки. В самом низу его торса я читаю:
ад пустое место.
все черти здесь.
Да. Интересно. Да. Конечно.
Мне очень хочется немедленно куда-нибудь прилечь.
— Книги, — говорит он, натягивая трусы на талию и застегивая молнию штанов, — легко уничтожить. Но слова будут жить, пока люди их помнят. Татуировки, например, вообще очень сложно забыть. — Теперь он застегивает пуговицу на штанах. — Мне кажется, скоротечность жизни, особенно в наше время, заставляет людей чернилами писать на коже. Это как бы напоминает о том, что мы отмечены миром, что мы еще живем. И что мы никогда не забудем.
— Кто ты такой?
Такой Уорнер мне не знаком. Я не узнаю этого Уорнера.
Он улыбается своим мыслям. Снова садится возле стены и говорит:
— Никому и никогда не нужно этого узнавать.
— Что ты имеешь в виду?
— Узнавать меня, — поясняет он. — Достаточно того, что это знаю я сам.
Пару секунд я молчу и хмуро смотрю на пол.
— Наверное, это здорово, когда ты сам в себе так уверен.
— Ты тоже уверена в себе, — говорит он. — Ты упорная и неунывающая. Храбрая. Сильная. Нечеловечески красивая. Ты могла бы завоевать весь мир.
Я смеюсь и заглядываю ему в глаза.
— Я часто плачу. А завоевывать мир мне неинтересно.
— Вот этого мне не понять никогда. — Он качает головой. — Тебе просто страшно. Ты боишься того, что тебе еще не знакомо. Ты боишься разочаровывать людей. Ты душишь свой собственный потенциал, потому что постоянно думаешь о том, что другие люди ожидают от тебя, и ты до сих пор следуешь правилам, которые тебе когда-то навязали. — Он пристально смотрит на меня. — А жаль.
— Когда же ты перестанешь надеяться на то, что я стану использовать свою силу для того, чтобы убивать людей?
Он пожимает плечами.
— А я никогда и не говорил про это. Но это неизбежно произойдет само по себе. Это всегда случается на войне. Убийства невозможно избежать — так утверждает статистика.
— Ты, наверное, шутишь?
— Определенно нет.
— Убийства всегда можно избежать, Уорнер. И для этого хотя бы просто не пойти на войну.
Но он ухмыляется так расслабленно и спокойно, даже не обращая внимания на мои слова.
— Мне так нравится слышать, как ты произносишь мое имя. Сам не знаю почему.
— Уорнер не имя, — напоминаю я. — Тебя зовут Аарон.
Его улыбка получается еще шире.
— Боже, как же это приятно.
— Тебе нравится твое имя?
— Только когда его произносишь ты.
— Аарон? Или Уорнер?
Он закрывает глаза. Прислоняет затылок к стене. И снова эти ямочки.
И только теперь до меня доходит, чем же я тут занимаюсь все это время?! Я сижу и болтаю с Уорнером так, словно у нас впереди немерено свободных часов, которые можно тратить как угодно. Как будто этот ужасный мир там, наверху, перестал существовать. Я не могу понять, как же так получилось, что разговор опять съехал на посторонние темы. Я строго обещаю себе, что больше этого не повторится и я буду постоянно контролировать себя. Но как только я открываю рот, чтобы начать говорить, он произносит:
— Я не собираюсь возвращать тебе твой дневник.
И мой рот закрывается сам собой.
— Я знаю, что тебе хочется его забрать у меня, — продолжает он, — но, боюсь, он останется у меня уже навсегда. — Он поднимает блокнот и показывает его мне. Ухмыляется. И кладет его себе в карман. Туда, откуда я ни за что не рискну его доставать.
— Зачем? — не удержавшись, спрашиваю я. — Зачем он тебе так нужен?
Он очень долго смотрит на меня, не отвечая на мой вопрос. Потом говорит:
— «В самые мрачные темные дни тебе приходится искать пятнышко света, в самые холодные — капельку тепла. В самые блеклые дни надо смотреть вперед и вверх, а в самые грустные нужно держать их открытыми, чтобы дать им выплакаться. А затем просохнуть. Чтобы у них появилась возможность вымыть изнутри всю боль и уже потом снова смотреть на все вокруг свежим и чистым взглядом».
— Не могу поверить, что ты запомнил все это наизусть, — шепотом произношу я.
Он откидывается назад, прислоняясь к стене. Снова закрывает глаза и говорит:
— «Ничто в этой жизни не будет иметь для меня смысла, но я ничего не могу с собой поделать, я пытаюсь собрать воедино все перемены и надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы заплатить за наши ошибки».
— Это тоже я написала? — спрашиваю я, все еще не веря в то, что он декламирует мои собственные слова, которые перетекали с моих губ на кончики пальцев, а затем кровью лились на бумагу. Я никак не могу поверить, что ему известны все мои тайные мысли и желания, которые рождались в моем измученном мозгу, сколачивались в предложения и втискивались в абзацы, мои раздумья, которые я разграничивала, как булавками, точками и запятыми, а уже они определяли, где заканчивается одна мысль и начинается другая.
Теперь этот светловолосый мальчик владеет всеми моими тайнами, и они живут на его языке.
— Ты много чего написала, — говорит он, глядя не на меня, а куда-то в сторону. — О своих родителях, о детстве, о своем опыте общения с другими людьми. Ты говорила о надежде и искуплении вины и что это такое — увидеть птицу, пролетающую мимо. Ты писала о боли. И что это такое — думать, что ты чудовище. Что это такое — когда тебя осуждают все подряд без исключения, а ты не успела перекинуться с ними и парой слов. — Он набирает в грудь воздух. — Многое из этого напоминает мне самого себя, — шепчет он. — Как будто я читаю то, что сам не знал, как высказать вслух.
И теперь мне хочется, чтобы мое сердце заткнулось-заткнулось-заткнулось.
— Каждый день я сожалею, — говорит он так тихо, как будто эти слова звучат почти без голоса, просто вместе с его дыханием, — что верил всему тому, что говорили про тебя. О том, что обидел тебя и причинил боль, хотя сам думал, что помогаю. Я не могу извиниться за то, кто я есть и какой я есть, — говорит он. — С этой частью меня самого уже покончено — она разрушена. Я давно уже махнул на себя рукой. Но я жалею о том, что не сумел узнать тебя лучше. Все то, что я делал, я делал исключительно для того, чтобы ты стала сильнее. Я хотел, чтобы ты использовала свой гнев как орудие, как оружие, помогающее тебе обуздать силу внутри тебя самой. Я хотел, чтобы ты сумела сразиться с целым миром. Я нарочно провоцировал тебя, — продолжает он. — Я толкал тебя вперед, но, наверное, чересчур резко и энергично, я делал так, чтобы ты испытывала то страх, то отвращение, и все это было сделано умышленно. Потому что именно так обучали и меня самого, так меня закаляли против ужасов нашего мира. Так меня натренировали, и я научился отражать наступление и натиск. А я хотел обучить тебя. Я понимал, что в тебе есть огромный потенциал, ты можешь больше, гораздо больше. Я видел в тебе великую силу.
Он смотрит на меня. Правда, смотрит.
— Ты будешь совершать невероятные вещи, — говорит он. — Я это всегда знал. Просто мне, хотелось стать частью всего этого.
И я пытаюсь. Я усердно пытаюсь вспомнить все причины, почему я должна его ненавидеть. Я хочу припомнить все те ужасные вещи, которые он делал при мне. Но я мучаюсь, потому что понимаю, что это означает, когда мучают тебя. Поступать именно так, потому что ты не умеешь поступать по-другому. Делать что-то потому, что ты считаешь это правильным, и тебя вообще никогда не учили тому, что такое правильно, а что — нет.
Потому что очень трудно быть добрым к миру, когда ты всю жизнь испытывал только ненависть.
Потому что очень трудно видеть хорошее в мире, если ты видел только страх и ужас.
И я хочу сказать ему что-нибудь. Что-нибудь существенное, завершенное и запоминающееся, но мне кажется, что он уже и без этого все понимает. Он улыбается мне странной полуулыбкой, которая, хотя и не достигает его глаз, говорит мне о многом.
И вдруг.
— Скажи своим ребятам, — говорит он, — чтобы они готовились к войне. Если он не изменил свои планы, отец начнет наступление на гражданских послезавтра, и это будет самая настоящая резня. И тогда появится ваша единственная возможность освободить заложников. Их держат где-то на нижних уровнях штаб-квартиры Сектора 45. Боюсь, это все, что я могу сообщить тебе.
— Но как ты смог…
— Я знаю, почему ты здесь, любовь моя. Я же не полный идиот. Я знаю, зачем тебя заставляют проводить столько времени со мной.
— Но почему ты так легко передаешь мне эту информацию? — спрашиваю я. — Какая у тебя появилась причина помогать нам?
В его глазах происходит какая-то перемена, но она такая мимолетная, что я не успеваю ничего понять. И хотя выражение его лица нейтральное, внезапно между нами тоже возникает какая-то перемена. Воздух будто заряжен.
— Иди, — приказывает он, сосредоточившись на чем-то своем. — Ты должна рассказать им об этом прямо сейчас.
Глава 53
Адам, Кенджи, Касл и я собрались в кабинете Касла, чтобы разработать нашу стратегию.
Прошлым вечером я сразу побежала к Кенджи, а он отвел меня к Каслу, и я пересказала им все то, что поведал мне Уорнер. Касл испытал большое облегчение, но вместе с тем и ужаснулся, и, как мне кажется, он до сих пор еще не до конца переварил данную информацию.
Он сказал мне, что собирается встретиться с Уорнером утром, чтобы, как он выразился, довести дело до конца. Он должен был убедиться в том, станет ли Уорнер сотрудничать с ним и дальше (но он не стал), и добавил, чтобы к обеду Кенджи, Адам и я пришли к нему в кабинет.
Вот поэтому мы устроились здесь, в этом крохотном помещении, и плюс еще семь человек. Лица все те же, с этими людьми я путешествовала на склады Оздоровления, а это означает, что все собравшиеся — важные и ответственные лица, активные участники нашего движения. Это дает мне основание полагать, что, наверное, и я сама тоже стала членом основной группы Касла здесь, в «Омеге пойнт».
Я не могу не испытывать гордость за себя. Меня даже чуточку страшит осознание того, что я стала тем человеком, на которого он может положиться и на которого серьезно рассчитывает. Значит, я тоже вношу свой вклад в общее дело.
Я думаю о том, насколько же я сумела измениться за такой короткий промежуток времени. Насколько изменилась вся моя жизнь, насколько сильнее и одновременно слабее я стала чувствовать себя. Я размышляю и о том, какой была бы моя жизнь, если бы мы с Адамом сумели остаться вместе там, наверху. Смогла бы я тогда отказаться от безопасной тихой жизни, которую он собирался предложить мне?
Вообще многое меня удивляет и дает повод задуматься.
Но когда я поднимаю голову и вижу, что он смотрит на меня, все мои мысли рассеиваются, остается только одна боль, ведь я так скучаю по нему. И я хочу, чтобы он только не отворачивался, встретившись со мной взглядом.
Вот каков мой жалкий удел. Впрочем, я сама сделала свой выбор.
Касл сидит на своем обычном месте, уперев локти в стол и положив подбородок на сложенные вместе руки. Он нахмурен, губы вытянуты в трубочку, взгляд сосредоточен на лежащих перед ним бумагах.
Прошло пять минут, но он пока не произнес ни единого слова.
Наконец он поднимает на нас взгляд. Смотрит на Кенджи, который сидит прямо перед ним, между мной и Адамом.
— Что ты думаешь? — спрашивает он. — Наступление или оборона?
— Партизанская война, — не колеблясь, отвечает Кенджи. — Другого нам не остается.
Глубокий вдох. Потом:
— Я тоже думал об этом.
— Нам нужно будет разделиться, — продолжает Кенджи. — Ты сам будешь разбивать нас на группы или это сделать мне?
— Я составлю списки предварительных групп. Потом ты их просмотришь, и, если посчитаешь нужным что-то поменять, мы это обсудим дополнительно.
Кенджи согласно кивает.
— Отлично. Что с оружием?
— Я займусь этим вопросом, — говорит Адам. — Я проверю, чтобы все было почищено, заряжено и готово к бою. Я хорошо знаком с вооружением.
Я даже не знала этого.
— Хорошо. Отлично. Одна группа отправится на базу и попытается отыскать там Уинстона и Брендана, все остальные рассредоточатся на контролируемой территории. У нас будет очень простая миссия: спасти как можно больше гражданских. Уничтожить ровно столько солдат, сколько будет необходимо. Мы сражаемся не с рядовыми, а с их вожаками — этого нельзя забывать ни на секунду. Кенджи, я хочу, чтобы ты следил за продвижением групп на контролируемой территории. Тебе это будет под силу?
Кенджи кивает.
— Я сам поведу свою группу на базу, — говорит Касл. — А ты и мистер Кент сумеете проникнуть в Сектор 45. Я хочу, чтобы вы оставались вместе с мисс Феррарс, вы трое прекрасно работаете в одной группе, и мы могли бы использовать вашу общую силу по максимуму. А теперь, — добавляет он, раскладывая перед собой бумаги, — я буду изучать эти планы и черте…
В этот момент кто-то начинает громко стучаться в стеклянное окошко двери кабинета.
Это моложавый мужчина, которого я раньше никогда не видела. У него ясные светло-карие глаза, а волосы подстрижены так коротко, что я даже не могу определить их цвет. Лоб его напряжен, взгляд насторожен.
Он что-то кричит, причем очень громко, это видно по выражению его лица, но голос его приглушен, и только сейчас до меня доходит, что эта дверь, судя по всему, звуконепроницаемая, хотя и не слишком.
Кенджи вскакивает со своего места и рывком открывает дверь.
— Сэр! — Мужчина совершенно выдохся. Наверное, он всю дорогу бежал сюда. — Прошу вас…
— Сэмюель! — Касл уже снова находится возле своего стола. Он хватает парня за плечи, стараясь заглянуть ему в глаза. — Что там? Что… случилось?
— Сэр… — снова пытается произнести что-то вразумительное посланник и одновременно отдышаться. — У нас возникло… затруднительное положение.
— Говори внятно — сейчас не время что-то скрывать, раз уж у вас там что-то произошло…
— Это не связано с тем, что происходит там, наверху, сэр, просто… — Он на секунду бросает на меня взгляд. — Наш… гость… он… он больше не сотрудничает с нами… он… доставляет охранникам массу неприятностей…
— Каких еще неприятностей? — Касл прищурился, и его глаза стали похожи на две щелочки.
— Ему удалось повредить дверь, — негромко произносит Сэмюель. — Стальную дверь, сэр, и он угрожает охранникам. Они очень волнуются…
— Джульетта!
Только не это.
— Нам требуется ваша помощь, — говорит Касл, не глядя на меня. — Я понимаю, что вам этого не хочется, но вы единственная, кого он выслушает, а нам сейчас нельзя ни на что отвлекаться. Только не теперь. — Голос его, такой напряженный, такой взволнованный, что кажется, еще чуть-чуть — и он его сорвет. — Пожалуйста, сделайте все возможное, чтобы сдержать его, а когда поймете, что положение стало безопасным, мы впустим к нему одну из наших девушек. Попробуем успокоить его, но так, чтобы она при этом сама не оказалась в опасности.
Мои глаза устремляются на Адама почти случайно. Похоже, его тоже не слишком радует подобная перспектива.
— Джульетта, — Касл крепко стискивает зубы, — прошу вас, идите.
Я киваю и поворачиваюсь к двери.
— Всем подготовиться. — Слышу я голос Касла уже на выходе из кабинета, но голос его звучит слишком мягко для тех слов, которые он произносит потом: — Если только нас не обманули, завтра Верховный главнокомандующий будет убивать без разбора всех гражданских, а мы не можем знать наверняка, что Уорнер нас дезинформировал. Выступаем на рассвете.
Глава 54
Охранники впускают меня в комнату Уорнера без слов.
Я быстро оглядываю помещение, которое теперь стало частично меблированным. Сердце у меня бьется громко и очень уж быстро, кулаки сжаты, кровь шумит-шумит-шумит в ушах. Что-то не так. Что-то тут случилось. Но вчера вечером, когда я уходила отсюда, с Уорнером было все в полном порядке. Я не могу даже представить себе, что могло так сильно повлиять на него и свести его с ума, но мне все равно страшно.
Кто-то принес ему сюда стул. Теперь понятно, как он мог повредить стальную дверь, да так, что там появилась вмятина. Нельзя было приносить ему стул, ни в коем случае.
Уорнер сидит на нем, спиной ко мне. С того места, где я сейчас стою, видна только его голова.
— Ты вернулась, — произносит он.
— Конечно, я вернулась, — отвечаю я, приближаясь к нему буквально на несколько сантиметров. — Что случилось? Что-то случилось?
Он смеется. Проводит пятерней по волосам. Смотрит в потолок.
— Что же произошло? — Я серьезно озабочена его состоянием. — Ты… что-то случилось с тобой? Ты в порядке?
— Мне надо убираться отсюда, — говорит он. — Я должен уйти. Я не могу здесь больше оставаться.
— Уорнер…
— Ты знаешь, что он мне сказал? Он не передавал тебе наш разговор?
Тишина.
— Он только сегодня утром был здесь. Пришел сюда и заявил, что хочет поговорить со мной. — Уорнер снова смеется, на этот раз очень, очень громко. Качает головой. — Он сказал мне, что я могу измениться. И еще, что я могу стать другим, любовь моя. Он сказал, будто верит, что я смогу стать другим, если только сам захочу этого.
Вот что сказал ему Касл.
Уорнер встает, но не поворачивается, и я вижу, что он без рубашки. Ему сейчас даже все равно, что я вижу его шрамы на спине и татуировку «ЗАЖГИ». Волосы у него растрепаны, падают на лицо, штаны застегнуты на молнию, но пуговица все равно осталась расстегнута. Таким неряшливым и неухоженным я его еще не видела. Он прижимает ладони к каменной стене, вытягивает руки. Его туловище изгибается, как лук. Он нагнул голову вниз, как будто приготовился к молитве. Все его тело напряжено, я отчетливо вижу выпуклые бугры мускулов. Одежда сложена в стопку на полу, матрас лежит посреди комнаты, а стул, на котором он только что сидел, стоит возле стены. Он смотрит в никуда, и мне ясно только одно: он начинает сходить с ума.
— Ты можешь в это поверить? — спрашивает он все еще не глядя на меня. — Ты можешь поверить в то, что вот я проснусь в один прекрасный день и пойму, что стал другим? Я пою радостные песни, раздаю деньги беднякам и умоляю мир простить меня за то, что я успел натворить? Ты считаешь, такое возможно? Ты думаешь, что я могу измениться?
Наконец он поворачивается ко мне. Его глаза смеются, его глаза похожи на изумруды, сияющие в свете заходящего солнца, а губы кривятся в усмешке, которую он тщетно пытается подавить.
— Как ты думаешь, я могу стать другим?
Он делает несколько шагов в мою сторону, и я не знаю почему, но это сильно влияет на мое дыхание. И еще я никак не могу найти нужные слова, чтобы ответить ему.
— Это всего лишь вопрос, — говорит он и оказывается прямо передо мной, а я не могу понять, как это случилось. Он все еще смотрит на меня. Его взгляд сосредоточен, но глаза при этом такие волнующие и ясные, и в них сверкает нечто такое, что я никак не могу определить.
Мое-сердце-оно-никак-не-остановится-оно-бьется-все-быстрее-и-быстрее-и-быстрее.
— Говори, Джульетта. Мне очень хочется узнать, что же ты в действительности думаешь обо мне.
— Почему? — Из моего горла слышен только слабый шепот, да и то это лишь попытка потянуть время.
Уголки губ Уорнера поднимаются вверх, а потом эти губы чуть-чуть приоткрываются и словно вторят его удивительному и странному взгляду. Он ничего не отвечает мне. Он не произносит ни слова. Он только подходит еще ближе, изучая меня, а я застыла на месте, и во рту у меня застревает секунда за секундой его молчания, а я борюсь с каждой клеточкой своего тела, с каждой дурацкой молекулой за то, чтобы меня так не влекло к нему.
О
Боже.
Он безумно влечет меня к себе.
Внутри меня растет чувство вины. Оно складывается в стопочки, устраивается на моих костях и рвет меня пополам. Оно шнуром закручивается вокруг моей шеи, оно гусеницей проникает мне в желудок. Это целая ночь, полночь и сумерки, наполненные нерешительностью и смятением. Это все те тайны, которые я больше не храню.
Я сама не понимаю, зачем мне все это нужно.
Я просто ужасный человек.
А он как будто видит все то, о чем я думаю, как будто он чувствует все перемены в моем мозгу, потому что он сам тут же становится каким-то другим. Поток его энергии словно замедляется, глаза становятся глубже. В них читается и забота, и нежность одновременно. У него мягкие губы, они чуть приоткрыты, а воздух в комнате стал гуще, как будто ватный, и я слышу, как кровь бушует в моей голове, прорываясь во все клеточки мозга.
Кто-то должен постоянно напоминать мне о том, что нужно дышать и не прекращать это делать ни на минуту.
— Почему ты не можешь ответить на мой вопрос? — Он смотрит куда-то в глубь моих глаз, и я удивляюсь, как это я еще не расплавилась под таким взглядом. И в этот самый момент я понимаю, я начинаю понимать, что все в нем такое же пронзительное, как и эти глаза. Нет в нем ничего легко понимаемого и податливого, другими словами, такого, что можно было бы сразу, как говорится, «разложить по полочкам». В нем всего очень много. Все, что касается его, обладает эпитетом «очень много». Очень много эмоций, действий, агрессии и гнева.
И любви.
Он опасен, он наэлектризован, его почти невозможно сдержать. Его тело переполнено энергией, и все это очень странно, потому что даже когда он находится в состоянии покоя, эта энергия почти что ощущаема на физическом уровне. В нем, вне сомнений, присутствуют какие-то таинственные силы.
Но у меня уже свое, устоявшееся понятие об Уорнере, в которое я свято верю. Я понимаю, на что он может быть способен. Я хочу снова отыскать в нем девятнадцатилетнего мальчишку, который подкармливал бездомную собачонку. Я хочу верить в мальчика с несчастным детством и деспотом-отцом. Я хочу понять его. Я хочу расколдовать его.
Я хочу верить, что он не просто то, что было залито в форму или вырезано по трафарету, в который его втиснули насильно.
— Я думаю, что ты способен измениться, — слышу я свой собственный голос. — Я считаю, что измениться в состоянии вообще любой человек.
В этот миг он улыбается.
Улыбка медленно озаряет его лицо. Это такая восхитительная улыбка, которая вот-вот взорвется смехом. Но хотя Уорнер весь светится, он почему-то вздыхает. Закрывает глаза. По его лицу видно, что он тронут и наш разговор ему небезразличен.
— Как это мило, — говорит он. — Необыкновенно мило. Потому что ты действительно во все это безгранично веришь.
— Конечно, верю.
Он смотрит на меня и шепчет:
— Но ты ошибаешься.
— Что?
— Я бессердечный, — говорит он мне, и эти холодные пустые слова направлены куда-то внутрь его самого. — Я бессердечный негодяй и жестокая порочная тварь. Мне наплевать на чувства людей. Мне наплевать на их страхи и на их будущее. Мне наплевать на то, чего они хотят, есть у них семья или нет, и я не испытываю при этом ни капельки сожаления, — говорит он. — Я вообще не жалею о том, что когда-либо совершал.
Мне требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что тут вообще происходит.
— Но ты ведь извинился передо мной, — напоминаю я. — Вчера вечером ты сам извинился…
— Ты другая, — перебивает он меня. — Ты не в счет.
— Никакая я не другая. Я просто человек, как и все остальные. А ты доказал, что способен на раскаяние. И сострадание. Я знаю, что ты можешь быть добрым…
— Нет, я не такой. — Его голос внезапно становится жестким и властным. — И я не собираюсь меняться. Я не в состоянии стереть все девятнадцать лет своего жалкого существования. И не могу забыть все то, что я успел сделать. Я не могу проснуться в одно прекрасное утро и решить жить отныне чужими надеждами и мечтами. И чьими-то обещаниями о светлом будущем. Я не собираюсь лгать тебе, — продолжает он. — Я никогда не думал о других, никогда не приносил себя в жертву и не шел на компромиссы. Я не хороший и не порядочный и не благопристойный и никогда таковым не стану. Не смогу стать. Потому что даже пытаться стать таким было бы для меня крайне дискомфортно. И совестно.
— Как ты можешь рассуждать подобным образом? — Мне хочется сильно встряхнуть его. — Как же можно стыдиться того, что ты стараешься стать лучше?
Но он меня не слушает. Он смеется.
— Ты можешь себе только представить меня таким? Вообрази, что я улыбаюсь детишкам и выдаю им подарки на день рождения. Или бегу помогать незнакомым людям. Или играю с соседской собакой.
— Да, — киваю я. — Могу.
«Я даже видела нечто подобное», — думаю я, но вслух этого не произношу.
— Нет.
— Почему нет? — не отступаю я. — Почему в это так трудно поверить?
— Такой стиль жизни для меня невозможен.
— Но почему?!
Уорнер сжимает и разжимает кулак, потом проводит пятерней по волосам.
— Потому что я это чувствую, — говорит он, но уже гораздо тише. — Я это всегда чувствовал.
— Что чувствовал? — шепотом произношу я.
— То, что люди думают обо мне.
— Что…
Читать бесплатно другие книги:
