Вид с метромоста (сборник) Драгунский Денис

7. Бесследность

Она втащила меня в комнату.

Сняла свитер и фуфайку, расстегнула брюки, села на кровать, сняла их совсем, отпихнула ногой в сторону, потом сняла толстые колготы. Снег сильно шел, но фонарь у забора светил, и все было видно.

– Иди сюда, – сказала она.

– Ложись, – сказал я.

Она легла, забралась под одеяло.

Я сел на кровать и спросил:

– Что с тобой?

Она сказала:

– Я тебя люблю, – и сильно обняла и поцеловала.

У нее были холодные губы и горячий язык, я с трудом от нее отцепился.

– Не может быть, – сказал я. Да, я ее захотел, но она мне не понравилась. – Зачем же так сложно? – усмехнувшись, повторил я свою давешнюю фразу.

– Какой же ты гад, – зашептала она. – Я в тебя уже год влюблена, когда увидела на дне рождения у Галочки, и потом, когда вы с Андреем к Милене приходили на те праздники, как я на тебя смотрела, а ты даже не видел, и вот я приехала, они внизу, всё слышно, я вся извелась, а ты, гад, Платона по-гречески, а потом в три часа пришел, как будто я тебе подстилка…

– Ты права, – сказал я. – Мне стыдно. Прости меня.

– Мне холодно, – прошептала она. – Обними меня. Согрей меня.

Я вдруг почувствовал, что не надо влезать в эту историю. Хотя очень хотелось. Но я вздохнул и сказал:

– Лада, миленькая, время половина шестого. Я устал. Я спать хочу. Спокойной ночи, моя хорошая.

Чмокнул ее в щеку, быстро вышел и улегся в папином кабинете.

Я проснулся довольно скоро. Было уже светло – восемь утра: я посмотрел на часы. Снег перестал идти. Я выглянул в окно. Всё было белое, ровное, пушистое. Вдруг я услышал, как за стенкой Лада встает, шагает по комнате, открывает форточку, потом закрывает. Двигает стул. Что-то берет со стола. Одевается. Спускается вниз по лестнице. Щелкает дверью сортира.

Я снова лег в кровать и провалился в сон.

И окончательно проснулся от того, что меня щекотали Андрюша и Милена. Они были уже одеты. Они тыкали мне в нос часы – половина первого.

Мы позавтракали втроем. Конечно, они тоже слышали, как Лада уходила. Наверное, Милена ее проводила. Мне не хотелось об этом говорить.

К трем часам мы собрались уезжать. Оделись. Проверили газ в котельной, краны, телевизор.

Я открыл дверь. Кругом было белым-бело.

– Хорошо-то как! Russian winter! – засмеялся я и вдруг сказал: – Стоп!

Крыльцо и дорожка были покрыты толстым слоем свежевыпавшего снега. И никаких следов. Я обежал весь дом, выглядывая из всех окон. Даже выскочил на ледяную веранду. Следов нигде не было. Но ведь я слышал, как она уходила, а снег уже не шел.

– Как же она ушла? – растерялся я.

– Кто? – засмеялась Милена.

– Ты, главное, побольше Платона читай на ночь! Обязательно в подлиннике! Что, афинская гетера приснилась? – захохотал Андрюша.

Приехали в Москву.

Вечером я решил лечь пораньше перед завтрашним экзаменом.

Уже умылся, пижаму надел. Ровно в одиннадцать зазвонил телефон.

– Это Кобылин, – услышал я поселкового сторожа. – У вас в даче свет горит.

8. Лампочка

Конечно, сначала я решил: одеваюсь и еду. Последний автобус отходит от «Калужской» в ноль-сорок. Успеваю. А первый автобус идет в Москву в половине шестого. Успеваю тем более…

Но на меня вдруг напало спокойствие. Ну, свет. Ну, горит. Ну, вечером приеду и выключу. Я поблагодарил судьбу, что успел сам схватить трубку, что Кобылин не попал на маму или папу.

В девять часов утра Аза Алибековна разложила перед нами веер бумажек.

Я вытянул: «Федр», 253–254.

Открыл затрепанный томик и погрузился в знаменитое описание души, которая состоит из двух коней и возничего.

– Товарищи, – сказала Аза Алибековна, – я иду к декану, а экзамен продолжит наш новый стажер, аспирантка Ленинградского университета…

Я почти не слышал, я читал про себя:

,

– Вы готовы? – голос у меня над головой.

– Готов, готов.

Я начал бойко переводить.

– Стоп, – сказала эта самая аспирантка. – Любой интеллигентный юноша наизусть знает диалог «Федр» в переводе Егунова. Особенно это место.

– Да, – сказал я. – Особенно описание коней. Я читал у Лосева…

И взглянул на нее, думая, что она смутится. Лосев объяснил, что означают эти два коня: один стройный и длинношеий, а другой коренастый и косматый.

Это была совершенно обыкновенная девица. В свитере и теплых зимних брюках.

– Да, конечно, – сказала она, достала из сумочки спичечный коробок, вынула спичку, ткнула ей в слово µ. – Что это?

– Разгоряченный, – сказал я.

– Идите. Два, – сказала она.

– То есть, простите, горячащий. Разгорячающий.

– Форма?

– Причастие активного аориста. От глагола -µ.

– Так. А если то же самое слово, но в ионическом или гомеровском диалекте? – Я молчал. – Это будет всего лишь второе лицо единственного числа активного аориста, – она подняла палец и нежно сказала: – Неаугментированного! Поэтому -, а не -… Понятно?

У нее были красные пальцы, как будто она была на морозе без перчаток.

Она высыпала из коробка остатки спичек. Их было восемь.

Я сделал пять не самых страшных ошибок. Пять сломанных спичек улетели в корзину под столом. Три вернулись в коробок.

– Три балла, – сказала она. – Не надо возмущаться. Три – это удовлетворительно. Что это значит? Это значит – преподаватель удовлетворен. Тем более удовлетворен должен быть студент! – и она засмеялась.

Когда я добежал до дачи, было уже темно.

Горело одно окно – в Ксюшиной комнате. Тьфу, да конечно! Она оставила свет. А я, когда проверял, всё ли выключено, забыл туда зайти.

Я отпер дверь, скинул куртку и прямо в сапогах протопал наверх.

В Ксюшиной комнате на маленьком столе горела настольная лампа и освещала раскрытый греческо-русский словарь. Как он мог здесь оказаться? Я же оставил его в папином кабинете, где спал и занимался!

Я сел на стул и стал соображать. Вспоминать и озираться.

Внизу раздался щелчок сортирной двери.

Я громко встал со стула.

– Ой, кто здесь? – спросил незнакомый женский голос.

9. Санитарный кордон

– Нет, это я спрашиваю, кто здесь? – строго и даже басовито сказал я, подойдя к двери, но не выглядывая наружу.

– Сейчас я всё объясню, – сказала она; я ее не видел. – У вашего папы в Ленинграде есть троюродный брат.

– Дядя Миша? – спросил я.

– Ну да! – она сделала шаг по ступеньке, но остановилась. – У него дочь Маша, так? А я Машина подруга. Мне кажется, мы даже виделись, когда вы приезжали, вы заходили к ним в гости, а я там была у Маши. Вы были с приятелем, его Андрей зовут, и еще девушка с ним, какое-то жуткое имя у нее. Вроде Милена.

– Именно, – сказал я. – А вас как зовут?

– Леокадия Львовна. Но лучше на ты. Только не Лада, бога ради. Лада и Милена, какой кошмар!

– Скажи, Леокадия, а ты тогда в меня случайно не влюбилась?

– Если ты был хорошенький мальчик, – засмеялась она, – то вполне могла, минут на пять. Но если честно, не помню.

– А если честно, – спросил я. – Как будет гомеровский аорист от µ?

– Ай! – закричала она, я услышал звук падения. – Черт! Проклятье. Ой… Я, кажется, сломала ногу…

Я перетащил ее в гостиную. Уложил на диван. Конечно, это был не перелом. То ли растяжение, то ли сильный ушиб около лодыжки. Я на крыльце отколол сосульку, завернул в махровое полотенце, приложил к ее ноге.

Рассмотрел ее повнимательнее. Обыкновенная девица. Светлые волосы, остренький носик, насчет фигуры непонятно: большой мешковатый свитер всё скрывал.

– Так не поможет, – сказала она. – Сними с меня брюки и колготы.

Когда я стягивал с нее колготки, она вдруг ойкнула и сказала:

– Черт… Ноготь цепляется. Прости. Мы теперь не мальчик и девочка, а санитар и раненая. У тебя ножницы есть? Состриги, пожалуйста.

Сверху я принес мамин несессер. У нее были длинные ногти на больших пальцах, и как я ни старался ножницами и щипчиками, посередине почему-то всё равно оставалось острие. Я взял пилочку и стал его стачивать. У нее были хорошие ножки с нежным золотистым пушком на икрах. У нее подрагивали стиснутые коленки. Чем сильнее я точил ее ногти, тем сильнее ее била тонкая дрожь. Вдруг она вздохнула и сказала:

– Всё, спасибо. Порядок, теперь не будет цеплять.

Я взял ее за стопу, приподнял.

– Ты что! – закричала она. – Больная нога!

– Прости, – я взял другую ногу и попытался поцеловать ее подъем.

Она засмеялась:

– У нас ничего не получится. Теперь ты мне просто санитар.

Мне тоже вдруг расхотелось. Я примотал лед к ее ноге вторым полотенцем.

– Время полдесятого, – сказал я. – Лежи и спи. Завтра я приеду. Что привезти?

– Спичек, – сказала она. – А то у меня только восемь штук осталось.

– А из еды?

– Дай сумку… – она достала кошелек, вытащила десятку. – Пожалуйста, сходи на рынок и купи свежую курочку. Парную. Ладно?

– Ладно, Леокадия Львовна, – сказал я. – Пока, до завтра. А теперь скажи мне, как ты сумела следы замести?

У нее желтые глаза были, чуть рыжеватые волосы и острый нос. Она сказала:

– Хвостом.

10. Отчего люди не летают?

Мне всё-таки хотелось договориться о пересдаче. Утром я был на факультете.

По коридору шла наша завкафедрой.

– Здравствуйте, Аза Алибековна! – я поклонился и улыбнулся.

Она нахмурилась и едва кивнула.

Я сделал несколько шагов и налетел на Юру Царёва с четвертого курса. Он схватил меня за рукав и втащил на лестницу.

– Слыхал, что вчера было? Из-за тебя, между прочим!

– Что?! – я ничего не понимал.

– Дай сигарету, – сказал Юра. – Ты получил трояк и убежал, так? А тут Аза входит. Наверное, она всё слышала. Вот она и говорит этой стажерке, которая тебя валила: «Насчет гомеровского аориста. Там ударение стоит на другом слоге, нежели в причастии! Зачем вы запутали студента? Или вы сами недостаточно знаете предмет?» – Юра закурил и затянулся.

– А дальше? – спросил я.

– А дальше эта психопатка идет к окну, отодвигает кактус, открывает створку…

– И что?

– И всё, – сказал Юра. – Десятый этаж всё-таки. Белый снег, кровь, ужас.

– Господи, – я неизвестно почему перекрестился.

Юра покосился на меня и продолжал:

– Все кричат, галдят, звонят в скорую, бегут вниз. А внизу ничего. Гладкий газон и чистый снежок. Кругом люди ходят. Их спрашивают: вы видели, женщина из окна бросилась? Нет, отвечают, вы что, с ума сошли? Милиция приехала, опросила. И вот что интересно, старик: все, кто был наверху, видели. Все, кто гулял внизу, нет.

– Ты сам видел? – спросил я.

– Нет, – честно сказал он. – Мне рассказывали.

– Кто? – спросил я.

– Все рассказывали! – обиделся он.

– А где эта, ну, стажерка? Аспирантка из Ленинграда?

– Неизвестно! И все ее документы исчезли из учебной части, милиция проверяла. Ничего, только коробка спичек на столе. Почти пустая. Ты будешь смеяться, старик, никто даже не помнит, как ее зовут. Вот ты, например, помнишь?

Я-то помнил. И я понял, что с этим пора кончать.

Но лучше без психиатра.

– Юра, – сказал я. – Такой вопрос у меня к тебе. Очень важный. Юра, скажи правду, ты в Бога веруешь?

Он помолчал, потом сказал с мрачным вызовом:

– Да.

– Юра, честное комсомольское, я никому не скажу. Ты в церковь ходишь? Хотя бы иногда? У тебя знакомый священник есть?

– Да, – сказал он. – Я, правда, у него уже полгода не был…

– Поедем к нему. Очень нужно. Срочно.

– Прямо вот сейчас?

– Через час. Мне нужно заскочить на рынок.

Январское солнце клонилось к вечеру. Мы с Юрой стояли около небольшой пригородной церкви.

– Нет, нет, нет, молодые люди, – говорил священник. – Ибо сказано: «Сей род изгоняется постом и молитвою», и никак иначе.

– Однако в житиях написано… – возразил было я.

– Святые праведные старцы могли изгонять беса, – сказал он, – но я, человек грешный и непризванный… – и вдруг совершенно мирским голосом заорал, – Фу! Кыш! Держи! – и замахал руками.

Я обернулся.

Моя сумка стояла на скамейке у ограды. Вернее, уже лежала под скамейкой.

– Куница, – сказал священник. – Здесь их много. Курицу сперла.

11. Тюрьма и воля

Я не хотел ехать на дачу вечером.

Но всё равно поехал.

Было совсем темно, часов семь, когда я подошел к дому. На всякий случай заглянул в окно гостиной, где я ее вчера оставил с ушибленной ногой.

Горел свет. На диване никого не было. Зато на столе была жареная курица, обложенная рисом. Вазочка с винегретом. Нарезанные дольками яблоки. Две тарелки. Два бокала. И бутылка сухого вина «Цинандали».

Я подошел к освещенному крыльцу. Дверь открылась.

– Привет! – сказала она. – А я на чердаке нашла лыжи и сбегала через плотину в Троицкое, купила кое-что к ужину и сготовила.

Она сказала это, как жена мужу. У меня заколотилось сердце.

– Но ничего! – она как будто откликнулась на мои мысли. – Я уезжаю. Прямо сегодня. И не вздумай сочинять, что курицу у тебя украли. Будем считать, что ты эти деньги прокатал на такси.

– Вот три рубля осталось, – сказал я. – Остальное отдам.

– Конечно, отдашь, – сказала она. – Давай, не стой на пороге.

Потом мы сидели на разных концах дивана.

– Тебе обязательно сегодня уезжать? – спросил я.

– Да.

– Почему?! – чуть не взвыл я.

Она дожевала курицу, вытерла руки салфеткой, налила себе немного вина, выпила, поставила бокал на стол и сказала:

– История могла продолжаться бесконечно. Длинный любовно-мистический детектив. Ты мог искать экзорциста. Мог ехать в Ленинград к дяде Мише и сестре Маше. Мог выяснять, где я живу, учусь и всё такое. Стараться понять, в чем разница между лисой и куницей. Было бы, чем заняться! Но зачем? Кончается сессия. Начинаются каникулы. Я хочу покататься на лыжах в Карелии. А тебя, наверное, мама с папой отправят в пансионат. Пора разбегаться. Но не в этом дело. Всё гораздо серьезнее.

Я – твоя свобода. Ты – моя тюрьма.

Не обижайся! Наоборот получается то же самое: если мне с тобой будет хорошо, тебе будет очень плохо.

А что с нами было на самом деле? Милый мой, всему можно найти миллион совершенно реальных и правдоподобных причин.

И даже моему вылету из окна: я просто шагнула в соседнее. А внизу лежало старое пальто с красным шарфом, к которому как раз подходила дворничиха. Пока все вопили и галдели, я зашла в учебную часть и забрала папку со своими документами. Вышла в коридор, спустилась на лифте. У меня незаметное лицо, и одета я очень обычно. Как все.

Что было той ночью? Это я убегала прочь? Или ты сам меня выгонял, а потом возвращал? Всё это можно описать, объяснить, растолковать… Но как это скучно, мой милый, как это мелко по сравнению с тем грандиозным, что произошло в нашей с тобой жизни.

Мы никогда не будем вместе. Мы оба это сразу почувствовали. Я не хотела тебя впустить, ты не хотел войти. Мы не станем мужем и женой, не будем любовниками, не переспим из принципа «эх, мол, ну не зря же это всё было!», и даже не обнимемся на прощание.

Это бесподобно, мой милый. Ни у кого такого нет. Мы позволили себе самую большую роскошь – быть умными. Роскошь понимать.

И еще бо2льшую роскошь – поступить соответственно пониманию.

Мы вознеслись над своими телами. И даже над своими душами. Это прекрасно. У нас останется нечто более дорогое, чем сладость любви, у которой всегда привкус чего-то прелого. У нас остается чистейший разум – разум, который есть наивысшая, наитончайшая, наипрекраснейшая форма чувственности.

И во имя разума мы сейчас доедим курицу, допьем вино, вымоем посуду, и ты проводишь меня. До калитки.

Мы дошли до забора. Она подняла голову к высоким елям.

– Кстати, – сказала она. – Отдай мне мои спички. Ты их взял на кафедре, да?

– Не отдам, – сказал я, сжимая коробок в кармане. – Беги, опоздаешь.

Она пожала плечами и вышла за калитку.

Через полминуты я выглянул. Никого не было на дороге.