Эй, вы, евреи, мацу купили? Коган Зиновий
Утром 8-го мая в дверной проем шагнул маленький человек в похоронном костюме. Телеграмма ко дню рождения – первое о чем подумал Илья.
– Вам повестка в КГБ на допрос. Собирайтесь.
Аптекарь мгновенно вспомнил статью в «Известиях» о «предателях и шпионах»: Лернер, Щаранский.
– Такая срочность?
– Как говорится, куй железо, пока горячо.
– У меня сегодня день рождения, между прочим.
– Я вас поздравляю. Собирайтесь.
Майское солнце рассыпалось ромашками в траве. Напрасно. И березы зеленели напрасно, напрасно красные флаги болтались на ветру. В глазах у Аптекаря было черно.
КГБ знало о нем все: он не очень хорошо знаком со Щаранским. Толя намного моложе Ильи, а главное, Аптекарь не входил в Хельсинскую группу. Они уважали и симпатизировали друг другу, но пути их пересекались очень редко.
В Лефортово в тускло освещенном коридоре десятки ожидантов маялись одиноко и безучастно, как рыбы в аквариуме. Ужасно хотелось пить. Наконец, дежурный офицер проводил Илью в холл и остановился перед стальной дверью.
Он набрал код, дверь открылась. Они вошли и дверь беззвучно захлопнулась у них за спиной. Шли по коридору, с обеих сторон больничного цвета двери с вмонтированными красными зажженными лампочками. Ведутся допросы.
Илью отвели в один из дальних кабинетов: голое окно, стол с телефоном и с молодым лейтенантом, протирающим очки; сейф в углу.
– Присаживайтесь, Илья Яковлевич.
– И на том спасибо.
– Так у вас сегодня день рождения! – заглядывая в паспорт Ильи, улыбнулся следователь.
– Какая разница, – Илья хрустнул шеей. – Вы же вызвали меня не для поздравлений.
– Как знать, Илья Яковлевич. Вы знаете Анатолия Щаранского?
– Да.
– Как давно вы знакомы?
– Не знаю.
– Не помните Овражки, где Александр Лернер вас с ним познакомил?
– Какое это имеет значение?
– Вы присутствовали обсуждали поправку Джексона против СССР?
– Не помню.
– Вы подписывали какие-нибудь просьбы в Американский Конгресс?
– Не помню.
– Ну то, что у вас сегодня день рождения, вы помните?
– Спасибо, что напомнили.
– Ну, полно вам старика из себя корчить. Сорок лет для программиста – лучшие годы, а, может быть, помните чья идея анкетировать отказников с указанием должности и места работы?
– Не знаю.
– Или не помните?
– Не знаю.
– Идея Щаранского?
– Не знаю.
– Вам говорить: не помню – стыдно. Уж лучше так. Разведывательные анкеты передали на Запад. Это классифицируется как шпионаж.
Мучения длились до полудня. Лейтенант не мог заставить Аптекаря сказать что-либо конкретное про Щаранского. Этот очкарик, казалось, не очень то и старался. Он повторял вопросы спокойным тоном, как будто устал от всего этого бессмысленного разговора так же как и Аптекарь. И вдруг резко открыл ящик стола и отпечатанный лист бумаги протянул Илье.
– Ладно, не могли бы вы подписать это?
«Я, Илья Яковлевич Аптекарь, хочу проинформировать отдел допроса КГБ о следующих фактах: я знаю Анатолия Щаранского долгое время, хотя не могу сказать точно, сколько. Наше знакомство стало результатом подачи нами обоими заявлений на выдачу выездных виз, и наших совместных прошений в западные организации, в частности в Конгресс Соединенных Штатов. Я присутствовал на встрече с американскими сенаторами в гостинице Метрополь, где Щаранский выступал как переводчик….»
– Нет. Я не буду это подписывать.
– Почему нет? – лейтенант улыбнулся и снял очки.
– Я не хочу информировать вас ни о чем.
– О, ну если вы считаете, что там есть ошибки, вот ручка. Можете просто их исправить.
– Ошибки тут не в деталях, а во всем тексте. Я не говорил, что присоединялся к какой-либо деятельности со Щаранским. Вообще я не делал тех заявлений, которые здесь написаны.
– Так, Илья Яковлевич! Я боюсь, что вы не понимаете ситуацию. Мы знаем, что Вы виновны по тем же пунктам, что и Щаранский, в конце концов вы покрываете его. Вы бы лучше постарались с нами сотрудничать. Вот подпишите этот протокол. Вам разрешается поменять все, что хотите. Если вы желаете, вы может написать от руки за своей подписью: «Я отказываюсь от своих показаний».
– А так просто не отпустите?
– А так просто я отпускаю вас на обед, а паспорт ваш останется у нас.
– На обед куда?
– Куда-нибудь, – улыбнулся очкарик.
На другой стороне Лефортово Илья зашел в столовую. Пахло борщом и вареными сардельками. Та еще симфония. Взял макароны по-флотски, а мухи сами прилетели. Столько мух он никогда не видел. От мух отмахивался и Лазарь Хейфец с сардельками. Он не спускал глаз с Ильи. Илья его заметил, но делать нечего, подошел к телефону-автомату и позвонил контактному лицу на такие случаи.
– Сообщите Маше, что я задерживаюсь на допросе…
Когда он вернулся в Лефортово, следователь уже знал о его звонке.
– Вы знаете, что вам запрещено разглашать любые сведения о допросе без письменного разрешения следователя. Процедура расследования должна держаться в тайне до момента суда. Это просто предупреждение для того, чтобы вы не нарушали закон, хотя мы оба хорошо знаем, что вы никогда не были нарушителем.
Прошел час-другой, в комнату вошел полковник.
– Мы не играем здесь в игры, – сказал он. – Чем быстрее вы подпишете, тем лучше для Вас.
В восемь вечера Аптекарю вручили повестку на 10 мая.
Дорога домой из Лефортово на улицу Винокурова казалась бесконечной. Москвичи уже во всю праздновали День Победы.
Маша и папа одиноко сидели за праздничным столом.
– Они хотели испортить тебе день рождения, – сказала Маша.
– Они не в силах сделать то, что делает время. – Илья попытался взять мажорную ноту. – Мне стукнуло сорок!
– Ты попал в передрягу, – сказал Яков.
– Это просто обычное интервью. Даже не стоит того чтобы его обсуждать. Как хорошо, что ты здесь!
– Вопрос закрыт?
– Завтра опять в Лефортово. Но ты не волнуйся.
На протяжении всех лет отказа Илья пытался скрыть от отца передряги алии. Через что ему приходилось проходить. Яков знал, что жизнь сына не была легкой, это был первый раз когда он действительно увидел ситуацию такой, какая она была.
– Когда ты подал заявление, моя единственная надежда была на то, что ты не уедешь слишком скоро, – сказал папа. – Я знал, как сильно буду по тебе скучать и ненавидел мысль о том, что увижу твой отъезд. Теперь у меня только одно желание: я хочу, чтобы ты уехал! Ради Бога – когда ты выпутаешься из всего этого? Ну, ладно, день рождения есть день рождения. Ле хаим!
– Очень оптимистический тост, папа. – улыбнулся впервые за день Илья.
Спустя час Маша и Илья уже мчались в такси к Даниилу Кац.
Когда они приехали к Кацам, они сразу увидели, что Даня истощен. Его держали в Лефортово почти до одиннадцати – и ни как свидетеля, а как подозреваемого. Допрос был на 6 часов дольше рабочего дня.
– Давайте выйдем, – сказал Даниил.
Его квартира, как и Аптекаря, прослушивалась. На улице Даниил рассказал им о тех мучительных 14 часах, которые он пережил. Следователь был украинцем, жестоким человеком, без церемоний и убеждений.
– Вас посадят по тому же делу, что и Щаранского, – сказал он Даниилу, стуча кулаком по столу, – И позвольте я вам кое-что скажу: вы думаете, что получите 2–3 года в лагере, а затем вас отпустят и вы уедете в Израиль? Не обманывайте себя. Такие люди как вы, не продерживаются больше года в лагере.
Он нападал на Даниила весь день и полночи. Не было ни дневного перерыва, ни момента свободы.
– Возможно, они пытаются терроризировать тебя, – сказал Илья, – они скоро отстанут.
Но сам не верил в то, что говорил. То, как обращались с Даней сильно отличалось от того, что получил Илья и наказание, которым ему угрожали было намного опасней, чем письма в Израиль, в подписании которых подозревался Илья. Письмо президенту Картеру было послано ему на инаугурацию, призывало его сделать свободной эмиграцию из СССР, обуславливало торговое благоприятствование с Советским Союзом. Письмо подписано отказниками и Даниил сочинил его.
Даниил, который чувствовал себя на допросе скверно, повторяя только «Я не помню». В конце концов, объявил, что отказывается давать показания. Следователь был напуган. Впервые он как-то среагировал на слова Каца.
– Вас могут посадить в тюрьму за отказ в даче свидетельских показаний.
– Я знаю. Но все равно отказываюсь.
– Подумайте об этом. Полагаю, что к завтра вы передумаете.
Он вручил Даниилу повестку на 9 утра следующего дня.
– Вот сволочи, – сказал Илья, – и себе испортили День победы и нам с тобой. Ну ладно, твой хохол-западенец, для него девятое мая не праздник, но мой-то мог бы подумать, что его отец с моим могли сражаться в одном окопе.
На следующее утро Илья вернулся в кабинет следователя.
Ожидание в два часа. Сегодня люди в коридоре похожи были на пчел. Жужжание. Жуть. Очень встревоженный улей.
У Ильи всегда способ избежать такое давление толпы. Сплести кокон одиночества в самой гуще толпы – легко: его нерешенные математические задачки, которые его поглощали, всегда с ним и он мог закрыться от окружающего его мира.
Но не на этот раз. Сбежать привычным маршрутом не получалось.
Следователь признал право Ильи каждый вопрос записать собственноручно и так же отвечать. Но вопросы приняли другой оборот. Теперь они касались только документов, которые могли подписать Щаранский и Аптекарь.
Лейтенант протянул письмо – поздравление народу Израиля с Рош-а-Шана.
– Конечно, здесь нет ничего компрометирующего или криминального, – настаивал следователь, – Я не вижу какой протест вы могли выражать тем, что вы были среди тех, кто посылал новогодние поздравления в Израиль. Что же тут такого важного? Знаете, я просто пытаюсь поправить ваше положение. Вы же осознаете, что получение вами визы на выезд зависит от нас. Я хочу, чтобы вы хотя бы сделали жест сотрудничества.
– Я не помню, чтобы я подписывал что-либо из того, что есть у вас. Кроме того, меня позвали сюда в качестве свидетеля – против меня не выдвинуто никаких обвинений, поэтому я не обязан отвечать на вопросы касающиеся меня. Что же до Щаранского, я не имею понятия. Я не знаю, что он подписывал, а что нет.
Допрос – это способ поддержки обвинения. Подтвердить даже самые невинные действия, значит снабдить прокурора оружием против обвиняемого или против тебя. С той минуты. Как ты пересечешь грань между свидетелем и лицом под следствием, – рассуждал Илья. – Роль следователя в том, чтобы заставить свидетеля пересечь эту границу любыми способами. Я должен был попытаться сопротивляться этому.
– Илья Яковлевич, – лейтенант снял очки и опустил голову, – вы значительно ухудшили свое положение такими показаниями.
И вдруг, Илья отключился от бледного очкарика. Вот он в новой школьной форме, а к нему наклоняется папа, пахнущий духами, а над ними высокое небо и играет оркестр.
Папа приехал, товарищ следователь. Такое бывает не каждый день.
Сходим – посмотрим синагогу, потом в гастроном на Горького – бутылку «Столичной», горячий хлеб и закусон, и отметим еще один раз его, Ильи, рождения. Если евреи отмечают каждую неделю субботу, то может он отпраздновать свой день рождения еще раз с папой, елки – моталки.
Он вздохнул аж до кишок и засмеялся просветленному небу.
С папой каждый день – рождение.
Ханука
Когда жизнелюбивый мальчик растет среди недоделанных родителей, кто прикрутит к валенкам коньки? То-то и оно. Вытаскиваешь шнурки из дедовых ботинок, и пока он спит – суббота! – стальные лезвия на валенках, варежки, душегрейка – а что еще надо, чтобы прокатиться по первому льду?!
Лед в снежном пуху, а солнце в тумане. Толчок, рывок, коньки – в одну сторону, сам – в другую. Эх, шнурочки, старые шнурочки лопнули.
А для деда, кто собрался идти молиться в дом чернобыльского шойхета Янкеля, шнурочки незаменимы. Где они? Как идти без шнурков в этих спадающих ботинках? Ну, не будем о грустном.
Волнение готовило старика Зусю к хануке. Тубэлэ надела белую косынку, Лева и Софка дергали ее за юбку, но она умудрилась зажечь керосиновую ханукию.
В этом году ханукка почти совпала с рождеством. Не совпала, слава Богу, а – почти. Чернобыльцы календарем не пользовались и правильно делали Раз снег выпал, мороз нагрянул, значит, хлопцам пора калядовать, а еврейским детям просить ханука – гелт. У христиан светились огоньками елочки, а у евреев зажглись ханукальные свечи.
Зуся, закрыв глаза и листая бороду, молвил благословения.
– Арье, – иногда он так называл внука, – махт натилас ядаим.
Говоря попросту – надо мыть руки.
До краев наполнил кружку водой. Три раза слил на одну руку, три раза – на другую. Не заговорит, пока не отломит ломтик хлеба, обмакнув в солонку.
Нужно есть не спеша, как бы ни был голоден. Воздержание и умеренность означают святость.
Семен в черном костюме, белой рубашке с желтым галстуком сидел между детьми. Всегда первым запевал «Шалом алейхем».
- Шалом алейхем
- Мальахет гашарет
- Мальахей эльйон
- Мимелех малхей гамлахим
- Гакадош Барух Гу.
Тубэлэ тихо перевела Леве: «Мир вам, ангелы Всевышнего…» В разных семьях «Шалом алейхем» пели по-разному: где каждый куплет по три раза, стоя и взявшись за руки, или сидя, обнявшись за плечи, а где – в ритме джазменов. Сытый и старый еврей поет медленно нараспев, а молодой и голодный джазмен ногам покоя не дает.
Семен увязался помогать теще. Не мужское это дело, но Тубэлэ подбадривала Семена.
В конце концов, зачем в праздник спорить, кому носить тарелки с бульоном?
Посреди трапезы пришли старший брат Зуси Янкель с женой Блюмой.
Янкель играл на трубе в кинотеатре «Смычка» – смычка города с деревней.
– Зуся, я хочу помолиться в твоей комнате.
– Мы тебе на «маарив» даем пять минут, – подмигнула Тубеле – Бульон стынет, а разогревать уже никто не будет.
– Пока Янкель молится, Семен расскажет детям о Ханукке. – сказал Зуся.
– ТАНАХ молчит о Ханукке. По-гречески «Энкайния» – обновление, а по-еврейски «Ханукка» – освящение. – Семен, видать, не врубился в просьбу Зуси и затараторил как пономарь – Письменных свидетельств той эпохи о Ханукке не сохранилось. У Иосифа Флавия слово «Ханукка» не упоминается, а праздник называется «Светочи», потому что спасение пришло мгновенно, как свет от зажженного огня.
Дети забились в угол у теплой печки и крутили на половице крошечный деревянный дрейдл-волчок – четыре грани разрисованы еврейскими буквами: гимел, далет, гей, тет. На «тет» ты все проигрывал, все твои денежки летят в тухес. Такие дела. Мальчишки умели так раскрутить дрейдл, что он долго-долго вальсировал между горками медяков – ханукп – гелт.
Видать, взрослые про них забыли. И это было лучшее, что они могли сделать.
Захмелевший крошечный сапожник Шая клевал-клевал носом и бабах лбом о стол.
Да и то, столько самогонки выпито! Старый еврей как выпьет, так об Талмуд ударяется.
– В Талмуде сказано: Хасмонеи вошли в Иерусалим и восстановили порядок храмовой службы. Так? – обратился Зуся к зятю.
– Фундаменталисты победили либералов – ляпнул Семен.
– Это как?
– Бородатые безбородых.
Семен – безбородый инженер-технолог вагоноремонтного завода им. газеты «Правда».
А Зуся – бородатый хасид – торговал на базаре мылом, гвоздями, пряниками.
Семен ходил в ботинках прикрученных проволокой, а Зуся всю семью содержал, на «черный день» еще откладывал.
– Чья, говоришь, победа?
– Фундаменталистов.
Зуся только крякнул – так мол либералам и надо.
– И установили жестокую власть. Разобрались с либералами, потом с фарисеями, – Семен похоже задумал испортить праздник – …взяли Хеврон и сожгли…взяли Ашдод и разграбили…
– Ну, Иосиф Флавий – не Талмуд, – буркнул Зуся. – Янкель, разливай самогонку. Шая, проснись!
Но Семен уже закусил удела.
– Иоанн Гиркан огнем и мечом прошел по Идумее и обратил их в иудейскую веру.
– Кто ж такое читает в йом-тов? – возмутился Янкель, но налил Семену по самую каемку стакана. – У тебя есть книги Маккавеев?
– А вот Талмуд запретил книги Маккавеев.
– А шо такое? – ахнул Шая.
Похожему на прищепку Шае пол – стакана самогонки и – готов. Нет в нем мяса, сала и костей чуть-чуть.
– А то, кто их написал эти книги Маккавеев? – Янкель стукнул стаканом по столу. – Я их в глаза не видел.
– Во как, – сказал Зуся. – На греческом. Это не еврейские книги.
– А чьи же они? – Шая явно еще не проснулся. – Немецкие?
– Та какие немецкие! Их еще и в помине не было, – загремел Зуся. – Греческие они.
– Не понял, – вот теперь Шая окончательно проснулся. – Праздник еврейский, а книги греческие. Все раввины делятся на жуликов и воров.
– Шае больше не наливать.
Трезвый Шая может «достать» не только толстую, как облако, жену Бобу, но и кого угодно.
– По книге Маккавеев, – сказал Семен, – если и было чудо, так это победа в войне. А про «чудо светильника» – ни слова. Не было такого чуда.
– Ну ты, Сема, брось! – расхрабрился Шая. – Давай выпьем!
Но Семен вошел в раж.
– «Чудо светильника» появилось через 600 лет в Талмуде.
– Зачем?
– А назло христианам. Они свечи на елку, а мы – на подоконник.
– Постой – постой, – сказал Зуся – а что Флавий про чудо светильника?
– Флавий никакого «чуда светильника» не вспоминает. Ирод Великий угробил последних Хасмонеев. Заново отстроил Храм в Иерусалиме.
– Ты меня извини, Сема, ну и гад же ты. – сказала Вера, влюбленная в него по уши.
А кто его не любил? То-то и оно. Но чем-то он сейчас был похож на царя Ирода.
Наступило тягостное молчание. Потрескивали горящие дрова в печи.
Огонек керосинки раскачивался на заснеженном подоконнике, словно молящийся в талите.
– Мудрецы Талмуда помнили обиды и преследования Хасмонеев, – сказал Зуся. – Ну, оставим это, ладно. За еврейских мучеников, наливай, Янкель.
– Так мы за восемь дней сопьемся.
– Наливай, Янкель, зол зей бренен. Ну, надо жить.
И он поднял стакан.
– Лехаим, идн. А-гит ентеф, а гит а – балаюр.
Родня
Что до Янкеля и Хайм-Мейера, то не женились. Маленький Янкель страдал «черной болезнью», а хупу сыграл с рыжеволосой и длинноногой Блюмкой. Хайм-Мейеру досталась Тубэлэ. Но это ночью они играли мужей, днем каждый стоял на своем углу – раздавал за рубли мыло, пряники и гвозди. То были кануны, когда набирали строителей первой пятилетки, и братьев, как сиамских близнецов, посадили в один лагерь поселка Камянское. Поселку дали имя Днепродзержинск, Янкелю дали три года, Хаём-Мейеру тоже. Блюмка и Тубэлэ выписались из Шполы и сняли в днепродзержинском овраге комнату с видом на лагерные вышки. Они беременели надеждами свиданий.
В лагере Янкель играл на трубе. Он делал соло – овчарки падали в шоке. Хайм-Мейер ошпарил себе ноги, чтобы не таскать бетон носилками, шептал молитвы.
В год неурожая первой пятилетки лагерь распустили. Гуси-гуси! Га-га-га!
И хотя ни Янкель, ни его брат ни разу в жизни так и не выговорили: Днепродзержинск, они остались здесь. Хайм-Мейер снова жонглировал пряниками и мылом, Янкель импровизировал на трубе перед началом вечерних сеансов в кинотеатре «Смычка». И пока Янкель пускал слюни в трубу, брат его держал Блюмку за талию и тоже чувствовал себя солистом. А Блюмка почувствовала себя беременной. Родилась Полинка – красные волосы, разлет бровей Хайм-Мейера. Так или нет… Подозреньем были заражены все – деревья, коты, ветер и люди. Полинка росла и тогда, когда люди гибли в войне с немцами, и тогда, когда от рака желудка умер Хайм-Мейер, а потом в таких же муках скончалась Блюмка. Святой Янкель и Тубэлэ пережили их на четверть века. Но главное – вошли легко в смерть, каждый умер во сне. А до этого им даже довелось гулять на Полиной свадьбе. Судьба подарила ей Сеню – черноглазого губошлепа с варшавской улыбкой. Он родился в Варшаве, бежал в дни оккупации на Восток, а ему было семнадцать. Мотался вагонной Россией – украсть, урвать, покушать. В сорок первом его схватили в Астрахани, как шпиона. Схватили в Астрахани, сослали в Архангельск. И забыл Сеня пыль Варшавы, словно родился и вырос посреди тундры. Кому жид, кому поляк и волк среди волков. Зубы отточил не хуже топора, а топор для плотника, что ноги для танцора.
Десять зим растаяло, девять весен проплыло по земле, окруженной собаками и солдатами. Весна 55-го реабилитировала проволочную зиму, а заодно и Сеню. Вышел на волю, а страх пространства остался. И когда бывшие поляки потянулись через Варшаву во весь мир, то есть в Израиль, он полетел сначала на Днепрострой, перекинулся на Каховскую ГЭС, а уж оттуда – к Поле. Чуть не засиделась в девках медсестра Поля, но вот влипла в Сеню, как муха в мед. Янкель убрался на кухню к коту, и с ним старался не попадаться под ноги молодоженам. Чаще и чаще одолевала старая болезнь Янкеля, и однажды утром нашли его задохнувшимся в подушке. Позеленевшая труба и три золотых царских монеты – все, что они заметили после его смерти. Ну, еще мелодия «О, Суббота» витала в его доме, но о субботе не вспоминали. Вставить бы золотые фиксы, да, как на грех, зубы целы. И южными немыми вечерами не знал Сеня, куда деть себя и эти монетки. Он был деятельный, Сеня-поляк – сарай построил во дворе, кроликов развел, кота утопил.
Девочку сделал Поле: Белочку. Между тем, их соседи сделали мальчика Ваню. И тут Сене вроде хвастаться нечем. Тем более что сосед, сын Хайм-Мейера, Аркадий – инженер, а жена Вера – стоматолог. Но Аркадий чертил болты и гайки на сто рублей, а Сеня в гробу видел эти болты и гайки.
– Самая хорошая профессия: воровать, – говорил Сеня. – Но за это сажают, поэтому я плотник.
Днем он плотничал, а вечерами приходил к соседям и садился с Верой за стол, как за шахматную доску.
– Я научусь делать золотые зубы, – шептал Сеня.
– А ты бы, Аркадий, уложил бы спать сына, – говорила Вера инженеру.
– А вот какую сказку я сейчас расскажу, – заливался счастливый отец, пока Сеня целовал смеющийся рот Верочки.
Черноглазый Семен…, красногубый Семен… укатил с Верой на два дня неизвестно куда.
– Слушай-ка, – сказала Поля.
– Я люблю Веру, – ответил Сеня. – Я буду с ней жить.
– Уходи тогда, – сказала Поля.
– Некуда нам идти. Бери дочь свою и уходи жить к Аркадию.
Поля сделала жест из двух рук – до того нахально это прозвучало. Сеня улыбнулся по лагерному. Привел он Веру в дом Янкеля и затолкал в погреб ее и Полю.
– Я вас оттуда не выпущу, пока не договоритесь! – кричал им в щель.
Час молчали женщины. Видать, драться за Сеню сил у них не было. И сказала Поля:
– Открой, гад. Уйду я к Аркадию.
Взяла Белочку и ушла. Последний хахам Днепродзержинска Талмуд взял перелистал, а ничего подобного не нашел. Ну, не нашел, так не нашел, не писать же заново Талмуд.
И проходит год, и видит Сеня: Вера, что прошлогодняя слива, а соседка Поля цветет и пахнет. И дочь его родная, единственная, растет среди болтов и гаек. А он, Сеня, днем гробы стругает, вечером колдует над золотом в том самом проклятом погребе, и для кого?
То-то и оно.
– Поля, вернись, – сказал Сеня.
В ответ привычный жест.
Крикнул ночным горлом:
– Зарежу! Поля, вернись!
– Иди к своей Вере!
Аркадий лежал рядом с Полей, немой и холодный. И от этого жить не хотелось. Сеня наматывал петли в снегу, в ушах звенел постельный голос Поли, в глазах мельтешила бабочкой родная дочь. В такую снежную ночь.
Пока снег растаял, и запела весна, Сеня и стекла бил, и дверь с петель срывал, но ничего с места не сдвинулось. Ну, разве что весна. Все дышало любовью. И однажды ворвался он в дом к Аркадию и обнял Полю.
– Вернись!
– Нет.
Но плоть говорила другое.
И в доме Аркадия Сеня взял Полю. И как узнала Вера, так сразу забрала сына Ванечку и возвратилась к Аркадию. Женщины крепче мужчин в несчастье. Аркадий в канун Пурима повесился.
Сеня сколотил гроб – всем гробам гроб, а женщины оплакивали несчастного. Люди посадили дерево у его могилы, а дети росли быстрее.
Внук Хайм-Мейера, половинка Ваня с надеждой на Господа улетел в Израиль учиться, служить в Армии Обороны, работать. Белочка вышла замуж, чтобы перебраться в Хайфу.
Ванечка нашел Беллу, когда у нее был мальчик двух лет. Чем больше они старались расстаться, тем невыносимее была разлука. Как только он накапливал шекели для гостиничного номера, они убегал в другие города. И однажды в тель-авивском отеле «Хилтон» обнаружили покончивших с собой Ванечку и Беллу. «Русские самоубийцы», – писала на другой день ивритская «Гаарец». Белочку похоронили в Хайфе, а за Ванечкой никто не обращался, и он был похоронен как самоубийца за оградой какого-то кладбища.
Читать бесплатно другие книги:
