Эй, вы, евреи, мацу купили? Коган Зиновий
– У нее отец в нашей системе работает, – сказал Зверев. – Ты его в синагоге не встречал? От Комитета новую квартиру получил для дочери-сионистки.
Вновь женский голос на линии:
– Я нарезаю лук кружочками и заливаю майонезом.
– А я жарю без лука. Беру мясной фарш…
Тем временем Лернер говорил толпе: «Я от этих передряг стал себя прекрасно чувствовать. Все болячки мои пропали. Я, оказывается, люблю драчку. Мне надо было боксом заниматься, а не кибернетикой. Мне, в отличие от Толи, чуждо то, что идя вместе с демократами, я невольно соглашался с ними, что чисто еврейская проблема не существует. Но для меня эта проблема существует, и только она была моим делом, делом, за которое я готов страдать и за которое я готов отдать жизнь, и это ужасное письмо в «Известиях», и эти преследования активистов алии только укрепляют меня в своей правоте».
– Хотите – я вас укушу? – высунулся из толпы сумасшедший нищий.
Щаранский, окруженный американскими туристами, рассказывал о важности Московской хельсинкской группы, о том, что он уже год как работает переводчиком Андрея Сахарова, о субботниках села Ильинки. Но американцев интересовал Липавский.
– Для меня Липавский не был загадкой. Он не предатель. Он ненавидит предательство, он не предал своего отца, когда тому грозила смерть. Липавский не мог написать такое письмо. Он сидит в тюрьме и не знает обо всем этом. Натерпелся он от своего начальства. Я как-то сказал ему: «Пожалуйся на них». Он ответил: «Я и мухи не могу обидеть». Липавский всегда вел себя с большим достоинством.
– Ну, идемте фотографироваться. Американцы нас ждут на лестнице синагоги, – призывал Слепак.
Американцы не раз выходили на митинги и демонстрации в защиту советских евреев, и этот приход на Горку – важное событие в их жизни.
Сумасшедший нищий забрался на парапет синагоги, стал на четвереньки и по-собачьи залаял. А ведь раньше он тихо стоял под дубом в ожидании милостыни.
Предпасхальный Иерусалим. Дурманящие запахи весны. Перистые облака на синем небе. Новоприбывшим не хватало квартиры, машины, телефона.
Сегодня служба «Натив» устроила Виталию Рубину телефонный сеанс с Лернером и Щаранским.
– Что нового, Александр Яковлевич? – кричал Рубин.
– Ничего! – кричал Лернер.
– Как самочувствие?
И странно, вместо того чтобы плюнуть и повесить трубку, старик стал подробно рассказывать о семье, о погоде, о творческих планах. Так ведут себя счастливые люди.
– Я чувствую себя прекрасно. Уж было помирать собрался, и вдруг все болячки как рукой сняло. Опять же охраняют меня трое молодцов из КГБ, ходят за мной по пятам аж до самой двери. Никакие воры не страшны.
– Где Толя? – закричал Рубин.
– Я здесь. Привет Иерусалиму! У нас тут вовсю идут зимние игры по слежке и прессингу. За мной ходят восемь агентов. Это абсолютный рекорд после генсека, конечно. Такая честь.
– Вы молодцы, – кричал Рубин, – За вас борются мощные силы в конгрессе США, сенаторы Джексон и Веник, президент Картер. Мы здесь думаем, что с каждым днем опасность вашего ареста уменьшается.
– Я тоже так думаю. Даже обидно: так хорошо подготовились.
– Вы еще не утратили чувства юмора.
– Ну что вы, мы все время смеемся, – сказал Щаранский.
Закат солнца в Иерусалиме – это всегда бегство. Рубин в ночи то представлял себя в Москве – промозглую слякоть, допросы в маленькой комнате за крошечным столом, то он выступает на митинге у Стены Плача, то ужин в Старом городе при свечах, то вновь Москва, и ужас не отпускал его. Это он, Рубин, познакомил Липавского с сотрудниками американского посольства в доме посла на Собачьей площадке. Это он, Рубин, представил Липавского второму секретарю посольства Стиву. Ему передавал Липавский анкеты, документы, книги и прочее. А если Стив – сотрудник ЦРУ? Рубин завербовал Липавского для ЦРУ – такое вот было бы обвинение в камере Лефортова.
Если бы Липавского раскрыли на полгода раньше, он выдал бы Рубина, и его посадили бы лет на десять. Все самое заветное он доверил Липавскому – проекты, заявления, документы. О, если бы он знал, что это самое потаенное он отдавал агенту КГБ! И за ним бы вот так, как за Толей, ходили агенты. Но он в Израиле, теперь он недосягаем и свободен…
Через три дня Анатолия Щаранского арестовали.
Русская красавица
Нинка, дитя войны, лицо – блюдце, мягкий курносик, коньюктивитный щелеглазик, а когда смеялась, выпрыгивали гнилые зубы; и над низким лбом редковолосый дымок челки. Мать не баловала: кислые щи, кислые блины, капуста, картошка – вот и все разносолы. Ее мать – Ксения – работала грузчицей на заводе шампанских вин, всегда красная, как винная вишня и злая, как пулемет. Ксения и Нинка прописаны были в коммуналке на Дербеневской набережной, пропахшей кожей и мочой. В большой комнате выделили им угол без окна: кровать, тумбочка и гардероб. Нинка носила синюю бархатную юбку и белую кофточку, она была поразительно жизнерадостная с певческим голосом. Она преображалась в походах… дым у костра, песни под гитару. В походах и в студенческом общежитии на Мещанке, когда разливалось вино по стаканам, и гитара оказывалась в ее руках, свершалось чудо – она была прекрасна.
Первым ее жидкие грудки заграбастал однокурсник Лева на сеновале во время уборки картошки в подмосковном совхозе «Серебряные пруды». Лева и Нина одни и слитны друг с другом, и не существовало ничего в целом мире, что могло бы превзойти высшую радость слияния. Их слияние было подобно брачному сочетанию Земли и Неба.
Сошлись – разбежались. Такая игра.
Нинка была экстремалка. Зимой – лыжный поход на Кольский полуостров, летом – поход на байдарках. А Лева вырос на Украине, в патриархальной еврейской семье. Куда ему до Нинки.
В Москве одиночество прибило их друг к другу. После занятий в МИСИ они приезжали в общежитие на Мещанку. Туповатый и рассеянный, с отвратным почерком – куда Лева без нее? Она помогала ему во всем. Зато когда он в метро целовал ее, она испытывала оргазм.
После окончания второго курса Нинка позвала Леву сплавляться на плотах по реке Туба – притоку Енисея. На этой реке староверы в деревянных лотках промывали золото. За золотом отправились две девушки и четыре парня. До Красноярска. В одном купе.
Нинке и Леве как самым щуплым доводилось днем прятаться от проводников под сиденьем. На вторые сутки студентов разоблачили, но простили – за песни. И еще раз повезло им уже в Красноярске – они купили билеты на «кукурузник» до Тубы.
За час до отлета рейс отложили на сутки и на заре другого дня они отправились в заповедник «Красноярские столбы», где двенадцатилетние сталкеры рекламировали смерть альпиниста. Отдельные столбы были высотой до трехсот метров и у каждого было свое имя. Москвичей вел двенадцатилетний сталкер Дрон с болтающейся деревянной ложкой на шее. Помогали расщелины, уступы. Выпуклые огромные глыбы взгромоздились одна на другую, да так, что обратная дорога вниз – только за перевалом.
На семидесятиметровой высоте Дрон остановился.
– Здесь, – он поднял руку, а стояли они на очень узком уступе, – Надо подпрыгнуть и рукой ухватиться за корень. Он торчит на глыбе. Дрон подпрыгнул, ухватился за невидимый корень на возвышающейся глыбе – фантастический прыжок над землей на высоте 70 метров. Лева прижался к выпуклому теплому камню, внизу далекая и смертельная зелень земли. Подпрыгнуть и не ухватиться за корень – земля далеко, а смерть – близко.
– Лева, я беременна, – глаза ее в слезах.
– Я люблю тебя.
– Я беременна.
– Прыгай и хватайся за корень! Давай! – В нем пропала жалость к ней.
– Я не смогу.
Они держались за руки.
– Отпусти мою руку и прыгай, – сказал он, – ты мне сына родишь. Прыгай!
– Мне страшно.
– Прыгай!
О, как прекрасна она! Он, действительно, любил ее. Она это почувствовала и улыбнулась. Сначала Нина, потом Лева прыгнули, ухватились за корешок как за большой палец руки, и легко взобрались на глыбину. И уже до перевала никаких проблем не было.
На другой день самолет доставил их в Саянские горы, где начиналась Туба, где раскинулись пятихатки староверов. Над ними нависал сверкающий ледник с черной вкраплиной – разбитый самолет. Четыре дня москвичи шли вниз по течению, пока река не обрела глубину. Тогда они связали плоты. На первом была Нина, а Лева – на другом.
В этот же день первый плот налетел на подводную скалу. Слева двадцатиметровый каменный обрыв, впереди чудовищно пенились перекаты – смертельные жернова. Второй плот зацепил застрявший и он, развернувшись, поплыл следом.
За пятнадцать лет прожитых вместе Лева в постели имитировал сионистскую озабоченность, а Нина – оргазм. Потом им надоело.
Сын Андрей перерос их и улетел учиться в Англию на реформистского раввина.
Лева запел кантором в синагоге, а Нина однажды сказала:
– Я полюбила другого. Прощай.
Смятение неглубокой души
Веню Файна уже третий раз вызывали в Лефортово.
– Мне прислали повестку, и ровно в три я был там. Кстати, я встретил Брайловского, – рассказывал он у лестницы в хоральную синагогу.
– Вас один и тот же следователь допрашивал?
– Меня допрашивал заслуженный следователь Азербайджанской республики. Он спросил: «На каком языке вы будете отвечать?» Я сказал: «По-русски». И тут, понимаете, он мне дал почувствовать свое преимущество. Он несколько раз куда-то звонил и разговаривал по-азербайджански.
– Надо было ответить: «На иврите», – сказали из толпы.
– Пришлось бы искать иврит-азербайджанского переводчика, – улыбнулся Файн. – Не так-то это просто.
– Ну ладно-ладно, какие тебе задавали вопросы?
– Да самые разнообразные: о Щаранском, об алие.
– Дураком прикидывался, – засмеялись в толпе.
– Потом уж я его спрашиваю: когда начнется допрос?
– А мы уже начали, – ответил он.
– Нет, – сказал я. – допрос начнется, когда вы дадите мне бланк, где я предупреждаюсь о даче ложных показаний, по какому делу вызван свидетелем и когда я смогу записывать каждый ваш вопрос и каждый свой ответ.
– Ну, зачем же такой формализм?
– Тогда я больше не скажу ни слова.
– Ну хорошо. Подпишитесь о неразглашении…
– Нет уж, увольте… Никаких подписаний подобного рода я делать не собираюсь. С меня хватит своих секретов. Не хватало вешать на себя еще ваши.
– Если вы будете благоразумны, мы посодействуем вашему отъезду. Но кончить плохо вы тоже можете. Вы сделали слишком много преступлений против Советской власти.
– Назовите конкретно, – потребовал я. – Он замычал, головой мотает из стороны в сторону, несет ахинею про голодовки, пресс-конференции, письма в ООН, симпозиум по еврейской культуре… Мол, вы же культурный человек, доктор наук, вы же изучали марксизм!
В толпе захохотали.
– Вень, а долго допрос длился?
– Восемь часов.
– А где же ты обедал?
– На воле. Я пошел в обычную столовую, а оптом вернулся в Лефортово. Ну и коридоры там… идешь, идешь…
– А что насчет Щаранского?
– Знаю ли его, какие письма вместе подписывали… Толстая такая папка лежала на столе… какие-то книги и журналы на иностранных языках.
– И снова вызовут?
– Пускай вызывают, – сказал Файн. – Я все равно туда больше не пойду.
– В смысле добровольно, – подсказали из толпы.
– Да, – кивнул Веня. – Вот здесь мое заявление в КГБ.
Это был листок, отпечатанный на машинке: «Я, Вениамин Файн, отказываюсь являться на дальнейшие допросы до тех пор, пока мне не сообщат официально, по какому Делу я прохожу свидетелем».
– Устно я еще тогда заявил следователю об этом. Как раз вошел в кабинет его коллега. «Я знаю, почему вы так заявляете! – закричал он. – Вас подослали узнать, по какому делу обвиняют Щаранского». Я ответил: «Вы же сами меня и подослали к себе». И протянул ему повестку.
– Вень, а что спрашивали у Брайловского?
– Э-э, – Веня махнул рукой, – одна и та же мурня.
– По делу Щаранского, возможно, пройдет через Лефортово вся Горка…
– Из-за одного идиота. – сказал Эссас, – должны пострадать все.
– Это из-за которого? – Чернобельский будто видел Илью впервые.
– Я давно хотел предложить организовать дом для чтения Торы. Я даже подготовил заявление в Комитет по религии.
– Оно при тебе? Я возьму с собой, на досуге прочту.
– Ты в принципе как – за чтение Торы?
– Конечно. Смотри, Цыпин появился. Я его уже месяца два не видел на Горке.
– Вы знакомы?
– Встречались.
– Злейший враг Володьки Вагнера.
– И лучший друг Слепака, – усмехнулся Илья.
Цыпин остановился около Иды Нудель, жестикулирую и посмеиваясь, перешел на другую сторону улицы и, уже ни на кого не обращая внимания, зашагал вверх к Богдана Хмельницкого. Ну, ушел и ушел. И ни один человек на Горке не предполагал, что отказник Леня Цыпин отправился в редакцию «Вечерней Москвы» на пресс-конференцию.
– Прошу вас, Леонид Борисович, – расшаркался главный редактор Индурский.
За столом перед журналистами сидели два еврея – старый и молодой. Индурский умудрился десять лет возглавлять коллектив газеты. Цыпин – сенсация-однодневка.
– До девятнадцати лет моя жизнь была такой же, как у миллионов сверстников: школа, товарищи, любящие родители. Трудно назвать сейчас день, когда пришло роковое решение. Появились знакомые, выдававшие себя за друзей. Они окружили меня особой заботой и обильно снабжали антисоветской литературой. В девятнадцать легче веришь сказкам, и, начитавшись всего, наслушавшись «голосов», я под влиянием буржуазной пропаганды и моих новых знакомых в 1971 году решил выехать в Израиль. Мне подыс кали там «родного дядю», получил вызов. «Дядя» умолял советские власти разрешить выезд его «племянника» для «воссоединения разрозненной семьи». Родители воспротивились моему отъезду. Работники ОВИРа резонно решили, что отец и мать являются более близкими родственниками. Затаив обиду, я бросил работу. Этого, видимо, только и ждала окружавшая меня кучка людей, которых западная пропаганда называла «борцами за права человека». Я стал послушно выполнять их поручения, в частности Польского и Слепака.
– Какие цели преследовали эти люди? – спросил оказавшийся журналистом майор Лазарь Хейфец.
– Прежде всего, подчеркну, что цели определялись не нами. Наша деятельность направлялась и финансировалась антисоветскими зарубежными организациями, в том числе сионистскими. Нам прямо-таки разрабатывали планы. Мы должны были готовить провокационные «акции», то есть устраивать шумные скандалы… Хотя никто из нас нигде не работал, все мы жили вполне благополучно. «Сохнут» не скупился на денежные переводы, вещевые посылки и дорогостоящие подарки… Зарубежные эмиссары требовали от нас объединения молодежи. Для этой цели мы пытались создать так называемые кружки по изучению древнееврейского языка. Я был преподавателем в одном из таких кружков… Но что можно было поделать, если даже в ответ на вывешенное одним из участников нашей компании Абрамовичем объявление об обучении древнееврейскому языку произошел конфуз. «Ко мне пришел один человек, да и то шизофреник», – жаловался он.
– Вы упомянули о так называемых акциях. Каким образом проводились они? – поднял руку сосед Хейфеца.
– Накануне встретились с несколькими иностранными корреспондентами, согласовали с ними час и план действий, вручили списки участников… Имея в карманах крупные суммы, полученные на «командировки», из Москвы в разные города страны на поиски «нужных фактов» отправлялись Лунц, Гендин и другие. Готовя на Запад ложную информацию, мы тщательно скрывали поступившие к нам правдивые сведения о жизни выехавших из СССР.
– Вы сказали, что ваша деятельность направлялась некоторыми зарубежными организациями. В чем это выражалось?
– Нам диктовались условия. Стив Броунинг из агентства Эй-пи настаивал, например, на проведении «акции» во время обсуждения в конгрессе США пресловутой дискриминационной поправки сенатора Джексона о торговле с СССР. Ко дню голосования этой поправки от нас требовали обширную информацию о «бесправном положении евреев в СССР».
Однажды американский журналист Оснос долго убеждал меня в необходимости войти в контакт с так называемыми инакомыслящими, встретиться с Орловым, Григоренко и их компанией. «Вас мало и их мало. Нужно объединяться!» – говорил он. – У вас, в сущности, единые задачи». Мы прекрасно понимали, что наша деятельность наносит ущерб Советскому Союзу. Поэтому наши связи мы тщательно скрывали. Я звоню инкорру. Узнав меня, он произносил только одну фразу, скажем, «в семь часов». Это означало, что на два часа раньше, то есть в пять, я должен подойти к месту встречи. Мне приходилось встречаться и с приезжающими под видом туристов эмиссарами различных антисоветских организаций. Сейчас мне двадцать пять лет. Последние шесть хотелось бы вычеркнуть из жизни. Я растерял настоящих друзей, мое поведение сильно отразилось на здоровье родителей. Но я прозрел и хочу смотреть людям в глаза, честно трудиться на земле, которая является единственной родиной»
В коридоре редакции Цыпина остановил полковник Зверев. Это он сделал из-за Лени сегодняшнего Цыпина.
– Леня, – он заслонил Цыпина от остальных, – я тебе подыскал работу. Большего ты пока не заслуживаешь. А знаешь почему?
Цыпин оторопело поднял взгляд.
– Грех один за тобой остался, – Зверев заговорщицки подмигнул.
Нет смятения более опустошительного, чем смятение неглубокой души. Цыпин шагал вдоль Чистых прудов, подхлестываемый обжигающим бичом паники. Еще час назад ему принадлежала и Горка и Лубянка, и вот все разом ускользнуло из его рук.
«Грех за тобой остался». Что?..
Вспомнилась Эстер, их хупа, он говорил ей: лешана хабаа бе-Иерушалаим. И вот все загублено. Чистопрудный бульвар хоронил его молча и заживо.
Допросы, вопросы
Повестка на допрос в Лефортово стала визитной карточкой отказника. Получили повестки Гарик Авигдоров и его жена Маринка.
Вдоль пруда прогуливались Гарик и Лева Чернобельский.
– Заморозки в марток. Не спасут и семь порток, – сказал Лева.
– Кого не выпустят, того посадят, – отозвался Гарик.
– Тесть Ильи Эссаса в КГБ работал… Андропов, галахический еврей, приговаривает к расстрелу Толика Щаранского, зная, что он никакой не шпион! – возмущался Лева.
– В Лефортово послезавтра, – ахал Гарик. – Это где Толик сидит. Твою-то мать, вот уж не думал, что когда-нибудь буду на допросе в Лефортово…
В понедельник Гарик Авигдоров сидел в кабинете полковника Зверева и давал показания. Коленки дрожали, пальцы танцевали гопачок по столу.
– Свидетельские показания по делу Анатолия Щаранского, арестованного 15 марта 1977 года.
– Я не знаю такого дела, – вздрогнул Гарик.
– Ему предъявлено обвинение в совершении тяжкого государственного преступления. Вы с ним знакомы?
– Видел на Горке, разговаривал…
– Что вам известно о его связях? – Зверев почесал бровь.
– Ничего…
– Вот письмо к сенаторам Джексону и Джавитсу. Это ваша подпись?
– Это как-то относится к делу Щаранского? – Гарик вытер пот со лба.
– Что относится к делу, а что нет, решаю Я. Ваша подпись?
– Не знаю, – смахнул холодные капли с носа.
– Ну, тогда с вашего разрешения я сниму пиджак. – Зверев разгладил прическу. Теперь и следователь, и Гарик были в одинаковых рубашках сиреневого цвета.
– Как отчество Щаранского? – спросил Зверев.
– Простите, я думал: вы будете вести допрос с протоколом.
– Допрос с протоколом, – улыбнулся тот. – Как зовут жену Щаранского?
– Не знаю. Я ее никогда не видел.
– Вы подписывали письма за свою жену?
– Когда?
– Здесь ваша подпись. Узнаете почерк?
– Знаете ли, почерк меняется.
– А вы жене говорили, что подписывались за нее?
– В общем, да.
– Вот данные о вашей семье. Вы их давали Щаранскому?
– Не-ет.
– Как они попали сюда?
– Мои родители живут в Израиле, они могли дать.
– Значит не давали. А это письмо подписывали?
Это был призыв к ООН о воссоединении семей.
– Да, подписал. Простите, у вас с туалетом сложно?
– Дверь в конце коридора.
Из туалета виден асфальтированный двор для прогулки арестованных.
Его жену Маринку вызвали на допрос часом позже. Воспитатель детского сада. Рост 180, вес 100. Высокая и очень громкая, полная, разбуженный вулкан.
– Авигдорова? Идемте за мной.
Ей достался маленький, косолапый украинец. Он пытался открыть дверь. Не получалось.
– Ну! – нетерпеливо подстегнула Марина. – Час продержали, как дуру, в прихожей, а теперь не в ту дверь ломитесь? Оторвали меня от детей непонятно зачем.
– Ничего-ничего. Бывает.
– А мне знаете сколько ехать? Два часа на электричке и еще черт знает сколько пешком до дачи.
– Бывает.
Он суетился. Не отпиралась дверь. Наваждение!
– А кто за меня будет детям задницы подмывать!? – гремела Маринка на все Лефортово. – У меня их сорок в группе!
Им уступили комнату выбежавшие на крик двое коллег-украинцев.
– Садитесь.
Маринка закурила. От жары крошечная комната мгновенно наполнилась густым дымом.
– Послушайте, вы не курить можете? У меня еще целый день работы.
– Могу, – погасила сигарету. – А вы не валять дурака можете?
– Это почему же дурака?
– А будто не знаете, что я и в глаза Щаранского не видела! И в синагоге раз-два была. А вы меня в тюрьму заманили.
– Я?
– Тут изнасиловать женщину раз плюнуть. А зачем еще привели? Вы меня хоть раз видели со Щаранским?!
– По-омилуйте, я… Подпишите протокол и свободны вы.
– Вот запишите в протоколе, что будешь со мной сегодня стирать детское белье на даче.
– Я с вашего разрешения налью стакан водички.
Ее отпустили в рекордно короткий срок.
В конце рабочего дня Чернобельского вызвали в спецчасть.
– Лева… это Антонина Яковлевна. Зайди, пожалуйста.
Сменил темные очки на светлые, в туалете причесался. В большой комнате спецчасти у окна стоял молодой блондин. Другой, меньшего роста, чернявый и сухой лет тридцати пяти.
– Лева, – сказала Антонина Яковлевна, – с вами хотят поговорить. – И вышла.
– Думали. Мы вас не найдем?.. За гарницей печатаетесь… Роман пишете? – Чекист улыбнулся. – Пересылали роман за границу? Мы ведь с вами можем и в другой обстановке разговаривать. Так, да, это проходило не через мои руки. Вот… В «Евреях в СССР» печатались…против журнала возбуждено уголовное дело. Знали? А все ж дали туда рассказ. «Долгожданное свидание». Читал. Кто рассказал вам эту историю?
– Рассказали…
– Дали бы что-нибудь почитать… С возвратом. Конечно.
– Да ладно вам…
– Я вам обещаю, что обыска у вас не будет. А то чего доброго придете домой и уничтожите свои труды.
Рука Чернобельского плясала по столу. Блондин давно уже с любопытством следил за ней.
– Напишите про алию. Вы же для этого ходите на Горку. У нас вот собран богатый материал…
– Еще чего!
– Вы знаете, что редактором этого вашего журнала «Тарбут» теперь будет Илья Эссас?
– Да? – притворился Лева.
– А то вы не знаете, – улыбнулся чернявый.
– Илью я знаю.
– Престина знаете?
– Ну, видел на Горке.
– А с культурной установкой Престина знакомы?
– Нет.
– Ну как же?! Как же вы хотите писать о Горке? Ну, а последнюю новость слышали: жена Давыдовича просится обратно.
– А что случилось?
– Плохо там. Но почему-то в письмах мало кто об этом пишет, даже перед родными и друзьями двурушничают.
Читать бесплатно другие книги:
