Эй, вы, евреи, мацу купили? Коган Зиновий
Но люди улыбались. С балкончика, откуда выступал Ленин, Егор Гайдар призывал москвичей: «Не расходитесь!»
Моросило. У памятника Юрию Долгорукому шла запись добровольцев.
Москвичи бродили от мэрии до мэрии. На площади Свободной России мэрию защищали фашисты, на Тверской мэрию защищали гайдаровцы.
– Давайте искать автоматы, – предлагали школьники.
– Ловите лазутчиков-баркашовцев.
– Анпиловцы идут с автоматами. Когда нам раздадут автоматы?
– А почему нас не штурмуют? – удивлялись демократы на Тверской. – Бейтар на бэтээрах атакует Белый дом, – кричали баркашовцы у Белого дома.
– Ловите гайдаровских лазутчиков, – командовал Макашов.
– Делаем баррикады, – учили гайдаровцев те, кто торчал у Белого дома.
– Бейтар стреляет с крыш домов, – предупреждали баркашовцы гайдаровцев.
Рано утром бабахнуло. Снаряд попал в Белый дом, оттуда листы бумаг. В небе вертолеты.
– У меня там сын, не стреляйте! Они выйдут, – кричала на мосту женщина солдатам.
– Мать, не мешай! – отмахивались солдаты.
Неожиданно заморосило.
– Видите ли, поминальная служба – это там где погибли люди… Он справится… О-о, он уже здесь.
В кабинет Главного раввина вошел Лева.
Тень от облака разделила безлюдную площадь Свободы. За Белым домом, в переулке ветер полоскал красные и желто-черные знамена. Молодой священник осенил крестом столпившихся рослых казаков в серых шапках. Много плакатов: «Смерть жидам!», «Ельцин жид». Лева шел по дороге в талите с молитвенником подмышкой и с кипой на голове. Люди растерянно провожали его взглядами. Как посмел?! У организаторов митинга шок. Александр Руцкой (его с товарищами накануне помиловал президент Ельцин) холодно посмотрел на раввина. Нет, не приглашал.
– Меня прислала синагога, – сказал Лева.
Первыми пришли в себя коммунисты.
– Ясно-понятно. Евреи были среди убитых.
– Охраняйте раввина, пока он будет молиться, – сказал дружинникам коммунист с бородавкой на носу.
Охраняйте меня, берегите сукина сына, дурака законченного. Это же надо так влипнуть! А Шаевич зачем меня сюда послал? А я зачем сюда пришел? Господи, помоги.
Японцы уставились телекамерами на Леву, Лева на японцев. А слева и справа старушки смотрели на Леву. Где они его уже видели, этого чокнутого раввина?
– Давай, отец, начинай! – к Леве подбежал коммунист с бородавкой на носу. – Батюшка, слышишь, запел!
Все, я влип, мне конец. Но при всем честном народе. Убьют как жертвенное животное. Стыд.
«Эль малэ рахамим», – начал Лева заупокойную молитву.
Вскоре раздались глухие удары – казаки рвались к Леве сквозь живой щит коммунистов. Это вам не семнадцатый год ХХ века. Ряженые казаки – мастера самбо и бокса, били мягкотелых москвичей.
Серые шинели выстроились перед Левой.
– Ну, замолкни.
Лева закрыл глаза и продолжал петь молитву.
– Лахен бааль гарахамим…
– Заткните ему пасть, – голос за его спиной.
Наконец, все было кончено. Он ощущал на себе горячее дыхание зверя.
– Иди, жид, к стене.
На красной стене фотографии погибщих защитников Белого дома: девушка светлоликая с короткой стрижкой, курчавый очкарик, мужчины, женщины… Лева прижался спиной к стене и поднял голову. Перед ним никого не было.
…Утренняя служба. Йом Кипур.
Хоральная синагога переполнена москвичами и горскими, бухарскими, грузинскими евреями – беженцами.
В перерыве перед прихожанами выступил представитель КПРФ.
– Мне поручено принести извинение за вчерашний случай у Белого дома.
– А кто это был?
– Реформист.
– А-а, избили?
– Так ему и надо. Реформисты женщин за раввинов признают.
Тем временем, в ДК «Автомобилист» был тоже перерыв и Лева устало плюхнулся в кресло за сценой. Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать…
– Разуйся, – сказал внутренний голос. – Какая связь между средневековой молитвой и сегодняшним бардаком.
Одни шли в киллеры, другие – в коммерсанты.
Жизнь приносила деньги, но меньше, чем смерть.
Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать.
- Ледяной сосулей таяла Москва.
- Был март,
- Олигарх рифмовал слова,
- Поп-арт.
- Напророчили комсоргу кока – колу
- И тюрьму.
- Расстрезвонились колокола
- По уму.
- Сбережет Россия полукровку и вора
- От сосули,
- От свободы, президентского дворца,
- И от пули.
Третья эвакуация
Апрельский снег в лучах солнца и четких теней от деревьев словно приглашение к Пасхе. Но чернозем в талых слезах – предчувствие гибели от котлована. Он приближался к домам и к святыне – к склепу Тверского цадика. Опасность почувствовали грачи – не стали в этом году обустраивать гнезда. И женщины – в плащах с повязанными шарфами – они не готовы раскрыться. Школьники гонялись по тротуарам на деревянных самокатах, брызгая лужами не хуже грузовиков. Еще вчера днем на них лаял рыжий Хвост – пес сапожника Шаи, царапая передними лапами изгородь. А ночью дом сгорел. Второй за апрель. Все слышали как кричала толстая горластая Бобба, а Шаю увезли в больницу. Пропал Хвост. Дом Шаи был крайний – дальше поле с пригорками, и зимой дети делали в сугробах пещеры или скатывались на санках, или просто падали в снег – у кого лучше отпечаток получится. И все это под лай Хвоста. Перед еврейской Пасхой и закладкой фундамента под Первый реактор из Москвы прибыл авторский надзор ЧАЭС – физик Лев Юрьевич «Юдович» Попок – ладный и миниатюрный как гимнаст. Он и впрямь был гимнастом. – «Я физик, я в Бога не верю! Я верю в реактор. Который скоро запустим и будет электричество и кое-что еще для оборонки!» Сейчас он был гостем полковника КГБ Ша-Повал и начальника строительного управления Ермака. Они подъехали к бане, краснокирпичному зданию бывшей синагоги.
– Это хорошо, Юрьевич, что тебе все равно, что храм, что сауна! – усмехнулся Ша-Повал.
– Не верно! Сейчас здесь лучше!
– А будет еще лучше! – сказал начальник котлована Ермак.
Борис Тверской, дальний родственник цадика дремал, прислонившись к косяку двери под закрашенной мезузой. Он услышал голоса и вот будто три ангела подходят к нему. Над входом на идыш намалевано «ребе» и уже по-русски заглавными буквами «ЕБЕР». Славяне прочли как прочли. Почти все забыли, что это была синагога Тверского цадика.
В микве – сауне, полыхал хлебный жар – горячий ржаной воздух с еле заметной примесью мяты и эвкалиптового масла шибал в лицо, горячо облапал белотелых. Попок тотчас забрался на верхнюю полку. А Ермак начал косить под придурка, размахивал руками, выкрикивал частушки.
– Это бывшая синагога! – голосом гида объявил Ша-Повал.
Взмахнул веником и горячий пар, волна жара накрыла Льва Юрьевича, будто поволокла бесчувственного по гладким доскам, как утекающая вода.
– Я хочу летом поохотиться здесь! – сказал Попок.
– А здесь уже ничего не будет, – сказал Ермак. И вдруг засмеялся – У невидимого еврейского бога ничего не будет!
– Этот чертов Котлован сожрет не только синагогу, но и мою контору, – сказал Ша-Повал.
– Нашел о чем думать! Я вот думаю о Соньке с маленькими грудочками! – сказал Ермак.
Двадцатилетняя Сонька в предбаннике накрывала стол для посетителей. Водка, хлеб, сало.
– Котлован-то Котлован, – забормотал Ша-Повал, – А куда выселенцев девать?
– А чего ты вдруг озаботился? – спросил Ермак. – В Израиль, не хочешь? Ну в Биробиджан, но это государству дороже обойдется!
– Я к новому году должен пустить Первый блок. Административные корпуса хочу посадить на готовые коммуникации. Фершстейст?
– У меня 200 еврейских семей, – сказал Ша-Повал.
– Ну и что ты не даешь им разрешение на выезд?
– Вот именно, – воскликнул Ермак, – пусть с голой жопой бегут отседа!
– Вам дай волю, – ухмыльнулся Ша-Повал, – все побежите!
– Трус ты. Полковник, – Попок стал слезать с полки.
– На них полгорода держится, – продолжал ныть Ша-Повал. – Ладно, идемте передохнём!
Сонька с маленькими грудочками вынырнула из глубины предбанника в белом халате:
– Водка ваша стынет!
Потоки ледяного душа – в них чувствовался земляной холод плывунов, утопивших старое кладбище.
– Все-таки евреи не дураки были с этими миквами, – сказал Ермак.
– Дураки, дураки, – ответил Попок не задумываясь.
– Так считаешь, – удивился чекист, – это чем же?
– Не знали, чем для них все кончится!
Водка пролетела без вкуса, без горечи, и запаха у нее не было.
– Ну-ка, Лев Юрьевич, оцени сало, – толкнул Ермак в бок москвича, протягивая кусок светящегося янтарного сала. – Ну давайте за наше общее дело, – Ермак поднялся с налитым стаканом водки.
– Тысячу лет люди обустраивали эту землю, а потом чужие приперлись и хана всему! – сказал Ша-Повал. – Ни чести, ни совести у людей не стало, никому верить нельзя! Все самому проверять надо!
– Ты это о чем, Витек? – удивился начальник Котлована.
– Это я о бабах, – испугался Ша-Повал.
Ермак ухмыльнулся.
– Правильно говоришь. Ну, давайте по второй!
– Кто-то подпалил дом сапожника Шаи, – Ша-Повал стукнул стаканом по столу, – строители.
– Брехня, – покраснел Ермак, – Да ты что, Петрович!
– Кладбище не трогайте, там у них цадик похоронен! Звонили из Киева, мы должны паломников принять, со всего мира приедут.
– Ну пусть поторопятся, – криво ухмыльнулся Ермак.
Ша-Повалу вроде и жалеть не о чем. Не о могиле же цадика убиваться, а вот защемило в душе. Он вырос в Чернобыле и все ему родное. Пусть даже неприхотливое, но это его.
– А этот еврей, – спросил Попок, – который встретил нас, он кто – сторож?
– Это габай – староста синагоги, – сказал Ша-Повал, – синагоги уже нет, а габай остался. Он у меня и кнут, и пряник для этих евреев. Мы с ним такие дела проворачивали и еще провернем, если надо партии и правительству. Но это, видать, будет уже последняя наша афера.
– Неплохого выбрали себе старосту евреи, – захохотал Ермак.
– Его не выбирают, его назначила моя контора.
– Нууу… – протянул Ермак, – тогда он просто воин божий.
На следующей неделе о габае только и говорили. Его видели в поликлинике, в школе, на комбинате бытовых услуг, на вагоно-ремонтном заводе и в депо, на хлебопекарне и в гастрономе, – короче всюду. К пятнице все евреи на ушах стояли. Конец света, Армагеддон. Этот великий ужас всеобщего уничтожения даст им силы бежать в Израиль или на Север, куда глаза глядят. Каждого работающего еврея вызывали в отдел кадров и там в присутствии габая им объявлялось, что они должны в пятницу вечером быть на центральной площади и никаких комментариев. Все, приказ. Это как приговор. Потомок Тверского цадика объявлял евреям эту новость лицом к лицу, зрачок в зрачок, как у стоматолога.
– Это уже третья эвакуация, – сказал закройщик Гриша Брод, запихивая в авоську нижнее белье и сухари.
– Кто тебе сказал? – кричала близорукая Вера.
– Объясняю, – сказал Гриша Брод, – для тупых и новорожденных: габай в отделе кадров.
По улице уже прошли на площадь Буксбаум, Калеко, Фалькнеры.
– Опоздаем, – Гриша Брод размахивал авоськой.
– Пока я Фимочку не покормлю, я никуда не иду, – кричала Вера.
– Опоздаем!
– Идиот! На тот свет поезд ходит без опоздания!
Гвалт и у соседей.
– Белла! – звал поляк Сеня.
– Я собираю маму, скотина!
– Мама, вы готовы? – кричал он на ухо девяностолетней Блюме.
– Дурак, – не унималась Белла.
– Дурак, – засмеялась теща.
– Мама, вы готовы!!!
– Первая эвакуация была от Бога, – причитала Белла, – вторая от черта, третья – от людей, от нашего ненормального габая.
Что за хрень! Она то откуда знает про эвакуацию?
Один за другим пришли к семи вечера на старую площадь двести семей. Из окон жилых и административных зданий евреев хорошо видно, как они молча стояли на площади, как звери в загоне. Хорошо видно и тех, кто по углам пространства контролировал ситуацию. Неподалеку стояли пустые автобусы.
– Заходьтэ у автобусы! – раздалась команда.
– Третью эвакуацию я не переживу!
– Мама, это война? – дергал мальчик молодую женщину.
– Заткнись!
– У вас есть вызов из Израиля? – спрашивал габай всех подряд.
Может быть, ради этого только их и собрали вместе.
Автобусы обогнули центральную часть города, миновали железнодорожную станцию, и очень скоро остановились за городом: справа незасеянное поле, слева еврейское кладбище, на краю которого был виден склеп Тверского цадика. На поле в багровых лучах заката стояли бородатые люди в черных шляпах и черных костюмах.
– Граждане евреи Чернобыля, – объявил габай, – с нами вместе хотят встретить субботу святые старцы, наши соплеменники, ученики святого Тверского цадика. Святые паломники из Америки и Европы. Давайте помолимся у могилы Тверского цадика, чтобы была легкой дорога в Израиль! Ну, все, будь ласка!
Габай подошел к паломникам, и повторил:
– Будь ласка!
- Леха, доди, ликрат кала –
запели паломники, высоко задирая.
И пейсы и бороды будто поднялись к небу.
– Борис, – одергивали они габая, – а тоби шо за корысть?
– Кому пришлют вызов у Израиль? – переспросил габай. – Кому пришлют, тому вышлют шубу, джинсы, кофточки, и мне что-нибудь перепадет!
– Придурок!
Чернобыльцы опомниться не успели, как паломники уже пели завершающую молитву:
- Адон олам, ашер малах,
- Бетерим кол, ецир нивра…
Долгие проводы
Июнь 1977 г.
Есть РАЗРЕШЕНИЕ. Нет сна. Лев Фалькнер пытался запомнить послания-завещания к родным в Израиль друзей-отказников. Словно раввин, он их выслушивал. Поди теперь попробуй вывезти из Союза еврейские цурес в своей голове…
Легкоатлет и красная бородка сделали пятидесятилетнего физика Фалькнера задирой, словом и кулаком мог дать сдачу. В 66-ом молодой доктор наук, но не выездной. Шестидневная война распирала его от гордости за соплеменников и некому морду набить. А кто ему набьет морду?
Ах, вы меня не пускаете на симпозиум в Сан-Франциско по приглашению? Тогда я туда эмигрирую. В Москве таких – не ходи в лес за грибами.
Все годы отказа Лев обещал себе, если дадут РАЗРЕШЕНИЕ, немедленно улетит, нагляделся на тех, кто замешкался и попал в ловушку, когда уже не гражданин Союза, но все еще в Москве. Кто угодно мог отменить разрешение на выезд. То-то и оно. И вот, бери билет, привет СССР! Но он не нашел в себе силы улететь тихо, не выслушав на прощание слова друзей.
Накануне Дня Победы – цвела сирень – он поднялся на Горку. Белые колонны синагоги, сотни людей. Все тоже – и нет. Он вдруг обнаружил в себе радостное самоотстранение и любовь одновременно к ним. Толпа подобно волне моря. Ты уже во власти стихии.
– Зяму вызвали в милицию и пригрозили выслать из Москвы, если он не перестанет призывать Запад бойкотировать Олимпийские игры в Москве.
– Ну, это можно делать и в Магадане.
– Математику Халуповичу дали визу.
– Значит, следующим будешь ты. – Лев ткнул кулаком в плечо сутулого программиста Илью Либензона.
Они втроем вовлечены в дела Щаранского. Если двоим дали разрешение на выезд, то почему бы не дать его третьему? Эта новость сняла у Льва камень с души.
Кто-то хлопает его по плечу. Ба, коллега Левин.
– Лазарь Хейфец скрывал от жены, что он сотрудничал с КГБ, а жена его считала сионистом.
– Ну и что?
– А то, что она переспала с соседом в знак протеста. Короче, Лазарь просит вызов из Израиля.
– Пусть попросит в КГБ.
– Лев, ты летишь в Америку? – Левин подмигнул.
– В Израиль.
– У тебя же есть приглашение в американский университет. – Глаза коллеги округлились.
– А я лечу в Израиль.
– Ой, да ладно тебе. Я никому не скажу о твоих планах. «Натив» нам перекрыл все пути кроме Израиля. Ну, мы простые смертные, а у тебя приглашение есть из Америки. А кто эти ребята из «Натива»? Хотел бы я на них посмотреть. Откуда они знают, где будет лучше мне и моим детям? Я ведь еду ради своих детей. Один Бог знает, где им будет лучше.
– Не морочь ты мне голову Америкой. Я давно уже все решил, – ответил Лев.
Из синагоги повалили старики – головы опущены, ну разве исподлобья зык-зык в сторону отказников – родственники, Бог даст есть? Богобоязненные решатся на отъезд, когда будет не страшно.
– Работай, мне пора на Курскую, – сказал Фалькнер.
– Да ты что, Лев, мы с тобой должны выпить.
– На проводах.
Он поехал прощаться к Андрею Лаврову. Букет белых роз для Лены и «Марафонская медаль» Андрею.
Пили чай на их маленькой кухне.
– А эта медаль, – улыбнулся Андрей Лавров, – мне-то за что? Я и круг не пробегу.
– На память обо мне и, кстати, заслуженно – ты наш лидер долгого забега Союза в демократический мир.
– А ты так и выбил на обратной стороне медали?
Лев часто сопровождал уезжающих из Союза в их беготне из МВД в посольство, из банка в таможню, получить подписи чиновников. Чаша сия не миновала его. Его тоже сопровождали отказники, кто-то из них просто хотел побыть с ним эти последние дни, кто-то искал совета.
800 рублей за выездные визы жене и ему: два маленьких документа, отпечатанных на тонкой желтой бумаге. То и дело, доставал их из бумажника: они действительно существуют.
Отдал почти половину стоимости квартиры: тысячу рублей за отказ от Советского гражданства.
Нельзя брать с собой письма, дневники. Когда отбирали деньги и ценности – это одно, когда воспоминания – совершенно другое.
Проводы – вечер открытых дверей. Красное лицо Льва покрыто каплями пота. Едва не вся Субботняя горка вместилась в трехкомнатушке-хрущевке.
Есть отчаянная надежда, что все эти люди скоро последуют за ним.
У раскрытого окна программист Илья Либензон в серых брюках и красной безрукавке, держал фужер с вином в окружении блондинок.
Он жестикулировал и женщины смеялись. Здесь мог бы быть и Толя Щаранский, но он в Лефортово на нарах (Сбитые ботинки, мятые брюки, кепка с заломанным козырьком. Таким его запомнили…)
– Я слышал, – сказал Лев Илье Либензону, – Оксфордский университет пригласил вас на конгресс, устроенный в вашу честь.
– Кремль против.
– Вот гады. – Лев отпил глоток вина.
– Это плохой для меня знак. – Либензон опустил голову.
Разными почерками фломастером исписаны обои:
«Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем губить себя?
Студенты читали обои.
– Алия осовременила иудаизм. Пришла молодежь, – сказал хроникер алии Чернобельский – он писал нескончаемую «Хронику нераставанья».
– То, что здесь написано не осовременивается, – улыбнулась Аня Фалькнер.
Ее улыбка загадка – это и усмешка и издевка и никогда не знаешь: она с тобой или против тебя.
– Я говорю об иудеях алии, – сказал Чернобельский. – Есть надежда, что они войдут в движение современного иудаизма.
– А как насчет веры? Иудеи не любят говорить о вере, – сказала Аня.
– Как раз вера рождается от страха, а его здесь с избытком.
– Если «с избытком», почему ты не уезжаешь? – Это тот самый миг, когда она открыто насмехалась над «хроникером»-очкариком.
– Я ведь еще проектировщик-гидротехник и отец троих маленьких детей, у которых мать русская и она никуда лететь не хочет. Я – идиот.
– Наконец-то. – Аня засмеялась.
– Эмиграция ужасная вещь, – вздохнул Чернобельский.
– Ты просто трус.
– Да. – Он почувствовал пот на лице.
– Ты сегодня благополучный еврей, но, когда миллионы эмигрируют, то останешься беззащитным. Сейчас боишься КГБ, потом дрожать будешь перед толпой.
Аня написала фломастером на стене «Кто любит серебро, не насытится серебром». – Ну, теперь твоя очередь.
Гриша Розенштейн нашел общий язык со стариками.
– Старики могут слушать любую чушь, – сказала Аня.
Кандидат химических наук Розенштейн неожиданно стал адептом хабад-любавичей. С книгой «Тания» не расставался. Но книга на идише, а он его не знал. Вот он и пристал к Борису Моисеевичу, учителю идиш. Давление и старость вывернули правый глаз вбок, кожу лица сделали черепашьей, выкрали зубы.
На правах старейшего он вышел на средину комнаты и обратился к Халуповичу и Фалькнеру.
– Ша, евреи! Дорогие Миша и Лев, я специально не писал бумажки, не придумывал, но все, что я сейчас скажу, будет литься прямо из сердца. Благословение мое вам и вашим дочерям, то есть женам.
Жены Халуповича и Фалькнера и впрямь годились в дочери. Нечаянная оговорка старика вызвала смех, а Миша и Лев покраснели.
– Дорогие мои, – продолжал Борис Моисеевич, – мое вам благословение и чтобы у вас родились сыновья, и я попал к вам на брис, и Бог даст так и будет. Мы, евреи – семья с общей памятью. Эта память удержала нас вместе в галуте и позволила нам выжить. Все мы вышли из Земли Египетской, не забудьте это и там, на Святой земле…
Беременная жена Халуповича Дина уже не могла стоять, ей подали стул. Лев расширив зрачки, как от нестерпимой боли, переминался с ноги на ногу, озирался затравленно. Миша Халупович, засунув руки в карманы потертых джинсов, был намного терпеливее, переглядывался с Либензоном по-мальчишечьи озорно. Это плохо вязалось с академическим видом Либензона: сутулый, бородка клинышком, в вечернем костюме; немногословный и серьезный. Вышло так, что преследования КГБ сделали его воином-одиночкой. Война была в полном разгаре. Для него речь шла о выживании русских евреев и всякий, кто чувствовал себя соплеменником и ныне должен быть на страже, как две тысячи лет назад. Еврейский мир – организм, живое тело. Ткани нашего мира обновляются смертью. Приходится бороться с варварством новой жизни. Он надеялся, что дружным международными усилиями удастся сломать «железный занавес». До алии он был физик, но жизнь вытолкнула его в лидера еврейской общины с ее непохожими друг на друга людьми, судьбами, охваченными алией. Либензон вошел в мир несопоставимых целей, и стремлений, и задач, и подвигов, чуждого ему ортодоксального иудаизма, новой строгости и новых испытаний; в мир человеческой личности, чести и гордости.
Вдруг с непоследовательностью в мыслях подумалось на миг такое что-то, что трудно передать: допросы, фарс и ложь и предательство, страх быть арестованным и приговор за несговорчивость с властями. С отъездом Халуповича и Фалькнера жизнь не пойдет по-новому. Или он заблуждается?