Эй, вы, евреи, мацу купили? Коган Зиновий

– Кто это мы?! – взорвался Зяма. – Кто мы?!

– Русские евреи.

– Кто был евреем, тот уехал. Ну да. Остались полукровки да старики. Никто голодным в гроб не ляжет, но порядок мы наведем.

– Хотите реконструировать гетто, перелицевать семьи: мать не та, язык не тот, кошер от Зямы. Да, Зяма? А мы открыты для всех. Праздник для полукровок.

Из спальни вышла Маруся:

– Вы что тут среди ночи разорались?

Лева только воздух глотнул.

…Тихая изба-синагога, построенная в Марьиной Роще Халуповичем в память о супруге Белле, превратилась в штаб шалиахов. Десантники-ковбои в сюртуках стреляли долларами, а кто мог устоять?

– Вот-вот рухнет балка перекрытия синагоги В Марьиной Роще, а на Бронной готовая синагога, – заявил Леве товарищ Колосова из Мосгорисполкома. Казалось, что за ее спиной смеялся Зяма.

– Вранье, – ответил Лева.

– А вдруг погибнут люди? Вам не жалко?

– Есть заключение госнадзора?

– «Гинейни» – сионистская организация. Есть заявление ваших конкурентов.

– Вранье.

– Вам лучше отказаться от претензий на этот дом.

В марте в Москву слетелись шалиахи Ребе. Одни пикетировали «Ленинку»: даешь библиотеку Шнеерсона! Другие оккупировали Дом творчества учителей и, наконец, третьи вошли с молитвенниками в 5–1 подъезд Моссовета и устроили минху. От этой минхи чиновники дурели.

В пятницу на Бронную явились боевики из РНЕ, очистили здание и от учителей, и от хасидов, и повесили на парадную дверь амбарный замок.

Вечером, на парадном крыльце, скрепив руки, стояли парни из РНЕ. Прихожане «Гинейни» сбились в толпу и молились у стены. В стороне скучал Зяма. Шел дождь.

…Постановление Мосгорисполкома: «Передать религиозной организации Агудат Исраэль Хабад-Любавич здание Большая Бронная, дом 6 под синагогу и реабилитационный центр детей Чернобыля.» Здесь же значилось решение о «Гинейни»: подыскать помещение.

Лева узнал об этом в Киеве на учредительном собрании общины «Атиква». Оттуда он улетел в Нарву открывать еще одну «Гинейни».

– Господин Гольдман?

– Денег нет! – оттелефонило.

– Это рав Лева.

– О, Рав Лева. Как дела? Нужен волк, чтоб зайчик бегал?

– Ральф, – голос трагика, – я обещал показать новый дом для «Гинейни». Вы готовы?

– Старый дом, – сказал Ральф Гольдман.

– Новый.

– Старый.

– Хорошо, старо-новый, – сказал Лева. Буду в двенадцать у отеля.

– В двенадцать, – согласился Ральф.

Тепло, но моросило. Утробная погода. Ну, где там Гольдман?

Подъехал красный «жигуленок».

– Сегодня понедельник? – спросил американец. – Почему на углу танк?

– Серьезно?!

– Военные колонны движутся к Москве, – сказал водитель.

– Переведи. – Гольдман обернулся к Леве.

– Военные учения. – Лева почувствовал вкус соблазна.

– Смотри! И на это углу танк!

Несколько танков окружили памятник Маяковскому.

– Как это случилось, что ты прошляпил дом Полякова?

– Это все хасиды.

– Прошляпил.

– Смотрите! Грузовики с солдатами!

– Стоп, – сказал Гольдман. – Я не хочу смотреть здание для «Гинейни». Я улетаю в Нью-Йорк. В Шереметьево!

Лева вышел из машины. Что же происходит, черт возьми?!

На Пушкинской с танка зачитывали листовку. Горбачев арестован. Не городской грохот надвигался справа. Ну, как не побежать навстречу. Побежали все, а добежали десять. Леве развели руки в стороны! Господи, какой глупый конец! Головной танк остановился в десяти шагах. Стал слышен дождь. Долговязая старуха ударила зонтиком танк. Танкист высунул мальчишечье закопченное лицо. Подбежал офицер.

– Под трибунал пойдешь!

– Люди, – виновато ответил танкист.

Офицер, матерясь, побежал обратно, вверх по Горького.

Толпа росла. От Моссовета с красно-сине-белым флагом поднималась колонна ДемРоссии. Иду с ними, решил Лева. Не домой же!

– Долой КПСС! – скандировали люди. – Россия! Свобода! Ельцин!

Проезжавшие водители легковушек крутили пальцем у виска.

Вокруг Белого дома ни души. Только под самыми окнами бродили несколько бомжей, старуха с авоськой юродиво выбрасывала к небу руки, причитая:

– Три дня, и Бог спасет Россию.

– Ельцин!

На балкончик вышел Бурбулис:

– У нас нет электричества.

Ни хрена себе! – подумал Лева, опять, что ли, за руки браться?

– Ельцин! – не унималась толпа. – У нас есть мегафон!

Бурбулис спустил веревку, к ней привязали мегафон.

Наконец. На балкончике появился Ельцин.

– Москвичи! – прокричал он в мегафон. – Защищайте Белый дом!

– Ельцин! Россия! Свобода! – скандировала толпа.

– Не расходитесь!

…С утра под проливным дождем москвичи сооружали баррикады.

– Записываю добровольцев! – хрипел чахоточный мужчина в телогрейке.

– А ты записался? – спросил сам себя Лева. Нет, надо ехать в Гипрорыбпром. Ведь с работы турнут за прогул.

– И турнут, будь уверен! – орал алкаш Бондаренко.

Алкаш-то алкаш, но начальник.

– Кто тебя тянул за язык заявлять про родственников в Израиле? Потом эти допросы в спецчасти. Что от тебя хочет КГБ?

– Исправить меня хотят.

– Исправляй свои чертежи…

В среду гэкачеписты сдались. Права оказалась старая бомжиха: три дня спасли Россию. Три смерти. Стотысячные митинги – глас народа – глас Божий. Остальные 250 миллионов в розницу – не в счет.

В пятницу Лева пришел на работу, его не ругали, ополоумели от событий. Вечером он провел богослужение в ДК «Автомобилист» – что-то вроде рок-концерта: все пели.

А ночью – звонок.

– Один из погибших – еврей. Ты можешь участвовать в завтрашних похоронах?

– В субботу?

– Это просьба Руцкого.

– Я Коэн, я никогда никого не хоронил, тем более в субботу. Причем я Коэн из Чернобыля. Может быть, я тот, кого так ждут хасиды.

– Мика встретит тебя, – засмеялся Файнберг.

Миллионоликая Москва стояла в ожидании: от гранитного Маркса до трех гробов на Манеже.

– Пропустите раввина для отпевания убиенных, – кричал Мика Членов.

Только раз тетка кинула им в спину:

– Жулики!

Но они уже у гробов. Здесь просторно и страшно. Тяжелая рука легла на Левино плечо.

– Запрещено евреев хоронить в субботу, – сказал Зяма.

– А умирать в субботу можно?

– Праведник не умрет в субботу, – Зяма будто на сцене.

– А вот уже скоро не сможешь повторить этого.

Зяма снял с его плеча руку, испуганно отступил на шаг.

– Когда?

– Такие дела.

– Нельзя еврея хоронить в субботу. Надо гроб с Кричевским оставить здесь до завтра.

– У них, по-моему, другой сценарий.

– У кого?

– У государства и у семьи.

– Уговори родителей, – сказал Зяма.

На табуретах у крайнего гроба сидели черноглазая седая Инесса и ее муж.

– Нельзя еврея хоронить в субботу, – сказал Зяма. – Надо гроб с вашим сыном оставить здесь до завтра.

– Что вы такое говорите, – прошептала мать. – Пусть хоронят, как всех.

– Вы сумасшедший, – пробормотал ее муж.

Только сейчас они заметили Леву в талите и ермолке.

– Сделайте, пожалуйста, что сможете для нашего несчастного Илюши.

– Я буду с вами.

Руцкой открыл траурный митинг.

Слово освобожденному президенту СССР Михаилу Горбачеву.

Хор православной церкви построился под трибуной.

К Леве подошел священник:

– Вы будете молиться за одного или за всех.

– За всех.

– Хорошо. Мы тоже отслужим за всех.

И в этот момент Лужков знаками велел Леве подняться на трибуну. Море людей, десятки телекамер и микрофонов.

– Говори, – прошептал Лужков.

– А что?

Да скажи что-нибудь по-человечески.

– Я их имен не знаю.

– Никто не знает. Давай.

– Прошу тебя, Господь, милости и милосердия, дабы мы отдали последний долг геройски погибшим защитникам свободы. И охрани нас от всякого препятствия. Я прочту поминальный Кадиш по погибшим; Итгадал ва иткадаш шмей раба…

Кадиш звучал над центром Москвы.

Когда он окончил читать и спустился с трибуны, церковный хор пел заупокойную молитву. К Леве подошел высокий мужчина:

– Я посол Соединенных Штатов Америки. Рабай, я хочу пожать вашу руку. Вы не представляете себе, какой вы совершили поступок. Я хочу представить вам сотрудников американского посольства.

Горький еврей Йом-Тов покрыл гроб Ильи Кричевского талитом, похоронная процессия двинулась по Новому Арбиту к Белому дому, к Ельцину.

Лева и Мика шли с ветеранами-афганцами.

– Головные уборы снять! – яростно окрикивали афганцы зевак.

К Леве подбежал корреспондент:

– Мы ведем репортаж на Израиль. Религиозные евреи выбежали на улицу и рвут на себе волосы. Как можно раввину в субботу хоронить? Что вы им скажете?

– Это похороны государственные, и такова воля родителей Ильи, да упокоится его душа. Мне тоже тяжело из-за всего, что происходит в эту субботу. Я прошу у Бога прощения.

– А люди вас простят?

– Не знаю.

Из машины высунулась голова священника:

– Полезайте в кабину.

– Суббота, – ответил Мика.

Батюшка пожал плечами.

Во дворе Белого дома процессию встретил Ельцин, пожимал руки священникам.

– На Ваганьково, скомандовал Руцкой.

На кладбище их уже поджидали баркашовцы из РНЕ с плакатом: «Нет места жидам в Москве». Афганцы мгновенно разобрались с баркашовцами, выбросили их за кладбищенский забор. Процессия разделилась, большинство вошли в часовню, остальные с Ильей в ожидании. Наконец, процессия воссоединилась.

– Здесь друг Ильи, скрипач, – обернулась к Леве Инесса. – Можно он будет играть?

– Пусть играет.

…В Гипрорыбпром Лева приехал к концу рабочего дня, не все чертежи были исправлены.

Дождь Судного дня барабанил опавшие листья, многократно усиливаясь в ночи, торопил листопад и прохожих; залихватски плясал на автомобилях, фортепьянил, пугал детей и старушек. А утром дождь обернулся в туман и затих, повиснув между колоннами синагоги.

Прихожане поднимались на Горку, на утреннее Богослужение. Желтый свет иномарок выныривал, и стайки нищих тотчас кидались под колеса. Старый кантор на старый манер пел с амвона. Как прекрасны шатры твои, Иаков…

Тем временем в доме Полякова Зяма встречал голодных стариков под портретом Царя-мессии. А на Разгуле, в трех шагах от Елоховской церкви, в ДК «Автомобилист» молитвы Судного дня пели десять американских канторов – по совместительству солистов хора Ростроповича…

– Перерыв до шести вечера, – объявил Лева.

– Рабби, покажи нам Москву, – обратились канторы. – Что у вас самое-самое?

– Белый дом.

Маленький сталкер провел их по крышам гаражей к дыре в ограждении, здесь милицией и не пахло. Дым костров и запахи страха, где сошлись коммунисты, казаки, баркашовцы. Расколотые арбузы валялись в ногах, как обрубленные головы. Женщины в красных косынках.

– Русский Голливуд! – воскликнул кантор Беня.

Бритоголовые парни, вооруженные ножами, цепями и битами кричали из-за проволоки милиционерам:

– СССР! СССР! СССР!

– Ельцин жид!

– Бей жидов, спасай Россию!

Милиционеры снаружи равнодушно улыбались молодому безумству. А внутри зоны коммунисты-дружинники топтались в нескольких шагах от фашистов.

Дым обеденных костров, играла гармонь между выкриками.

Наконец, защитники Белого дома заметили канторов, окружили их и кричали им:

– Люди обнищали, люди унижены!

– Мы не сдадимся!

– Банду Ельцина под суд!

– Чего они хотят? – спросил кантор Майкл.

– Они защищают Конституцию от президента.

На стенах черным и красным: «Смерть жидам!», «Иудейское царство Ельцина!».

– Они иностранцы?

– Они солисты хора Ростроповича, американцы.

– Евреи!?

– Среди нас тоже есть евреи.

– Расскажите Америке: мы не сдадимся.

– Они поют?

– Русские песни знают?

– Ну, давай свои.

– Русскую, русскую!

– Давайте вместе, – предложил вдруг по-русски Майкл и запел «Калинку».

Чуть ли не с цветами провожали канторов к калитке.

В шесть вечера, как ни в чем не бывало, канторы и Лева поднялись на сцену ДК «Автомобилист». Зал вновь переполнен.

А в следующее воскресенье Лева загрузил рюкзак для воскресной школы – лулав, этрог, веревочки, картинки. Суккот.

В полдень он вышел на Садовое кольцо, светило солнце «бабье лето», за плечами из рюкзака торчали пальмовые ветви.

Сегодня большевики идут на прорыв блокады Верховного Совета. Где они? Где вообще люди? Пустынно. Тихо. У-у! – гул справа. Из переулка выскочили милиционеры в касках со щитами и дубинками. Полетели камни. Лева бросился в подъезд, а он битком набит людьми. Развернулся, прижался спиной к улице, мимо бежали боевики с арматурой.

– Что стоишь? С нами!

Страх толкнул его в людской поток. Бежал под плакатом «Смерть жидам!». Впереди бежавшие боевики смяли ряды милиционеров со щитами, срывали с голов каски, вырывали из рук щиты и щитами по каскам, по башке. Оцепление сломлено.

Лева стоял на зеленой траве между Белым домом и мэрией, когда грузовик протаранил высотку. Раздались выстрелы.

– Ложись! – скомановал толстяк с портфелем и первым грохнулся на землю.

Лева залег лицом в траву. «Та-та-та» – пели пули. Вот влип, идиот. Да еще угодил на колючую проволоку.

– Ладно, мужики. Ползем в мэрию. Там добро, – толстяк не полз, а перекатывался. Сматываюсь к чертовой матери – пронеслось у Левы в голове. Стрельба усилилась. Лева полз к тротуару. Наконец, руки уперлись в асфальт. Прохожие могли бы принять его за пьяного. Отсюда, с Нового Арбата, штурм мэрии похож на репетицию кино.

Посыпались стекла, собровцы прыгали на газон, граждане шарахнулись. Баркашовцы ловили собровцев, и те с поднятыми за голову руками, колонной возвращались под улюлюканье и ликование толпы. Люди с красными повязками останавливали рейсовые автобусы и грузовики.

– Берешь людейна Останкино. Проезд бесплатный.

Прохожие легкомысленно входили в автобусы, молодежь взбиралась на грузовики.

На лестницах Белого дома и мэрии записывали добровольцев на штурм Останкино.

– Мэрия взята! На Кремль! На Останкино!

А на Старом Арбате музыка. Вот придурочные, они еще не знают, что выживут в другой стране.

На станции «Семеновская», у дома родного, на все оставшиеся деньги Лева купил четыре банки шпрот и пять мешочков сухарей.

– Зачем столько сухарей? – ахнула Маруся.

– Война.

– Напился?

– Война, Маня. Они уже у Останкино. Включай телик.

Телевизионные каналы отключились один за другим.

– Хорошо, – сказала Маруся, – я могу жить и без телевизора. Иди кушать.

И в это время Егор Гайдар призвал по радио «Эхо Москвы» выйти на защиту Моссовета.

– Ты куда опять? Мало тебе, что ли?!

– Все равно уже куртка дырявая, – Лева поцеловал дочь и вошел в лифт.

У Моссовета улица Горького была перегорожена грузовиками. С одного из них Зяма раздавал булочки и коробочки с соком.

– Кошерные? – Лева взял их рук Зямы.

– Пахнет нешуточными разборками.