Полярник Бруссуев Александр

Стоять так мне не нравилось, я старательно ловил взгляд своего оппонента, ну, не сможет он, в конце концов, не взглянуть в лицо своему классовому врагу и угнетателю алчных китайских цирюльниц. Так и произошло.

Едва он взглянул мне в глаза, я заорал во все горло, подаваясь к нему всем телом:

— Гу — га!!!

Кличь штрафников второй мировой произвел впечатление: проход передо мной освободился, пестроволосая китаянка в недоумении разжала руки. Я преспокойно вышел на безлюдную дорогу, не беспокоясь о преследовании.

Что ж, провел время с пользой, избавился от желания пить пиво. Уже поднявшись в свою каюту, выложил трофейную машинку для стрижки на стол, вытащил из кармана оставшуюся американскую купюру. С нее на меня недоуменно взирал отнюдь не Вашингтон. Джордж Вашингтон (один доллар) перекочевал во владение китайского суверенитета.

По-моему, неплохо! Постричься, заплатить доллар, заначить пять, взять в трофей постригательную машинку! Это я удачно сходил.

Подбежавший пообщаться перед отъездом с судна Олег, смеялся очень долго, когда я поведал ему эту историю. Даже домой позвонил, развеселив жену, и без того пребывающую в приподнятом, по случаю возвращения мужа, расположение духа. В принципе, я рассчитывал поднять настроение у немногочисленных уважаемых мной членов экипажа. И это мне удалось.

Ну а сам развеселиться я уже не мог, потому как знал правду.

Правда заключалась в том, что я не мог ошибиться при расчете с парикмахершей — я действительно отдал ей пять долларов. И весь этот концерт вокруг жалких двух баксов, отнюдь, не поднял мне настроение.

Через несколько часов мы ушли в Японию, откуда я намеревался отправиться домой. Уехал замечательный человек, наш электромеханик, Олег Байдельшпахер, но вместо него приехал нижненовгородский богатырь Витя, который, как выяснилось немного позже, был лепшим корешом моего боевого по приключениям в Уэльсе старпома Саши. А у нас на флоте так: друг моего друга — и мне друг.

Три с небольшим дня до японского архипелага пролетели на подъеме: мне таки пришло сообщение, что на следующий визит в Китай я улечу домой.

В Йокохаме я с удовольствием прогулялся по мокрым улицам, никем не обеспокоенный. Очень мне этот город напоминал Питер. Так же, как в свое время и Копенгаген. Славно было бродить не спеша, прихлебывая из горлышка «Сантори — виски», мудро приобретенное в ближайшем магазине. Я прощался с городом, прощался с Японией — когда еще доведется здесь побывать? Впрочем, испытывать по этому поводу ностальгию вряд ли буду. Сюда бы жену и детей! Тогда бы можно было наслаждаться прекрасными видами. А так, в одиночестве, все вокруг — не более чем рабочая обстановка.

Тем не менее, обратно на пароход я пришел спокойным и чуточку отдохнувшим. У трапа меня караулил старпом, тоже недавно приехавший на судно, недели полторы назад. В отличие от прежнего это был взрослый дядька, умудренный жизненным опытом. К нему легко можно было подходить за советом — не было ситуаций, когда б он не смог высказать дельную мысль.

— Рекомендую тебе, старина, не падать духом. Тремя днями больше, тремя меньше — не столь важно. Главное — чтобы дома все были живы и здоровы и ждали тебя. Правильно я говорю?

Я в недоумении кивнул:

— Что-то случилось?

Старпом похлопал меня по плечу:

— Ты, главное, не расстраивайся. И с дедом не встречайся: а то, не ровен час, набьешь ему лицо. Вполне заслуженно, кстати говоря. Но, оно тебе надо?

— А что, дед для меня какую-то пакость учинил? Да, вроде бы, мне теперь это по барабану, — пожал плечами я.

— Да нет, — сказал старпом, — дело не в деде. Просто в этом долбанном Китае начинается их Новый год. Вот тебе и пришла телеграмма. Не из дома, не переживай, и не поздравительная, к сожалению. Да сейчас тебе мастер сам обо все расскажет.

Все мое умиротворение улетучивалось, как сон, как утренний туман. Это очень явно, наверно, отразилось на моем лице. Старпом еще раз хлопнул меня по плечу и провел до судового офиса. Там сидел новый капитан — голландец с огромными мешками под глазами, с обвислыми усами. Выглядел он, словно наглядная агитация здорового судового образа жизни. Кивнув, вместо приветствия, он жестом же указал мне на стул. Достал из кармана бумаженцию, внимательно посмотрел мне в глаза, пошевелил усами, уронил из рук бумажку под шкаф, ринулся, было ее доставать, но махнул рукой.

— В общем, в Китае начинается их Новый год.

Я понимающе кивнул — бывает.

— Все офисы закрыты, так что придется ждать до следующей Японии. То есть через неделю. Мне очень жаль.

Вот ведь гады какие! Я бы очень расстроился, если бы не предварительная подготовка старпома. Мой седьмой месяц контракта бодро начал свое шествие. Хотя, правильнее можно было назвать: «первый месяц после окончания контракта». Дембель был явно в опасности.

Чувство разочарования знакомо многим. И каждый реагирует по-разному. Кто-то теряет человеческое лицо, кто-то беснуется, срывая злобу, кто-то, заломив руки в бессилье, плачет в укромном уголке, кто-то, закусив губу, изображает, что ничего страшного не произошло.

Я же, раздевшись в каюте, лег на кровать и, к удивлению своему, провалился в сон. Мне не снилось ничего, просто, когда я поднялся, то обнаружил, что куда-то подевался целый час. Наверно, просто у меня была такая реакция — симуляция потери сознания.

Горько, что ожидание заслуженного отдыха продолжается. Страшно, что от этого судна можно ожидать любой пакости в любой момент. Сил бороться за живучесть судна, кажется уже не остается. А что делать-то? В том-то и дело, что ничего. Просто постараться пережить этот жизненный момент. Легко сказать, но другого-то выхода нету.

Можно, конечно, запить. Но надолго меня не хватит: день — два. А потом наступит убийственное похмелье с чудовищной силы депресняком. Вот тогда и придет настоящий капец!

А в природе ничего не изменилось: также наваливались ежедневные тайфуны, также кривлялась китайская техника, та же опостылевшая еда каждый день.

Надо отдать должное, что это был первый пароход за весь мой заграничный опыт, на котором существовала проблема с едой. Повар — филиппинец жаловался:

— Как же я смогу накормить народ на два доллара в день?

В ответ капитан пожимал плечами. От недостатка еды он не страдал.

Самое интересное было то, что за мой контракт сменилось три мастера: чех, юаровский голландец и престарелый поляк. Но все они были волшебниками в экономии еды, как выпускники одного и того же гестаповского кулинарного техникума. В день на рыло было положено полстакана сока, одна картофелина и без ограничения кальмары. Фрукты тоже были, но китайской поставки. Поэтому они через неделю благополучно начинали разлагаться в холодильниках. Мясо отдавало курой, а кура шмонила протухшей рыбой. И как это китайцам удавалось за полгода сохранить неизменность таким вкусовым стандартам? Наверно, у нас был свой, эксклюзивный поставщик.

Все можно было объяснить очень просто: китаец, обслуживающий наше судно, ежемесячно платил капитану за верность традициям и качеству некую сумму. Скажем так, от тысячи долларов.

Однажды, Олег-электромеханик сказал мне за ужином:

— Если бы моя жена увидела, как ты питаешься здесь, она бы заплакала.

А я подумал, что, слава богу, моя семья никогда не увидит таких столов.

Почему-то взаимоотношения с морскими продуктами у меня не сложились. От богатой белковой пищи у меня шли по лицу сплошной вереницей красные пятна. Если же я не унимался, то желудок бунтовал и на радость окружающим выдавал обратно всю тщательно пережеванную пищу, щедро сдобренную желудочным соком. Поэтому уже очень давно я не экспериментировал и не смаковал в качестве продуктов питания крабов, раков, креветок, кальмаров, осьминогов.

На этом же судне был просто культ морепродуктов. Капитаны его старательно поддерживали и стимулировали контролем.

Каждое утро повар и какой-нибудь моряк шли на бак, вооружившись тазиком и лопатой. Там они добывали кальмаров: повар держал таз, а матрос лопатой черпал осклизлые серые тушки с палубы. То ли судно китайской постройки было само по себе очень привлекательным для этих головоногих, то ли мы работали в сезон кальмарьего гона. По ночам на бак в порочной страсти самоубийства слетались целые тучи этого ценного промыслового продукта.

Кальмары — любители полетать, особенно волнительными ночами. Летят они, как правило, с гребня какого-нибудь удобного вала на луну. Причем луну они воспринимают, наивные, как светящийся на фоне неба мутный диск. Зачастую эти неграмотные романтики путают месяц с каким-нибудь унылым топовым огнем на мачте. Вот и слетаются, сволочи, жадным буржуазным капитанам на радость на бак судна, где и восторженно отдают концы в неведении, что они опять же до луны не долетели. А нам эту гадость жрать каждый день дают! Капитания потирает потные руки — халява!

Я первый месяц очень страдал от недоедания. На втором месяце я пытался прикупать что-нибудь съедобное, но оставил эти попытки. Во-первых, не всегда выберешься с судна на шопинг, а во-вторых, специфика доступной китайской еды на всю жизнь выработала у меня чувство омерзения и брезгливости: как бы я, северный консерватор, ни пытался себя ломать, но затолкать в себя обжаренное в специях мясо, отнятое у опарышей, саранчу и ящериц не мог. Хотя у нас на северах тоже практикуют рыбу с душком, но я к таким гурманам пока себя причислить не могу. Колбасы и вырезки «made in china» тоже казались мне, мнительному и подозрительному, сомнительными. Позвольте, а где бегают ваши китайские собаки, и где валяются ваши китайские коты, если за все время моих экскурсий ни одного представителя мне на глаза не попалось? Уж не скучают ли в перемолотом виде в местной любительской колбасе?

Я подпитывался, чтоб уж совсем не загнуться, в японских магазинах. Страна восходящего солнца, конечно, дорогая по уровню жизни. Но не по уровню питания. Без особых угрызений совести за чрезмерные траты можно было прикупить какие-нибудь копчености — солености в вакуумной упаковке, дополнить продуктовый набор вискариком и спокойно ложиться спать, не рискуя всю ночь есть еду во сне и, что характерно, не наедаться.

Хитрые парни капитаны же, отдав дань обязательной трапезе вместе с экипажем, вечерами спускались к запертым провизионным камерам, алчно облизнувшись и сглотнув тягучую слюну, доставали свои мастер-кеи и пробирались в закрома. Мурлыкая под нос бодрые мотивы, они набирали себе легкий закусон и исчезали в своих каютах. Кто — пить водку, запрещенную для других членов экипажа под страхом смерти (амебный юаровец Пронк), кто давить из пересчитанных фруктов соки и желе (польский старик с непроизносимой фамилией), кто предаваться затяжным чаепитиям с крекерами и сдобами, никогда не появлявшимися на общих столах (энергичный чех, с кличкой Пряник).

Ну а мы же, засолив найденную по случаю на палубе летучую рыбу, либо полученную по договоренности у повара красную, делали себе сложные бутерброды и радовались жизни.

Урки же, как по моему ненавязчивому предложению мы, русскоязычные, величали филиппинцев, жрали все, что не приколочено. В основном, рис. Один шестидесятикилограммовый урка за день мог легко умять килограмма три отварного риса и попросить добавки. По этому поводу они никогда не пользуются вилками при еде. Берут в каждую руку по ложке — и процесс пошел, залюбуешься. Одной ложкой сгребают еду, другой ее принимают и мгновенно забрасывают в рот, как уголь в топку. Несколько минут — и тарелка пуста. У урки улыбка до ушей, он ждет добавки. При этом они ухитряются еще энергично разговаривать, делиться впечатлениями. Их бы на камеру снимать и в фастфудах показывать, да нельзя, обидятся.

Впрочем, не будучи рабом желудка, достаточно спокойно переносил судовые продовольственные программы. Все равно, как бы ни извращались повара, а лучше супа, приготовленного женой или мамой, им не сделать.

Вновь потянулись часы, достаточно утомительные для их преодоления. Дед, падла, с нескрываемым удовольствием на лице пытался обременить меня работой, совсем необязательной, порой. Отказывать ему я не имел права — саботаж! Но вот потребовать обеспечить всем необходимым, согласно правилам техники безопасности — это, пожалуйста. Тот бегал за защитой к буйнопомешанному голландскому капитану, но скоро оставил свои попытки, когда я, распечатав требования ИМО (международной морской организации), выдержал словоистязания с последним (первым после бога).

— Что ты хочешь, дед? — утомившись беседой со мной, поинтересовался мастер.

— Хочу, чтобы его списали! — взвизгнул стармех.

— Что ты на это скажешь? — обратился на сей раз ко мне капитан.

— Да я, в принципе, не против, — ответил я. — Но, от работы я не отказываюсь. Также прошу увеличить мне жалованье в связи с тем, что мой контракт истек, а я до сих пор здесь.

— Ладно, идите оба! — в сердцах махнул он рукой и ушел в трехдневный запой. Усы у него обвисли еще сильнее.

Мы встретились в коридоре как-то, когда уже ехали снова в сторону Японии.

— Ты еще здесь? — удивился он.

— Угу, — ухмыльнулся я.

— Почему? — капитан вскинул брови. Усы тоже зашевелились к носу, но безуспешно, и снова поникли.

— Да работа у меня такая! — сказал я и пошел по своим делам. На сей раз я развлекал себя тем, что зашивал кроссовки с неброским названием «Найки». Порвались они, сердечные, через пять месяцев неэнергичной носки (раз в неделю). Правда, покупал их я в китайском магазине за двадцать два доллара. Да простят меня реальные производители за такое предательство!

Мастер еще мгновение постоял в раздумье, обозвал пространство «шайзе», грянул свистом бравую песнь и ушел по своим правительственным делам (подозреваю, что дела эти булькали и имели крепость в сорок градусов). Вообще-то все мы знаем, что свистеть в море нельзя. Но гордые и независимые европейцы часто пренебрегают этим запретом. А мы, суеверные, заслышав свист начальствующей особы, непроизвольно втягиваем головы в плечи и ждем беды.

Эх, сюда бы моего самого первого капитана, который вывернулся передо мной наизнанку на плавательской практике в бытность мою студентом ЛИВТа. Очень невысокого роста, лысый с абсолютно прозрачными глазами, он производил впечатление маньяка. Таким он и был, этот шишок с фамилией Шишук. При любом удобном случае таскался за мной и учил морским правилам и обычаям. Что бы я ни делал, все отдавало кощунством на его взгляд.

— Ты бы еще свистеть начал! — пугал он меня и с видимым удовольствием начинал учить жизни.

Впрочем, некоторые вещи, поведанные мне, были вполне разумными. Не все суеверия мракобесные. Пару раз изрядно ударившись головой, я навеки уверовался, что внутри судна нельзя наступать при движении на любые препятствия под ногами — их нужно всегда перешагивать — подволоки-то низкие, можно ненароком и голову сломать. Нельзя бросать за борт окурки, тем более мочиться с борта. Тут уж дело не в сохранении экологии, а в том, что море кормит нас, дает нам работу, надо его уважать.

Научил меня Шишук многому, а самое главное — делать вид очень занятого человека и стремительно исчезать при приближении любого начальства.

Тогда я думал, что капитан только ко мне, неопытному, питает страсть учительства. Меня несколько удивило, что это его хобби распространялось на весь экипаж, независимо от возраста. Все было достаточно беззлобно, но уж так надоедливо!

В ответ мы платили ему той же монетой. Вечером, посидев сообща в кают-компании на просмотре по видеомагнитофону чего-нибудь этакого интригующего, мы никогда не шумели. Шишук, любящий общество, всегда присоединялся к нам, ему выделялся самый удобный стул. Он начинал просмотр с нами, но через полчаса силы у него иссякали, он засыпал. По окончании сеанса мы, стараясь не шуметь, тихонько расходились. Последний выключал свет и закрывал дверь.

Капитан мог проспать в сидячем положении до рассвета, чем неоднократно пугал повариху, в шесть утра начинающую свой рабочий день. Откроет она дверь, включит свет, не сомневаясь в том, что одна, а тут со стула с кряхтеньем подымается капитан — и падает ей под ноги. Свои-то конечности за ночь затекли.

Повариха орет белугой, предчувствуя недоброе (капитанский паралич, или, того хуже), мастер на палубе молчаливо пилькает глазами — пытается собраться с мыслями и вспомнить, что он тут делает, и кто это орет над ним. Плач Ярославны прекращается только тогда, когда Шишук принимается осмысленно шевелиться.

Иногда, конечно, до утра капитан не досиживал: вставал в кромешной тьме, путался ногами в стульях — и опять на палубу, пытаясь сориентироваться в пространстве.

Все это происходило опять же беззлобно.

Вот только как бороться с одолевающей тоской, капитан Шишук не научил.

Однако опущенные ниже палубы руки нисколько не должны были влиять на мои ежедневные тренинги. Я продолжал каждое доступное утро (если здорово не качает) выходить на зарядку, после работы читать книги и смотреть фильмы на английском (этим я тешил себя, что практикую английский язык). Нельзя унывать, но так хочется себя пожалеть!

Мы минули очередной тайфун, скрывшись между островами, на одном из которых курился всамделишный вулкан. Я бодренько вышел на палубу в шесть тридцать, замахал на ветру руками в разные стороны, разгоняя сон и вялость. Повисел на рукотворном турнике и вдруг, посреди очередного подтягивания, увидел вдалеке на волнах пятнистую ленту шириной эдак в полтора метра. Лента эта причудливо извивалась и целенаправленно куда-то плыла. Очень она напоминала мне единое целое, что наводило на ассоциацию с огромной змеей. Анаконды в морях не водятся, да и эта штука была явно покрупнее.

Я протер глаза, забрался на верхнюю палубу — лента не исчезла, продолжала себе извиваться. Однажды в Персидском заливе я наблюдал, как плавают змеи посреди моря. Очень похоже, правда, раз в двадцать больше. Бежать за фотоаппаратом не было никакого смысла — нету у меня профессиональной камеры, а на свою хорошую, но бытовую, в этом случае надежды мало.

Конечно, можно предположить, что я вижу легендарного морского змея. Плюсы в этом предположении: я не пьян и вполне отдаю отчет реальности, к тому же я действительно вижу что-то. Минусы: морской змей вроде бы только легенда, по сообщениям очевидцев встречается он вне судоходных путей. Здесь же суда курсируют не так, чтобы очень уж редко.

Тем временем то, что я продолжал пытаться идентифицировать, как тварь божью, то ли нырнуло, то ли постепенно потонуло.

Я продолжил свои занятия, не переставая придумывать версии. Вариант, что довелось мне подсмотреть за тайной двух океанов, тесно переплетался с предположением о переутомлении и кратком помешательстве. Это меня не очень устраивало. Безусловно, делиться с кем-нибудь из команды своими естествоиспытательскими наблюдениями я не собирался, но для себя самого тоже нужно было придумать объяснение.

Наконец, отжавшись от палубы сто раз вверх ногами, я придумал, что я видел на самом деле. Кровь прилила к мозгам и стимулировала рождение объяснения этого феномена. А, точнее, целых два объяснения.

Во-первых, это мог быть косяк совершенно безумной морской рыбы, чешуя которой рождала маленькие блики в лучах восходящего солнца, тем самым создавая эффект пестрой ленты. В гениальном фильме режиссера Масленникова погибшая героиня тоже спутала змею с пестрой лентой.

Во-вторых, это могли быть заурядные рыбацкие сети, сбитые в полосу былой непогодой, точнее, видимая их составляющая — поплавки. Почему они потом куда-то подевались — пес их знает, может, под определенным углом просто не просматриваются.

Но в глубине души так хотелось верить, что мимо проплыл древний морской змей! Жаль, что чудес не бывает.

Тем временем мы пришли в Токио вместо планируемой Йокохамы. Стоянка, как то водится, была невелика — часов шесть. Потом двухчасовой переход в Йокохаму, опять же четверть суток — и в обратный путь к Шанхаю.

Мне такое изменение очень не понравилось: мой сменщик прилетал в столицу Японии как раз за три часа до отхода в Китай. При нынешнем раскладе он не успевал прибыть с токийского аэропорта на пароход. Стало быть, я снова опаздывал на свою электричку. «Мне, что — всю жизнь по этой пустыне ходить?» — кричал я старпому, тот невозмутимо затягивался сигаретой и чесал у себя в затылке.

— Бывает, — говорил он. — Правда, что-то мне не припоминается с кем и когда.

Сменщик мой на пароход все-таки прибыл. На лоцманском катере. Без вещей.

Мы уже вовсю ехали, сдавали лоцмана, когда на борт залез какой-то патлатый хмырь. Мне, печальному, его лицо сразу не понравилось. Хотя, в том состоянии мне ничьи лица не нравились, особенно с узкими глазами.

Багаж моего сменщика улетел куда-то в другое место, поэтому он тоже очень кручинился. Я ему еще больше поднял настроение:

— Да, чувак, ты попал! Ты реально попал!

Но на самом-то деле попал я. Опять на недельную задержку с отлетом.

Каюту я сразу передал в ведение своего нового коллеги. Вместе с аварийной сигнализацией. Бегай теперь ты, дружок, по ночам на стенания машинной тревоги, повышай свой профессиональный уровень. Я свое набегался.

Мир всегда переставал казаться загадочным и интригующим, когда посреди ночи в каюте вдруг начинала пикать аварийная сигнализация. Несешься на крыльях любви в машину, а там уже полное светопреставление: по-ментовски погано бликует световая сигнализация, жалобно квакает сирена. Пальцем лихорадочно тыкаешь в кнопку квитирования, спросонья не попадая, потом начинаешь разбираться: и что же у нас тут такое происходит?

Ага, ясно, где-то чуть повысился уровень или наоборот, чуть понизился. До утра доживем? Доживем. Плюешь через плечо перед уходом, забираешься вновь в постель, но уже просто так не уснуть — все-таки сбегал вниз — вверх. Только задремал — а вот получите очередную вводную. Два раза сбегаешь за ночь туда обратно — и все, можно считать, что отдых удался. Активный отдых.

Мой сменщик был из породы всезнаек: все знал, всем был недоволен. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Через два дня знакомства я уже без всякого стеснения орал на него в ЦПУ, утомившись его критическим замечаниям по любому поводу. Кричал дико, по — сержантски, всем своим видом, за исключением глаз, показывая, что вот сейчас ринусь в рукопашную. Глазами я пытался смеяться, потому, как мне казалось, что ситуацию я полностью контролирую. Со стороны это, наверно, выглядело страшно. Но я-то этого не знал! Только дед в очередной раз в страхе убежал к мастеру канючить, чтоб он меня списал.

Пару дней я еще спускался в машину, переодевался в рабочий комбинезон, делал вид трудовой активности, но потом случилось радостное событие, благодаря которому я потерял рабочую одежду, а вместе с этим я перестал появляться в машинном отделении.

А случилось это под вечер рабочего дня, когда небольшой тайфунчик уже сбавлял обороты и хоть заливал палубу волнами, но все реже и реже. Целый день мой подельник изводил меня каверзными вопросами, так что я уже начинал чувствовать свою полную непригодность, как механика. Вся наша тесная компашка собралась в ЦПУ: дед, электришен и мы вдвоем, два вторых механика. С электромехаником еще можно было пообщаться, но с этими двумя! Я потянулся на выход со словами:

— Пойду воздухом подышу!

В это время на палубе изредка пробегали потоки воды, все вокруг было в сплошной водяной пыли, сгущались сумерки. Самое удачное время для моциона.

За моей спиной, по крайней мере, два пальца мысленно покрутили у висков.

На корме стоять было скучно, почему-то меня тянуло на бак, чтобы подобно жертвам «Титаника» раскинуть в разные стороны руки и вдохнуть морской воздух полной грудью. Не такой, конечно, как у Кейт Уинслетт, а сугубо мужской, мускулистой и чуть волосатой.

Да, на носу судна было стоять хорошо, волны почти не доставали, накатывались чуть сбоку. Ветер не терзал ледяными иглами, был достаточно свеж, но не холоден. Кальмары пока не летали. Словом, то, что мне в этот момент было необходимо.

Я раскрыл бризу свои объятья, прокричал морю свое «э — хе — хе — хэй — йа!!!» и сразу покрылся мельчайшими капельками воды. Но это было нестрашно.

Захотелось думать о «хорошем, только о хорошем». О вечном, например.

Когда какая-то безымянная штурманская сволочь выключила питание на компьютер мостика (а это случилось ранним утром новогодней ночи), старый поляк — капитан вызвал в рубку всю несколько утомленную празднованием машинную команду. Для нас троих был его категоричный приказ — срочно восстановить электроснабжение для компьютера, потому что именно сейчас, когда в офисе все нормальные люди находятся на каникулах, он должен отправить отчет о выполненной сварочной работе. Без этой информации офисные крысы и мыши не смогут нормально наслаждаться пустотой помещения.

Олег, электромеханик, ответил:

— Сейчас, надо подумать.

— Что тут думать! — взвился капитан. — Найди мне питание немедленно!

— Если я не буду думать, то стану штурманом, как Вы, — ответил Олег, наклонившись к компьютеру и на задней панели включив выключатель. Питание сразу возобновилось.

— Ну, а я здесь зачем? — поинтересовался старший механик Игорь.

Капитан прокричал по-русски:

— Это очень важно!

И на всякий случай отбежал к окну.

Я промолчал.

Чего-то у меня не очень получается настроиться на философский лад. Я начинал понемногу пропитываться влагой, поэтому быстро предпринял вторую, последнюю попытку. Почему-то на сей раз вспомнились судовые туристы.

Есть такая категория бездельников, оказывается. Покупают они себе тур на какой-нибудь грузовой теплоход и ездят с ним некоторое время, обитая в свободной каюте. Вот уж, действительно, у кого с головой не все в порядке.

Ехали мы разок северным морским путем в Канаду. Атлантика буянит бесконечно и крайне свирепо. Спать невозможно — удары волн о корпус судна сбрасывают с постели. Качает жестоко, катается из угла в угол, бьется и ломается все, что угодно. Кушать можно лишь стоя, расставив ноги и упершись спиной в переборку. Лопаются трубы, их приходится чинить по ходу дела. Оборвался с места крепления гак грузового крана. Вовремя заметили слабину, матросы завели троса и вручную пытаются набить его. Если не удастся, то размолотит половину надстройки вместе с рубкой, оборвется стрела. В общем ситуация близка к критической.

Два туриста из Германии, разряженные, как сектанты неизвестной (пока) в России секты наперегонки бросаются в рубку с цифровыми камерами наперевес. Они, мешая надрывающемуся народу, снимают действие, восторженно кивая друг другу. Боцман — филиппинец, грубо пихает одного с пути, матрос, балансирующий с талевкой, поддает пинка другому. Но туристы довольны — такое шоу!

Когда проблема решена ценой неимоверных усилий филиппинской палубной команды, сектанты интересуются у мастера, нестарого еще поляка:

— Это у вас называется «Борьба за живучесть»?

Тот в ответ устало кивает седой головой.

— Круто, вот бы заснять момент, когда судно тонет после неудачной борьбы! — восторженно щелкает пальцами турист повыше ростом.

Капитан темнеет лицом.

— Ну, а что вы делаете, если судно вдруг утонет? — не унимается турист пониже.

— Тонем вместе с пароходом и молимся Богу!

— Круто! — в один голос восхищаются сектанты.

Они переговариваются на немецком, глаза горят возбуждением.

Капитан, устав слушать их бред (он понимал по-немецки), достает сигарету и, щурясь от дыма, сам задает вопрос:

— А что будете делать вы, если наше судно начнет тонуть?

Туристы переглядываются: они не понимают смысла, ведь они заплатили деньги за билет, а, стало быть, к команде никакого отношения не имеют.

— Понятно! — подытоживает мастер. — Вы будете энергично махать своими ручонками и улетите на берег получать неустойку.

Сектанты пожимают плечами:

— А причем здесь мы?

Капитан тоже пожимает плечами:

— Точно, ни при чем. Ведь вы же едете на другом пароходе!

Все-таки торчать на носу, намокая все больше и больше, становится неуютно. Я в задумчивости продекламировал, обращаясь к хмурому небу:

— Над землей бушуют травы,

Облака плывут кудрявы.

И одно, вон то, что справа -

Это я. Это я, и нам не надо славы.

Мне, и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить — и вся награда.

Но нельзя.

Я потянулся в обратный путь. Спокойствие, за которым я сюда пробирался, как-то не обнаружилось. Нашел, скорее, какое-то раздражение.

Перед самой надстройкой зацепился карманом комбинезона за поднятый береговой трап, и тут же меня накрыла волна, пребывающая до этого в засаде. Сбить с ног у нее не получилось, но намочила меня до нитки. Вдобавок, карман порвался с мясом, чуть ли не до середины задницы. Это разозлило меня еще больше.

Я вошел в ЦПУ, оставляя за собой мокрые следы. Три пары глаз воззрились на мое явление.

— Что, не ждали? — свирепо сказал я и дернул за болтающийся карман, как за кольцо парашюта.

Комбез порвался окончательно и часть его (нижняя) сползла, ничем не удерживаемая, до колен. «Перебор!» — подумал я про себя, увидев открытые рты машинной команды.

Дед изменился лицом, бочком-бочком пробрался мимо меня и шмыгнул вон. Второй механик, казалось, впал в ступор: взгляд его остановился и приобрел неестественное остекленение. Из открытого рта пока не показалась струйка слюны, но к этому все шло. Лишь электромеханик Витя учащенно моргал, не зная, то ли смеяться, то ли тревожиться. Для порядка я ему подмигнул. Он сразу успокоился:

— Ну, ты даешь!

— Да шутка! — сказал я и пошел переодеваться. С того вчера и до самого дембеля в машину я больше не спускался. Целых десять дней. Если бы кто мне сказал, что столько времени буду плавать на судне, не обременяя себя работой, да еще и получая за это зарплату — не поверил бы. Хотя, нынешнее положение нисколько не радовало меня. Вроде бы деньги идут, дома пока еще зима, по алармам бегать не надо — ходи по палубе, дыши бризом. Но не тут-то было, каждый прожитый лишний день здесь представлялся вычеркнутым из жизни. В голове плотно засела гениальная песня «Art of noise» под бодрым названием «Paranoimia». Настолько плотно, что я про себя распевал ее, когда садился с чемоданом в машину агента, дабы отправиться в аэропорт Токио.

Мне помахали с борта все, от кого я ожидал прощальных салютов.

Проходная порта располагалась в зоне прямой видимости с судна. Представляю, как удивился весь судовой народ, когда к моему такси набежала целая орава то ли полицейских, то ли секьюрити. Все одеты они были по последней японской милитаристской моде: в шлемах с белыми крестами на макушках, в гольфиках и белых перчатках. Каждый беспрестанно вращал привязанную к кисти дубинку. А уж как я удивился!

Меня чуть ли не насильно выволокли из машины. Говорить со мной пытались только на японском языке. Агент растерялся до невозможности, замер столбом, подняв руки и забывая переводить.

— Что вам нужно? — спросил я ближайшего ко мне человека.

Мне ответил целый хор голосов. Они пытались перекричать друг друга, махали перед моим носом дубинами. Словом, ответа я не понял.

Мое разрешение на выход из порта ходило по рукам, каждый считал своим долгом ткнуть в него пальцем и прокричать нечто нелестное. Может, им моя фотография не нравилась?

— Агент, что происходит? — попытался докричаться я до совести своего сопровождающего.

Тот, наконец, обрел некоторую способность разговаривать.

— Сегодня нет возможности покинуть судно.

— И, позвольте мне узнать, по какой же причине? — мгновенно закипел я, но пар пока не выпустил, то есть, пытался взять себя в руки.

— Они говорят, сегодня в таможне выходной, завтра будет работать. Завтра можно будет уехать, — проговорил не очень уверенно агент. Слышно его было плохо, потому что кодла в гольфиках немилосердно галдела.

— Закройте рты, вы, якудзы! — гаркнул я, добившись тишины на несколько секунд. Толпа поняла только последнее слово, но оно им, видимо не понравилось, потому что они выстроились свиньей и начали оттеснять меня от машины с моим чемоданом.

— Так скажите им, что я согласен ждать до завтра! — прокричал я, упираясь.

— Нельзя! У Вас разрешение оставаться в Японии только вместе с судном! — парировал агент.

— Но пароход через два часа уйдет! Что делать?

— Придется ждать до следующего раза! — агент обреченно развел руками.

Я перешел на русский язык.

— Ах вы, сукины дети, японские городовые! В чем же моя вина?

Наседающие на меня осколки самураев зло сопели, пытаясь вытолкнуть меня в сторону парохода. По их логике мне нельзя было пребывать в Японии, а чемодану моему можно! Агент кричал свои извинения и вовсю намеревался уехать. Вместе с моим багажом.

Я резко подался назад, потом вбок и с криком: «Банзай!» в два прыжка добрался до машины, открыл дверь и вытащил свою кладь.

Люди в гольфиках тут же бросились на меня, хватаясь за ручку моего боевого чемодана. Что им нужно было? Это меня уже не интересовало. Я костяшками пальцев ударил по ближайшей руке на моей собственности. Рука резко одернулась и заорала нечеловеческим голосом. В это время я придал своему багажу ускорение, каким промышляют на легкоатлетических соревнованиях метатели молота. Японцы, что поближе, повалились, как кегли. Другие стали жалить меня дубинками.

Агент от греха подальше с визгом рванулся вдаль, только следы от покрышек на асфальте остались. Я, вращаясь, отступал к пароходу. Как только голова не закружилась от таких фуэте? Хорошо, что чемоданная ручка выдерживала и не отпускала чемодан нелегально улететь в Японию. А тут и подмога подоспела.

С криками: «Мочи козлов!» на нас набежала наша судовая братва: старпом, электромеханик, филиппинские палубные матросы. Японцы сразу же выстроились в колонну и умчались на проходную, где злобно затаились, высматривая новую добычу.

— Что, мне опять на это корыто? — застонал я.

Старпом только похлопал меня по плечу, Витя приобнял за талию и поволок по направлению к трапу. Кто-то из матросов тащил мой чемодан.

Пока я приходил в себя от такой подлой провокации, капитан в испуге, что нужно будет что-нибудь предпринимать, без промедления ушел, а, точнее, убежал в запой.

Мы опять поехали в Китай.

Каюта, предоставленная мне в распоряжение, была по соседству с судовой амбулаторией. Давно прошли те времена, когда в судовых ролях значился врач. Сократили его одним из первых, как ненужного и вредного элемента. Но специальная каюта на пароходе в наличии быть должна. Шкафы с медикаментами, особая кровать — каталка, изолированная сточная система — все это было в готовности, но использовалось, к счастью крайне редко. Еще одним ее достоинством было то, что она располагалась в уединенном коридорчике. А мое новое пристанище — поодаль. Стало быть, атмосфера окрест была спокойная, без лишнего топота и хлопания дверей. Первый день после фальстарта дембеля я отсыпался в тишине. Спал почти сутки, пропуская убогие приемы пищи. Меня никто не беспокоил, телефон не звонил. Это было неожиданно. Когда я впервые вышел из добровольного заточения, оказалось, что стоит глубокая ночь: в иллюминатор, плотно закрытый шторами, я как-то не выглядывал. Организм требовал еды. Доброй еды здесь не бывало, поэтому я довольствовался сыром, одиноко томившемся в холодильнике, с пресным китайским хлебом. Провизионки (там, где хранились запасы еды), как то водится, были на замках. Чтобы особо голодный моряк не залез и не причинил урон политике экономии.

Сыра мне явно не хватало. Но зато я помнил, где хранится ключ, подходивший ко всем замкам, который прежний старпом носил на шее, как Буратино. Теперь же ключ валялся в одном из ящиков стола судового офиса. Я случайно углядел, как нынешний чиф легкомысленно его туда зашвырнул.

Поживился я чем попало, предполагая на сутки до следующего ночного набега. Идея не ходить на всякие там завтраки — обеды — ужины представилась мне вполне соблазнительной.

Никем не замеченный, я так и добрался до каюты. Проходя мимо амбулатории, вспомнил, как всего однажды за всю мою практику, нас, членов экипажа, по очереди пытали в подобной каюте на предмет обнаружения в крови наркотиков, или на худой конец алкоголя.

То ли эта мера была показательная, то ли кто-то настучал именно на наш пароход, но редкий факт медицинского измывательства имел место. Пришли мы тогда в один из пригородов Роттердама, флаг, под которым мы тогда трудились, тоже был голландский.

В этот нидерландский порт мы заходили довольно часто, каково же было мое удивление, когда сразу по приходу наше судно окружили высыпавшиеся, как горох, из двух автобусов шустрые парни в черных комбинезонах. Подобным образом могла вести себя только так называемая «черная таможня». Эти выродки переворачивали все судно сверху донизу в поисках контрабанды, в основном сигарет и водки.

Я чего-то не припоминал, чтобы кто-то из команды промышлял здесь перепродажей табака или алкоголя. Впрочем, всякое бывает.

Но шустрые таможенники не торопились подыматься на борт, они стояли полукругом и зевали по сторонам. Наконец, из ближайшего автобуса высунулась очкастая физиономия невысокой девушки неопределенного возраста. Ей запросто могло быть, как двадцать пять, так и тридцать восемь лет. В спортивном костюме, с рюкзачком за плечами, она улыбалась всем встречным — поперечным. Она выделялась среди готовых к любому насилию своих коллег какой-то отрешенностью: идти туда, куда укажут, стоять там, где прикажут.

Мы с любопытством следили за ее перемещениями, недоумевая, кто это может быть?

— Может, экстрасенс? — предположил повар Андрюха.

— Ага, теперь у них контрабандную водку экстрасенсы ищут. Собаки забастовали, вот таможня и вышла из положения, — хмыкнул один из палубных матросов.

Следует отметить, что на этом пароходе работал полностью украинско-российский экипаж, за исключением, разве что немецкого капитана Номенсена, престарелого интригана и развратника.

Вывернувшийся из ниоткуда, как черт из табакерки, боцман Олександр, украинский националист, известный тем, что помогает Номенсену составлять характеристики на членов экипажа, препроводил озирающуюся с застывшей улыбкой мадам в недра судна.

Через несколько минут мы узнали, что сейчас у нас у всех будут брать анализы, для проверки наличия в организме алкоголя и наркоты. Первым в списке иду я.

— Кровь, кал, или мочу? — поинтересовался палубный кадет у боцмана.

Тот не посчитал нужным отвечать, важно удалился, преисполненный национальной гордостью.

— Я тебе потом расскажу, — сказал я, собираясь следовать к месту экзекуции, и добавил. — Если ты захочешь.

Лаборантка уже ждала меня, щерясь приклеенной улыбкой. Для начала она долго сличала мой паспорт и голландский «Монстр — бук» (морское свидетельство) с имеющимися у нее данными. Потом я внимательно читал бумаги, представленные мне на подпись. Читать было крайне неинтересно, но ставить подпись под сомнительного рода документами рука не подымалась. Из вредности не подписался под «добровольном освидетельствовании». Тетенька слегка расстроилась и позвала старшего.

Тот явился, весь из себя спецназовец, со свирепой миной на лице.

— Почему отказываетесь от подписи? — прорычал он мне.

Ох, как же мне мгновенно захотелось дать ему по роже! А что? Я был трезв, я был взбешен. Пусть бы только сунулся! Это в пьяном виде у меня не очень получается давать отпор хулиганам и ментам. Теперь же я чувствовал себя в наилучшей форме.

— Тебе надо — ты и подписывайся! — стараясь, попасть в заданную тональность, ответил я.

— Хочешь проблем? — поинтересовался голландский мент.

— А ты проверь! — сказал я и приподнялся с места. Рост у нас был примерно одинаковый. Но он прятался за государство, а я за самоуважение.