Полярник Бруссуев Александр

Женщина, вылезающая из канавы, каким-то образом услышала мой монолог в стиле «Хижины дяди Тома» и заголосила:

— Ничего не докажешь!

Ее сожитель воодушевился поддержкой и очень сурово произнес:

— Да я сам к тебе приеду с чеченами, будешь на счетчике сидеть.

Я уже собрался уходить, но пришлось слегка задержаться.

— Да ты — наглец, батенька. Получается, что это не я, а ты мне угрожаешь. Ладно, пойдем по твоему сценарию. Сколько мешков дров ты у меня выволок? Около двух. Стоимость каждого из них — четыреста рублей. Изволь приготовить через две недели восемьсот. Иначе, — я погрозил пальцем, — пеняй на себя.

И ушел, надеясь, что ко мне во двор больше не сунутся. Мне в спину летели обещания всяческих кар и эхом разлетались по притихшей деревне. Немногочисленные бабуськи выходили к дороге и пытались прислушаться к словам. Слушать им нравилось, потом будет что обсудить на досуге.

А я же вернулся к своим делам, забыв об этом разговоре. Но не забыли мои далекие соседи. Видать, прошли обещанные две недели, вот и приехал милиционер.

Участковый увидел на моем лице озарение, даже заулыбался.

— Ну, пойдемте, разберемся на месте с жалобой.

Разборка прошла быстро. Во дворе кривого дома собралась в парадной одежде большая часть неработающего населения деревни, из числа тех, кто пьют и тех, кто пенсионеры. Меня все критиковали, но без энтузиазма. Я следил, чтобы оторвавшийся кусок штанов прикрывал надлежащим образом мое тело от наготы, поэтому все время терял нить разговора. Участковый потешался. Наконец, через пять минут, он мне предложил ретироваться.

Народ вяло клеймил позором уже не понять кого.

— Ты зачем их чеченами пугал? — спросил он меня, когда мы вернулись к машине.

— Наглая инсинуация! Неграми с плантации — да.

— Черными, быть может?

— Быть может. Что-то в последнее время белые негры редко стали попадаться.

— Они восприняли угрозу буквально на уровне местного сознания: черный — значит, чечен.

— Бывает.

— Насколько я понял, цель свою ты выполнил, — уточнил участковый.

— Будем надеяться, что — да. Удивлюсь, если снова придут жечь мои дрова и трескать мои огурцы.

— Ну, ладно. Тогда бывай здоров! Мне еще собаку в вольер вести. А, может, по пивку?

Я не успел никак ответить, участковый с сожалением махнул рукой:

— Нет, сегодня не получится. В другой раз.

Он пожал мне руку и залез в машину. Собака вздохнула и кивнула мне головой.

— Заезжай, будет время, — сказал я.

Больше пересечься с участковым нам не довелось. Может и правильно. Хотя, вроде бы, создавал он впечатление вполне нормального человека.

Зато пришлось побрыкаться, отбиваясь от непонятных чужих транспортных налогов. А потом еще и краткосрочное лишение свободы трудами совсем незнакомых мне людей. Словом, уезжая на работу, я был пресыщен общением с силовыми структурами государства. Хотелось покоя.

Но ведь не морского же!

Вылет во Франкфурт прошел настолько стремительно, что в Питере мне не удалось ни встретиться с друзьями, ни купить на работу толстую книгу, ни обременить себя пиратскими копиями фильмов. Позже, добравшись до парохода, я чувствовал себя голым предателем, потому что не сумел обеспечить досуг товарищей, подкинув им новые развлечения. Сам же я сразу упал на хвост второму механику, который, уныло показывая на стопку компакт дисков, сокрушался, что все девяносто три фильма просмотрены им уже единожды, а так хочется чего-то новенького, Балабановского. Но это случилось позже.

А пока я так же в хорошем темпе перелетел в Амстердам, вышел на железнодорожный вокзал, да призадумался: мне нужно было добираться до Роттердама. Конечно, мне выдали краткое описание моего маршрута, но оно было на обратной стороне листка с гарантийными обещаниями компании, что в Европе меня встретят, облобызают, довезут до гостиницы и обеспечат питанием. Таможенный офицер, перед которым мне пришлось встать со всеми бумагами, поудивлялся над шенгенской визой (будто я ее сам себе поставил, а не в консульстве), пересчитал мою наличность и стал допытываться о цели моего визита. Я не позволил себе излишне разглагольствовать, имея печальный опыт на Родине, где моя манера говорить (брызгать слюной, хвататься за грудки и страдать метеоризмом) неизменно вызывала раздражение у правоохранительных органов. В скобках — я пошутил. Но менты по всему миру одинаковы, поэтому лучше помалкивать.

Я предъявил на свет гарантийное письмо, которое чиновник поспешил убрать в свою конторку, и дал мне зеленый свет на доступ вместе с толпами арабов и негров в Европейский союз. Эти толпы почему-то проверяли быстро, может, доверия к ним больше?

Тем не менее, я лишился детального описания своего передвижения, на улице смеркалось несколько часов назад. Хорошо, хоть название гостиницы, куда мне следовало добираться, запало в мозг: «Стелла Марине», почти как «Стелла Артуа».

Билет до Роттердама я приобрел легко, решив не рисковать и ехать на центральный ж/ д вокзал. Добрый кассир не только за мои еврики выдала мне картонный талон, но и указала на электричку, которая готовилась к отъезду. В вагон с пластмассовыми сиденьями кроме меня зашла еще девушка типично голландской внешности и принялась ожесточенно читать местную прессу, наваленную на каждом столике.

Пятнадцать минут я ехал молча, обнимаясь со своим чемоданом, моргая на огни в окне. Потом по трансляции что-то произнесли долго и витиевато. Русских фраз услышать я и не надеялся, но, к удивлению, и английских не уловил. Девушка же отреагировала на принятую информацию и принялась поправлять прическу, добавляя в ней цинизма, застегивать легкомысленную курточку и трамбовать вещи в дорожной кожаной сумке фирмы «Самсонайт». Судя по всему, она собиралась рвать когти. Может, конечно, ей выходить на этом полустанке. Но интуиция говорила мне, что это не так. Доверяясь информации на билете, я должен был добраться до своей конечной точки через двадцать минут.

— Извините за беспокойство! Вы говорите на румынском?

Эта фраза досталась мне в наследство от моего друга Стюарта еще со времен Малайской одиссеи.

— Нет, — удивилась девушка.

Слава богу, мы разговаривали на одном и том же языке, так что про румынский можно забыть.

— Вы не подскажете мне, смогу ли я на этом поезде добраться до центрального вокзала Роттердама?

— Нет, — опять произнесла моя собеседница. Может, она других слов попросту не знает? Но девушка развеяла все мои опасения:

— Этот поезд дальше не пойдет, так что нужно пересаживаться на другой. Об этом только что объявили. Кстати, мне тоже ехать в ту сторону, так что я Вам помогу. Если Вы, конечно («заплатите» — подумал я в тревоге), желаете.

— Очень желаю — иначе заблужусь здесь, а мне еще дальше ехать.

— Матильда, — представилась она мне и протянула руку. — Можно просто Мэт.

— Кристофер Робин, — ответил я, пожимая руку. — Можно просто …(чуть не сказал «Вини Пух») Саша.

— Пошли, Сача?

— Пошли, — сказал я и схватил в обе руки свои сумку и чемодан. Поезд плавно остановился. — Позвольте помогу Вам вынести вещи?

Мэт скептически осмотрела меня, придумывая, как бы я смог взять ее багаж. Улыбнулась, оценив мою галантность, и вышла на перрон.

Следующего поезда пришлось ждать почти пять минут. За это время к нам подошел местный негр, прижимающий к уху трубку (телефонную, а не курительную) и вежливо попросил ручку. Свои у него, видать, закончились. У меня, конечно, были с собой принадлежности для письма, но разоблачать себя я не стал: вдруг, это «Ручечник»? Ну а Мэт, разворошив содержимое карманов своей сумки, нашла-таки заветный «Паркер» с золотым пером. Негр тут же нарисовал у себя на руке несколько цифр задом наперед. Нет, рисовал он, конечно, свободной рукой, но мне представилось, что он тайный наркодиллер и пишет секретную информацию о поставках анаболитических стероидов в женскую сборную по плаванию ГДР. Впрочем, Германия уже давно объединилась, а я начал тосковать по дому, несмотря на все попытки себя развлечь.

Мы, наконец, забрались в свою электричку, и Мэт начала со мной беседовать. Она оказалась Олимпийской чемпионкой начала девяностых по гонкам на сдвоенных велосипедах, тандемах. Дедушка у нее был знаменитым послевоенным голландским композитором, а сейчас она ехала домой от своего парня, который живет в Англии.

— Парень тоже Олимпийский чемпион? — вежливо поинтересовался я.

— Нет, он архитектор, один из участников Брюссельского проекта. Сейчас работает над очень важным объектом, но я к нему езжу три раза в месяц.

Брюссельский проект был мне, к стыду, не знаком, но переспрашивать я не стал. Вообще, навалилась какая-то странная усталость, скорей бы добраться до гостиничной койки!

— Ну, а ты чем занимаешься? — спросила меня Мэт.

— А я, к стыду, просто моряк. Теперь вот старший механик. Спортом тоже занимался, на лыжах гонял. Но с моей специальностью совмещать спорт и работу не получается.

— Ну что ты говоришь? Моряк — это так романтично!

— Да. Беспредельно романтично. Особенно в качку.

Внезапно Мэт встала со своего места. Она протянула мне руку:

— Мне сейчас выходить. Тебе через — одну остановку. Рада была познакомиться. Удачи!

— Спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делал! Я так благодарен! Всего самого доброго! — я рассыпался в любезностях, пока Мэт не ушла. Я говорил искренне.

К гостинице меня отвез ночной таксист турецкой национальности и даже выписал чек на оплаченную мной сумму.

После потери сознания на ночь, завтрак меня удивил большим количеством не стесняющихся в выражениях русских, точнее, граждан Украины. Они заняли самые удобные столы и активно ругались матом. Причем, разговаривали они тоже не на украинском. Оно и понятно — большая часть приморских городов предпочитает общаться на языке Пушкина, а не Шевченко, с характерным «хохлятским» выговором.

Обнаруживать свое гражданство я не стал не столько по причине природной скромности, сколько от некоторого холодка, испытываемого украинцами к русским и наоборот, а также чтобы избежать ненужных вопросов: а какое жалованье тебе положили?

Меню меня также удивило скудностью: салат из крупнонарезанных овощей и кофе с бутербродами. Надежда на обед себя не оправдала: утренний салат и бульон без мяса и яйца. Кофе тоже не предлагали. После ужина из стакана сока с булочкой я стремглав помчался в ближайший магазин «Алди», где набрал колбасы, сыра, хлеба, соленых галет и пива. Пива я взял много, потому что был повод отметить сегодняшнее событие. Сегодня я официально стал старшим механиком, имеющим лицензию работы на судах под голландским флагом.

Утром мне нужно было идти в свое агентство, находящееся в этом же здании, чтоб они доставили меня к суровым экзаменаторам в местной капитании порта. Но торопиться я не стал, вытащил из чемодана в номере свод законов голландского мореплавания, скачанный накануне отъезда из Интернета и распечатанный. Посмотреть, что это такое пока не представлялось возможным. За полтора часа мне удалось пролистать все девяносто шесть страниц английского текста. В голове отложилось не так уж и много, но я сделал на первом листе краткие перлы предполагаемых вопросов, типа: «Беатрикс, конституционная монархия, 2 палаты, выборная и назначаемая, флаг — почти русский, но наоборот и т. д.»

В офисе агентства меня встретили радушно, напоили кофе, слегка попытали про предстоящий экзамен и с богом усадили в машину: езжай на аутодафе, сынок, покажи им, как могут выпутываться моряки из Карелии. Впрочем, я нисколько не волновался — после отличной школы сдачи экзаменов в ЛИВТе, которую я с честью прошел, мне казалось все нипочем, даже голландская конституция.

— Итак, господин претендент, сколько времени вы изучали свод Законов? — поинтересовался один из экзаменаторов — пожилой дедок в погонах и орденских планках, протянувшихся через обе половины груди. Второй, помоложе, снисходительно разглядывал мой российский диплом старшего механика первого разряда.

— Пять дней — не моргнув глазом, признался я.

— Похвально, — сказал молодой и вкрадчиво поинтересовался. — А сколько палат у нас в..?

— Две, — несколько невежливо перебив, бодро ответил я.

Далее пошли вопросы, словно они подглядывали в мой предполагаемый ответник.

Мы беседовали минут двадцать, под конец скатившись уже вовсе на бытовой уровень: я описывал берега Ладоги, рассказывал про перелетных птиц, про миграции росомах. Лицензию мне выдали, не отходя от кассы, причем бесплатно. Наши бы клерки задохнулись от жадности. Пока я ждал в коридоре заполнения бумаг, мое место занял польский старпом. Он зашел и почти сразу же вышел, не справившись с установочным вопросом: «Сколько дней Вы готовились?» Мне стало смешно, когда поляк простодушно ответил: «Два часа сегодня».

Следующий день был у меня свободным, вылет на пароход был рано утром послезавтра. Поэтому пиво я пил спокойно, не беспокоясь проспать куда-то или дыхнуть на кого-то. В Роттердаме шел холодный, совсем не августовский дождь. А я в коротких штанишках, как американский турист. Однако, заставил себя прогуляться по городу, перемигиваясь с редкими прохожими. Архитектура, бесспорно, впечатляет. Манекен девушки, выпавшей из окна, на вывеске магазина нижнего белья, гигантский старинный велосипед, соединяющий железное дерево и крышу какого-то офиса, одиозный болт, протыкающий угол здания на высоте птичьего полета — все это радует глаз. Но хочется на это смотреть как минимум с женой, не говоря уже про детей. Поэтому я для отчетности пофотографировал немного и отправился в номер, где меня ожидало пиво с едой. В местный ресторан питаться я решил больше не ходить.

В четыре часа утра в субботу я сдал ключи от номера и, влекомый доброжелательным таксистом, уехал на вокзал, чтобы прежним маршрутом, но в обратную сторону, добраться до аэропорта. По пути шофер меня развлекал разговорами про своих корешей — моряков, один из которых потонул вместе с пароходом, другого расстреляли, как заложника пираты у берегов Марокко, третий тронулся рассудком, после того, как его, горемычного, бросила жена, не вытерпев двухмесячной разлуки, четвертого задавило палубным грузом при выгрузке судна. Были бы и пятый друг, которого, наверно, съели акулы, и шестой, который умер от дизентерии в Лагосе, но мы вовремя приехали. Я с чувством пожал руку одинокому, растерявшему всех своих побратимов, таксисту:

— Вот такая у нас работа — постоянно на передовой, постоянно в напряжении. Не поминай лихом!

Шофер распереживался, смахнул слезу и обнял меня, как друга. Впрочем, таких друзей я бы за янь — и в музей. Машина уехала, а я еще сплюнул ей вслед через левое плечо. В это время на меня кто-то налетел сзади, схватил за голову и смачно поцеловал в подвернувшееся ухо. Я резво отпрянул, вглядываясь, не мужчина ли? Пес их знает, европейцев с их падением нравов и легальными гамадрильными браками. На счастье нападавших, это были две пьяненькие девицы.

— Добро пожаловать в Роттердам! — закричали они, размахивая полуполными бутылками пива «Амстель». — Присоединяйся к нам, повеселимся!

Говорили они на английском, раскусив во мне иностранца. А, может, сами были иностранки.

— Не, — говорю. — Не могу. Я как раз уезжаю.

— И мы с тобой, — согласились девчонки и полезли обниматься. — Куда едем?

— В Америку, — ответил я, осторожно отстраняясь.

— Жаль! — вздохнули они. — Счастливого пути!

И ушли, размахивая полупустыми бутылками пива «Амстель», хохоча и подвывая.

Я залез в свой дешевый вагон с пластмассовыми сидушками и обрадовался одиночеству. Радость моя продолжалась недолго: мое уединение нарушила изрядно пьяная компания подростков. По нашим, по-российским законам, установленным соответствующими органами, эта пьянь должна была пристать к одинокому путнику, получить по мордам и потом жаловаться в милицию для возмещения морального вреда, либо до полусмерти его забить и благополучно избежать уголовной ответственности. Я поднапрягся, готовясь к любому развитию наших отношений, но как только поезд тронулся, голландские подростки начали поочередности блевать, а потом падать, теряя устойчивость. По запаху стало ясно, что пиво предшествовало ядовитым гамбургерам.

Лишь соседний вагон с мягкими сиденьями спас меня от ужаса созерцания изнанки доброй молодежной вечеринки. Жаль, только, что мой билет не позволял мне здесь находиться. Но то ли контролеры еще спали в столь ранний час, то ли поезд был настолько длинный, что за полчаса пути они так до меня и не добрались.

Аэропорт меня встретил кипучей активностью: самолеты улетали и прилетали, народ валялся под ногами, демонстрируя стальные нервы и крепость сна, секьюрити обыскивали каждого встречного, если это был не араб, негр или лицо кавказской национальности, уборщики ездили на машинках, оставляя за собой мокрый след (если они проезжали по спящему).

Для моего вылета в Бостон требовалось зарегистрироваться, как пассажиру. Чтобы это проделать, нужно было запихать в щель автомата свою американскую визу для проверки. Но моя виза, как и должно быть, была приклеена к странице паспорта, а эта страница в злополучную щель — ну, никак не влезала! Наши паспорта, что ли, больше, чем во всем мире? Пришлось вручную отбивать ответы на типичные вопросы, всплывающие передо мной на дисплее. Клавиша «enter», падла, глючила, и мне пришлось второй раз тыкать в буквы, расписывая свою родословную. Когда вся моя информация сызнова потерялась для бездушной машины, я догадался перейти к соседнему аппарату.

Тот тоже паспорт мой не принял, но хоть не отключался. Вопросы были, как обычно, идиотскими. По ним американские спецы, наверно, определяли психологический портрет злоумышленников. Но я никогда не пытался изучать географию США, поэтому замер в растерянности, когда шайтан-машина предложила мне выбрать из предложенных аббревиатур обозначение штата, где этот самый Бостон располагается. Я знал, что там находится Гарвард, но правильно выбрать из символов «ML, MS, MI, MN» не мог. Пока я задумывался, бездушный экзаменатор обозначил счетчик, порекомендовав решить задачу за предложенные двадцать секунд до отключения.

Ни фига себе, качели. Я выбрал второй штат, потому что он у меня ассоциировался со словом «Массачусетс». Вообще-то, может быть, где-то на уровне подсознания я слышал, что Бостон связан именно с этим штатом, потому что я угадал. Ответив еще на пару сомнительных вопросов, мы прекратили игру: аппарат, издав неприличный звук, выдал мне талон на посадку.

Не успел я сдать свой чемодан, как ко мне подошли два сотрудника безопасности, обслуживающих рейс в Америку. Один из них спросил, куда я лечу? Второй, не дожидаясь ответа, громко и членораздельно заговорил в свою рацию: «Сэр, у нас тут реальная проблема!» Это было произнесено таким тоном, будто мимо пробежал Карлос Ильич. Я даже обернулся, но никого рядом не обнаружил. Задавший вопрос в это время внимательно смотрел на меня.

— Что такое? — нечаянно вырвалось у меня.

— Расслабься, парень, не надо так напрягаться, — вальяжно заметил тот, что с рацией.

— Это как? — мне стало удивительно. И в то же время где-то в глубине души зародилось раздражение, бесполезное во всех, а, тем более, этой, ситуациях. Подошел третий американец, пристально вглядывающийся мне в глаза. «Да пошел ты, со всеми вашими ментовскими заморочками!» — подумал я, полностью успокаиваясь: не пустят в США — да и пес с ними.

Этот третий бегло ознакомился с моими документами и тут же дал «добро» на посадку в самолет. Я пошел отдавать багаж, ругаясь сквозь зубы: «Психологи хреновы!»

В Бостоне меня встретил агент, удивившийся, что я так быстро оформил все въездные формальности. Наверно, американские власти удовлетворились всеми предварительными процедурами, проведенными еще в старушке — Европе.

Мой пароход приходил только завтра, поэтому у меня были целые сутки очередного гостиничного безделья. Моряки проводят это время традиционно: либо пьют, либо спят. Я не пил. Я проснулся под вечер — все-таки давала о себе знать разница во время. Под балконом моего номера зеленел на солнце бассейн, шезлонги были пусты — тишина. Хотелось есть, но романтика требовала водных процедур. До сих пор удивляюсь себе, как это я решился на такой трюк, может, не выспался или успел перегреться. Я переоделся в плавки, взял ключ от номера в руку и снова оглядел все окрестности водоема в поисках живых душ: таких не обнаружилось, мертвых, впрочем, тоже. Я бросил в ближайший шезлонг скрученное в колбаску полотенце, попал, воодушевился, перелез через ограду балкона и прыгнул вниз.

Вошел я в воду «бомбочкой» с тучей брызг и душераздирающим визгом. Еще находясь под водой, весь в пузырях, я удивился, почему визг? К тому же, если я уже перестал контролировать себя и непроизвольно издал крик восторга на повышенных нотах, то теперь-то рот мой закрыт, чем же я визжу? И вообще, я ли это визжу? Мне даже расхотелось выныривать, но пришлось.

Я изобразил, что мне по кайфу, и стал лениво плавать туда-сюда, будто ничего и не слышу. Меня колотила дрожь, почти судороги — вода оказалась на редкость холодной, просто ледяной, но все же я вытерпел минут пять моциона. За это время я сумел разглядеть пожилого загорелого мужичка вполне крепкого сложения и его спутницу неопределенного возраста, потому что глаза она прятала за стильными очками. Дама спокойно курила в своем кресле, мужчина, ну просто настоящий прожженный мачо, колотился и извивался в своем. Наконец, он справился с собой, закрыл рот и закашлялся. Художественный визг сразу оборвался.

Я обтерся своим полотенцем и, выбивая частую дрожь зубами, прошел мимо них обратно в гостиницу. Женщина улыбнулась мне всеми своими зубами и с придыханием произнесла:

— Хай.

Я постарался улыбнуться синими губами и ответил:

— Хай, — а потом добавил. — Живе и процветае радяньска Украина.

Мачо никак на меня не реагировал.

На следующий день меня и еще трех прибившихся иностранных субъектов отвезли к причалу, на который торжественно облокотился мой первый «дедовский» пароход, один из нескольких «Фоссов», терзающих море вокруг гнезда сосредоточения компании — фрахтователя — острова Исландии.

Я пришел в ужас, узнав маршруты передвижения нашего лайнера: Рейкьявик — остров Ньюфаундленд — Канада — США — Гренландия — Рейкьявик. Двадцать восемь дней круг. Четыре оборота — и отпустят домой, если, конечно, теперь не в правилах компании принципиально задерживать народ, а, точнее, меня на борту.

— Да, мрачновато тут у вас — сказал я, поднявшись из недр машинного отделения.

— А что ты хочешь, могиканин? — заревел счастливый стармех, сдающий дела. Он был большим и самоуверенным одесситом, ни капельки не сомневающимся, что мир крутится только вокруг него.

— Грязно очень, говорю, — вздохнул я.

— Вот ты все и вымоешь. Команду-то с собой я не беру. Приказывай, распоряжайся, а мне пора, — он убежал в каюту обматывать скотчем большую картонную коробку крайне подозрительного вида.

Команда, благосклонно оставленная мне в распоряжение, состояла из двух человек: второй механик, похожий на артиста Булдакова с усами, и урка — моторист. Второй был уроженцем Владикавказа, русским по происхождению, а урка — унылый представитель филиппинского морского братства.

— Ишь, гад, полмашины с собой вывезти хочет, — сквозь зубы бросил в спину своего былого командира Василий.

Урка же молчал, только хлопал глазами, ничего не выражая, на круглом, как озеро Белое, лице. Мне показалось странным, как он смотрит, словно в себя.

— Идиот, — кивнул на него второй механик и перешел на английский. — Идиот, верно?

Моторист покрутил глазами и согласился:

— Точно, идиот.

— Да, отношения у вас тут сложились теплые и взаимоуважительные, — протянул я, почесывая в полнейшем расстройстве за правым ухом. — Будем и дальше дружить?

— Да, ладно, все у нас будет нормально: мы — работать, ты — руководить, — усмехнулся Василий.

— Новый перелом, великий почин. Перестройка — дело умных мужчин, — покачал я головой.

Второй механик оживился:

— Уважаешь старушку «Алису»?

— Вообще-то, с радостью и сольные песни Кости Кинчева слушаю.

Василий впервые улыбнулся, протянул мне ладонь, величиной с лопату, и сказал:

— Свои люди. Разберемся. Не то, что этот «молдаванин», признающий только «Океан Эльзы».

— Кто? Урка, что ли? В смысле, наш моторист?

— Ага, — сказал Василий и засмеялся.

Мой сменщик действительно уехал, увезя с собой полпарохода всяких полезных мелочей. Для семьи, для хозяйства. Черта национальной гордости. Оставил мне огромную недостачу смазочного масла для главного двигателя, неисправный компьютер с порушенными базами данных, полную неразбериху в запчастях и смутную перспективу грядущих штормов. Мне оставалось только упасть на колени перед компанией и униженно просить отпустить меня отсюда за свой счет и больше не пытаться работать каким бы то ни было механиком. В принципе, идея не так уж и плоха, но, черт побери, кем же мне тогда стать в своем занюханном бродячими собаками Олонце? На какие зарплаты учить детей? Да и признаваться в слабости я не привык. Поэтому я горестно вздохнул и ожесточенно принялся искать выход из создавшегося положения.

Для начала я предпринял двенадцатичасовые попытки реанимировать компьютер, двигаясь по этой стезе не как продавец-консультант магазина «Кей», а как потребитель, вознамерившийся лбом пробить себе отдельно взятую программу, не отвлекаясь на другие. Василий прибегал ко мне, жалуясь на плачевное состояние механизмов и агрегатов машинного отделения, но я никак не реагировал. Мне было плевать, встанем ли мы посреди пока еще спокойного моря, сможем ли мы ехать быстро, как того желал капитан, я не отвлекался. Через пять дней компьютер сдался, разрешив мне пользоваться тем минимумом, необходимым по работе. Я завел себе новую рабочую папку, в которой и начал свое движение. Создавалось впечатление, что кто-то передо мной пытался удалять из баз данных некоторые фрагменты, преуспел в этом настолько, что рабочий агрегат старшего механика превратился в поле игры «Косынка».

А потом у нас начали происходить отказы техники один за другим. Василий ругался и нервничал, ожидая своего скорого дембеля. Урка ходил по машине с тряпкой, тупо протирая то одну трубу, то другую, которые моментально становились еще грязнее. Что такое неразрывный сон по ночам, пришлось забыть. Как обычно, все беды приходили от штурманов. Быть идиотом на берегу — полбеды, в море — это уже беда. Так и тонут суда, потому что к этому их вынуждают идиоты с рулевой рубки. И это уже просто закон моря.

Завелся у нас на судне старпом, как обычно, с Одессы. Живот он имел огромный, всклокоченную бороду и высокохудожественную манеру начинать разговор с серии «ди-ди». Эта серии могла быть короткометражными, а могли и продолжаться, как в «мыльных» операх. Раньше он капитанил на больших судах, 30 тысяч — 50 дедвейтом, потом перебрался под голландский флаг. Здесь зарплата больше, но, вот незадача, капитанами могут работать только граждане их пресловутого Евросоюза. Поэтому пришлось унять гордыню и становиться старпомом. Я назвал его «Ди — ди». Имя прижилось, вытеснив данное сто лет назад ему родителями при рождении.

Каждое утро он садился во вращающееся кресло в судовом офисе, одной рукой цеплялся за край стола, другой — за телефонную трубку. К нему с докладом прибегал боцман, как правило, с жалобами на механиков: бочки с маслом текут, колодцы трюмов не откачиваются, с трубы иногда сажа летит, лебедки плохо работают и т. д. Ди-ди хватался за телефон и набирал номер машинного отделения. После выдачи своей коронной серии он тоном секретаря парткома бросал:

— Разобраться!

Сразу после этого он набирал новый номер, на сей раз, капитанский:

— Механики колодцы трюмов не откачивают, заставляют бочки с маслом течь, сажей бросаются из трубы, лебедки не ремонтируют.

Потом свирепо смотрел на боцмана, тяжело вставал и отправлялся в каюту отдыхать от трудов праведных. А мы со вторым механиком в это самое время кричим непристойности в машинном отделении и трясем кулаками в направлении палубой выше.

Пока я не изловил Ди-ди однажды в коридоре с мрачным и решительным выражением лица, он имел обыкновение звонить по ночам. Так ему казалось, что он настолько болеет за работу, что просто горит на ней. Ди-ди, взглянув мне в лицо, понял, что сейчас его будут бить и, возможно, ногами.

— Еще один ночной звонок, или после конца рабочего дня — пеняй на себя, — сказал я официальным тоном старшего механика, готового на подвиги во имя справедливости.

— Так может мне и не работать вовсе? — испуганно пролепетал он, возмущаясь в меру своей уязвленной гордости.

— Телефонистом — ни в коем случае.

Ди-ди обиделся и ушел, но донимать нас перестал. Доложил все капитану, престарелому маразматическому новозеландскому голландцу. Тот вызвал меня на разборку, но почему-то оробел, не нашел нужных слов и отпустил восвояси.

Тем не менее старпом сдаваться не собирался. Превосходство штурмана над механиком как раз и заключается в том, что круг его обязанностей напрочь убивает способность конструктивно мыслить. Поэтому штурмана и спят сладко, и вредными мыслями решения проблем на обременены, потому что все их проблемы благополучно спихиваются на широкие механические плечи. Ну а разница в том, чтобы приказать устранить непорядок, и придумать, как его устранить, очевидна.

Мы выходим из Рейкьявика, нас встречает взбешенный океан и пытается сорвать злобу на нашем суденышке. Ночь нарушает безмолвие ударами волн о корпус, свисте ветра в кранах и биениями друг о друга контейнеров. Двигатель грохочет, сердешный, толкая нас прочь от негостеприимного острова навстречу к другому острову, по ту сторону океана, имеющему собачье название Ньюфаундленд. Ему, двигателю, трудно справляться с нагрузкой, волны, тупо бьющие в нос парохода, очень тяжелы и по высоте достигают десять метров. Но через час положение должно стабилизироваться, сердце судна войдет в устоявшийся режим, что позволит нам медленно, но верно двигаться на запад.

Тут возникает Ди-ди, намеревающийся последним указанием поставить точку в своем рабочем дне.

— Ставлю тебя в известность, что я включаю вентиляцию трюмов, — говорит он мне.

— Ой, не включай, — отвечаю. — Ничего хорошего из этого не выйдет.

— Это почему?

— Потерпи до утра, или хотя бы часок-другой. Пусть двигатель в режим войдет.

Но Ди-ди ждать еще час не хочется, сон штурмана свят, как зарплата.

— Ничего не знаю, положено включить — значит, включу.

— Ладно, — говорю. — Тебе, конечно, видней. Но могут возникнуть сложности.

Ди-ди недовольно морщится:

— Какие еще сложности?

— Двигатель может встать. Могу объяснить все технические нюансы.

— Это ваши проблемы, но подожду, так уж и быть, — старпом машет вялой рукой, уходит в надстройку и включает вентиляцию.

Двигатель возмущается и отключает с себя все потребители электричества. Наступает миг обесточивания. Свет гаснет, но зажигается вновь от включившегося аварийного движка. Главный двигатель сбрасывает обороты и не намеревается дальше тащить в море судно. Волны, словно обрадовавшись, медленно, но верно начинают поворачивать полупарализованную тушу парохода бортом к волне. Это совсем нежелательно: так мы можем потерять не только драгоценный палубный груз, но и плавучесть. Надеяться на то, что самодовольные исландские спасатели придут к нам на помощь вовремя — смешно.

Сирена тревоги поет свою унылую песню. Сердца механиков тоскливо сжимаются — надо бежать бороться, сердца штурманов раздраженно колотятся — ну, что там еще у этих бездарей произошло? Ди-ди важно подымается по трапу в свою каюту, держась за поручни обеими руками — качать стало просто немилосердно.

Я мечусь по машине, как Квазимодо по собору Парижской богоматери, реанимируя механизмы по степени их важности. Наконец, судно перестает заваливаться на борт, начинает слушаться руля и вновь продолжает свое движение к далекой заокеанской цели.

— Ди-ди, сука, — шепчу я и грязной рукой хватаюсь за телефон. Но потом, передумав, обессилено сажусь в кресло. Все равно ничего старпом не поймет, потому что так легче жить. А перевоспитанием заниматься я не умею, разве, что ли, в морду дать?

Через месяц заменился Василий, компания почему-то заодно с ним поменяла урку-моториста. Из опытных остался один я. Хотя, какой там опыт приобретешь за месяц знакомства с техникой, если все это время занимаешься не спокойным изучением матчасти, а борьбой за живучесть.

Новый второй механик оказался на редкость смышленым, поэтому без раскачки и раздумий бросился вместе со мной в бой. Нашего урку заменил совсем молодой урка, лишь только начинающий морскую карьеру, поэтому смотрящий на все наши битвы с большим желанием помочь, но с круглыми глазами непонимания сути происходящего. На электромеханиках компания, как водится, экономила, поэтому его каюта пустовала, а все обязанности должны были выполнять мы. Мы и выполняли, засучив рукава. Воевали со штурманами до их истерик, оттягивая любую электрическую работу. Поэтому очень многое из автоматики работало сугубо в ручном режиме, потому что ввиду элементарных знаний по упорядоченному движению заряженных частиц, мы с трудом могли постичь процессы, происходящие в хитроумных электронных агрегатах, которыми было нашпиговано наше судно, имеющее допуск работы в безвахтенном режиме, то есть без постоянного наличия механика в машинном отделении.

— Андрюха! — говорю я новому второму. — Компрессор рефкамеры перестал запускаться автоматически.

— Добро! — отвечает он мне. — Переходим на режим ручного управления. Ставлю мост на автоматике.

Компрессор включается теперь один раз, но работает без остановки. Мы смеемся и потираем руки.

— Дед! — обращается Андрюха ко мне. — Защиты рефкамер вырубают компрессор.

— Добро! — отвечаю я. — Отрубаем защиты. Контролируем по мере возможности.

Теперь наш компрессор работает на запредельном режиме. Днем мы посматриваем за ним, выключаем время от времени вручную, следим за температурами в рефкамерах. Ночью же он предоставлен сам себе, работает, как ему заблагорассудится. Мы надеемся, что не сломается.

Компания информирована, но отвечает глубокомысленным молчанием. Им там тоже проще, когда я не очень наседаю с жалобами и путями их решения. Получив мои тревожные сообщения, они совещаются между собой. Дня три, или четыре. Потом у меня теряется терпение, и я шлю повторный запрос. Они начинают совещаться со сторонними специалистами, переписываются с ними, но по мере того, как я перестаю их дергать, все реже и реже. Под конец, бросают все, отложив на более долгий срок. Я плюю на возможность положительного решения больного вопроса и уповаю на то лишь, чтоб неминуемая серьезная поломка не выпала на мой контракт.

Новый моторист тоже оказался не самым удачным приобретением клуба «Рейкьявик — Фосс». Я бы держал его постоянно на скамейке запасных, но тогда выходить на поле было бы некому.

Он, как честный ученик, учился морской механике самым ответственным образом: на своих ошибках. Мы от этих ошибок гнули в руках железные трубы, делали вмятины в переборках от метко запущенных кувалд. Нужен был выход энергии, хотелось убить этого мерзавца, но ограничивались упражнениями с трубами и молотками. Сам виновник в это время убегал к капитану, чтобы высказать ему соображения, как можно лучше обустроить быт камбуза, или штурманского сортира. Я пытался убедить капитана, что этот пароход мало приспособлен для учебы, нам — лишь бы не утонуть. Но он меня не понимал, отказываясь верить, что милейший умнейший моторист способен допускать ошибки, вылезающие нам кровавыми мозолями.

— Чего ж ты делаешь, гад? — говорю я урке-мотористу одним прекрасным утром.

— Чип, — отвечает он мне, с шумом выпуская воздух из ноздрей. — Я подумал, так будет правильно.

— Спросить ты, ирод, не подумал? — не сдаюсь я.

— Никого не было поблизости, чип! — парирует он.

— Ага, мы со вторым на это время сошли с парохода, плавали вместе с дохлыми альбатросами рядом! И не называй меня чипом! — взвизгиваю я, сжимая кулаки.

— Ты, сука, сам будешь все говно из провизионки вычерпывать! А потом будешь жрать все загаженные продукты! — колотится рядом Андрюха еще на более высоких нотах.

Урка молчит и сопит, потом выдает:

— Дренаж из провизионки не может врезаться в трубу фекальной системы.

— Правильно, не может, — соглашаюсь я. — Но этот сраный пароход строили немцы по проекту поляка! Андрюха! Я сейчас убью этого монстра!

— Спокойно! — говорит, скорее, себе, чем мне, второй. — Ну и зачем ты закрыл клапан на сточную цистерну? Решил проверить, пойдут ли какашки сквозь шпигат к нам в хранилище продуктов?

— Так не должно было случиться, — упорствует урка.

— И что — не случилось? — нависает над ним второй механик.

Моторист-теоретик обиженно молчит, сопя.

Я оставляю их двоих подводить черту под разговором и бегу на камбуз.

Там опечаленный повар — урка моет под краном выловленные из нечистот говяжьи ребра.

— Ты что собираешься делать, неандерталец? — ядовито интересуюсь я у него.

— Суп варить! — признается он, проигнорировав сравнение со своим далеким родственником. Я начинаю подозревать, что степень их родства не так уж и отдаленна.

— Отставить! — гавкаю я.

Урка роняет кости на палубу и обращает скорбное, как у Пьеро лицо к подволоку.

Я спускаюсь к провизионке, где уже начинает замерзать толстый слой всякой гадости, набравшийся за ночь после хладнокровной диверсии нашего моториста. Запах, к сожалению, замерзать не собирается.

С порога я прыгаю на ближайшую полку, закрепляюсь на ней и начинаю выбрасывать в коридор рыбу, мясо, замороженный хлеб. Прикинув на глазок, что продуктов хватит на неделю, оставшуюся до следующего получения продуктов, выбираюсь обратно. В это время вниз спускается, пыхтя и поддерживая живот, Ди-ди. Его вызвал удрученный повар.

— Ну и что это тут происходит? — инстинктивно, по привычке, спрашивает он. Я таких привычек не разделяю, скорее, даже, критикую.

— Да пошел ты! — говорю, запихиваю продукты в бумажный мешок и поднимаюсь на камбуз. Ди-ди удивленно крутит головой, не в силах найти должные слова.

— Короче, так! — ставлю задачу повару. — Нам со вторым готовить только из этих продуктов. Ясно?

Тот кивает головой.

— Смотри у меня! Будем проверять!

Я ухожу и краем глаза замечаю, что Ди-ди тоже вытаскивает с собой продуктовый набор. Интересно, как же он с таким мамоном на полку-то забрался?

Целую неделю мы втроем питаемся из отдельной кастрюли. Капитан, сердешный, преуспевает вместе со всеми урками в потреблении продуктов, выуженных бережливым поваром из дерьма и старательно обмытых «чистой колодезной водой». Потому что добрый Ди-ди ему об этом маленьком происшествии не сообщил. А мы были сообщать не обязаны, иначе уркин эксперимент обернулся бы для меня понижением в правах: не углядел, не научил, не проконтролировал.

Через некоторое время наш урка задал мне волновавший его вопрос:

— Немцы плохо строят суда?

— Нет. Строят они их хорошо. Дело не в этом.

Урка посопел немного, пытаясь разобраться в моих шарадах, но безуспешно:

— А в чем тогда дело?