Гений Келлерман Джесси

— А чего ты отцу не позвонишь?

— И что?

— Для начала поздоровайся.

— И? Поздороваюсь и повешу трубку?

— Почему? Если все пойдет нормально, можешь спросить, как у него дела.

— Что-то мне эта картина не представляется радужной.

Она промолчала.

— Мы вообще никогда Рождество не праздновали. У нас даже елки не было. Мама дарила мне подарки, но и только.

Саманта кивнула, хотя мне показалось, будто она мною недовольна.

— Если я ему позвоню и поздороваюсь, он будет рассчитывать на большее. Он спросит, почему я раньше не звонил. Честное слово, ты просто его не знаешь.

— Ты прав, я его не знаю.

— Нет уж, премного благодарен.

— Как скажешь.

— Зачем тебе это надо?

— Что?

— Из-за тебя я чувствую себя виноватым, а ведь я ни в чем не виноват.

— Я же с тобой согласилась.

— На словах. А на самом деле нет.

— Сам-то понял, чего сказал?

Я проводил ее до метро.

— Не объешься канапушками, — сказала Саманта. — Увидимся в следующем году.

Она встала на цыпочки, поцеловала меня в щеку и ушла. А я так и стоял столбом, глядя ей вслед.

Назвать рождественскую гулянку Мэрилин праздником было бы святотатством. На празднике подвыпившие коллеги по работе собираются в кружок вокруг бадьи с пуншем и оглаживают друг друга под гитару Бинга Кросби. В галерее Мэрилин Вутен все это действо скорее напоминает образцово-показательное открытие выставки. Туда невозможно не явиться, и все являются, даже если погода совсем уж мерзкая. Вне зависимости от объявленной темы праздника — «Подводные ковбои», «Список покупок Энди Уорхола», «Наш ответ яппи» — Мэрилин всегда нанимает один и тот же оркестр, ансамбль из тринадцати музыкантов-трансвеститов. Репертуар у них тоже неизменный: мелодичные инструментальные каверы на песни Билли Холидей и Эллы Фитцджеральд. Называется ансамбль «Свинг в полный рост».

Поскольку я был очень занят расследованием, маскарадный костюм для мероприятия совершенно вылетел у меня из головы. Куда я дел приглашение, тоже, убейте меня, не помнил. А значит, и «темы» не знал. Если бы я спросил кого-нибудь из приглашенных, сразу стало бы очевидно, что мы с Мэрилин не разговариваем, и тут же поползли бы скандальные слухи. В тот момент я еще искренне верил, будто это дело касается только нас двоих.

Короче, приехал я в обычном костюме и, как оказалось, попал в струю. Вокруг меня веселилась толпа народу, и все были одеты так, словно их только что избрали в правительство Буша. Правда, маски у меня не было, поэтому на меня пялились и пытались угадать, кого я изображаю. Никаких нервов не хватит слушать полчаса про то, как ты похож на сенатора Дональда Рамсфелда.

— Да ладно тебе, он ничего плохого в виду не имел, — утешила меня Руби.

— Ничего плохого — это как?

— А у него очень впечатляющие скулы, — встрял Нэт.

Я попытался смешаться с толпой. Меня спрашивали, хорошо ли я себя чувствую, я трогал последний оставшийся на виске пластырь и говорил: «Кора и древесина головного мозга не пострадали». Кто-то пытался обсудить со мной художников и выставки, о которых я и слыхом не слыхивал. Согласитесь, жизнь идет вперед ужас как быстро. Уехал на месяц и выпал, учи все заново. В общем, я не знал, о чем они говорили, да и не хотел знать. Я присоединялся к какому-нибудь кружку, включался в беседу и через пару минут терял нить рассуждений, завороженный вереницей проходящих мимо персонажей: Дик Чейни, снова Дик Чейни, Кондолиза Райс и снова Дик Чейни. Иногда мне удавалось взять себя в руки и прислушаться к разговору, но тогда я только еще больше раздражался. Речь неизменно, вне зависимости от темы, шла о деньгах.

— Говорят, об этом твоем убийце постоянно пишут в газетах.

— И сколько у тебя всего его рисунков, Итан?

— Да он не скажет, ты что?

— А ты еще что-нибудь продал?

— А Холлистер еще что-нибудь купил?

— Я слышал, он скинул даже то, что купил.

— Итан, что, правда скинул?

— А ты у него дома был? У меня один знакомый туда ездил, так он говорит, там сплошная безвкусица. Холлистер нанял Жаме Акоста-Бланка писать эти жуткие копии и заплатил семьдесят процентов вперед. Так Жаме в миг слинял в Москву и теперь окучивает новых русских.

— Итан, а кому он рисунки продал?

— Никто не знает.

— Итан, кому Холлистер продал рисунки?

— Рита говорила, что Ричарду Бренсону.

— И что, ты теперь озолотишься?

Прошло два часа, а Мэрилин так и не показывалась. Я прошелся по комнатам. На белых стенах красные холсты. И розовые тоже. И просто пустые белые стены. Галерея Вутен выросла и поглотила соседние помещения слева, справа, сверху и снизу. Почти пятую часть дома № 567 по Западной Двадцать пятой улице занимала одна только эта галерея. Плюс дополнительное помещение на Двадцать восьмой и фотогалерея в Верхнем Ист-Сайде. Я шел и думал о том, что никогда мне не вырасти до таких размеров. Даже если бы вдруг захотелось. Мне не хватало размаха.

Я вцепился в одну из ассистенток Мэрилин, и после долгих переговоров по рации выяснилось, что Мэрилин на четвертом этаже.

В лифте я прорепетировал речь. Извиняться не хотелось, но ведь Рождество все-таки.

У Мэрилин два офиса. Это как две кухни в ее доме. Один кабинет для посетителей, а в другой она почти никого не пускает. Огромная комната с высоченными потолками и девственно чистым столом располагается на первом этаже. Мэрилин использовала ее, когда нужно было заключить сделку или просто потрясти новых клиентов великолепием обстановки. Настоящий кабинет, с заваленным столом, круглыми следами от чашек с кофе, открытками на стенах и мозаичным журнальным столиком, предназначался только для самых близких. Я, например, о нем узнал только через год после того, как мы с Мэрилин начали встречаться.

Мэрилин сидела в старомодном кресле-качалке, единственном предмете, который совершенно не вписывался в интерьер. И единственном предмете, который Мэрилин сохранила после продажи дома в Айронтоне. Рука свисала с подлокотника, на ковре стоял пузатый бокал с виски. Стены дрожали от грохочущей на первом этаже музыки.

— Ты куда подевалась? — заговорил я. — Все про тебя спрашивают.

— Забавно. Последнее время про тебя мне постоянно задают тот же самый вопрос.

Я не стал развивать тему, только спросил:

— Ты спустишься?

— Не хочется.

— Что-то случилось?

— Нет.

Я собрался принести извинения, но понял, что еще не готов. Тогда я опустился рядом с креслом и взял Мэрилин за руку. Жесткую, сильную руку. Не в первый раз мне пришло в голову, что Мэрилин прекрасна, но в красоте ее есть нечто резкое, почти мужественное. Твердый подбородок, четкие черты лица. Она улыбнулась, пахнуло перегаром.

— Ненавижу эти приемы.

— Зачем тогда ты их устраиваешь?

— Так надо. — Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. — И потому что я люблю приемы. Люблю и ненавижу. Одновременно.

— Ты не заболела?

— Нет.

— Хочешь, воды принесу?

Она не ответила.

Я встал, открыл дверцу маленького холодильника, достал бутылку «Эвиан» и поставил на пол рядом с бокалом. Мэрилин даже не пошевелилась.

— Не нравится тебе там, а? — сказала она. — Ты бы сюда не пришел, если бы нравилось.

Я присел на край стола.

— Было бы веселее, если бы ты спустилась.

— Небось с кучей народу уже поболтал.

— Ага.

— Про тебя все спрашивали.

— Ты говорила.

— Можно подумать, ты на войну ушел.

— Не ушел.

— Ох… — Она вздохнула, не открывая глаз. — Я им отвечаю, что и сама не знаю, где ты.

Я промолчал.

— А что мне еще говорить?

— Это неважно.

— Они уверены, будто я в курсе. Будто мы с тобой постоянно на связи.

— Так и есть.

— Разве?

— Конечно.

Мэрилин кивнула:

— Это хорошо.

— Конечно, — непонятно зачем повторил я.

— Тебе понравилось у меня жить?

— Ты просто чудо. У меня слов нет, чтобы тебя отблагодарить.

— Пока ты ни одного ни сказал.

— Прости, если не сказал. Тогда я сейчас скажу: спасибо тебе огромное!

— Наверное, не нужно ждать благодарности. Но мне очень хотелось это услышать.

— И правильно.

— Нет, неправильно. Я ничего не должна от тебя ждать.

— Мэрилин, но ведь это вопрос элементарной вежливости. Ты совершенно права, я должен был тебя поблагодарить.

Она помолчала, потом спросила:

— Правда?

— Что?

— Это вопрос вежливости?

— Я не понял тебя.

— То есть мы с тобой так должны себя вести? Соблюдать приличия?

— Ну да, мне казалось.

— Ага, — ответила Мэрилин. — Извини, я не знала.

— А почему бы нам не вести себя вежливо?

— По кочану. — Она открыла глаза. — Потому что я тебя люблю! Кретин!

Мэрилин никогда раньше этого не говорила.

— Меня спрашивают, как у тебя дела, а мне и сказать-то нечего. Знаешь, как это унизительно? Они спрашивают, а я должна знать ответ. Им нужно что-то ответить. Так?

Я кивнул.

— В жизни не угадаешь, кто мне звонил, — сказала Мэрилин после паузы.

— Кто?

— Угадай.

— Мэрилин…

— Ну же, постарайся. — Она снова начала по-южному растягивать слова: — Ведь сейчас праздник. Пра-а-аздник.

— Кевин Холлистер.

— Не-а.

— А кто?

— Уга-а-дай.

— Джордж Буш.

Она хихикнула:

— Ответ неверный.

— Тогда сдаюсь.

— Джоко Стейнбергер.

— Да ты что?

Мэрилин кивнула.

— Чего хотел?

— Чтобы я представляла его интересы. Он считает, ты ему недостаточно внимания уделяешь.

Я был потрясен. Джоко Стайнбергера я знал еще с тех времен, когда его вместе с целой группой художников открыла покойная Леонора Вейт. Сначала она была его агентом, затем он по наследству перешел ко мне. Джоко стал неотъемлемой частью галереи. Он, конечно, взбалмошный тип, но предателем вроде никогда не был. Ну надо же, переметнулся к Мэрилин, а мне и слова не сказал. Ужасно обидно. Кристиану я упустил по собственной воле, тут и расстраиваться нечего. И вот теперь оказывается, что за шесть месяцев я потерял двух художников. Есть над чем подумать.

— У него новый материал, и он хочет, чтобы я его выставляла, — сказала Мэрилин.

— Надеюсь, ты ему отказала?

— Да.

— Отлично.

— Отказала. А теперь, пожалуй, соглашусь.

— С чего бы это?

— Потому что ты плохо представляешь его интересы.

— Правда?

— Не-а.

— По-моему, следовало сначала дать нам с ним это обговорить, а не решать все за меня.

— А я ничего и не решала. Это все он. Он первый ко мне обратился.

— Скажи ему, пусть сначала со мной поговорит. Вообще-то, полагается делать именно так.

— А я не буду.

— Да что с тобой? Мэрилин!

— Нет, это что с тобой!

— Ниче…

— Да пошел ты!

Она замолчала. Голова у меня начала раскалываться.

— Мэрилин…

— Я тебя несколько недель не видела!

Ну что тут скажешь?

— Где ты был?!

— Я был занят.

— Чем?

— Расследованием.

— Расследованием?

— Ну да.

— С какой стати?

— Мы очень продвинулись.

— Правда? Потрясающе! Просто замечательно! Ура! А из пушек палить будем?

— Что?

— Ну, типа, бах-бах.

— Я не понял.

— Все ты прекрасно понял.

— Честное слово, нет. И, если ты не возражаешь, я бы хотел все-таки поговорить с Джоко. Какое ты вообще право имела…

— Господи! Хватит уже!

— Нет, ты скажи! Какое…

— Замолчи.

Я так и поступил. Потом поднялся на ноги.

— Выпей воды, а то голова заболит.

— Я же знаю, ты ее трахаешь.

— Что, прости?!

— «Что, прости», — передразнила она. — Ты все прекрасно слышал.

— Слышал, но не понял.

— Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля.

— Спокойной ночи, Мэрилин.

— Не смей уходить!

— А что я должен — стоять и смотреть, как ты из себя идиотку строишь?

— Попробуй только уйти, я тебе не такое устрою!

— Успокойся, пожалуйста.

— Скажи, что ты ее трахнул.

— Кого?

— Перестань!!! — завизжала Мэрилин.

Тишина.

— Скажи, что трахнул.

— Я ее трахнул.

— Отлично. Ну вот, уже хоть что-то.

Я не ответил.

— Меня не обманешь. Я все знаю, мне все агенты докладывают.

— Какие агенты? — И тут до меня дошло. — Исаак?

— Так что не парься.

— Господи боже! Мэрилин!

— Ну прямо оскорбленная невинность! Посмотрите на него. Сам же трахал, и сам же возмущается.

— М-да. Не хочу тебя расстраивать, но он не стоит тех денег, которые ты ему платишь. Я с ней действительно спал однажды, но это было задолго до того, как мы начали работать над делом.

— Я тебе не верю.

— Хочешь верь, хочешь нет. Это правда.

— Меня-то ты не трахал. Значит, трахал кого-то еще.

— Ты что, совсем тронулась? Я в больнице лежал.

— И что?

— И то. Я не мог… Я не собираюсь об этом говорить.

— Скажи, что ты ее трахнул.

— Я уже сказал… А ты теперь все время будешь одно и то же твердить?

— Что?

— «Трахнул, трахнул, трахнул».

Она засмеялась:

— А как еще это называется?