Когда улетают скрипки Фомальгаут Мария
– Уаттерс.
– Через даблью?
– Да.
– Где вы находились в ночь убийства?
Мне показалось, что я ослышался.
– К-какого убийства?
– Где вы находились, когда убили Кимберли?
– А… к-когда его убили? Какого числа?
– То есть, вы не отрицаете, что он был именно убит?
– Я не понимаю… – я решил говорить начистоту, – вы подозреваете, что это я убил Кимберли?
– Вы единственный, у кого были мотивы сделать это.
– Мотивы? Позвольте поинтересоваться, какие же?
– Вы разве не в курсе, что согласно завещанию вы остаетесь единственным наследником половины дома?
Мне показалось, что я ослышался. Это было слишком… неуместно. То есть, мы давно уже записали дом друг на друга за неимением других знакомых или родственников. Но я как-то напрочь забыл об этом, не вспоминал до сего момента.
Это было слишком неуместно… здесь.
– Так вы думаете, что я…
– Мы не думаем. Так где вы, говорите, были в ту ночь?
– В какую?
Следователь посмотрел на меня так, будто хотел сжечь взглядом.
– Где. Вы. Были. В. Ту. Ночь.
– Дома.
– Что вы делали?
– Я спал.
– Кто может подтвердить это?
– Н-никто.
– Хорошо. Вы… свободны. Когда будет нужно, мы вас позовем.
Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. Дело принимало скверный оборот, очень скверный. В сердцах я даже подумал о том, чтобы отказаться от половины дома – но тут же спохватился. Пускать в дом незнакомых постояльцев мне не очень-то и хотелось.
Неделю спустя вечером я услышал стук в окно. То есть, в мое окно и раньше стучали – опадающие листья, холодный ветер, моросящий дождь – предвестник осени. Но это был какой-то особенный стук. Так стучат, когда хотят войти.
Я проснулся от стука. Долго лежал с открытыми глазами, долго пытался понять, что я слышу. Ветка… нет, на стук ветки было не похоже, кто-то рвался ко мне с улицы, и все бы ничего,, но мое окно находилось на третьем этаже…
Я встал, пошел к окну, в темноте нашаривая домашний халат. Попутно я спрашивал себя, что я делаю, зачем я открываю окно неведомо кому.
Зачем…
Я даже не успел выглянуть в окно – что-то огромное ворвалось в дом, захлопало перепончатыми крыльями, заметалось под потолком. Моя рука уже потянулась к швабре, чтобы прогнать непрошеного гостя, когда я узнал в полумраке спальни Белла. Сердце радостно екнуло, я почти готов был поверить, что Кимберли вернулся.
Но это была только призрачная надежда…
– Белл? Ты?
– Добрый вечер, мистер Уаттерс…
– Вообще-то уже ночь. Так что ты… хотел?
– Мистер Уаттерс… я к вам.
– Что ты имеешь в виду?
Я… – Белл сел на подоконник, начал машинально точить когти, – я к вам. Насовсем.
– Белл… – я осторожно откашлялся, – я… мне не нужен телефон.
– Пожалуйста, мистер Уаттерс.
– Белл, если ты полетишь на блошиный рынок, тебя купят в два счета.
– Мистер Уаттерс… я прошу вас. Я жил в этом доме так много лет…
Ледяная рука сжала мне сердце.
– Ну… х-хорошо. Но… Чтобы со мной безо всяких штучек и фокусов, ты меня понял? Я тебе не твой безрассудный хозяин, который бросался за тобой по первому твоему зову!
– Конечно… конечно, мой господин…
– А теперь я хочу спать. И не беспокой меня по ночам, ты меня понял? Вообще-то и днем не беспокой. Или… вот что, каждое утро часов в десять будешь сообщать мне о звонках за день. Да… и не забудь разбудить меня завтра в восемь.
– Да, мой господин.
Я забрался в безнадежно остывшую постель, зарылся в одеяло. Мельком вспомнил, что телефоны могут согревать хозяев своим теплом. Тут же отогнал от себя эту мысль, только говорящего телефона в постели мне не хватало.
– Мой господин…
Я как всегда недовольно поморщился, как всегда многозначительно покосился на Белла. Когда он, наконец, поймет, что мне не нравится, когда меня так называют…
– Мой господин… я получил сигнал среди ночи.
Я откашлялся.
– Белл, друг мой, сколько можно объяснять, что меня не интересуют твои сигналы, пойманные среди ночи! Если ты получил сигнал бедствия, ты можешь обратиться в полицию, там обязательно помогут… ты все сказал?
– Мой господин… это от Кимберли.
Я откашлялся.
– Белл… Мне очень жаль. Но Кимберли умер, ты же знаешь.
– Но это сигнал от него.
– Ты что-то путаешь, Белл.
– Ничего я не путаю, я, по-вашему, не знаю, от кого сигнал идет?
Я вздрогнул. Я никак не ожидал, что всегда учтивый телефон может быть таким резким и грубым.
Тем не менее, он таким был. Отчаянно хлопал крыльями, метался по комнате, срывался на крик:
– Сигнал идет от моего хозяина! Кимберли в опасности! В опасности!
– Ну хорошо, хорошо, Белл… я займусь… этим.
Мне нисколько не улыбалось провести день за поисками сигнала, скорее всего, ошибочного. Лично я бы предпочел посвятить своё время работе над летучими кораблями – несмотря на свое почти полное разочарование оными. Однако, мысль, что мой друг может быть жив, и может быть в опасности, не давала мне покоя.
Я вооружился картами и погрузился в изыскания…
(запись в дневнике обрывается)
– Белл, – позвал я, – поди сюда, Белл.
Телефон осторожно запрыгал в мою сторону. Я видел, что он побаивается, ведь последнее время я подзывал его только чтобы устроить хорошую выволочку за пропущенный звонок.
– Мой господин?
– Белл… – начал я как можно мягче, – я проследил сигнал от Кимберли.
Телефон насторожился.
– И у меня плохие новости. Боюсь, этот сигнал бедствия идет оттуда, куда нам не добраться.
– Мой господин…
– Не зови меня так.
– Как же вас называть?
– Джеймс.
– Дже… э-э-э… мистер Уаттерс… я могу одолжить у вас небольшую сумму денег?
– Я же сказал, мы справим тебе новый диск ближе к Сочельнику.
– Нет. Чтобы отправиться в Новый свет… и вызволить моего хозяина. Ведь вы имели в виду Но- вый свет?
– Нет, Белл, я не имел в виду Новый Свет.
Телефон насторожился, даже приподнял трубку.
– Белл… Я получил сигнал с Луны.
Молчание.
– Нет, ты не ослышался, Белл. С луны. Боюсь, твой хозяин в поисках и скитаниях зашел слишком далеко.
Белл молчал. Я понимал, что он сейчас переживает, мне было ничуть не лучше.
– Мне очень жаль, Белл, – осторожно сказал я, – мне очень жаль. Поверь.
Белл не отвечал мне.
– Белл… мы можем купить тебе новый диск в воскресенье. И трубку.
– Да… большое спасибо, мой го… Ке… М-мистер Уаттерс.
Я вышел на улицу, осень встретила меня холодком. Полная луна смотрела на меня своим единственным глазом, как будто беззвучно посмеивалась надо мной. Огромные корабли высились на горизонте – красавец «Мэри Куин» постепенно начал разрушаться, из-под обшивки просвечивал остов.
Корабли, которые никогда так и не взлетели в небо.
Корабли…
У меня сжалось сердце.
– Собирайся, Белл.
– Да, мой го… м – мистер Уаттерс.
– Мы летим на луну.
– Да, мистер Уаттерс.
– Ты что, не понял? Мы летим на луну!
– Да… но… неужели?
– Да, Белл, да. Нельзя оставлять в беде своего хозяина.
Я взвесил в руке саквояж, он показался мне тяжеловат для Белла. Так и получилось, когда я отдал свою кладь телефону, последний только беспомощно волочил её по земле, хлопая крыльями. Мне пришлось перехватить саквояж, и мы покинули городок, направились к космодрому.
Я дописываю эти строки, уже сидя на борту «Персея». Мы договорились с Беллом, что он отнесет мои записи домой, потом присоединится ко мне в путешествии. Он один знает, где искать…
(страница потеряна)
– Мистер Кимберли, вы уверены, что имеете право унаследовать дом?
– Мой сосед Уаттерс составлял завещание на меня.
– Но после этого вы полгода считались пропавшим без вести!
– И что? Разве это что-то меняет? Если Уаттерс не переписал завещание, я по-прежнему имею право унаследовать дом.
– Да… действительно.
– Зачитывайте, прошу вас.
– Я, Джеймс Уаттерс, находясь в здравом рассудке и памяти, в случае моей смерти завещаю половину дома моему соседу…
– Вот именно.
– А все-таки очень жалко Уаттерса.
– Не то слово. До сих пор поверить не могу.
– Да, отличный был человек.
– Я любил его, как брата.
– Всего хорошего, мистер Кимберли.
– Всего хорошего. Белл, проводи гостя.
Белл летит по лестнице за стряпчим, подает лапками пальто, надевает на гостя шляпу. Еще раз оглядывает коготки, не осталось ли где присохшей крови, нет, вроде все вычистил…
Красный чай
Когда нас вынесли в зал, мы как всегда гадали, кого из нас недосчитаемся мы сегодня. Все дни делились для нас на удачные и неудачные. Если мы все возвращались домой в полном составе – день был удачный, если кто-то из нас падал на пол – это был неудачный день.
Как всегда перед чаепитием выступил старый чайник, напомнил нам всем, что файф-о-клок – наш священный гражданский долг перед родиной, правь, Британия, и все такое. Я вспоминал, как когда-то слушал эти слова с замиранием сердца, представлял себя не безвестной чашкой в «Гордон Рамзи», а членом королевского сервиза династии Виндзоров…
Молодость…
Сейчас я уже слышал пылкие речи нашего чайника с долей скептицизма. Конечно, наш гражданский долг – это святое, но перспектива разбиться вдребезги меня не радовала. Я предпочёл бы выполнять свой долг без риска быть разбитым на осколки. Например, чтобы полы в «Гордон Рамзи» делали из мягкого войлока, а также столы и стулья… Впрочем, я отвлекаюсь.
Нас вынесли в зал. Как всегда я вспоминал, с каким замиранием сердца я вышел в этот зал первый раз, как всё было красиво и сверкало, я чувствовал себя личной чашкой принцессы Дианы или Оливера Кромвеля, не меньше. С годами мой восторг немного поубавился, впрочем, я всё равно был восхищён убранством нашего кафе.
Как всегда перед чаепитием мы потихоньку помянули тех, кого с нами нет: две чашечки, молочник, маленькое блюдце. Сахарница обмолвилась, что если разобьют ещё одну чашку из сервиза, нас могут списать, а на наше место… чш, чш, все зашикали на сахарницу, что вы такие ужасы говорите, мэм…
Я гадал, кто из нас разобьется сегодня. Было у меня предчувствие, что кто-то из нас отправится в последний полет на пол. Так было на душе в день, когда разбился молочник. Я посмотрел на чашечку с розой на бортике – она мило улыбнулась мне, и я попросил кого-то всесильного, чтобы разбилась не она.
Как всегда я подумал, почему разбиваемся мы. Почему такая несправедливость. Ведь в чаепитии участвуют две стороны – мы и люди, только для людей почему-то чаепитие – приятный ритуал за милой беседой, а для нас – лотерея, выигрышем в которой была наша жизнь. Было бы справедливо, если бы люди тоже разбивались, может, тогда пореже бы пили чай…
Нет, конечно, в какой-то мере все это приятно – когда тебя наполняют вкусным ароматным чаем, на подставках лежат пирожные, в сахарнице сверкает белоснежный сахар. Еще приятнее, когда тебя сжимают ручки молоденькой девушки или даже дамы в годах. Конечно, здорово красоваться на файф-о-клоке, и вообще, если не участвовать в чаепитии, зачем тогда жить. Но…
Вот именно.
Но.
Как всегда я подумал, а что если бы люди разбивались…
Нас принесли пятерым господам. Мне сразу стало неинтересно – что с того, что тебя сжимает рука какого-то господина. Чашечки оживленно зашептались, я даже испытал укол ревности, когда чашечку с розочкой взял в руки господин с мясистым лицом. Я прислушался к обрывкам фраз и понял, что мы имеем дело не с соотечественниками.
– Кто они? – шепотом спросил я.
– Я почем знаю, – шепнула сахарница, – дельцы какие-нибудь… клерки…
– Да нет… по национальности.
– А, ты об этом… м-м-м… похоже на итальянцев…
Мы вздрогнули. Иметь дело с итальянцами нам не хотелось, тогда уж точно кто-нибудь из нас полетит на пол…
– Хотя нет… постой… эй, кто-нибудь знает этот язык?
Мы прислушались. Нет, хоть убей, непонятно. Я немного знал французский – следствие долгого романа с бутылкой мерло – и несколько фраз по-немецки, подслушанных у какого-то пряничного домика. Но это… индийский… арабский… нет, на арабов они совсем не похожи…
– Русские, – шепнула чашечка с розочкой.
– Да ну, что ты…
– Точно тебе говорю… русские…
Старый чайник нахмурился. Предыдущие две чашечки были жертвами русских туристов, молочник, правда, разбил какой-то испанец. Вспомнились какие-то жуткие истории про руссо туристо, которые стреляли по дорогим сервизам, били зеркала или совали петарды в апельсины…
Старое блюдце для пирожных внимательно смотрело на разводы клубничного джема. Я уже знал, что оно гадает на разводах, пытается увидеть в них будущее.
– Сегодня будет беда, – сказало старое блюдце.
Мы зашикали на него, нам и так было не по себе.
– Кто-то разобьется. Кто-то сегодня обязательно разобьется. Здесь. За этим столом.
– Ой, перестаньте, – вздохнула сахарница.
– Я чувствую это…
Я смотрел на чашечку с розочкой. Не отрываясь. Человек с мясистым лицом отчаянно жестикулировал, держа чашечку, я все ждал, когда раздастся предсмертный звон. С какой бы радостью я вырвал у него из рук мою чашечку, увёл бы её далеко-далеко…
Мы молчали. Даже старый чайник не говорил про гражданский долг и правь, Британия.
Я прислушивался к обрывкам фраз, нет, даже не просите, шестьдесят процентов, моё последнее слово… Честно скажу – мне было страшно. Наверное, великие королевские сервизы так не боялись, когда мелькали в руках у коронованных особ. Но я не был королевским сервизом…
– Разводы на джеме показали ворона и крест, это знаки смерти, – вздохнуло старое блюдце.
Я посмотрел на разводы джема, и, хоть убейте, ничего в них не увидел.
Люди что-то обсуждали. Людям не было страшно. В который раз я подумал, почему люди не бьются.
Я подумал, почему люди не бьются.
И в этот момент я почувствовал, что рука худого мужчины больше не сжимает меня.
Свободный полёт… вот как это бывает…
Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?
Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает…
Старое блюдце не согласилось.
– Я чувствую… я чувствую беду…
Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно…
Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.
– Я чувствую беду, – сказало старое блюдце.
Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.
– Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг…
И тут раздался звон.
Громкий.
Оглушительный.
Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло… нет, вроде даже не окно и не зеркало…
Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.
Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы….
Шли минуты.
Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.
– Что ты… что с тобой? Они… там…
– Он… он… раз… раз…
– Что?
– Он… – чашечка с трудом выговорила – раз-бил-ся!
– Кто?
– Че… че…
– Чайник?
– Н-нет… че…
– Честерфильдский сервиз?
– Нет… че…
– Чешир? Челси?
– Че… ло… век… раз… бил… ся…
Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.
– Так не бывает, – повторил я.
– Раз… бил… ся… там… на улице… другой человек… стоял… и худой за столом сделал ему знак… и человек на улице… что-то сделал… и разбил… моего человека… вот так… на расстоянии… разбил…
– Разбил?
– Да… он упал… и разбился… этот… с мясистым лицом…
Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.
Сахарница осторожно добавила:
– Из него вылился чай… красного цвета. У людей внутри красный чай… красный чай…
Луноделы
– О, дырка под хвостом дьявола, вы что? – мастер смотрит на тощего начальничишку, как на врага народа, – этого? В первый цех? Помогать?
Начальничишка хватается за голову, так и жду, что начнёт рвать волосы:
– А кого? Этот, блин, ногу сломал, тот, блин, руку, этот, блин, голову, а я что? А я что, один за всех, как этот… Дрантаньян? О-охо, загоните вы меня, загоните…
Читать бесплатно другие книги:
