Главный секрет первого года жизни Мелия Марина

Сегодня часто приходится слышать от молодых мам: «Мы воспитываем детей, как в дворянских семьях…» Под дворянским воспитанием обычно подразумевается традиция передавать ребенка сразу после рождения няне и кормилице: няня берет на себя все заботы о малыше, а родители продолжают вести светскую жизнь. И какие дети вырастали — умные, сдержанные, благородные…

Меня заинтересовала эта тема, я прочитала много мемуарной литературы, материалы о жизни российского дворянства и царской семьи, и оказалось, что наши представления о традициях семейного воспитания того времени достаточно поверхностны, размыты, а порой и просто неверны. В дворянских семьях няне отводилась принципиально иная, нежели сегодня, роль. Чтобы понять, в чем разница, обратимся к истории.

Любимый персонаж

Когда речь заходит о дворянских нянях, мне вспоминается хранящийся в Русском музее портрет нашего знаменитого импресарио Сергея Дягилева работы Льва Бакста. На первом плане — Дягилев, а в углу картины скромно сидит маленькая старушка в серой юбке и черной кофточке и с любовью и трепетом на него смотрит. Кто она? Для матери-дворянки — простовата, для прислуги — старовата. И за что ей такая честь — быть запечатленной рядом с Дягилевым? Название полотна все объясняет: «Портрет С. П. Дягилева с няней». Так, благодаря картине Бакста нянюшка Дягилева Дуняша стала одной из самых известных русских нянь.

Не только в живописи, но и в литературе существует целая галерея образов дворянских нянь. «Первая в списке» — конечно, пушкинская Арина Родионовна: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя…» А кому доверяет свои девичьи тайны Татьяна Ларина, влюбившись в Онегина? Совсем не матери: «Ах, няня, няня, я тоскую, мне тошно, милая моя: я плакать, я рыдать готова!..» Наши поэты посвятили своим няням столько прочувствованных строк, что их родителям впору было бы обидеться. Некрасов в одном из вариантов своего стихотворения «Родина» писал: «О нянях на Руси так много есть стихов, что боже упаси!» Дворянские няни — явление действительно уникальное. Почти у каждого известного писателя, ученого, государственного деятеля была своя Арина Родионовна.

Интерес к этой теме подогрела книга «Русские няни. Воспоминания» французского исследователя Жака Феррана, много лет изучавшего историю русских дворянских родов и их жизнь в эмиграции. Если кратко сформулировать выводы, к которым пришел Ферран, получится примерно так: хочешь лучше понять «этих русских» — познакомься с их нянями.

Если же попытаться собрать, сложить, как пазл, все, что так или иначе имеет отношение к няням: воспоминания, эпизоды, литературные образы, — получится интереснейшая картина и с точки зрения истории, и с точки зрения психологии.

Как умудрялись дворянские мамы выбирать людей, которые всю жизнь служили семье верой и правдой? Что они искали в няне и что находили, и что, возможно, стоит поискать нам?

Не работа, но судьба

До революции няни были не только у царей, дворян и купцов, но практически в каждой состоятельной семье, где мама могла себе позволить не заниматься детьми. Материнские функции брала на себя няня. Но «матерей» каждый месяц не меняют — наши пра-прапра… бабушки это отлично понимали. Задолго до разработки Джоном Боулби концепции привязанности наши предки создали традицию, благодаря которой у детей в дворянских семьях был постоянный объект привязанности, свой надежный взрослый — няня.

До отмены крепостного права в кормилицы и няни брали, как правило, крепостных крестьянок из тех деревень, где народ был трезвым и добропорядочным. Выбирали женщин здоровых, спокойного нрава, приветливых, добрых, опрятных, усердных, набожных (прежде чем пригласить няню в дом, говорили с ее духовником), готовых любить ребенка, пестовать его, нянчить, воспитывать, защищать.

Для бедной крестьянки попасть в няни было подарком судьбы. Поэтому няня была кровно, стратегически заинтересована в том, чтобы «прийтись ко двору», чтобы малыш был здоров, привязан к ней, любил ее. Няня знала, что тогда ее не уволят, не оставят без поддержки в старости и болезни, что она обеспечивает себя «до гробовой доски», на всю жизнь — и не только себя, но и своих родных.

Характерный пример — история кормилицы царя Николая I Ефросиньи Ершовой, крестьянки из Красного Села. У нее были две дочери и сын, которые стали молочными сестрами и братом императора. Со смертью Ефросиньи отношения Николая I с молочными сестрами не прекратились: в бухгалтерских документах Анна и Авдотья числились как дочери умершей кормилицы и получали по праздникам причитавшиеся им «поздравления». Когда у Анны родился сын, император стал его крестным отцом, тем самым породнившись с крестьянской семьей.

После 1861 года в няни шли, как правило, крестьянки, мещанки и дворянские девочки-сироты. Существовали даже специальные учебные заведения для нянь — в Москве и под Петербургом, в Царском Селе, где обучение длилось четыре года. «Наша няня была дочерью зажиточного крестьянина и была отправлена в школу нянь в Царское Село, — рассказывает героиня книги Феррана Елена Всеволодовна Пущина-Хасова. — Программа была аналогична пяти годам лицея, плюс курсы по религиозному образованию и по уходу за маленькими детьми».

Жак Ферран так определяет, кто такая русская няня: «Няни не были ни служанками, ни кормилицами, ни гувернантками, они были частью семьи, своеобразной душой семьи, посредником между родителями и детьми». Говоря современным языком, родители передавали няне часть своих полномочий, причем немалую часть. Родители воспитывали детей одним своим присутствием в доме, а все остальное ложилось на плечи няни. Няня становилась для ребенка «человеком номер один» — и все в семье это понимали, поэтому отношение к ней было теплым и уважительным.

Это сегодня принято увольнять нянь за любой проступок, как обычного наемного работника, и няни знают, что в одночасье могут остаться «без места», а значит без зарплаты. Есть семьи, где процесс набора и увольнения нянь практически не прекращается — родители без устали ищут новую няню в надежде, что следующая уж точно будет лучше предыдущей.

Дворянские няни, конечно, тоже не были идеальными. Но даже если няня в чем-то провинилась, сделала что-то не так, ее не выгоняли. Ну, одернут, поругают, пожурят — в конце концов, в семье всякое бывает. Да, «руки дырявые» — сколько чашек перебила! Ну что поделать, зато для детей она родной человек, дети к ней привязаны, и она искренне их любит и заботится о них, на остальное просто закрывали глаза. Вот как говорила о своей няне Мария Стахович — еще одна героиня книги Феррана: «Благодаря тебе, няня, у нас трое родителей: папа, мама и ты».

К подбору няни подходили максимально ответственно, а в царской семье поиск няни вообще считался делом государственной важности. Отбирали нянь не как домашний персонал — горничную, садовника, камердинера, а как самого важного человека, от которого будет зависеть здоровье и благополучие наследника. Обязанностью няни было ухаживать за ребенком, окружать его заботой и любовью круглые сутки, день за днем, год за годом, а не так, как сегодня, когда по будням малыша «любит» одна няня, по выходным другая, по ночам третья — кто дежурный, тот и «любит». Конечно, и при самом тщательном отборе бывали ошибки, но в целом установка была такой: няня — это навсегда.

Сегодня все просто: мы ищем няню для выполнения конкретной работы — для ухода за ребенком. Если няня почему-либо нас не устраивает — не проблема, агентство пришлет другую. В любом случае она для нас наемный работник, а значит, человек временный. И для самой няни наш дом — всего лишь очередное место службы. Иначе говоря, сегодня няня — это функция, работа, профессия — такая же, как любая другая.

Для дворянской няни забота о детях была не работой, а главным делом ее жизни, ее «служением», ее судьбой. Няня появлялась в доме с рождением ребенка и, как правило, жила до глубокой старости. Именно жила, а не прислуживала. Здесь она обретала свою вторую семью, здесь все считали ее близким и родным человеком — и дети, и взрослые. Она полностью посвящала себя детям, и все ее радости и горести тоже были связаны с жизнью семьи.

Вот что рассказывает о поведении своей няни в трудный для семьи момент Федор Михайлович Достоевский: «Оказалось, что все сгорело, все дотла: и избы, и амбар, и скотный двор, и даже яровые семена, часть скота и один мужик, Архип. С первого страху вообразили, что полное разорение. Бросились на колена и стали молиться, мать плакала. И вот вдруг подходит к ней наша няня, Алена Фроловна, служившая у нас по найму, вольная то есть, из московских мещанок. Всех она нас, детей, взрастила и выходила. Была она тогда лет сорока пяти, характера ясного, веселого, и всегда нам рассказывала такие славные сказки! Жалованья она не брала у нас уже много лет: “Не надо мне”, и накопилось ее жалованья рублей пятьсот, и лежали они в ломбарде — “на старость пригодится” — и вот она вдруг шепчет маме: “Коли надо вам будет денег, так уж возьмите мои, а мне что, мне не надо”. Денег у ней не взяли, обошлись и без того…»

Преданность няни семье и детям особенно ярко проявилась в смутное время — в период революции 1917 года и Гражданской войны. Это трагическая страница в истории дворянских нянь. Большинство нянь отправилось в эмиграцию вместе с дворянскими семьями. А те, кто остался со своими господами, как могли помогали им, добывая для семьи уголь, хлеб, муку, картошку. Когда родители погибали или по каким-то причинам не могли забрать с собой детей, те оставались с нянями.

Русская дворянка Майя Дурасова так вспоминает свою няню Лукию: «В 1919 году, перед тем как покинуть русскую землю и уехать за границу, мама предложила няне остаться и вернуться в свою семью, но няня спокойно ответила: “Кто же тогда будет заниматься детьми? … Няня жила в нашей семье с 1913 по 1941 год. В 1941 году она умерла, и отец устроил ей пышные похороны. Только после ее смерти мы поняли, что она умерла, возможно, от недоедания — она отдавала нам свои продовольственные карточки и отказывалась от еды, объясняя, что она старенькая и ей не нужно много кушать…»

Анна Смирнова, тоже выросшая в эмиграции, рассказывает о том, как после расстрела большевиками отца, белого офицера, семья выбиралась из России: «Моя няня Наташа нас не покидала. Завернувшись в оренбургский платок, она несла меня на руках сквозь северные леса к Финляндии. Моя старшая сестра, который было шесть лет, семенила рядом. Мама, одетая крестьянкой, шла вместе с нами с единственным рюкзаком… В течение всей моей жизни моя няня была для меня второй матерью. Она оставила все ради своей воспитанницы, ради своей барыни, как она меня звала. Наташа всюду следовала за нами, мы вместе отправились в Аргентину… Ее имя записано золотыми буквами в моих детских воспоминаниях и в воспоминаниях моей сестры…»

Няни делили с семьей все тяготы эмиграции. Нередко дом держался только на няне: она занималась всем — и кухней, и детьми, пока ее униженные, погрязшие в проблемах господа пытались хоть как-то заработать. Няня — спокойная, мудрая, уравновешенная, терпеливая — становилась центральной фигурой в семье, якорем, который удерживал всех на плаву. Бывало, что работу находили именно няни, и тогда они содержали всю семью, кормили и своих воспитанников, и их совершенно не приспособленных к жизни родителей. Князь Михаил Романов вспоминает, как его няня вязала шерстяные носки, а потом ехала на велосипеде за 15, а иногда и за 30 километров, чтобы обменять их хоть на какие-то продукты и накормить домашних.

Особое сословие

Владимир Иванович Даль писал: «Встарь к девице приставлялась няня до самого замужества и сохраняла почетное званье это навсегда». Няня — это было не только почетное звание, но и особый статус, особое положение в доме, в семье. Философ Николай Бердяев даже считал, что няни в России были особым социальным слоем.

Барские няни жили на всем готовом и при этом получали жалованье и одежду. Они ходили нарядными — и дома, и в церковь, и на прогулки с детьми. Няня занималась только ребенком, посвящала себя только ему — никаких других обязанностей у нее не было, никто даже не пытался использовать ее на каких-то работах за пределами детской. Когда в семье появлялись еще дети, няни занимались и ими, а когда их воспитанники вырастали, няни переходили «по наследству» к их детям, а потом и к внукам. После отмены крепостного права многие няни оставались в доме своих господ — и дело здесь, конечно, не в материальной заинтересованности, а в удивительной преданности самих нянь и в отношениях, которые складывались у няни с семьей.

Няня могла сидеть за одним столом с господами, ей разрешалось заходить в комнаты, куда не допускалась прислуга. Сословных различий между няней и ее воспитанниками не существовало — отношения были самыми естественными, живыми, реальными. Да, няня могла обращаться к ребенку «Ванечка» или «барин» и на «ты», а могла и строго на «вы» — «батюшка Иван Николаич». Но при этом ей позволялось все то же, что и родителям: она запрещала или разрешала, одобряла или наказывала. И если назревал конфликт между няней и ее воспитанниками, родители вставали на сторону няни — иерархия взаимоотношений соблюдалась неукоснительно. Так, няней дочерей последнего российского императора была Мария Вишнякова. Когда царские дочери стали подрастать, их отношения с Мари, или Меричкой, как звали в семье Вишнякову, осложнились. Однако императрица не давала ее в обиду. Вот что она писала в записке дочери Ольге: «Подумай о Мари, как она вынянчила всех вас, как делает для вас все, что может, и когда она устала и плохо себя чувствует, ты не должна волновать ее».

Чувствуя уважение к себе, свою нужность, свою значимость, понимая, что ей доверяют самое дорогое, няня так проникалась сознанием своего долга и высокого положения семьи, что в отстаивании родовых ценностей порой была строже и принципиальнее своих господ. Няня следила за тем, чтобы при детях никто не смел ругаться, не сказал бы ничего неприличного, охраняла детей не только от физической, но и от нравственной порчи, пресекала на корню любые «мужицкие замашки» своих воспитанников.

Сегодня спросили бы: «Не слишком ли много няня на себя берет?» А тогда это считалось нормальным, ведь няня была для ребенка, по сути, второй мамой, с теми же правами и той же ответственностью, она была полноправным членом семьи, а не «временно исполняющим обязанности няни».

У нянь, как правило, были собственные представления о воспитании, которые порой расходились с родительскими, и тогда няня даже могла позволить себе спорить с господами. В книге Феррана приводится рассказ эмигрантки Надежды Корелиной о том, как ее няня Анна Ивановна «во время прогулок могла сорвать несколько морковок в чужом огороде, дома их мыла и давала деткам погрызть. Мать постоянно делала ей выговоры: “Няня, ну как же вам не стыдно воровать, вы совершаете грех, нарушаете божью заповедь”. — “Как так воровать? — парировала няня. — Как будто это для меня. Я взяла это для детей. Как это овощи принадлежат другому? Они принадлежат Господу Богу, а Бог не против того, чтобы их брали для детей”. И переубедить няню было невозможно».

Если родители рано умирали, именно няня зачастую становилась хранителем традиций, старшей женщиной в доме. Она могла одернуть воспитанника, напомнив ему о том, как было принято в семье делать то-то и то-то, как подобает вести себя дворянскому отпрыску, как поступали в таких случаях его отец или матушка и т. д.

Князь Евгений Николаевич Трубецкой рассказывает, что у его няни Федосьи Степановны преданность семье и детям ассоциировалась с гордостью за дворянский род. Она чувствовала себя не просто няней, а няней Трубецких и даже придумала себе эпитет — «няня семьи и наследников». Однажды она подарила младшему брату Евгения часы и сказала: «Когда, Гришенька, ты меня похоронишь, и тебя спросят, кого ты, Трубецкой третий, хоронишь, ты ответишь — няню, но не просто няню, а няню семьи, наследственную няню, няню Трубецких. И чьи часы ты носишь, Трубецкой третий? — Няни, — скажешь, — няни семьи, наследственной няни».

Родная кровь

Для современной няни малыш — всего лишь очередной воспитанник, в доме которого она, скорее всего, не задержится. Поэтому профессиональная няня не может привязаться к ребенку, полюбить его, она держит малыша «на дистанции», чтобы при расставании не было слез — ни с одной стороны, ни с другой.

С дворянскими нянями все было с точностью до наоборот. «Она любила детей до безумия и так была к нам привязана, что нас считала своей семьей и любила нас больше, чем своих собственных родных», — так вспоминает свою няню Надежда Корелина. А вот что писал еще один герой книги Феррана, Николай Суворов: «Моя няня меня любила как никто другой в течение всей моей жизни. Это была тотальная, полная любовь, без интереса, не ищущая ничего кроме моего счастья и благополучия…»

Пока дети росли, няня находилась с ними постоянно, и на ночлег устраивалась в детской: если не на кровати, так где-нибудь на сундуке, на печной лежанке или просто на полу, держа маленького барина за ручку — чтобы спал спокойно. От нее зависел не только душевный покой ребенка, но и его физическое здоровье. Опытная няня не должна была подносить ничего к глазам малыша слишком близко или высоко — чтобы не развилось косоглазие, не носить на одной руке — чтобы не искривилась шея, следить, чтобы сидел прямо, беречь глаза от яркого света и т. д. Доходило до смешного. Писательница Мария Федоровна Каменская в своих воспоминаниях рассказывает про семью, где детишки были через одного то курносые, то длинноносые. Родители, смеясь, объясняли, что профиль у их детей зависит от нянек: у сына Коли и дочери Сони была няня Настенька — она вытирала детям нос, поднимая его платком кверху, а няня Марфа, которой достались дочь Анюта и сын Костя, высморкает, да еще и потянет раза два за нос книзу…

Няня наделялась родительскими функциями, но при этом могла позволить ребенку многое, и при няне он чувствовал себя раскованным, спокойным и умиротворенным. Родители — это «высшая инстанция», а ласка и нежность — от няни. Это няня должна была утирать слезы, утешать, прижимать к себе, кормить с ложечки, дуть на разбитые коленки, учить молитвам и рассказывать сказки. С какой любовью пишет о своей няне Мария Стахович: «Няня была для нас как стены для дома, которые поддерживают крышу, как тепло очага, как свет и цветы, которые приносят из сада…»

Няне можно было рассказать обо всем, поведать самое сокровенное, а уже потом, получив ее совет и благословение, идти на разговор с родителями. Нередко няням приходилось защищать детей от родительского гнева. Писательница Татьяна Петровна Пассек в своих воспоминаниях рассказывает о том, как няня спасала ее, когда мать, пылкая и порывистая, пыталась высечь ее прутом: «Няня бросалась за мною, умоляла мать меня помиловать, обещалась за меня, что “впредь не буду”, и, если что не удавалось, прикрывала меня своими старыми руками и принимала на них предназначенные мне удары розги… Высеченную — уносила в детскую, утешала, приголубливала и развлекала игрушками или сказкой… Вечером, укладывая меня в постель, она тихо творила молитву перед образком, висевшим в головах моей кроватки, крестила меня, брала стул и садилась подле… Утром, проснувшись, я встречала тот же исполненный мира и любви взор, под который заснула».

Общение с няней становилось для ребенка настоящей отдушиной, когда вокруг него сжималось кольцо бонн и гувернеров-иностранцев, говоривших на чужом языке и часто применявших наказания. Князь Евгений Трубецкой рассказывал о своей няне: «…право ворчать и бранить нас она признавала только за собой. Когда бранилась гувернантка, няня моментально становилась на дыбы и делалась центром оппозиции… “Аргутан, сиссистабель, — тотчас отвечал из другой комнаты нянин бас. — Ты сначала ребенку благодать покажи — Дух свят, а потом уже аргутан сиссистабель!”»

Вечно русские

Рискну предположить, что таких нянь, как у наших аристократов, не было нигде и ни у кого. «Русские няни были обычно из простых крестьянок, глубоко религиозные и обладающие какой-то удивительной мудростью, — пишет княгиня Варвара Долгорукая. — Я не могу сказать, в чем конкретно, но они очень отличались от всех бонн, которых я встречала в других странах, в других местах…»

А вот как определяет классический тип русской няни Николай Бердяев: «Горячая православная вера, необыкновенная доброта и заботливость, чувство достоинства, возвышавшее ее над положением прислуги и превращавшее ее в члена семьи… Для многих русских бар няня была единственной близкой связью с народом».

Сегодня мы редко вспоминаем о своих корнях. Мы растим детей на чужих сказках, на диснеевских мультиках, даже нанимаем няню-иностранку в надежде, что она научит ребенка английскому или французскому, и безумно радуемся, если наш малыш, не успев как следует выучить русский, уже говорит на чужом языке. Мы стремимся воспитать ребенка гражданином мира, заранее присматриваем ему какую-нибудь европейскую частную школу, колледж, университет…

Безусловно, и знание языков, и умение чувствовать себя свободно в любой стране важны, но не менее важно помнить, кто мы и откуда, ощущать свою принадлежность к кому-то и чему-то — это дает нам психологическую устойчивость и необходимо каждому. И русские аристократы это отлично понимали: много времени проводившие за границей, прекрасно говорившие и читавшие на нескольких языках, они были не просто князьями, а русскими князьями.

Да, во многих дворянских домах принято было говорить между собой по-французски, во всяком случае какие-то важные, изящные или пикантные моменты обсуждались исключительно на французском. И приставленные к детям бонны и гувернеры, как правило, были иностранцами. Но няни в доме были русскими!

Благодаря своим простым нянюшкам, их сказкам, присказкам, притчам и прибауткам, пословицам и поговоркам дворянские дети с самого рождения слышали родную речь и пропитывались русским духом. Это на русском языке их любили, жалели, укачивали, убаюкивали, защищали, играли с ними и т. д. И никого не смущало, что мамка или нянька была простой, необразованной женщиной: забавляя, она воспитывала — с помощью тех самых ладушек, пестушек и песен, которые передавались в народе из поколения в поколение.

Недаром даже в речи российских императоров нет-нет да проскальзывал народный говорок, унаследованный ими от их деревенских нянь и кормилиц. В книге Ильи Сургучева «Детство императора Николая II» о царских няньках написано так: «Я отдаю себе отчет, что при невероятной смеси кровей в царской семье эти мамки были, так сказать, драгоценным резервуаром русской крови, которая в виде молока вливалась в жилы романовского дома, и без которой сидеть на русском престоле было бы очень трудно. Все Романовы, у которых были русские мамки, говорили по-русски с налетом простонародным. Так говорил и Александр Третий. Если он не следил за собой, то в его интонациях, как я понял впоследствии, было что-то от варламовской раскатистости. И я сам не раз слышал его “чивой-то”».

Майя Дурасова вспоминает: «Наша няня разговаривала мало, но все свои суждения подтверждала пословицами и поговорками, как будто они объясняли, почему она говорит именно так…» Отец Майи очень любил разговаривать с няней, объясняя детям, что в Ярославле, откуда та была родом, русский язык — один из самых чистых.

У царских нянь была даже своя национальная «униформа», просуществовавшая до 1917 года, — традиционный русский сарафан с кокошником. Русские сарафаны нянь и кормилиц хранились в царской семье как реликвии вместе с одеждой государевых детей.

Вместе с няниными сказками дети впитывали народную культуру. Обряды — тоже от няни: народные праздники, святочные и масленичные гулянья, крещенские гадания, приметы и т. д. Да и основы православной веры дети получали от няни: она учила, как стоять в церкви, как молиться, как и что делать в праздники. Майя Дурасова пишет, что няня «без громких слов смогла передать моим братьям и мне веру в доброту, в Спасителя, научила понимать смысл молитв. Она жила с верой в Христа, Божью Матерь, святых и никогда не жаловалась на свою судьбу».

Возможно, простая русская няня вносила свою лепту и в «патриотическое воспитание» — ведь она создавала привязанность не только к себе, но и к родной земле, к родному языку. В результате вырастали люди европейской культуры, но русские по духу. Это замечательно иллюстрирует эпизод из «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого. Помните, когда Наташа Ростова в гостях у дядюшки неожиданно для всех начинает танцевать «барыню»? Поначалу всех охватил страх — вдруг она сделает что-нибудь не так! Но скоро и дядя, и брат Николай, и прислуга, и дворня были поражены ее умением понять все то, что было во всяком русском человеке: «Где, как, когда всосала в себя из этого русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка…» А действительно, где? В семье. И, возможно, от няни. Анна Смирнова, одна из героинь книги Феррана, писала, что ее няня была необразованна, но умна, сделана из того «русского теста», когда людям не нужно знать, чтобы понимать. И с внутренним чувством нежности, жалости и умения посвящать себя кому-то или чему-то.

И в эмиграции няни не потеряли чувства собственного достоинства и продолжали считать себя русскими. Вот фрагмент воспоминаний князя Михаила Репнина о своей няне Елене Максимовне Соловьевой:

«Няня принадлежала к той категории русских эмигрантов, к которой в основном относились старые русские женщины из народа, приехавшие, как я позволю себе сказать, в багаже их господ, преданные им душой и телом. Они категорически отказывались сделать хоть малейшее усилие, чтобы интегрироваться в новую среду… Няня искренне считала, что роль няни русских князей возвышает ее над соседями-французами, этими булочниками, мясниками, дворниками и т. д., и не собиралась делать никаких усилий, чтобы ее понимали. Полностью лишенная корней, она, тем не менее, отказывалась учить французский… Она не хотела признать, что время изменилось. Единственное, что было для няни смыслом существования, — ее полная преданность семье и религии».

Для многих эмигрантов няня ассоциировалась с родиной, с семьей, с лучшим, что было у них в жизни. В предисловии к своей книге Ферран отмечает, что в семьях русских эмигрантов именно няни оставались носителями моральных и религиозных ценностей, они были русской душой семьи — недаром их называли «вечно русские».

Граф Александр Сергеевич Толстой писал: «…няня была настоящим защитником семьи, маленьким Голиафом, способным защитить от всех ветров и невзгод. Она всегда была рядом, когда мы в ней нуждались, и одаривала нас бесконечным теплом и нежностью. Няня полностью посвятила себя нашей семье… Она получала мало денег, но у нее было всегда что-то для нас — маленький билетик, монетка, сладость… Она всегда брала самый плохой кусок, оставляя все нам. И когда она умерла, в возрасте 98 лет, она унесла с собой частичку русской души нашей семьи».

Урок абсолютной любви

Дети в конце концов вырастают, и здесь начинается новая глава в жизни няни — «время собирать урожай», когда становится понятным, что няня уже не просто «объект привязанности», а самый близкий и родной для воспитанника человек. Роли меняются — теперь уже взрослые дети заботятся о няне, обеспечивают ей заботу и уход.

Так, кормилица Александра III, уже совсем старенькая, приходила к нему во дворец по определенным дням. Как пишет Илья Сургучев, «Александр Третий твердо знал, что его мамка любит мамуровую пастилу, и специально заказывал ее на фабрике Блигкена и Робинсона». У императора и няни были свои секреты, они усаживались на красный диван, разговаривали шепотом и иногда даже переругивались: кормилица якобы упрекала его за усердие к вину, он парировал: «Не твое дело», а она спрашивала: «А чье же?» По словам Сургучева, «эта мамка пользовалась во дворце всеобщим уважением, и не было ничего такого, чего не сделал бы для нее Александр. Говорили, что в Ливадии, на смертном одре, вспомнил он о ней и сказал: «Эх, если бы жива была старая! Вспрыснула бы с уголька, и все как рукой бы сняло. А то профессора, аптека…»

Няни, которые отправились вместе с дворянскими семьями в эмиграцию, как правило, оставались в семье до самой своей смерти. Но даже если условия не позволяли няне жить в доме, семья не оставляла ее без внимания. Надежда Корелина рассказывает: «Когда мы выросли и поступили в колледж, няня осталась без работы. Ей нашли место в доме для престарелых Св. Андре. Она переехала, но каждую субботу приходила к нам и оставалась до понедельника. Мы ей давали чай, сладости, и она уносила их с собой. В Новый год, на Рождество и Пасху она жила у нас…»

Художник Мстислав Добужинский всю жизнь помогал своей кормилице и няне Марии Осиповне Веляковой. В 1920–1930-е годы, уже живя в Западной Европе, он посылал ей деньги в Ленинград.

Георгий Шидловский, родители которого эмигрировали после революции во Францию, писал о своей няне, которую в семье звали тетя Ба: «Она умерла на своем посту, так никогда и не выйдя замуж и не имея собственной семьи. Тетя Ба была похоронена на православном кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в той же могиле, что и Мария Шидловская, сестра моего отца, рядом с моими дедушкой и бабушкой…»

Смерть няни зачастую становилась для воспитанника настоящим ударом. Знаменитый русский путешественник Николай Михайлович Пржевальский по пути в Киргизию получил известие о кончине своей няни. Он писал: «Роковая весть о смерти Макарьевны застала меня уже достаточно подготовленным к такому событию. Но все-таки тяжело, очень тяжело. Ведь я любил Макарьевну, как мать родную… Тем дороже была для меня старуха, что и она любила меня искренне, чего почти не найти в нынешнее огульно развратное время. “Прощай, прощай, дорогая!” — так скажите от меня на ее могиле».

Почти полвека прожила в семье Александра II, а потом и Александра III Екатерина (Китти) Стуттон. Когда няня Китти вышла в отставку, она продолжала общаться со своими воспитанниками. Ее поселили в казенной квартире в Зимнем дворце, за ней присматривали, ухаживали. А когда няня умерла, Александр III присутствовал на ее похоронах, хотя согласно этикету этой чести удостаивались только члены семьи или государственные мужи. Император писал сыну: «Как раз в день моего рождения умерла бедная старушка Китти, прожившая в нашем доме 46 лет, из которых 22 года подряд нянчила нас шестерых. Нам всем братьям было очень грустно, и мы проводили ее из Зимнего дворца в Английскую церковь, а потом поехали на Смоленское кладбище, где ее и схоронили».

Что такого было в этих простых женщинах, что воспитанники любили и почитали их всю свою жизнь? Бесконечная доброта, преданность, верность семье, терпение, мудрость, религиозность, чувство собственного достоинства, жертвенность — вырисовывается почти сказочный образ этакой земной заступницы, наперсницы, хранительницы. А главное, они просто любили детей, любили беззаветно и преданно — так, как, казалось бы, может любить только родная мать.

Об этой взаимной любви удивительно трогательно и поэтично сказал князь Михаил Романов: «Мы вместе прошли жизненный путь длиной в 50 лет. Я не всегда был там, где она была, потому что приходилось все время работать, очень часто далеко от дома. Но каждый раз, возвращаясь, я знал, что она будет здесь. Ее старый платок на голове, ее блузка, ее ночная рубашка, ее улыбка, ее открытые руки. Когда я ее обнимал, она мягко стучала мне по спине, желая сказать “Аккуратно, аккуратно, не сломай меня”. С первого взгляда она знала, если у меня с работой шло все хорошо или если были трудности. Я настаиваю на этом, она не угадывала, она просто знала…

Годы проходили, и из подростка я стал мужчиной. Но не для нее. Та же любовь, нежные слова, поцелуи, благословение на прощание, пусть даже я покидал дом всего на несколько часов — были одинаковы.

Она научила меня многому, но главное, это был урок абсолютной любви, которая была всегда, в каждый момент нашей жизни, и во всем — и в маленьких, и в больших вещах. Для меня, Фима, ты всегда со мной. И однажды, когда я тоже окажусь “по ту сторону”, я встречу душу кого-то, кто меня возьмет за руку. Это будешь ты, моя няня…»

Отправляясь на бал…

Но вернемся к картине Бакста. Няня Сергея Дягилева Дуняша, как настоящая дворянская няня, тоже посвятила ему жизнь, всюду сопровождала своего воспитанника, вела хозяйство, даже присутствовала на заседаниях знаменитой группы «Мир искусства». И на картине она не случайно. Бакст как будто заглянул в душу своего героя, а старая няня — безусловно, частичка его души, ниточка, которая связывала его с прошлым, с детством, с родительским домом. Эта простая женщина — его сокровище, его драгоценность.

Попробуем заглянуть в будущее — лет на 30–40 вперед. Представим, что художнику позирует наш сын — успешный, состоявшийся человек. И на втором плане… не может быть — неужели няня? Но это же нонсенс, возможно, мы даже не вспомним, как ее звали!

Конечно, в наше время было бы наивно призывать брать няню, чужого человека, пусть даже замечательного, в дом, в семью навсегда. Да это и не нужно — и мир другой, и мы другие. Все изменилось кардинально — люди, жизнь, отношения. И прекрасная русская традиция, вероятно, безвозвратно утеряна. Но сегодня, когда мы говорим «делаем, как у них», надо четко представлять, а как именно было у них и как есть у нас.

Вот мама-княгиня встречается с детьми за обедом, благословляет их на сон грядущий, целует перед отъездом на бал. Вот она отправляется на курорт, оставляя детей с няней…

И у нас вроде бы все то же самое: одни мамы с утра до вечера пропадают в офисе, другие занимаются делами — сначала фитнес, потом встреча с друзьями, вечером театр, концерт или светское мероприятие. Уезжая за границу, мама тоже оставляет детей с няней, да еще и наблюдает с помощью видеокамеры, что происходит в доме.

Да, и в том, и в другом случае детьми занимается няня. Но на этом сходство и заканчивается. Дворянские мамы, в отличие от нас, прежде чем упорхнуть на бал, заботились о том, чтобы ребенок не чувствовал себя одиноким и заброшенным. Мы совсем не идеализируем ни дворянских мам, ни дворянских нянь — понятно, что и в те времена бывало всякое, — но существовала определенная традиция, система. И благодаря ей рядом с малышом всегда был близкий человек, который обеспечивал ему безопасность, покой, тепло, заботу, внимание, для которого ребенок стал родным, готовый посвятить ему и его семье всю свою жизнь.

Можем ли мы сегодня создать детям те же условия, какие были в дворянских домах? Наверное, можем, если с нашим ребенком будет не временщик, а любящий и преданный ребенку человек. И только тогда мы можем быть спокойны за наших детей и с легким сердцем «отправляться на бал».