Цена неравенства. Чем расслоение общества грозит нашему будущему Стиглиц Джозеф

Понимание того, как люди на самом деле себя ведут – в отличие от того, как бы они себя вели, если бы, например, имели доступ к идеальной информации и эффективно её использовали в своих попытках достижения целей, которые они хорошо понимали бы самостоятельно, – предмет важной ветви современной экономики, которая называется поведенческой экономикой. Эта школа базируется на том, что даже если поведение непостоянно – с учётом стандартных принципов рациональности оно может быть предсказано. И если мы можем понять, что определяет поведение, мы можем его формировать453.

Работа в современной психологии и поведенческой экономике показала, что в некоторых сферах существуют систематические ошибочные восприятия. Есть постоянные предубеждения в умозаключениях. И работа направлена на то, чтобы объяснить, что определяет эти предубеждения и ошибочные восприятия.

Фрейминг и ошибочные представления

Это исследование подчеркнуло, насколько наши представления подвержены влиянию «фрейминга» (например, в контексте, в котором анализ проводится). Опознания в полиции печально известны: даже если подозреваемый не мог быть на месте преступления, очевидцы убежденно идентифицируют его как преступника. Большая часть политических битв сегодня – по поводу фрейминга. Схемы, которые разные части нашего общества пускают в ход, влияют на их суждения.

Можно манипулировать фреймами (рамками) и, следовательно, представлениями и поведением. Эти фреймы и представления могут быть самоусиливающимися454.

Ряд экспериментов показывает, как «хрупки» и легко подвержены влиянию могут быть наши убеждения. Людям предложили вытащить из шляпы номер. Затем им задали вопрос, о котором у них было относительно мало информации, например, о числе кораблей, которые прошли через Панамский канал в прошлом году. Ответ, как оказалось, систематически относился к случайному числу, которое они перед этим вытащили из шляпы – те, кто достал больший номер, систематически называли большее число455.

Стандартная экономическая теория начинается, как мы отметили, с допущения, что люди имеют хорошо определённые предпочтения и верования. Они принимают решения о том, сколько откладывать, основываясь на аккуратной оценке выгоды от потребления сегодня по отношению к потреблению в будущем. В реальности все наоборот. Когда работодатели спрашивают людей, какую часть своего заработка они хотят откладывать на их пенсионные счета, ответ сильно зависит от того, в какую рамку – «фрейм» – заключит работодатель этот вопрос. Если он предлагает, например, переводить на пенсионный счёт 10 % от заработка, если только работник не выберет больше (15 %) или меньше (5 %), ошеломляющее количество работников выберет 10 %. Но если работодатель скажет, что 15 % будут перечисляться до тех пор, пока работник не выберет меньший процент (5 или 10), число 15 выбирается куда чаще. Если он спрашивает ещё одним способом, предлагая дополнительные опции 20 и 25 процентов, эти опции – безотносительные для большинства людей, поскольку они в любом случае не будут выбраны – по-прежнему будут влиять на выбор работника456.

Подобное поведение не должно никого удивлять (по крайней мере того, кто не является экономистом). Люди не знают на самом деле, какой будет их жизнь через 40 лет, и потому обладают маленькими основаниями для суждений о том, сколько нужно откладывать сейчас. Стандартная модель экономики считает, что люди постоянно делают выбор – скажем, между красным салатом и зеленым салатом, экспериментируя и открывая то, что они на самом деле любят. Но до тех пор, пока не существует реинкарнации, не существует и способа, с помощью которого человек может ещё раз пройти через опыт, накопленный в течение определённого времени. Если он откладывает слишком мало, он может дожить до того момента, когда пожалеет об этом, но у него не будет возможности прожить жизнь заново; то же самое, если он откладывает чересчур много. И сегодняшний мир настолько отличается от вчерашнего, что человек не может научиться от своих родителей основам сохранения средств в течение жизни. И мало того – его дети практически ничего не смогут почерпнуть у него.

Иллюзии равновесия

Второе важное допущение из психологического исследования: люди обрабатывают информацию, которая соотносится с их предыдущими убеждениями, отлично от той, которая не согласуется457. Информация, которая согласуется, запоминается, рассматривается как актуальная и усиливает убеждение. Информация, что не соотносится, скорее всего игнорируется, обесценивается или вовсе забывается. Это искажение называется «подтверждающая необъективность»458.

«Иллюзии равновесия», которые могут быть результатом этого процесса, – это убеждения, которые поддерживаются, в основном, потому, что доказательства, которые люди видят (как они воспринимают и обрабатывают их), полностью соотносятся с их убеждениями459.

Поведенческая экономика и современный маркетинг

Формирование поведения – это центральная цель маркетинга. В течение долгих лет фирмы упорно трудились над пониманием того, что определяет решения покупателей; и если бы они поняли это, они могли бы заставлять людей покупать больше их продукции. Таким образом, основная цель рекламы – не распространить информацию, а сформировать представления. Наиболее известные примеры заставляют представить стиль жизни (может быть, и не соответствующий тому, что собой представляют реальные пользователи продукта), к которому потребители стремятся. Marlboro Man – вопиющий тому пример460.

Представления влияют на поведение и равновесие рынка

Убеждения и представления, будь они основаны на реальности или нет, влияют на поведение. Если люди видят «Ковбоя Мальборо» как тип человека, которым они хотят быть, они могут выбрать именно эти сигареты среди всех других. Если люди переоценивают некоторые риски, они могут предпринимать излишние меры предосторожности.

Но так же, как важны представления и убеждения в формировании индивидуального поведения, они ещё более важны в формировании коллективного поведения, включая политические решения, влияющие на экономику. Экономисты давно уже распознали влияние идей на формирование политики. Известная фраза Кейнса гласит:

«Идеи экономистов и политических философов, и тогда, когда они правы, и тогда, когда они заблуждаются, более могущественны, чем обычно о них думают. В самом деле мир управляется несколько иначе. Люди практического склада, которые считают себя вполне свободными от любого интеллектуального влияния, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого»461

Социальные науки, такие как экономика, отличаются от точных наук в том, что они считают: убеждения влияют на реальность. Убеждение в том, что атомы ведут себя определённым образом, не влияет на то, как атомы на самом деле себя ведут, но убеждения в том, как экономическая система функционирует, влияют на то, как она функционирует на самом деле. Джордж Сорос, великий финансист, отзывался об этом феномене как о рефлексивности462, и такое его понимание могло сыграть роль в его успехе. Кейнс, известный не только как великий экономист, но также и как великий инвестор, описывал рынки как конкурс красоты, где победителем станет тот, кто правильно оценит то, что другие судьи сочтут наиболее прекрасным.

Рынки иногда могут создавать свою собственную реальность. Если существует широко распространенное убеждение, что рынки эффективны и государственное регулирование только мешает этой эффективности, тогда, скорее всего, государство отменит предписания. А это повлияет на то, как рынки себя поведут на самом деле. В последнем кризисе то, что последовало вслед за отменой регулирования, было далеко от эффективности, но даже здесь разразились битвы интерпретаций. Правые пытались возложить кажущиеся провалы рынка на государство; по их мнению, государство заставляло людей с низким доходом покупать дома, что и было источником проблем. Это убеждение стало широко распространенным в консервативных кругах, но практически все серьёзные попытки оценить доказательства пришли к выводу, что в этой точке зрения мало смысла. Но этого «мало смысла» оказалось достаточно для того, чтобы убедить тех, кто верил, что рынки не могут творить зло, а государство не может творить добро, в том, что их взгляды верны. И это – другой пример «подтверждающей необъективности»463.

Восприятие неравенства и индивидуальное поведение

Как мы обсуждали в главе четвертой, если люди верят, что работодатель относится к ним предвзято, они склонны к тому, чтобы халатно относиться к работе. Если представители меньшинства получают меньшую зарплату, чем другие с той же квалификацией, они должны и будут чувствовать, что к ним относятся несправедливо – и более низкая продуктивность как результат может и, скорее всего, приведёт к тому, что работодатель снизит зарплату. Это может быть «дискриминационным равновесием»464.

Даже восприятия расы, касты и половой идентичности может иметь значительное воздействие на продуктивность. В блестящем наборе экспериментов, проведенных в Индии, детей из низшей и высшей каст попросили решить головоломку с денежным вознаграждением в случае успеха. Когда их просили делать это анонимно, различий в исполнении между кастами не было. Но когда низшая каста и высшая каста были в смешанной группе, где было известно, кто принадлежит к низшей касте (они сами это знали и знали, что и другим об этом известно), уровень выполнения задачи детьми из низшей касты был гораздо ниже, чем у высшей касты465. Эксперимент подчеркнул важность социального восприятия: люди из низшей касты некоторым образом вбирали в свою реальность убеждение, что они хуже, но только в присутствии тех, кто тоже в этом был убежден.

Восприятие справедливости и политика неравенства

Я объяснял ранее, как наши представления меняются под воздействием «фрейминга», и потому неудивительно, что большая часть битвы сегодня ведется вокруг фрейминга неравенства. Справедливость, как красота (пусть даже частично), воспринимается глазами смотрящего, и те, кто наверху, хотят быть уверенными, что неравенство в Соединённых Штатах сегодня представлено так, что кажется справедливым или по крайней мере приемлемым. Если оно воспринимается как несправедливость, это может не только повредить продуктивности на рабочем месте, но и привести к законодательству, которое сдерживало бы его.

В борьбе за государственную политику, чем бы ни являлась реальная политика частных интересов, государственный дискурс фокусируется на эффективности и честности. В мои годы, проведённые в правительстве, я никогда не слышал лоббистов, которые просят субсидий просто потому, что это обогатит их счета. Вместо этого их запросы выражаются на языке справедливости и – пользы, которая будет для остальных (больше рабочих мест, более высокие налоговые платежи).

То же самое относится и к политике, которая сформировала растущее неравенство в Соединённых Штатах – и той, что внесла вклад в неравенство в рыночных доходах, и той, что ослабила роль государства в снижении уровня неравенства. Борьба вокруг «фрейминга» в первую очередь концентрируется на том, как мы видим уровень неравенства – насколько он высок, каковы его причины, как это может быть оправдано?

Корпоративный топ-менеджмент, особенно в финансовом секторе, попытался убедить других (и себя), что его высокие зарплаты могут быть оправданы как результат большого вклада в общество, что они необходимы для того, чтобы мотивировать руководство компаний продолжать трудиться на благо общества. Именно потому это и называется «стимулирующим платежом». Но кризис показал всем то, что экономические исследования показали давно, – этот аргумент был ложью. Как мы отметили в главе четвертой, то, что называлось стимулирующим платежом, было чем угодно, но не им: платеж был высок тогда, когда продуктивность была высока, но платеж был высок и тогда, когда она была низка. Только название менялось. Когда производительность была низка, имя менялось на «сохраняющий платеж».

Если проблемы низов в основном – их собственная вина, если те, что получают пособия, реально жили хорошо за счёт остального общества (как предложенные в 1980-х и 1990-х годах кампании «бездельников на пособии» или «королевы пособий»), то тогда не было бы никаких угрызений совести по поводу того, что помощь им не предоставляется. Если бы те, что наверху, получали высокий доход потому, что они столько вложили в наше общество (фактически их доходы – все, что угодно, кроме доли их социального взноса), тогда их доходы кажутся разумными, особенно, если их вклады были результатом тяжелого труда, нежели простой удачи. Другие идеи (о важности стимулов и стимулирующих выплат) предполагают, что сокращение неравенства обойдется дорогой ценой. Третьи (экономика просачивания) полагают, что высокий уровень неравенства не так уж и плох, так как все обстоит куда лучше, чем могло бы быть без такого огромного уровня неравенства.

На другой стороне этой битвы противоположные убеждения: фундаментальная вера в ценность равенства и анализы, подобные представленным в предыдущих главах, которые показывают: уровень неравенства в Соединённых Штатах сегодня увеличивает нестабильность, снижает продуктивность и подрывает демократию. Большая часть этого обязана способам, никак не относящимся к социальным вкладам и происходящим скорее из способности управлять рыночной силой – способностью эксплуатировать потребителей с помощью монопольной власти или эксплуатировать бедных и необразованных заемщиков через практики, которые, если не являются нелегальными, то должны быть таковыми признанными.

Интеллектуальная битва зачастую происходит по поводу определённой политики, наподобие той, должны ли быть подняты налоги на прирост капитала. Но за этими диспутами лежит большая битва за представления и большие идеи – например, роль рынка, государства и гражданского общества. Это не только философский спор, но и битва за формирование представлений о компетенциях этих разных институтов. Те, кто не хочет, чтобы государство прекращало рентоориентированную деятельность, от которой они получают столь много, те, кто не хочет быть вовлеченным в перераспределение или в повышение экономических возможностей и мобильности, подчёркивают провалы государства. (Замечательно то, что это так, даже когда они являются чиновниками и могут и должны делать что-то, чтобы скорректировать любую проблему, о которой им известно). Они подчёркивают, что государство вмешивается в работу рынков. В то же время, акцентируя провалы государства, они подчёркивают силу рынков. Более важно для наших задач то, что они стремятся сделать так, чтобы эти представления становились частью общей точки зрения, что деньги, потраченные в частном порядке (по-видимому, даже на азартные игры), потрачены лучше, чем деньги, доверенные государству, и что любые попытки государства подкорректировать провалы рынка – такие, скажем, как склонность фирм к излишнему загрязнению, – могут принести больше вреда, чем пользы466.

Большая битва имеет решающее значение для понимания эволюции неравенства в Америке. Успех правых в этой битве в течение последних тридцати лет сформировал наше правительство. Мы не достигли минималистического государства, которое защищали либертарианцы. То, чего мы достигли, – государство слишком ограниченное, чтобы предоставить общественные блага (инвестиции в инфраструктуру, технологию и образование), которые могли бы оживить экономику, и слишком слабое для того, чтобы вовлечься в перераспределение, необходимое для создания справедливого общества. Но у нас есть государство, которое по-прежнему слишком велико и искажено, чтобы оно могло и предоставляло щедрые дары богатым. Защитники малого вмешательства государства в финансовый сектор были счастливы, что правительство имело деньги, чтобы спасти их в 2008 году – и эта помощь фактически была частью капитализма на протяжении веков467.

Эти политические сражения, как оказывается, покоятся на более широких идеях о правах человека, человеческой природе и смысле демократии и равенства. Дебаты и точки зрения по этим вопросам в последние годы приняли иное направление в Соединённых Штатах, нежели в остальном мире, особенно в других развитых индустриальных странах. Два противоречия – смертная казнь (которая является анафемой в Европе) и право доступа к медицине (которое во многих странах воспринимается как базовое право человека) – значительны для этих различий. Может быть сложным установить, какую роль большая экономика и социальное разделение сыграли в создании этих отличий в убеждениях. Однако ясно, что, если американские ценности и представления кажутся по сравнению с остальным миром выходящими из ряда вон, наше глобальное влияние будет снижаться, как мы предположили в предыдущей главе.

Как развиваются идеи

Изменение идей об этих основах – одновременно и причина и следствие изменяющихся общества и экономики, включая изменения в социальном неравенстве.

История идей описывает то, как идеи эволюционируют. Никто не контролирует эволюцию468. Изменение более органично. Идеи появляются из ряда источников – зачастю как ответ на события момента, иногда как часть естественного эволюционного процесса469. Идеи отбрасываются (можно думать о них как об интеллектуальных мутациях), но некоторые находят плодородную почву: они помогают людям понимать мир, особенно когда в их собственных интересах – понять его.

В прошлом убеждения иногда менялись в таком направлении, которое способствовало росту благосостояния элиты, как тогда, когда доминировали идеи, оправдывающие рабство или неравенство. Порою убеждения менялись и в ту сторону, которая работала против их интересов. Разумеется, элиты в Великобритании предпочли бы, чтобы идеи Просвещения не пересекали Атлантику. Рабовладельцы Юга хотели бы понимать выражение «все люди созданы равными» в более узком смысле. Даже эти несколько примеров, свидетельствующих о смене убеждений в сторону, противоречащую интересам элит, позволяют предположить, что, по крайней мере в прошлом, элиты фактически не диктовали развитие идей.

Глобализация принесла, например, новые идеи во многие страны, включая идеи о демократии, правах человека и равенстве. Изменения в технологиях или структуре рынка – переход от аграрного строя к мануфактуре или от мануфактуры к экономике с сектором услуг – неизбежно сопровождались социальными трансформациями невероятных масштабов, включая идеи о том, как общество и экономика должны быть организованы. Развитие промышленности требовало более образованной рабочей силы, и было сложно предложить аргумент против расширения избирательных прав для хорошо образованных, даже если они не являлись членами более ранних элит.

Успехи и провалы государства и рынков играли важную роль в эволюции идей о роли каждого в прошлом веке. С приходом Великой депрессии, когда один из четырёх работников стал безработным, было сложно для любого, кроме убежденных идеологов, видеть рынки всегда эффективными. Неудивительно, что в этих условиях идея, что государство должно играть более важную роль в управлении макроэкономикой, набирала силу. До 1960 года в большинстве развивающихся стран по всему миру рынки (по крайней мере, сформированные колониальной властью) сами по себе не давали рост. Было естественно, что многие из этих обществ пришли к заключению, что государство должно играть более важную роль в их развитии. С провалом коммунизма, впрочем, было одинаково трудно для любого (кроме убежденных идеологов) верить в то, что государство должно взять доминирующуюроль в экономике. Исходя из этого опыта, из наблюдений, что рынки зачастую проваливаются, но то же делают и государства, идея, отстаиваемая здесь – что существует необходимость сбалансированной роли между рынками, государством и гражданским обществом, – естественно эволюционировала. То, чем этот баланс будет, может варьироваться в разных странах с течением времени. В Восточной Азии возникла идея государства развития, такого государства, которое управляет развитием, но с использованием рыночных механизмов. её реализация привела к огромному успеху, самому быстрому устойчивому росту, когда-либо достигаемому, – с огромным сокращением нищеты и улучшением качества жизни для подавляющего большинства граждан.

Но идеи и интерпретации исторических событий постоянно оспариваются. Некоторые рассматривают этот опыт и, так или иначе, придумывают альтернативные толкования. Одни (как Нобелевский лауреат экономист из Университета Чикаго Милтон Фридман) выстраивают интерпретацию Великой депрессии, концентрируясь на провалах государства, так же, как правые, рассматривая Великую рецессию, ищут возможность обвинить в ней государственные усилия по продвижению жилья для бедных. Другие смотрят на огромные успехи Соединённых Штатов в годы после Второй мировой войны – на относительную стабильность, быстрый рост, рост, от которого все получили пользу, – и говорят, что этот рост мог бы быть ещё быстрее, если бы мы отказались от регулирования и понизили налоги. (Конечно, предыдущие главы показали, что этого не случилось бы: в эпоху дерегулирования и более низких налогов рост был медленнее, а страна распадалась на части.)

Как подчеркивает наша дискуссия об иллюзии равновесия, доказательства не всегда разрешают эти споры: защитники разных точек зрения видят их по-разному. Считают, например, что, если и был рост в эпоху дерегулирования и низких налогов медленнее, если и были дела большинства американцев не так уж хороши, то что-то ещё могло быть в этом повинно – к примеру, было по-прежнему слишком много предписаний и слишком много неуверенности, вызванной теми, кто защищал регулирование. Анализ, показывающий, что Fannie Mae и Freddie Mac не были в центре Великой рецессии, просто отвергается470.

Некоторые идеи являются преобразующими, но на большую часть социальных перемен и изменений в убеждениях их влияние оказывается медленным. Иногда существует несоответствие между скоростью изменения идей и общества; иногда несоответствие между убеждениями и реальностью настолько поразительно, что оно заставляет переосмыслить идеи – или изменить общество.

Изменения часто происходят менее быстро, чем, кажется, должны бы были, и медленная эволюция идей – одна из причин того, что иногда общества изменяются медленно. Декларация Независимости могла чётко провозгласить в 1776 году, что все люди созданы равными, но прошло почти два века прежде чем Соединённые Штаты приняли гражданское законодательство, которое вобрало в себя этот принцип, – а полное равенство до сих пор не достигнуто.

Одна из причин медленного изменения идей заключается в том, что идеи и представления – это социальные построения. Моя воля придерживаться какого-либо убеждения соотносится с тем, что другие тоже придерживаются этого убеждения. Поскольку я путешествую по стране и по миру, я зачастую поражен, как в некоторых местах один набор идей является частью здравого смысла (например, то, что государство в любом случае неэффективно, или что государство является причиной рецессии, или что глобальное потепление – это миф), а в других – совершенно противоположные вещи воспринимаются как «истина». Большая часть людей не утруждает себя проверкой доказательств. Немногие имеют возможность оценить доказательства глобального потепления, даже если у них на это есть время. Но фактически то обстоятельство, что другие, с кем они разговаривают и кому они доверяют, придерживаются определённых убеждений, усиливает их убежденность в собственной правоте.

Некоторые из таких социально сконструированных идей и убеждений представляют призму, через которую мы смотрим на мир. Категории, такие как раса и каста, относятся к одним обществам, но не к другим. Но, как мы отметили, эти «идеи» имеют реальные последствия, которые могут сохраняться.

Общества могут «застрять» в определённом наборе убеждений, там, где убеждения отдельного индивида меняются только в случае, если меняются убеждения других; но эти убеждения не изменятся, если остальные не изменятся тоже.

Замечание, что идеи и представления являются социальными построениями, также помогает объяснить, как социальные верования иногда могут меняться довольно быстро. Если каким-либо образом достаточное количество человек находит идею привлекательной, это может стать поворотной точкой. Это становится частью нового «социального конструирования реальности», нового здравого смысла. Замечание о расовых различиях переместилось от концепта, который нужно доказать, к концепту, который нужно опровергнуть. Или – смещение убеждений от замечания, что неравенство необходимо для функционирования рыночной экономики, к убеждению, что уровень неравенства в Америке сегодня парализует функционирование нашей экономики и нашего общества. Новые идеи становятся частью здравого смысла – до тех пор, пока интеллектуальный или реальный ход событий не наступает, чтобы потревожить интеллектуальное равновесие.

Социальный контекст убеждений критичен. Если разные группы мало взаимодействуют, они могут выработать различающиеся представления о реальности. Это происходит с дебатами о легитимности и даже о масштабах неравенства. В некоорых группах (включая и богатых, и бедных) считается, что богатые получили своё состояние в основном с помощью тяжелого труда, а помощь других и удача играют едва ли заметную роль; среди других – убеждение совершенно противоположное471. Неудивительно, что эти группы имеют разные взгляды на налоговую политику. Если человек верит, что все, что у него есть, – это результат его собственных усилий, он менее склонен делиться своим состоянием с другими, о ком он думает, что они предпочитают прилагать меньше усилий. Если человек рассматривает свой успех как результат в основном большой удачи, он скорее будет делиться её плодами.

Формируя представления о политике

Сегодня те, кто жаждет сохранить неравенство в обществе, активно ищут способы сформировать представления и убеждения для того, чтобы сделать неравенство более приемлемым. Они обладают знаниями, инструментами, ресурсами и стимулами, чтобы сделать это. Даже если в прошлом было множество попыток формировать социальные представления, сегодня трудности в воплощении этого замысла возросли. Однако те, кто ищет, как это сделать, знают, например, как манипулировать идеями и предпочтениями. И знают: они не должны только надеяться и молиться, что эволюция идей сработает в их пользу472.

Тот факт, что те, наверху, могут формировать представления, является важным предостережением для идеи, что никто не может контролировать эволюцию идей. Контроль может происходить разными способами, которые мы раскроем более подробно в этом разделе. Один из них – через доступ к образованию и медиа. Если одна группа испытывает трудности в возможности получения образования или доступа к государственным должностями и медиа-средствам, тогда она не принимает участия на равных правах в совещательном пространстве, где рождается «конвенциональная истина». Некоторые идеи таким образом не появятся вовсе; другие будут эффективно подавлены.

Второй способ – через создание социальной дистанции. Если экономические возможности одной группы делают её куда беднее других, тогда взаимодействие первой группы с людьми из других групп будет ограничено, и, скорее всего, они выработают свою собственную культуру. Тогда идеи о врожденных различиях представителей бедной группы, скорее всего, будут заложены и будут сохраняться. Как я отметил в ранней работе о когнитивных рамках473, часть мощи социально сконструированных категорий зависит от того, что они не выглядят социально сконструированными. Люди, помещенные в разные категории, действуют по-разному, а потому кажется, что это обусловлено внутренними различиями.

Важно, чтобы товары продавались. То же самое – и с идеями, особенно с идеями, которые поддерживают политику. Современный маркетинг учит искусству и науке формирования представлений – и для тех, у кого ресурсов достаточно (несоразмерно богатые), существуют инструменты, чтобы это делать.

В продвижении продуктов многие фирмы не чувствуют колебаний при предоставлении искаженной информации – или даже лжи. Потому табачные компании преуспели, подвергая сомнению научные доказательства риска для здоровья от курения, хотя располагали собственными доказательствами обратного. Точно так же Exxon не выразил никаких угрызений совести в поддержке так называемых мозговых центров, сомневающихся в научных доказательствах рисков глобального потепления – даже тогда, когда ошеломляющие доказательства указывали на обратное. Законы, регулирующие правду в рекламе, пытаются ограничить подобное поведение фирм, но в продвижении идей и политики таких ограничений нет474. Мы уже видели несколько примеров. Таких, например, как утверждение, что хотя в Америке и меньшее равенство людей, чем у других, зато страна предлагает большее равенство возможностей. Или – что причиной Великой рецессии являются усилия государства по предложению жилья для бедных. Мы рассмотрим поближе и другие.

Образование, конечно, также формирует убеждения и представления, и, возможно, это нигде не сказывается столь явно, как в случае с экономистами. На данный момент существует значительное свидетельство того, что представления экономистов, скажем, о справедливости разительно отличаются от представлений остального общества. Чикагский экономист Ричард Талер (Richard Thaler) пишет, что в то время, как 82 % респондентов из числа всего населения верят, что нечестно было повышать цены на снегоуборочные лопаты после снежного шторма, только 24 % из его студентов MBA придерживаются того же мнения475. Это может быть частично в силу того, что экономика привлекает тех, кто среди населения придает меньше веса определению справедливости. Но существует также свидетельство, что образование в сфере экономики формирует представления. Учитывая возрастающую роль, которую экономисты играют в государственной политике, их представления того, что есть справедливо, и их взгляды на консенсус между равенством и эффективностью могут иметь несоразмерные последствия.

Правые осознали важность образования в формировании представлений. Именно потому они так активно пытаются влиять на школьные программы и погрузились в «образовательные» программы, нацеленные на то, чтобы сделать судей более «экономически грамотными», чтобы заставить их смотреть на мир через призму консервативной экономики476.

Один из наиболее эффективных способов влияния на общественное мнение – захватывать политиков. В конце концов, политики – это продавцы идей. (Убеждение политиков принять некую точку зрения и представления имеет двойное преимущество: они не только продают идеи публике; они транслируют эти идеи в законодательство и регулирование). По большей части политики не рождают идеи; скорее, они принимают те, что возникают в академической среде и среди общественных интеллектуалов, внутри государственных и негосударственных организаций (НГО). Они складывают это в сборную солянку из идей, которые согласуются с их мировоззрением, или по крайней мере с тем, что, как они думают, поспособствует их электорату. В проплаченной американской политике не все избиратели созданы равными. Политики обладают стимулами продвигать идеи, которые служат денежным интересам.

В некоторых других странах политики могут быть куплены напрямую. Но американские политики, по большей части, не настолько примитивны. Они не принимают набитые коричневые конверты. Деньги идут на их избирательную кампанию и в казну их партии. Это стало называться «коррупцией в американском стиле». Некоторые получат денежное вознаграждение после того, как покинут должность, что является частью процесса ротации, повсеместной в Соединённых Штатах; для других – удовольствия иметь власть сегодня достаточно.

Защищая эти идеи, армии «экспертов» стараются предоставить свидетельства, аргументы и истории, которые показывают правильность подобных взглядов. Эта битва идей происходит, конечно, во многих сферах. У политиков есть свои суррогаты, свои миньоны, которые не работают в аппарате, но которые продвигают варианты этих идей и спорят с идеями противников. Доказательства и аргументация обеих сторон является комплексной.

Эта «битва идей» имеет две цели (как и реклама в более широком смысле) – мобилизовать тех, кто уже свято верит, и убедить тех, кто ещё не составил своего мнения. Последнее требует сплочения сил и активизации приверженности. В дорогих выборных демократиях наподобие той, что в Соединённых Штатах, взывание к «основе» важно, поскольку результат выборов зачастую зависит от сбора средств на кампанию и получение голосов. Называние противника «либералом» или «неоконсерватором» может помочь мотивировать молодых, даже если сам кандидат – без блеска.

Большая часть битвы убеждений происходит за «независимых избирателей». Выиграть их поддержку просто, искажённые истории, часто повторяемые, могут быть более эффективны, чем длинные и более изобретательные. Зачастую обращение к чувствам более эффективно, чем обращение к разуму. Рекламщики хороши в выжимке сообщений в 60-секундную рекламу, которая задевает нужные струны, – эмоциональная реакция, казалось бы, подкрепляется «разумом»477.

Степень, до которой битва за политику является битвой за представления, весьма поражает. Следующие параграфы рассматривают три большие битвы, которые случились в последние годы – за отмену налога на наследуемое имущество, за спасение банков и за реструктуризацию ипотеки. Последние две были, конечно, на переднем крае дискуссий о реакции на финансовый кризис 2007–2008 годов. Все три имеют решающее значение для нашего понимания того, как Америка стала такой неравной. Без налога на наследуемое имущество мы создаём новую плутократию, отмеченную династиями, которые поддерживают сами себя. Помощь в предоставлении денег финансовому сектору – один из самых важных источников денег у верхушки. И провал в принятии достаточных мер по реструктуризации ипотеки внёс вклад в экономический стресс низов и среднего класса.

Налоги на наследство483

Как мы видели, правым удалось убедить множество американцев поддерживать политику, которая не в их собственных интересах. Налог на наследуемое имущество, который налагается на тех, кто имеет большую недвижимость, переходящую к их наследникам, является наиболее типичным примером. Критики этого налога называют это смертной повинностью и предполагают, что несправедливо облагать налогом смерть. В существующем законодательстве налог собирается только в случае, если сумма наследства превосходит $5 миллионов (обычно $10 миллионов для женатой пары)484, поэтому большинство американцев вряд ли когда-либо будет им затронуто, даже с учётом чересчур оптимистичных взглядов на мобильность в американском обществе485. Однако из-за концентрации богатства в нашем обществе налог может собрать огромные суммы денег. Более того. В теории «справедливое» общество должно поставить всех в равные условия. Мы знаем, что это невозможно; но налог создан для того, чтобы ограничить степень «унаследованного» неравенства – создать больше равных стартовых возможностей. Должно быть очевидно, что налог – в интересах большинства американцев, однако правые убедили большую часть противостоять ему486 – против своих собственных интересов. На короткий момент, в 2010 году, он был полностью отменен в результате налоговых сокращений, принятых в 2001 году администрацией Джорджа Буша-младшего. Правые говорят о том, как сильно этот налог влияет на малый бизнес, однако большая часть малого бизнеса представляет собой фирмы слишком малые, чтобы быть затронутыми; и уступки внутри налога позволяют растянуть платеж на 14 лет – специально для того, чтобы он не был столь разрушительным487.

Рекапитализация банков

Пока разворачивался финансовый кризис, мы видели, как банки управляют представлениями. Нам говорили, что мы должны сохранить банки, чтобы сохранить экономику – защитить наши рабочие места, независимо от того, насколько неприятным было это спасение в тот момент. Говорили, что, если мы оставим банки в тяжелых условиях, это возмутит рынки, и потому нам будет ещё хуже. Что нам нужно сохранить не только банки, но также и банкиров, банковских акционеров, держателей банковских облигаций. Конечно, были страны вроде Швеции, которые сделали все наоборот, которые играли по правилам «капитализма» и законсервировали банки, чей капитал был неадекватен, – процесс, схожий (для банков) с банкротством, сфокусированный на защите вкладчиков и «консервирующий» банковские активы. Но то были «социалистические» страны. Следовать за Швецией – это не «американский путь». Обама не только купился на это разглагольствование; повторяя его, он придал ему ауру аутентичности488. Но такое представление не имеет под собой фактических оснований и было создано, чтобы превратить самое большое в мире перераспределение богатства в приемлемое: никогда в истории планеты не было дано столь много столь малым (кто был так богат), без требования дать что-то взамен.

Вопрос мог быть задан очень по-разному. Можно было поспорить, что настоящий американский путь – верховенство закона. Закон был ясен: если банк не может платить по счетам и возвращать то, что требуют вкладчики, значит, он реструктурируется; акционеры теряют все. Держатели облигаций становятся новыми акционерами. Если по-прежнему недостаточно денег, вступает государство. Тогда держатели облигаций и незастрахованные кредиторы теряют все, но застрахованные вкладчики получают то, что им причитается. Банк сохранен, но государство, как новый владелец банка, очевидно, решит свернуть его деятельность, реприватизировать его или слить с более здоровым банком. Его цель, в частности, восстановить как можно больше для налогоплательщиков – насколько это возможно. Мы не ждем, конечно, пока у банка не останется денег, чтобы предпринять эти решительные действия. Когда вы идете в банк и, вставив в банкомат карту, видите вдруг надпись «недостаточно средств», то хотелось бы, чтобы эта надпись относилась именно к вашей учетной записи, а не к банку в целом. Так работают нормальные банковские услуги; но в Соединённых Штатах это не было в порядке вещей при администрациях Буша-младшего и Обамы. Они спасли не только банки – это ещё как-то можно было бы обосновать, – но также и акционеров, держателей облигаций и других незастрахованных кредиторов. Это была победа в битве представлений.

Существовал другой способ постановки вопроса о политике. Этот нарратив мог начаться не с предположения, что то, что делала Швеция, – не в наших «традициях», но с анализа того, что показали экономическая теория и история. Этот анализ продемонстрировал бы, что мы могли сохранить банковский сектор, защитить вкладчиков и поддержать кредитный поток с меньшими издержками для государства, следуя простым правилам капитализма. Это то, фактически, что Швеция и Соединённые Штаты делали в других ситуациях, когда банки попадали в беду.

Проще говоря, экономические интересы могли бы быть защищены лучше и ощущение справедливости в нашей системе лучше сохранено, если бы Обаа и Буш играли по правилам обыденного капитализма, нежели придумывали правила, как они это делали, – если бы они, по сути, подчинились верховенству закона. Вместо этого банкиры получили свои деньги без каких-либо условий. Деньги предполагались для рекапитализации банков, а рекапитализация банков, как предполагалось, должна была привести к увеличению кредитования. Но деньги, данные банкам, пошли на уплату бонусов и не могли быть одновременно использованы для рекапитализации банков. Банкиры и их защитники выиграли битву момента – они получили деньги в казну банков и карманы банкиров. Но они проиграли долгосрочную битву представлений: практически все видели, что происходящее несправедливо – и не могло быть оправдано даже необычными экономическими условиями. Это, как и многое другое, стало толчком для сегодняшней реакции489.

Реструктуризация ипотеки

Когда жилищный пузырь лопнул, многие домовладельцы обнаружили себя «утонувшими»: они были должны за свой дом больше, чем он стоил. Спасение банков и случай с реструктуризацией ипотеки представляют собой яркий контраст в борьбе представлений: в одном случае представлением, сформировавшим государственное действие, было то, что большая помощь желательна, тогда как в другом случае представлением, направлявшим государственные действия, было то, что большая реструктуризация нежелательна. Сегодня санация банков рассматривается далеко от желательной. И выглядит иронией возросшее осознание, что без решительных действий в области жилищного/ипотечного рынка наша экономика не восстановится.

То, что случилось с ипотечным рынком, далеко от рационального. Когда выкупы заставляли семьи выезжать из своих домов, проигрывали все. Цена для семьи – раскол их жизней, потеря их накоплений – очевидна. Что по-прежнему плохо, так это пустые дома, о которых никто не заботится и которые понижают цену соседних домов. Большая часть из них уйдет «под воду». Общины с большим количество потерянных закладных неизбежно пострадают. Банки теряют тоже: наиболее важная определяющая выкупа – это степень, до которой дом находится «под водой». Потеря права выкупа стимулирует выкуп: заставляя больше домов «тонуть», банки повышают закладные и их конечные потери; они теряют по-прежнему больше от необходимых законных сборов, которые сопровождают каждую закладную.

Существуют лучшие способы справляться с этой несчастливой спиралью: списание основной суммы (того, что должен домовладелец), возможно – с конверсией долга к собственному капиталу, которая даст кредитору часть прироста капитала, когда дом будет продан. В этом случае домовладельцы по-прежнему обладают стимулами поддерживать свои дома; не выбрасываются на рынок, подавляя цены на жилье; дорогостоящий процесс выкупа закладной предотвращен. Общины защищены. Это преимущество для каждого – дать домовладельцам свежий старт. Много получает и кредитор, во всяком случае, больше, чем он получит в ином случае. Выполнение этой стратегии может потребовать модификаций в существующем законодательстве, но банкиры – и администрация Обамы – отвергли этот подход, по крайней мере, до выборов 2012 года490.

Банки рассматривают реструктуризацию ипотеки как то, что заставит их признать собственные потери, то есть тот результат, который они успешно держали в тени, используя обманные, но легальные бухгалтерские маневры для обслуживания дефектных ипотек – тех, в которых заемщик не вносит свои платежи, – как если бы они были, в конце концов, выплачены. Настоящая рыночная стоимость этих недействующих ипотек зачастую была лишь долей номинальной стоимости. Но признание этих потерь потребовало бы от банков достигнуть большей величины капитала, а они и так уже потратили все силы на то, чтобы получить достаточно капитала согласно действующим нормам, не говоря уж о новых правилах (так называемый «Базель III»), принятых осенью 2010 года.

Разумеется, администрация Обамы и банкиры не представляли ситуацию в этом свете491. Два основных аргумента были выдвинуты для того, чтобы не делать ничего особенного для домовладельцев. Это могло быть «нечестным» – помогать тем, кто боролся со своей ипотекой, когда вокруг столько добропорядочных и ответственных граждан, кто тяжело трудился и выплачивал свою ипотеку, или тех, что были способны погашать свои текущие платежи. Далее, реализация предложения облегчить долю домовладельцев могла обострить проблему морального ущерба: ведь если людям все спустить с рук, это подорвет мотивацию возвращать долги492.

Курьез этих аргументов в том, что они могли быть приложены так же легко – и даже с большим основанием – к самим банкам. Банки постоянно впадают в кризисы. Мексиканский кризис 1995 года, индонезийский, тайский и корейский кризисы 1997–1998 годов, российский кризис 1998 года, аргентинский кризис 2000 года – эти и другие кризисы были на самом деле вызваны банками, хотя и носили имя стран, где банки занимались излишним кредитованием. Затем, в 2008–2009 годах правительство США оказалось вовлеченным в ещё один кризис, наиболее масштабный за всю историю. Банки доказали (относительно морального ущерба) – банковские кризисы повторно и предсказуемо вели к излишнему риску, предпринимаемому банками. Но администрация и Буша, и Обамы игнорировала это и отказывалась мешать будущему плохому поведению, например увольнением руководства (как это сделала Великобритания)493, или заставляя акционеров или держателей облигаций принять на себя удар494. В отличие от банков большая часть людей, терявших свои дома, не была «рецидивистами». Однако их все же просили отказаться от всего капитала, который они вложили в свои дома, когда банковские акционеры и держатели облигаций получили щедрый подарок495. Более того, некоторые домовладельцы были готовы пройти через мучения, которые они испытали (беспокойство о потере их накоплений, так же, как и их домов), знай они, что для них заготовлено. Их ошибкой было доверять банкирам, которые, казалось бы, должны понимать рынки и риски и которые убедили их в том, что риски, которые они предпринимают, легко управляемы.

Банкиры и их союзники разразились тирадами против домовладельцев, теряющих свои дома. Они были названы безответственными. Малый процент покупал несколько домов, и, в попытке очернить всех тех, кто теряет свои дома, они были названы «спекулянтами». Конечно, как ещё можно назвать тех, кто сыграл на стольких банках? Их безответственная спекуляция лежит в сердце кризиса.

Но ещё больше иронии заключалось в утверждении, что помогать некоторым бедным домовладельцам и не помогать другим будет «нечестно». Однако даже эта несправедливость бледнеет в сравнении с теми, которые возникли из сотен миллиардов долларов, вброшенных в финансовый сектор. Несправедливость, относящаяся к санации банков, никогда не была отмечена, и если критики поднимали её, она отвергалась на основании того, что санация – пусть неудачная, но необходимая цена воскрешения экономики. Не было даже упоминания идеи, что остановка потока выкупа закладных может быть хорошей вещью для воскрешения экономики – и помощью простым гражданам.

Существовали способы помощи домовладельцам, которые не стоили бы налогоплательщикам и четвертака, но могли бы помочь домовладельцам, управляющим своими долгами куда разумнее тех, кто этого не делает. Но банкиры противостояли любому и всем подобным предложениям496.

Мы видели в первой главе последствия комбинации санации банков без ограничений и отсутствия помощи домовладельцам: повышение неравенства состояний, включая драматическое сокращения состояния низшего класса населения497.

Я проиллюстрировал борьбу за представления, восприятие, ощущения в контексте весьма специфических баталий, но наиболее интенсивно баталии раздуваются в поле больших идей. Одна такая битва вовлекает с одной стороны тех, кто верит, что рынки в основном работают хорошо сами по себе и что большая часть провалов рынка фактически является провалами государства. На другой стороне те, кто менее оптимистичен по поводу рынка, или те, кто спорят о важной роли государства. Эти два лагеря определяют главную идеологическую битву нашего времени. Этоидеологическая борьба, поскольку экономическая наука – и теория, и история – предоставляют достаточно подробный набор ответов.

Эта борьба развертывается в каждой сфере государственной политики. Это влияет на роль, которую государство принимает в поддержании стабильности макроэкономики, в регулировании рынков, в инвестициях в общественные блага, в защите потребителей, инвесторов и окружающей среды, в предоставлении социальной защиты. Наш фокус здесь, однако, более узок: это большая борьба, результат которой скажет многое об эволюции неравенства в Соединённых Штатах, продолжится ли рост или, как это было, начнет уменьшаться.

Центральный тезис второй и третьей главы – тот, что провалы рынка (и провалы государства в их ограничении) играют ключевую роль в объяснении неравенства в Америке. На верхушке находится рента (как монопольная рента); внизу находятся недостаточные инвестиции в человеческий капитал. Скрытые субсидии, которые искажают рынок, и правила игры, дающие контроль верхушке, усложняют проблемы.

Как мы отметили в главе 3, экономическая теория показала, что рынки не существуют абстрактно. В конце концов, существует потребность в государстве для заключения контрактов и предоставления основной законодательной структуры. Нокак правительства делают это, имеет значение – и для эффективности, и для распределения. Правые хотят «правильные» правила игры – те, что дают преимущества богатым за счёт остальных. Они пытались управлять дебатами, предложить идею, что существует единственный набор правил, которые будут лучшими для всех. Но сквозь книгу мы увидели, что это просто неправда.

Экономическая теория показала, что рынки работают хорошо, когда частная и общественная прибыли хорошо связаны, и, наоборот, плохо – когда такой связи нет. Провалы рынка распространяются. Экстерналии, например, не ограничены окружающей средой. Наши банки загрязняют глобальную экономику токсичной ипотекой, и их провалы приводят глобальную экономику на грань провала, накладывая огромные издержки на работников и граждан по всему миру. Некоторые из этих провалов рынка для коррекции, в принципе, просты: фирма, которая загрязняет, может быть оштрафована за загрязнения, которые она создаёт. Но искажения, вызванные несовершенством, и асимметричная информация существуют повсюду и не так просто поддаются корректировке. Менеджеры не всегда действуют в интересах «заинтересованных сторон» (включая акционеров), и те мало что могут с этим поделать. Как мы видели в главе четвертой, стимулирующие выплаты, которые были направлены на акцентирование их интересов, этого не делали; менеджеры получали пользу за счёт всех остальных498.

Но если вы слушали аргументы только правых, вы должны были бы думать, что рынки всегда работают, а государство все время проваливается. Правые тяжело трудятся, создавая эти представления у населения, по большей части просто игнорируя частные провалы рынка и успехи государства. Они пытались игнорировать – и заставить то же делать других – распределительные последствия провалов рынка: кто получает и кто теряет, когда частные вознаграждения и социальная прибыль плохо связаны. Кризис предоставил пример, когда победителей и проигравших очень просто увидеть; но почти в каждом случае, будь то загрязнение окружающей среды или хищническое кредитование, или злоупотребления корпоративного управления, те, кто наверху, – победители, все остальные – проигравшие.

Конечно, не каждое правительственное усилие является успешным или настолько успешным, как того хотелось бы его защитникам. В самом деле, когда правительство предпринимает исследование (или поддерживает новые частные предприятия), здесьдолжны быть какие-либо провалы. Отсутствие провалов означает, что вы предпринимаете недостаточно рисков. Успех случается тогда, когда отдача от этих проектов, которые преуспевают, больше, чем достаточна для покрытия потерь от тех, что терпят поражение. И доказательства в случае государственных исследовательских предприятий однозначны и ошеломляющи. Отдача от государственных инвестиций в технологии в среднем была очень, очень высокой – только подумайте об Интернете, проекте человеческого генома, сверхзвуковых самолетах, браузере, телеграфе, повышении продуктивности в сельском хозяйстве в XIX веке, которая предоставила базу для перехода Соединённых Штатов от фермерства к мануфактуре. Когда я был председателем Совета экономических консультантов, мы оценивали среднюю общественную отдачу от правительственных НИОКР, и вышло, что они превосходят 50 % – куда выше, чем в других областях инвестирования (включая частный сектор НИОКР)499.

Государство – это человеческий институт и, как и все люди, институты, которые оно создаёт, тоже могут ошибаться. Существуют провалы государства, так же, как и провалы рынка. Недавняя экономическая теория объяснила, когда каждый из государственных проектов скорее всего провалится, и как государство и рынок (и другие гражданские институты, включая те, что служат надзирателями и для корпораций, и для государства) могут дополнять друг друга и обеспечивать систему сдержек и противовесов. Мы видели тысячи примеров подобного рода комплементарности: правительственная инициатива создала Интернет, но частные фирмы по типу Google построили множество продуктов и приложений, которые поставили сеть в центр человеческих жизней и нашей экономики. Государство могло создать первый в истории веб-браузер, но частный сектор и движение за открытые исходники переопределили его.

То, что существуют успехи и провалы и в государственном, и в частном секторе, абсолютно ясно. Однако многие правые, кажется, думают, что только государство может терпеть неудачу. Часть причины для таких несопоставимых представлений о рынке и государстве имеет корни в теории иллюзии равновесия, описанной ранее. Те, кто верят в рынки, игнорируют информацию о провалах рынка, придавая тем временем высокую важность примерам провалов государства. Они могут запросто назвать примеры проваленных государственных программ, но масштабные провалы нашей финансовой системы в преддверии Великой рецессии оказываются быстро позабыты, описываются как аномалия или сваливаются на правительство.

Дело в том, что не существовало успешной большой экономики, в которой государство не играло важной роли. И в странах с наиболее быстрым ростом (как Китай), и в странах с высочайшими стандартами жизни (как скандинавские)500правительство играет очень важную роль. Однако довлеющая идеология правых настолько сильна, что существуют попытки уменьшить роль государства, сокращая государственные услуги и приватизацию и даже противостоя регулированию.

Правые не замечают не только успехи государства, но и провалы рынка. В период после кризиса 2008 года, однако, было сложно игнорировать повторяющиесяфинансовые кризисы, которые отмечали капитализм с самого его рождения501. Повторяющиеся спасения банков накладывали высокие издержки на налогоплательщиков. Если мы добавим потери от нерационального использования капитала финансовым сектором перед кризисом и дефицит между потенциальным экономическим результатом и реальным результатом после того, как пузырь лопнул, то мы получим число в триллионах долларов.

После Великой депрессии государство преуспело в регулировании финансового сектора, обеспечивпочти четыре десятилетия финансовой стабильности и быстрого роста, с концентрацией банков на кредитовании, предоставлении денег, необходимых для быстрого роста наших предприятий. Государство помогло заставить рынки действовать так, как рынки должны, сокращая возможности для мошенничества и обмана клиентов и улучшая конкуренцию. Но, начиная с президента Рейгана и продолжая с президентом Клинтоном, правительство сделало шаг назад. Отмена регулирования привела к нестабильности; с меньшим надзором было больше мошенничества и меньше конкуренции.

Не сказать, что это единственный пример. Частные страховые медицинские компании куда менее эффективны, чем управляемая государством Medicare502. Частные компании по страхованию жизни куда менее эффективны, чем государственная программа социального страхования503.

Возьмём другой пример: недавнее исследование показало, что в среднем подрядчики «выставляют федеральному правительству счёт, более чем в два раза превосходящий сумму, которая платится федеральным работникам» за оказание схожих услуг504. Точно так же один из четырёх долларов, потраченных на подряды в Ираке и Афганистане, были потрачены впустую или неверно – согласно данным Комиссии по военным подрядам в Ираке и Афганистане505. В более раннем исследовании Линда Билмс и я показали, как государство могло сэкономить миллиарды, предоставив возможность вооруженным силам самим осуществлять эти услуги506. Но это – как и другие примеры – предполагает, что здесь замешана не только идеология, поддерживающая планы подряда/приватизации: это было рентоориентированное поведение.

Либерализация и приватизация

Ирония заключается в том, что защитники приватизации (превращения ранее управляемых государством предприятий в частный сектор) и либерализации (отмены регулирования) долго утверждали, что эти стратегии необходимы для сокращения рентоориентированного поведения. Они отмечали коррупцию в государственном секторе, но редко признавали, что на другой стороне каждого государственного служащего, берущего взятку, есть и тот, кто её даёт, и этот кто-то обычно представляет частную сторону. Частный сектор полностью вовлечён в коррупцию. Что хуже в фундаментальном смысле, план приватизации и либерализации сам по себе коррумпирован: он обеспечил большую ренту тем, кто использовал своё политическое влияние для его продвижения507.

По всему миру куча примеров провалившихся приватизаций – от мексиканских дорог до железных дорог в Великобритании.

Основная приватизация в Соединённых Штатах последних лет – компании, занимавшейся обогащением урана, используемого для атомных электростанций и производства атомных бомб (USEC, обогатительная корпорация США) – была насыщена критикой нечестной сделки. Пока бывшие государственные чиновники, которые придумали эту приватизацию, и инвестиционный банк, который помог в этом, получали миллионы, компания так и не смогла больше принести прибыль. За более чем полтора десятка лет после приватизации государственные субсидии были в центре их бизнес-модели. Результаты были столь удручающими, что поступили предложения ренационализировать USEC508.

Но сделай президент Джордж Буш-младший так, как он хотел, приватизация оказалась бы куда большей. В центре его обращения «О положении страны» 2005 года стояла (частичная) приватизация программы социального страхования. Американцы, конечно, сейчас благодарны за то, что его усилия провалились. Если бы он преуспел, американские старики оказались бы в более скверной ситуации, чем они находятся сегодня. Те, что вложили свои деньги в фондовый рынок, увидели бы, что большая часть их пенсионных накоплений исчезла; те, что вложили свои деньги в безопасные казначейские векселя, боролись бы за выживание, поскольку ФРС снижает процентные ставки по ним практически до нуля. Но даже перед кризисом должно было быть вполне очевидно, что приватизация была плохим шагом для большинства американцев. Мы отмечали прежде, что программа социального страхования более эффективна, чем частные поставщики выплат. Частные страховые компании имеют более высокие транзакционные издержки. Фактически это было центральным пунктом приватизации: для пожилых людей транзакционные издержки – вещь плохая, но для финансового сектора – это очень хорошо. Это источник их дохода. Это то, за счёт чего они живут. Их надежда заключалась в том, чтобы получить кусочек от сотен миллиардов долларов509, которые люди ежегодно вкладывают на свои счета по программе социального страхования510.

Инициатива по либерализации/дерегулированию имеет смешанную историю, как и приватизация – с наиболее печально известными примерами в виде дерегулирования финансового сектора и либерализации рынка капитала. Для приверженцев правой идеологии эти провалы таинственны. Для более осведомленных с ограничениями рынка они предсказуемы – и часто уже предсказаны. Это также применимо и к другим инициативам по либерализации, включая катастрофическую либерализацию электричества в Калифорнии. Enron, одна из самых больших приверженцев либерализации и откровенная защитница чудес рынка (перед тем, как компания обанкротилась в 2001 году, и, между прочим, самое крупное корпоративное банкротство в истории относится к этому моменту), манипулировала рынком электроэнергии Калифорнии. Компания зарабатывала миллионы и миллионы для себя, переводя деньги от обычных граждан штата к Кену Лею, главе корпорации, и другим своим топ-менеджерам. Чиновники Буша сваливали нехватку, которую организовала Enron, на излишнее регулирование окружающей среды, запрещавшее новое строительство. Реальность была иной: как скоро рыночные манипуляции компании по раздуванию цен были открыты, а регулирование было восстановлено, дефицит исчез.

Инновации и противостояние регулированию

Противники регулирования всегда жалуются, что оно плохо для бизнеса. Регулирование, которое предотвращает загрязнение, конечно, плохо для бизнеса, который в ином случае загрязнял бы. Правила, которые предотвращают использование детского труда, плохи для бизнеса, который эксплуатировал бы детей. Предписания, запрещающие американским компаниям давать взятки или злоупотреблять правами человека, могут быть плохими для бизнеса, который даёт взятки или нарушает права человека. Как мы видели, частные вознаграждения и социальная отдача зачастую разнятся; и когда они это делают, рынки работают плохо. Задача правительства соединить эти два аспекта.

Существует простая причина провала либерализации: когда социальная отдача и частное вознаграждение не соединяются, вся экономическая активность искажается, включая инновации.

Если в самом деле, как утверждают некоторые, новые банковские ограничения задушат инновации, мы должны взвесить пользу от регулирования по отношению к издержкам. Если предписания могут предотвратить ещё один около-коллапс банковской системы, польза будет огромной, возможно – в триллионах долларов. Ведь хорошо продуманные предписания преуспели в обеспечении стабильности нашей финансовой системы десятилетиями, так что регулирование может работать. Более того, этот период серьёзного финансового регулирования был одним из тех, что показали быстрый экономический рост, периодом, в котором плоды роста были куда более распространены, чем сегодня. Сравните: в период «либерализации» рост стандартного дохода граждан был куда меньше, чем в период регулирования.

Существует простая причина провала либерализации: когда социальная отдача и частное вознаграждение не соединяются, вся экономическая активность искажается, включая инновации. Инновации финансового сектора направляются не на улучшение благосостояния мериканцев, но на улучшение благосостояния банкиров. По крайней мере, к нынешнему времени они в этом преуспели; но они безжалостно провалились в деле улучшения жизни простого американца или подстегивания роста американской экономики в целом.

Я описал войну идей, включая те идеи, которые являются центральными для политики, определяющей социальное неравенство. И пока богатые (и корпорации) были невероятно успешны в формировании представлений средствами, приносящими им выгоду, они проиграли (или проигрывают), по крайней мере, в нескольких битвах. Рынок идей хоть и далек от идеала, но по-прежнему конкурентоспособен. Здесь есть надежда.

В следующих параграфах я опишу три подобные битвы, в которых поворотный момент настал: за корпоративное благосостояние; за МВФ и его управление, а также некоторые из стратегий, которые он преследует; и за конечные цели государственной политики.

Классовая война и корпоративное благосостояние

Когда президент Клинтон занял Овальный кабинет, одновременно существовали высокая безработица и большой дефицит, хотя уровень безработицы и долга бледнеет в сравнении с тем, что есть сейчас. Это было естественным для нас: рассматривать сокращения бюджета, которые повысят эффективность, – без риска поставить в опасность основной лозунг «сначала люди», и, возможно, перенаправляя траты, даже стимулировать экономику. Очевидными кандидатами для урезания были большие траты на то, что Роберт Райх (Robert Reich) (тогдашний министр труда) и я называликорпоративным благосостоянием, – субсидии американским корпорациям. Совет экономических консультантов имел задачу составить список сокращений. Это не так просто, как кажется, поскольку большая часть корпоративного благосостояния скрыта в налоговом кодексе. Даже тогда наверху списка были субсидии банкам (например, через помощь МВФ), сельскому хозяйству, угледобывающей промышленности и другим компаниям, занимающимся добычей.

Я думал, что по основным сокращениям будет широкий консенсус внутри администрации, но значительные заметки – по поводу политики. Я ожидал, что департаменты, которые находились в доле от субсидий, будут пытаться защищать свою почву. Что меня удивило, так это сильная реакция главы Национального экономического совета (позднее министра финансов) Боба Рубина (Bob Rubin): он предположил, что мы пытаемся разжечь классовую войну. Но по сути ничего подобного, конечно, не было. Для демократической администрации, пытающейся сфокусировать своё внимание на экономическом восстановлении и помощи людям, дорогие субсидии, которые искажают экономику и повышают неравенство, не имеют политического значения. Кроме того, прикидываться, что не существует большого неравенства, большого разделения в нашем обществе – значит, прятать голову в песок. Уоррен Баффет сказал совершенно точно: «В последние 20 лет ведется классовая борьба, и мой класс выиграл»511. Но обвинения в классовой войне предположили, что те, кто пытается сократить корпоративное благосостояние, сеяли распри.

В администрации Клинтона мы добились небольшого прогресса в урезании корпоративного благосостояния. Большие субсидии сельскому хозяйству и энергетике остались. Остались и чисто символические субсидии для реактивных самолетов.

Но в течение кризиса 2008 года корпоративное благосостояние достигло новых высот. В огромной финансовой помощи Великой рецессии одна только корпорация AIG получила больше $180 миллиардов – больше, чем было потрачено на благосостояние бедных с 1990 до 2006 года512.

Поскольку дефицит становился больше, также возрастало и наблюдение за бюджетом, и сокращения корпоративного благосостояния (так это называть или иначе) были положены на стол. Некоторые сокращения уже случились – как мы отметили ранее, в конце 2011 года 6-миллиардная этаноловая субсидия, которая существовала три десятилетия, закончилась. Но я подозреваю, что более могущественные отрасли и фирмы будут способны сохранить большую часть того, что они получали.

Роль государства заключается в предоставлении безопасности и «социальной защите», но оно должно защищать людей и семьи от рисков, с которыми они сталкиваются, особенно от таких, от которых они не могут застраховаться. Это не должно быть защитой корпораций от столкновения с последствиями плохих бизнес-суждений, предоставлением субсидий для обогащения их казны. Рынки не могут работать, если нет определённой дисциплины – если компании получают только прибыль от рисков, которые оборачиваются потерями для налогоплательщиков.

МВФ: а король-то голый

В книге «Глобализация и её разочарования» я описал интенсивные битвы между МВФ и некоторыми из развивающихся стран и возникающими рынками в разных областях – по стратегии развития, по стратегиям перехода от коммунизма к рыночной экономике и по поводу управления в восточноазиатском кризисе. Я объяснил, как МВФ ввёл сдерживающую политику в странах, столкнувшихся с экономическим спадом, и я объяснил, как их политика «структурной перестройки» – вынуждающая приватизацию и либерализацию – зачастую приводила не к росту, но к трудностям и лишениям, особенно среди бедных.

На момент написания этой книги МВФ рассматривается как авторитет в этих вопросах, особенно на Западе. В развивающемся мире многие проявляли скепсис: они видели, что политика, продвигаемая МВФ, часто провальна. Они воспринимают МВФ как инструмент для продвижения интересов глобального финансового сектора и корпоративных интересов развитых индустриальных стран. Но они обычно чувствуют, что у них нет выбора, кроме как последовать критике МВФ. Им нужны деньги. Я намереваюсь показать, что король-то голый: что излюбленная политика МВФ не основана на лучших наработках экономики; напротив, большая часть доктрин, которые фонд продвигает, детально дискредитирована исследованиями экономики в предыдущие четверть века.

Я также попытаюсь показать некоторые противоречия и провалы в управлении. В течение этого периода МВФ в большей степени сосредоточился на «управлении», хотя его собственное управление оставляло желать лучшего. Финансовый сектор имел слишком много влияния, развивающиеся страны – слишком мало. Излишнее влияние финансового сектора помогло объяснить привязанность МВФ к сдерживающей политике – его первым приоритетом было заставить вернуть долги западным кредиторам, а это значило, что страны должны были урезать свои траты, чтобы оставалось больше денег на возврат долгов. Это также помогло объяснить защиту либерализации рынков капитала, отмену регулирования, которая повлияла на поток денег (особенно краткосрочных «горячих» денег) в страну и из неё. Не так уж много аргументов в пользу того, что либерализация рынка капитала ведёт к более быстрому росту, зато существует убедительное доказательство, что она ведёт к большей нестабильности. Но с точки зрения развитых индустриальных стран это было по-прежнему желательно, поскольку давало больше возможностей для западных финансовых фирм прийти в развивающиеся страны – и получить здесь больше прибыли. Очевидно, что МВФ оказался пойман в самоусиливающуюся комбинацию идеологии и интересов.

Неудивительно, фонду весьма не понравилось, когда такие перспективы были раскрыты, – и реакция была персональной и бранной. Мое предположение, что в определённых условиях контроль капитала может быть желательным, было встречено предположениями, что я занимаюсь шарлатанством.

Десять лет спустя поле сражения выглядит иначе. Произошло сильное изменение в представлениях, которому моя книга, возможно, поспособствовала, и существует уже широкое согласие о необходимости реформ управления – некоторых, которые уже идут, и многих, запланированных на будущее.

МВФ признал, что контроль капитала может быть желательным в определённых условиях513. В некоторых из своих программ, как, напрмер, для Исландии, он принял контроль за капиталом и подтолкнул к меньшей программе сокращения расходов, чем привычно. Но за кулисами, в некоторых европейских странах, находящихся в кризисе, МВФ заставил начать реструктуризацию долга – заставляя кредиторов нести больше издержек, а налогоплательщиков – меньше. Но есть и могущественные силы по другую сторону, включая Европейский Центральный банк. В то время, как в Греции окончательно приняли необходимость глубокой реструктуризации долга, в Ирландии даже незастрахованные держатели облигаций были защищены: они получили высокую отдачу – как бы за несение риска, – но, в конце концов, они страховались за счёт ирландских налогоплательщиков.

В погоне за ложными целями

Америка проявляла свой энтузиазм в погоне за ложными целями. Мы потеряли свой путь. Мы думали, что, просто подняв ВВП, все получат выгоду, но это не тот случай. Даже если американская экономика производит больше товаров и услуг, но при этом год за годом большинство американцев имеет все меньшие доходы, наша экономика работает нехорошо.

Сейчас очевидно, что стандартный способ измерения экономической деятельности, уровень реального ВВП на душу населения (сумма всех товаров и услуг, произведенных внутри страны, поделенная на количество человек в стране, с поправкой на инфляцию) и ставка, по которой он растёт, не является достаточным мерилом успеха. Дела Америки состоят довольно прилично в терминах реального ВВП на душу населения, и эти числа успокаивают нас мыслью, что все идёт хорошо. (Даже в этом случае Соединённые Штаты не являются лучшими по показателям – Люксембург, Норвегия, Швейцария, Дания и «социалистическая» Швеция514 имели в 2010 году более высокий ВВП на душу населения)515.

Возьмём один пример, как ВВП может давать ложные представления об успехе страны. ВВП на душу населения неверно измеряет ценность товаров и услуг, производимых в нескольких секторах, включая здравоохранение и государственный сектор – два сектора, чья важность сегодня куда выше, чем тогда, когда ВВП впервые начал измеряться полвека назад. Америка, например, имеет худшие результаты в сфере здравоохранения, в показателях продолжительности жизни или практически любого другого измерения в сфере оказания медицинской помощи, но – тратит больше денег. Если бы мы исследовали производительность, меньшая эффективность американского сектора здравоохранения сыграла бы против Соединённых Штатов: результаты, скажем, французского сектора были бы выше. Так и есть, но только наоборот: неэффективность помогает раздувать цифры американского ВВП.

Наше стандартное измерение производительности, ВВП, не принимает во внимание устойчивость – и люди, и страны могут жить не по средствам, но только некоторое время. Это, конечно, было случаем Соединённых Штатов. Не только большая часть людей занимала деньги, чтобы поддерживать свои жизненные стандарты; так же делала и страна в целом. Жилищный пузырь поддерживал функционирование экономики большую часть первого десятилетия этого века – вид системы искусственного жизнеобеспечения, который оборачивается подъемом безудержного потребления.

Более важно для этой книги то, что общее измерение доходов не отображает адекватно более широкий смысл того, что случается с большинством граждан. Как мы видели в главе 1, ВВП на душу населения может расти, но большая часть граждан страны будет находиться в стагнации или даже станет чувствовать себя хуже, год за годом: именно это и происходит в Соединённых Штатах.

Так же, как существует большое неравенство в доходах, существуют большие несоразмерности почти во всех других измерениях, которые относятся к нашему общему благосостоянию, и ни одна из них не отражена в ВВП как мера экономической деятельности. Возьмём, например, здравоохранение, образование или окружающую среду. Защитники окружающей среды призвали обратить внимание на неблагоприятные условия, в которых живут многие бедняки. Единственный тип жилья, который они могут себе позволить, – около загрязняющих среду заводов, шумных аэропортов и поездов516.

В сущности, то, как мы измеряем деятельность, – это аспект борьбы за представления. И это имеет значение, особенно в нашем обществе, ориентированном на продуктивность. Наши системы измерений влияют на наше представление о том, как идут наши дела, – и относительную производительность разных экономических систем. Если мы измеряем неправильные вещи, то у нас будет искушение делать неправильные вещи, и делать неправильные выводы о том, что есть хорошая экономическая система.

Если мы измеряем наш успех в ВВП, то будем добиваться повышения этого показателя и оказывать недостаточное внимание тому, что происходит с большинством американцев. Возьмём другой пример: критики, скажем, регулирования окружающей среды полагают, что предписания слишком дороги и сокращают рост. Но, как мы видим, компромисс в этом зависит от того, как мы измеряем результативность. Если в наших измерениях ВВП мы принимаем во внимание стоимость деградации окружающей среды, тогда лучшее регулирование окружающей среды может в самом деле улучшить ВВП, корректно измеренный.

Годами стандартным показателем измерения экономической деятельности был ВНП – валовой национальный продукт, приблизительно равный валовому доходу жителей страны. Но затем, около 1990 года, произошел переход к ВВП, валовому внутреннему продукту, то есть стоимости товаров и услуг, произведенных внутри страны. Для страны в изоляции, которая не торгует с другими странами или не получает внешних инвестиций, эти две цифры эквивалентны. Но переход произошел с той же скоростью, что росла глобализация. Это имело некоторые глубокие эффекты: если доход, ассоциированный с товарами, производимыми в стране, распространялся повсюду, ВВП повышался, а ВНП понижался. И это было не просто теоретической тонкостью. Золотые прииски в Папуа – Новая Гвинея (ПНГ) разрабатывались зарубежными компаниями – из Австралии, Канады и откуда угодно. Большая часть того, что было добыто, уходила зарубежным компаниям. ПНГ получала жалкие подачки – недостаточные даже для того, чтобы компенсировать разрушение окружающей среды или снизить другие неблагоприятные эффекты на экономику или здоровье людей517. Фокус поворота на ВВП подтолкнул страны к принятию подобных проектов – показатели их успеха улучшились. Но будь в центре внимания старое измерение, ВНП, подобные проекты могли быть отклонены.

Когда я был председателем Совета экономических консультантов, я пытался подтолкнуть Соединённые Штаты обратиться к этим проблемам, например, созданием счетов «Зеленого ВВП», которые брали бы во внимание истощение природных ресурсов и деградацию окружающей среды. Я знал, что задел что-то очень важное, когда угледобывающая индустрия ответила с горячностью и когда представители «угольных» штатов в конгрессе даже угрожали сократить финансирование работ в этой области. Угольная индустрия поняла, что представления имеют значение: если это станет широко признанным (что корректно измеренная угольная индустрия может быть причиной негативного вклада в национальные результаты), то могут наступить значительные политические последствия.

Сегодня существует практически универсальное признание того, что мы должны изменить нашу систему мер. Президент Франции Саркози основал Международную комиссию по измерению экономической эффективности и социального прогресса, которую я возглавил518. Были привлечены эксперты из статистики, экономики, политической науки, психологии, группа включала трёх нобелевских лауреатов. Мы безоговорочно согласились, что ВВП был не только плохим (и потенциально ведущим в неверном направлении) инструментом измерения, что он может быть улучшен519. Я не могу сказать на данный момент, что мы полностью выиграли эту борьбу, но поворотный момент произошел. Даже Содинённые Штаты начали работу по расширению измерений. G-20 запустила работу по поиску новых систем измерения. ОЭСР, организация развитых индустриальных стран, предприняла большой проект, следуя за нашей работой. И страны по всему миру – Австралия, Новая Зеландия, Шотландия, Великобритания, Германия, Франция, Корея, Италия и многие другие – запустили инициативы в этом направлении.

В демократических обществах, даже с учётом власти, которую богачи имеют в контроле за медиа и формированием представлений, невозможно полностью подавить идеи. И когда эти идеи резонируют со столькими гражданами, они могут начать жить своей жизнью.

Многие другие законы и предписания формируют рынок и тем самым влияют на распределение дохода и благосостояния. Закон о банкротстве (который уточняет, что происходит, когда человек или корпорация не могут вернуть долги) имеет особое значение для двух частей нашего общества – тех, кто наверху (банкиров), и тех, кто внизу, кто борется за то, чтобы свести концы с концами.

Закон о банкротстве написан так, чтобы давать людям возможность начать все снова. Понятие, что в определённых условиях долг должен быть прощен, имеет тысячелетнюю традицию, которая уходит своими корнями в книгу Левит, где долги прощались в юбилейный год. Практически каждая современная экономика имеет закон о банкротстве. Эти законы могут быть более дружелюбны к должнику или кредитору, облегчая или усложняя списание долгов. То, как они сформулированы, очевидно имеет сильные распределительные последствия, но стимулирующие эффекты могут быть одинаково мощными. Если долг не может быть списан или не может быть списан без труда, кредиторы имеют меньше мотивации быть осторожными при кредитовании – и больше мотивации быть вовлеченными в грабительское кредитование.

В 2005 году, в тот момент, когда начался бум ипотеки, конгресс принял новый закон о банкротстве – весьма дружественный к кредитору, который давал банкам больше контроля, делая более сложным для испытывающих экономические трудности заемщиков списать свои долги. Изменение в законе представило систему «частичной долговой кабалы». Человек, скажем, с долгом, равным 100 % его дохода, может быть вынужден отдавать банку 25 % своего дохода до вычета налогов – до конца своей жизни. Это потому, что банк может добавлять, скажем, 30 % к ставке каждый год к той сумме, что человек должен. В конце концов держатель ипотеки будет должен куда больше, чем банк ему вообще одолжил. Должник закончит тем, что будет работать, по сути, четверть своего времени на банк535.

Каждый займ имеет добровольного кредитора и добровольного заемщика; предполагается, что банки – финансово подкованы, чтобы знать, с каким объемом долга люди могут справиться. Но искажённая финансовая система больше акцентируется на авансовых платежах, быстро появляющихся на счетах банков, чем на потерях, которые могут быть понесены далее. Ободренные новым законом о банкротстве, они почувствовали, что могут каким-то образом выжимать деньги из своих незадачливых заемщиков – и неважно, что происходит с рынком жилья и безработицей. Подобное безудержное страхование, смешанное с обманными практиками и иногда ростовщическими процентными ставками, поставило множество домовладений на грань финансового краха. Несмотря на так называемые реформы, банки по-прежнему иногда устанавливают ставки 30 % годовых (что означает, что долг в $100 может вырасти до $1000 в короткий промежуток 9 лет). И, вдобавок к этому, они могут навязывать кабальные сборы. В то время как самые скверные злоупотребления обузданы, до сих пор те, что связаны с овердрафтами (которые буквально приносили в год миллиарды долларов прибыли536, будучи деньгами, взятыми из карманов обычных граждан), да и многие другие продолжают существовать.

Когда новый закон о банкротстве был принят, имущественные права изменились, но способом, который приносит пользу банкам. На тот момент, когда заёмщики несут свой долг, более гуманный закон о банкротстве даёт им шанс на свежий старт, если бремя долга становится слишком обременительным. Банки не жаловались на это изменение в имущественных правах; в конце концов, они это даже громогласно продвигали. Когда дела начинают идти в другую сторону, конечно, владельцы имущества жалуются, что правила игры изменились на полпути, и требуют компенсации537.

Программа студенческих займов

Мы видели ранее, что неравенство в Соединённых Штатах сильно возросло и, скорее всего, будет продолжать расти. Одна из причин – растущее неравенство возможностей, относящееся частично к образовательным возможностям. Молодые люди и их родители знают о важности образования, но мы создали систему, где стремление к образованию на самом деле может привести к большему неравенству. Одна причина для этого заключается в том, что в течение последних 25 лет штаты прекратили поддержку высшего образования538. Эта проблема возросла в период рецессии.

Другая причина заключается в том, что стремящиеся к образованию студенты попадают в более сильную задолженность539. Закон о банкротстве 2005 года сделал невозможным для студентов списание их студенческих долгов даже в случае банкротства540. Это лишило банки и коммерческие школы, с которыми они работают, любой мотивации обеспечивать образование, которое принесет отдачу541. Даже если образование бесполезно, заемщик по-прежнему остаётся на крючке. А ведь для многих студентов образование часто практически бесполезно. Около 80 % студентов не получают высшего образования542, и реальные финансовые выгоды от образования приходят только после завершения программ – и даже тогда они могут не материализоваться. Но о заговоре между коммерческими школами (большинство принадлежит частично или в большей части фирмам Уолл-стрита) и коммерческими банками студентов никто не предупреждал. Вместо известного слогана «удовлетворение гарантировано или возвращаем деньги» реальность предлагает другой – это «неудовлетворенность практически гарантирована, но вы будете обременены этими долгами до конца своей жизни». Ни школы, ни кредиторы не говорят: «Вы практически точно не найдете хорошей работы, той, о которой мечтаете. Мы эксплуатируем ваши мечты; мы не выполняем наши обещания». Государство предложило было стандарты – школы могут претендовать на государственно гарантированные займы в том случае, если существует адекватный процент завершения образования с достаточным удовлетворением студентов, по крайней мере с достижением установленного минимального количества студентов, получающих работу, которую им обещали. Однако школы и банки стали отбиваться, в основном – успешно.

Это не было бы так, если правительство пыталось бы регулировать частную индустрию, которая, казалось бы, работает хорошо сама по себе (через частичную эксплуатацию бедных и менее информированных). Коммерческие школы существуют в основном с подачи федерального правительства. Школы в индустрии образования с 30-миллиардным годовым доходом получают не менее 90 % своего дохода от федеральных программ студенческих займов и федеральной помощи. Они наслаждались более чем $26 миллиардами, которые получали от федерального правительства; этих денег было достаточно, чтобы сделать их ценными для огромных инвестиций в лоббирование и пожертвования на кампании, обеспечивающие то, что они не понесут ответственности543.

В случае студенческих займов банки годами умудрялись получать вознаграждение с минимальным риском: во многих случаях государство обеспечивало займы; в других тот факт, что долг по займу никогда не может быть списан – вспомним закон о банкротстве, – делает их более безопасными, чем другие займы подобных лиц. Однако процентная ставка, которая предлагалась студентам, была несоразмерна этим рискам: банки использовали программы студенческих займов (особенно тех, что гарантированы государством) как лёгкий источник денег – настолько, что когда государство уменьшило программу в 2010 году, государство и студенты могли между собой положить в карман десятки миллиардов долларов, которые прежде уходили банкам544.