Червивая Луна Гарднер Салли

Тридцать девять

На асфальте остались пятна крови. Один из башмаков Эрика, заношенный и потрескавшийся, так и валялся, где слетел. Подошва его прямо-таки кричала мне: «Стандиш! Проснись! Да проснись же ты, мечтатель гребаный! Или проснешься, или погибнешь, как я».

На проходной сторож даже не поднял глаза от газеты. Я собирался сказать ему, что меня исключили, но он уже нажал на кнопку, открывающую ворота. Я вышел из школы, медленно, как черепаха. Мне все еще было удивительно, что никто меня не останавливал.

Сорок

Думаете, мне впервой было видеть такие жестокие зрелища? Нет. Нам всем не впервой. Лучший способ поддерживать покой и порядок – время от времени устраивать неожиданную, наводящую ужас смерть.

Я старательно напустил на себя прежний, привычный вид – будто я замечтался и ничего не вижу вокруг себя. Мысль у меня была простая: добраться до дома.

– Стандиш!

Дед торопливо шел мне навстречу. Мы стараемся на бег не переходить, это привлекает внимание, а и мне, и деду в седьмом секторе хотелось только одного – ни малейшего к себе внимания.

Поравнявшись с ним, я спросил:

– Ты где был?

– В старой церкви, смотрел телевизор.

Только тут мне пришло в голову – не пришло, а ударило, как молния, – что кто-то, вероятно, приказал деду привести меня.

– Говорят, в школе неприятности, – сказал он.

– Да. Мистер Ганнел убил Малявку Эрика Оуэна. И меня исключили.

Он положил мне руку на плечо и сжал легонько. Это пожатие говорило: «Слава богу, что ты цел и невредим».

Мы нарочито неспешно пошли дальше, вдоль по улице, где раньше в магазинах можно было купить что-то нужное. Теперь уже нельзя. Все витрины забиты досками.

Наполовину про себя, самым тихим голосом, так, что деду пришлось ко мне нагнуться, я прошептал:

– Ловушка.

– Знаю, – ответил дед.

Как бы тяжело ни приходилось, дед всегда казался мне великаном. Но не потому, что был сделан из великанского конструктора.

Сорок один

Двое полицейских в штатском тащились за нами в машине.

Дед улыбнулся, как будто у нас и в самом деле выдался сегодня прекрасный летний день, которым можно гордиться.

– Ты слышал речь президента Родины? – спросил он.

– Да, – ответил я. – Ну, не очень. Наш телевизор…

У одного в машине был бинокль. Чтобы читать по губам. Я сказал:

– А ты видел, как космонавты шли к ракете? Они просто чертовски храбрые!

– Впечатляет, – ответил дед. – И так радостно знать, что теперь с Луны можно будет выстрелить кучей ракет. Тут-то им и конец, всем врагам Родины.

– Этот кусок мы, кажется, пропустили. Наверное, это как раз когда пристрелили мистера Ганнела.

Машина прибавила ходу и уехала – то ли им наскучило с нами возиться, то ли у них нашлось занятие поважнее.

Мы пошли дальше, мимо заброшенной автобусной остановки на развороте, потом пересекли безлюдную дорогу. Только тогда я рассказал ему и про Эрика, и про записку, и про мисс Филипс. Он внимательно слушал, впитывал услышанное.

В конце нашей улицы стояли роскошные дома с алыми грудками. Для семей борцов за чистоту. Стояли как влитые, хотя и построены были на костях убитых.

А в отдалении, на пригорке, виднелось то самое омерзительное здание. Лучше бы его оставили кучей пепла, когда оно сгорело в первый раз. Оно, среди прочих декораций, создавало впечатление, что все идет по плану. Хотя, если по чесноку, вовсе нет.

И эта огромная уродина сияла огнями. Ярче звезд и прямо среди дня. Вот ведь интересно. Обитатели седьмого сектора не смели открыто спросить, почему так. Они просто не могли представить, что там делается внутри. Зачем тратить столько электричества, когда нам его доставалось хорошо, если на пару часов в день? Этот вопрос явно слышался в молчании седьмого сектора. Он полз по улицам, сочился из каждого встречного.

Хотел бы я не иметь никакого понятия, какой на него ответ, но увы.

Сорок два

Чуть подальше, где дорога ныряла немного и скрывалась между высокими деревьями, вместо домов были уже кучи щебня. Потому что в них укрывались раньше банды террористов и другие нежелательные элементы.

В то лето среди развалин, прямо на кирпичной крошке и обломках штукатурки, по заброшенным пригородам цвели белые розы. Дед говорил, что если у человечества достанет ума себя уничтожить, то по крайней мере у крыс и тараканов будут билеты в первый ряд на спектакль, в котором природа возвращает Землю себе.

Перед нашим домом стояли два черных автомобиля. Мы молча смотрели, как из дома вынесли телевизор.

– А если они найдут его? – спросил я шепотом.

– Не найдут. Его и с собаками не найти. Ни его, ни кур.

– Зачем тогда ты отдал им телевизор?

Я знал, что сияющей женщине из страны крока-кольцев настал конец.

– Потому что иначе они еще больше уверились бы, что мы что-то замышляем. Потеря телевизора – меньшее из зол.

Слабое утешение.

Сорок три

На мой день рождения, в марте после той ужасной зимы, дед преподнес мне подарок.

За восемь месяцев с появления Гектора столько всего произошло, что я и забыл про мяч. Дед его залатал и завернул в праздничную обертку из старых газет.

– А играть с ним можно? Или только любоваться? – спросил Гектор.

– С этим мячом можно играть хоть за сборную прежней страны, – сказал дед.

Миссис Лаш несколько недель собирала все нужное для праздничного пирога. Она мне рассказала, что секрет в его основе – это ее рецепты. Она их обменивала – на масло, на сахар. Миссис Лаш умела волшебным образом создавать еду из ничего. Такое умение всегда можно выгодно обменять.

Это был лучший праздничный ужин из всех, которые я помню. Я старался забыть про маму с папой. Слишком больно было о них думать. Только они все равно проламывались через звуковой барьер моих мечтаний.

Когда родители работали в школе, папа хотя бы вид делал, что следует линии партии. А мама – нет. С ней сразу становилось ясно как день: ее ученики заслуживали большего, чем слушать ерунду сутки напролет. «Матери за чистоту» ее ненавидели. Она отказывалась относиться к их отпрыскам в брюках иначе, чем к короткоштанным.

И вот однажды, ни с того ни с сего, к нам пришли Навозники и утащили маму. Она хотела зацепиться за стол на кухне, но ухватила только скатерть. Вся посуда рухнула на пол. Деду пришлось держать папу изо всех сил, а то всем нам кормить бы сейчас червей. Я никогда раньше не видел, чтобы папа плакал. Что я делал, я не помню. Может, меня там вообще не было. Маму привезли домой на следующий день.

Я подбежал к ней. Она посмотрела на меня, и было видно, что она не понимает, кто я такой. Из уголков ее рта капала кровь. Она ничего не говорила, ни единого слова, даже когда мы усадили ее за стол. Папа встал на колени и наконец уговорил ее открыть рот. Дед закрыл мне глаза рукой и увел с кухни.

Тем вечером папа пришел ко мне и сказал, что они с мамой должны уйти и что я остаюсь с дедом. И пообещал, что они обязательно за нами вернутся.

Я жду.

Сорок четыре

Дед и родители Гектора разбили огромный огород на наших участках. Мы надеялись, что он поможет нам запастись едой на всю следующую зиму. Мы даже захватили третий участок по соседству. Там ничего не росло, зато стоял небольшой сарай, где можно было делать глиняную посуду.

Из-за огорода нам негде было играть в футбол. На дороге – нельзя, потому что в четыре начинался комендантский час. Оставался только парк с той стороны от стены. Мы знали, что ходить туда нельзя, это было прямо запрещено. Я рассказал Гектору, как я нашел сдутый мяч. И что там не было Навозников. Но, к несчастью, с этим мячом в руках соблазн был слишком велик. Слишком просто было пройти сквозь лаз из убежища в парк на другой стороне. Сначала мы осторожничали как не знаю кто, но потом, когда поняли, что Навозников нет, а дед и родители Гектора не просекли, что мы затеяли, мы стали сбегать туда при каждом удобном случае.

И только когда стена в нашем саду начала расти, мы сообразили, что лучше некоторое время за нее не соваться. По крайней мере, пока она не перестанет расти. Но она становилась все выше и выше. Мы не понимали, к чему это. С этой стены упасть – и так костей не соберешь. Зачем кому-то надо возводить ее еще выше?

Мы услышали, как дед и Лаши переговаривались: «Скоро опять начнется».

Ни я, ни Гектор не знали, о чем это они.

– Что начнется? – спросил я у мистера Лаша за обедом.

Лаши вместо ответа обернулись к деду. Дед словами бросаться не любил и промолчал.

Скоро стена была высотой с наш дом, если не выше. Она заслоняла наш огород от солнца, отбрасывая длинную тень. Длинная тень тянулась от нее по всему седьмому сектору.

Сорок пять

Как-то раз, недель за восемь-девять до лунной экспедиции, мы с Гектором затеяли играть в футбол на потрескавшемся асфальте, у сарая под стеной. Игра шла просто отлично, и тут я пнул мяч слишком сильно. Дурацкий случай, я вовсе не хотел, чтобы он взлетел так высоко. Но мяч взвился и перелетел через эту гребаную стену. Мы так и застыли с открытыми ртами, не в силах поверить в случившееся.

– Ничего, – сказал Гектор. – Я сбегаю через лаз и найду его.

– Нет, – сказал я. – Слишком опасно. Все, мяча больше нет, забей.

Но Гектор, к сожалению, не смог.

Сорок шесть

На следующий день после того, как мы упустили мяч, зарядили дожди, так что ни дед, ни Лаши не поняли, что его больше нет.

Мы с Гектором переключились на строительство ракеты на чердаке. В газетах была сплошная лунная экспедиция. Заметьте: я сказал «в газетах». Я тогда впервые увидел эти листки пропаганды, как называл их дед. Гектор читал мне оттуда. Всегда одно и то же барахло. Всегда про великую Родину, про расово чистых космонавтов, покоряющих пространство. В конце концов мы решили, что бумагу следовало бы освободить от слов. Картинки, впрочем, были ничего. Их мы оставили, а остальное пустили на папье-маше.

– Стандиш, если мы собираемся в космос, то оказаться на Луне в такой компании я не хочу, – сказал Гектор.

Планету Фенеру открыл я. Я открыл ее у себя в голове, но это неважно. Гектор сказал, что это, пожалуй, самое важное открытие из всех, которые я совершил.

Я нарисовал планету. Я нарисовал фенерианцев. Я нарисовал ракету – она была больше похожа на летающую тарелку, чем на иглу, прокалывающую небеса. Гектор решил, что строить ее мы будем на чердаке. Мы оба стали подбирать необходимые материалы. Собрать космический корабль практически из ничего – нелегкое дело, особенно когда все, даже использованное, снова и снова шло в дело. О существовании мусора смешно было даже говорить.

Но в ту неделю, когда я закинул мяч за стену, в неделю сплошных дождей, миссис Лаш отдала нам старую гладильную доску. Электричества все равно больше не было, так что в глажке не осталось никакого смысла. Только зря тратить время и надежду. Если по чесноку, с гладильной доской я больше не боялся, что мы в космосе изжаримся или закоченеем.

Однажды я слышал, как мистер Лаш говорил: «Неужели эти дураки думают, что от радиации вокруг Луны можно защититься блестящей фольгой?»

Но теперь, с гладильной-то доской, беспокоиться нам было не о чем.

Я спросил у мистера Лаша, не знает ли он, как далеко от Земли до Луны.

– В среднем 356 410 километров, – ответил он.

Этот мистер Лаш – просто ходячая циклопия.

Летающая тарелка была уже почти готова, и тут Гектор заболел.

Сорок семь

Хотя миссис Лаш и была врачом, помочь Гектору она ничем не могла, а могла только ухаживать за ним. Она сказала, что врач без лекарств все равно что пианист без рояля.

Дед попытался наколдовать хотя бы немного аспирина. Легко сказать! Мы ведь были единственными, кто остался на нашей улице. Нельзя же, в самом деле, пойти за помощью в дома с алыми грудками. Дед сказал, что это прямая дорога в топку.

И как раз когда температура у Гектора как никогда высоко, явились Навозники и собрали всех обитателей седьмого сектора, кто еще был на ногах. Гектора оставили. Он даже встать не мог. Но миссис Лаш не позволили остаться с ним. Нас привели в сад у уродливого здания в конце улицы. Миссис Филдер тоже было велено явиться. Мне показалось, что это добрый знак.

– В седьмом секторе добрых знаков не бывает, – мрачно сказала миссис Лаш.

Мы все столпились в одном месте, наверное, несколько сот человек. Я увидел мисс Филипс. Она постепенно проталкивалась к нам и наконец встала рядом с дедом. Навозники пихали нас прикладами, выдергивали в первые ряды откормленных, брючный контингент. Перед нами была трибуна, а на ней – несколько человек с фотоаппаратами. Все ждали чего-то.

Подъехала машина, прямо конфетка, остановилась, и из нее вышел мужчина в плаще. Волосы у него торчали в разные стороны. Что ему тут было надо, у меня ни малейшего понятия. Он просто стоял и смотрел, как какой-то кожаный кричал в мегафон. Кожаный велел поднять руки тем, кто умел говорить на вырвирском наречии. К моему удивлению, руки подняли все, кроме нас с дедом и Лашей. Наши руки не шелохнулись. Засверкали вспышки, защелкали фотоаппараты. Я никогда раньше не слышал, что бывает вырвирское наречие. Я решил, что оно имеет какое-то отношение к всклокоченным волосам человека в плаще. Поэтому я и не поднял руку. А дед не поднял руку, потому что понял, что они так пытались сделать вид, будто мы все отдали честь Родине. А мы не отдали.

Миссис Лаш была ужасно рада, что Гектор проспал все то время, пока нас не было. Но что гораздо важнее, деду удалось раздобыть пузырек аспирина.

Гектор слабо улыбнулся, когда я рассказал ему про вырвирское наречие.

– И я подумал, – продолжал я, – что, может быть, все дело тут в ужасной стрижке этого, который в плаще.

– Стандиш, – сказал Гектор, – это был наш главнокомандующий.

– В смысле, этот плохо стриженый и есть тот человек, который управляет нашими драными берегами?

Гектор прикрыл глаза, и я подумал, что он заснул, но он тихо засмеялся.

– Ох, Стандиш. Так умеешь только ты.

Сорок восемь

Я каждый день уходил в школу и каждый день возвращался в надежде, что Гектору стало лучше. А потом температура спала, и миссис Лаш сказала, что болезнь переломилась.

Я не знал, что у болезней бывает что-то, что может ломаться.

Погода тоже изменилась. Дожди прекратились. Гектору разрешили вставать, но предупредили, чтобы он не напрягался. Но Гектор не умел не напрягаться. Он не так был устроен. К тому времени наша летающая тарелка была уже почти готова. Мы собрали все газеты, какие нашли, и покрыли космический корабль защитным слоем папье-маше. Внутри было места как раз на нас двоих. Мы сидели в середине на диванных подушках, перед панелью управления, сделанной из банок и жестяных крышек.

Честно говорю, я всем своим существом верил, что еще неделя – и мы с Гектором отправимся в путешествие к планете Фенере.

Сорок девять

Гектор был немного сам не свой. Я спросил, в чем дело, а он сказал, ни в чем. Может, это болезнь встряхнула его сильнее, чем мне казалось. Я никогда раньше его таким не видел. Я подумал, что может быть, это я что-то сделал не так.

В первый день, когда мы снова вместе шли из школы, он сказал:

– Стандиш, не обращай внимания на подначки. Не опускайся до их уровня. Этим уродам только того и надо.

– Я и не обращаю, – ответил я. – И теперь все вообще в порядке, ты же вернулся.

Он очень долго молчал.

– Кто знает, – сказал он наконец.

Пятьдесят

Потом мы все сели за обед. Вечер выдался прекрасный, и попинать немного мяч было бы в самый раз.

Дед принес к столу вареную картошку и спросил:

– А где мяч? Я его что-то давно не видел.

Я уже открыл рот, чтобы сказать, что мы – вернее я – перекинули его за стену, и тут Гектор сказал:

– Сейчас принесу.

Я даже перестал есть. Мне как-то расхотелось. Особенно когда Гектор вошел в дом с красным мячом в руках. Я знал, что это значит – он пробрался под стеной через лаз из бомбоубежища и увидел, что на той стороне.

Миссис Лаш и дед, похоже, не поняли, что сделал Гектор. А мистер Лаш, кажется, понял.

Пятьдесят один

Той ночью, после отбоя, я спросил у Гектора, что же оказалось с другой стороны стены.

– Спи, – сказал он.

– Не могу. Ты от меня что-то скрываешь.

Гектор сел в постели. Стены в доме тонкие. Он прижал палец к губам. Мне было очень хорошо его видно, луна плескала свой свет на струганные доски пола в нашей комнате.

Мы осторожно поднялись на чердак. Всего света здесь было – только от огарка свечи в банке. Ну, и луна, конечно.

Когда мы забрались наверх, и я втянул за собой лестницу, я снова спросил:

– Что там за стеной?

– Ничего.

– Вранье. Зачем ты мне врешь?

– Слушай, – сказал Гектор, – я же принес мяч. И хватит, ладно?

– Нет. Расскажи, что ты видел.

– Не могу.

– Почему?

– Потому. Потому что обещал, что никому не скажу.

– Кому обещал?

– Отцу, – сказал Гектор. – Я не могу нарушить обещание.

Я на него разозлился. У меня замерзли ноги, и я подумал: «Трепать-колотить, я пошел в постель».

– Стандиш, – сказал Гектор, когда я уже был у люка, – ты разве не хочешь, чтобы мы запустили ракету?

Я посмотрел на нашу ракету, покрытую папье-маше, и сказал:

– Ты думаешь, это все игра, да? Ты не веришь, что есть такая планета – Фенера. Думаешь, я все выдумал…

– Нет! Стандиш, я верю, – прервал меня Гектор. – Я верю, что самое главное, что у нас есть, – это наше воображение, и у тебя его полный мешок.

Мы сели в картонную летающую тарелку и прикрылись гладильной доской. Лунный свет полосами пробивался сквозь дыры в крыше.

– Когда-то мы жили в высоком доме, в городе Тайкер, – тихо сказал Гектор. – За нас готовили и убирали слуги. Везде пахло чистотой и деньгами. Но все это у нас отобрали, и мы оказались в седьмом секторе.

– За что?

– За то, что сделал мой отец.

– Что он сделал?

Гектор помолчал, а потом сказал:

– Тебе лучше не знать.

Тогда я сказал, что лучше запустить космический корабль прямо сейчас, пока у нас есть время. Не знаю, почему мне в голову пришла эта мысль. Пришла, и все. Мне показалось, что Гектор стоит на пороге долгого путешествия. И невыносимо было думать, что он отправится туда в одиночку.

Пятьдесят два

Я проснулся с тяжелой головой, а под веки словно песку насыпали. Я вспомнил, как мы с Гектором свернулись рядышком в нашем космическом корабле, и звезды как будто проносились мимо нас. Мы взяли курс на Фенеру, а потом нас одолел сон. Сознание возвращалось по кусочку, и с каждым кусочком приходило знание, что случилось что-то страшное. Я лежал на том же одеяле, но на чердаке было пусто. Не было летающей тарелки. Не было Гектора.

Я спустился на кухню. Дед сидел за столом, обхватив голову руками.

– А где Гектор? – спросил я.

Дед не проронил ни слова. Я обошел все комнаты, искал Гектора. Лашей нигде не было. Наконец я вернулся на кухню. Дед занимался чайником.

– Где Гектор? – повторил я громче.

Дед приложил палец к губам. Потом он показал на клочок бумаги, лежавший на столе. На нем что-то было написано. Его почерк. Я знал, что там. Мне не нужны были слова, чтобы понять. Я знал, что их забрали.

Во мне поднялся крик. Дед схватил меня, и мы вместе рухнули на пол. Мы оба плакали. Дед крепко зажимал мне рот.

Этот крик все еще сидит во мне.

Пятьдесят три

Дед поднял меня на ноги. Его рука продолжала зажимать мне рот. Крик все еще рвался из меня. Он вывел меня на улицу. Мы стояли под дождем в огороде.

– В доме, скорее всего, «жучки», – сказал он.

– Почему нас тоже не забрали? Почему? – проорал я сквозь его пальцы. Мои слова вернулись ко мне теплой волной, распаленные злостью. Ком в горле грозился меня задушить.

– Я не знаю, – сказал дед. – А ты знаешь?

– Нет. Да. То есть это секрет. Но в чем секрет, Гектор не сказал.

– Это хорошо. Идем, тебе пора в школу.

– Нет. Ни за что. Я никогда больше…

– Стандиш, ты должен. Ты должен.

Он отпустил меня. Меня больше ничего не удерживало на ногах. Ничего.

Слова деда тянулись за ним, как горячий воздух за падающим аэростатом. Дойдя до двери, он сказал:

– Так надо. За Гектора.

В дом я вошел, только когда промок до нитки. Дед включил радио, единственную станцию, которая позволялась нам, мелкой сошке. Сопли для тружеников Родины. Лейся, песня, на просторе.

Я пошел наверх и натянул школьную форму. Внутри меня все умерло. Рухнуло. Умерло.

Пятьдесят четыре

Дед на кухне заварил чай. Залез в неприкосновенный запас и положил в чайник полную ложку свежей заварки. Не часто мы так делали. Ну что ж, разливай. В конце концов, всего лишь забрали твоего лучшего друга. Твоего брата. Мы сидели за столом и молча пили чай.

Пятьдесят пять

Дни, которые наступили после того, как забрали Гектора? Не знаю, что и сказать. Когда человека стерли, это значит, что его никогда и не было, вот в чем дело. День, ночь. День, ночь. Сплошная тоска. Не мог спать. Не мог есть. Ходил в школу. Там со мной никто не заговаривал. Никто не спросил про Гектора. Никто не осмелился. Имя стерли из журнала. Незаменимых нет. Он родился заменимым, это такая болезнь. Разве не все у нас на Родине ею больны? Кроме разве мистера Ганнела, ему взбрело в голову, что он-то особенный. Вот ведь чудозвон.

Ганс Филдер, начальник пыточной команды, оставил меня в покое. Я стал неприкасаемым.

До тех пор, пока не появился кожаный.

Пятьдесят шесть

Помню, что после исчезновения Лашей дед с каждым днем казался все более старым, все более обеспокоенным. За нами следили. Дни сочились один за другим, как через повязку. Рана истекала болью, сколько бы «все будет хорошо» на нее не наматывали.

По вечерам мы слушали радио. Теперь, когда дед хотел что-то сказать, он писал это на листке бумаги. Словами и картинками. Свободными мы оставались только внутри своей головы. Играло радио, и мы думали, что оно заслонит от всех наши мысли.

На новых лунах Родины следы нарушали покой…

Луна… АР04… СОЛЗ… ЭЛД7.

Слова. Просто бессмысленные слова.

Скорее бы я умер.

Дед говорил:

– Стандиш, не думай о прошлом. Сделаем все, как было раньше, пока не появились Лаши.

Как было – это как? С Гектором пришел свет. Без него осталась одна тьма.

Ближе к ночи мы делали вид, будто шли спать.

– Спокойной ночи, – кричал дед в мою комнату. В которой я больше не мог спать. Мы вдвоем сидели на его постели. На улице патрульная машина билась, как оса, туда-обратно. Дед высчитал, что в полночь у обитателей этой осы наставал перерыв. Поссать, съесть что-нибудь. Тогда мы с дедом тихонько спускались на Подвальную.

Пятьдесят семь

До войны – не помню уже, какой, их было офигенно много, и все заканчивались победой великой Родины, – в общем, до войн дед был главным художником по декорациям в оперном театре, в первом секторе. Или тогда не было секторов? Неважно. Важно то, что когда-то, в начале войн, дед рисовал на земле самолеты. С воздуха они выглядели совершенно как настоящие. А когда та война кончилась, Родина впервые организовала лагеря перевоспитания. Деда отправили туда за то, что он рисовал самолеты. Некоторые из его друзей отказались. У других оказалось не то происхождение, не та национальность, не тот цвет кожи. Их перевоспитывать не стали. Навозникам нужно было чем-то кормить червей. А дед прошел. Еле-еле.

Их всех – его, бабушку и маму с папой – отправили сюда как раз перед тем, как я родился.

Ну, это, в общем, так просто, к слову.

Пятьдесят восемь

А вспомнил я про деда и декорации потому, что внизу, на Подвальной, дед построил и раскрасил стену. То есть дед нарисовал безукоризненную иллюзию идеальной стены. Пригнанной так, что даже щели не оставалось, а перед ней росла инопланетная штуковина вроде гриба, мерцающая в темноте странным светом. Росла и воняла, как строчки гимна великой Родины.

А в ее ароматных упругих складках скрывалась крохотная защелка, и если ее правильным образом повернуть, стена уходила вбок. И только когда вошедший плотно закрывал ее за собой, в потайной каморке загорался свет. Это мистер Лаш приспособил старую автомобильную батарею.

Именно из-за этой разрисованной стены дед начал проводить много времени на лужайке перед домом после того, как забрали Лашей. Как будто он ухаживал за белыми розами. А на самом деле он устанавливал систему оповещения, чтобы знать, если кто-нибудь войдет в дом, пока мы с ним сидим в кладовке на Подвальной.