Червивая Луна Гарднер Салли

Семьдесят два

– Так надо, Стандиш, – сказал дед. – Здесь нельзя оставаться.

– Я спасу Гектора, – сказал я. – Швырну камень в лицо Родине. Покажу всему миру, что высадка на Луну – обман.

– Стандиш, ты опять замечтался.

Тогда я рассказал им свой план. Я объяснил, что если бы у меня получилось пробраться к павильону, где космонавт будет делать первые шаги, я бы сбежал из толпы рабочих и вышел на лунную поверхность, на виду у камер. Я поднял бы листок бумаги с надписью «ЛОЖЬ». И весь свободный мир узнал бы, что это обман.

– И что дальше? Тебя застрелят на месте, – сказал дед. На лице у него собиралась гневная буря.

Если честно, я не думал про то, что будет дальше, после того, как я покажу свой плакат. Я что-нибудь придумаю по ходу дела. Эта деталь, кажется, не очень хорошо поддавалась планированию. Слишком много «если бы», как всегда.

– Если великана получилось повалить одним камнем, то и я смогу тоже.

– Нет, – сказал дед. – Нет. Идиотская затея.

К моему удивлению, вмешалась мисс Филипс.

– Гарри, может быть, он в самом деле мог бы проникнуть туда и что-то сделать…

– А заодно и сдохнуть, чего уж там, – прервал ее дед. Он ужасно разозлился. И не только из-за моего плана, это было ясно. Тут было еще и то, что случилось с Лашами, с Гектором. – Я потерял семью. Я потерял друзей. Я не собираюсь жертвовать еще и внуком.

Мисс Филипс накрыла его руку своей.

– Вероятность, что нам удастся сбежать, и так крохотная, – сказала она. – Если нас просто убьют, кому от этого какая польза? Никто никогда не узнает, что все это на самом деле – обман. Представители свободного мира проглотят эту ложь, и сделают таким образом Родину всесильной.

Видно было, что дед изо всех сил старается ее не слушать.

– Гарри, – мягко добавила мисс Филипс. – Что бы ни случилось, один ты не останешься. Я обещаю.

Это меня очень успокоило. Мне хотелось говорить еще, но все, что я смог выдавить, было:

– Мисс Филипс правильно говорит. И я от тебя тоже никуда не денусь, хоть я пойду сегодня с тобой, хоть нет.

Деда трясло так, будто у него в пупке разразилось землетрясение. И слезы, те слезы, которые он обещал никогда не лить, покатились лавиной ярости вниз по его лицу. Я его обнял. На это силы у меня еще были.

Он прижал меня к себе. Это я буду помнить до самого конца, когда бы он ни наступил.

Потом он отпустил меня и отвернулся. Плечи у него тряслись, он старался подавить рвущееся из него всхлипывание.

И все равно я был уверен, что смогу бросить камень.

Лунный человек подошел к деду и положил руку ему на плечо, придал ему силу тяжести, чтобы все не разлетелось в разные стороны. Потом он нацарапал что-то в блокноте и передал его мисс Филипс.

Она медленно прочла написанное.

Деду не хотелось этого слышать. И мисс Филипс тоже, как она ни храбрилась.

– Стандиш – наша единственная надежда.

Семьдесят три

Остаток дня я провел с лунным человеком и мисс Филипс. Дед ушел наверх. Не мог больше слушать. Я его не виню. Но мне было нужно продолжать. Я собирался бросить камень.

Лунный человек теперь записывал не в блокнот, а прямо мне в голову. Я точно понимал, что происходит за стеной. У меня была подробная карта. Я знал.

Семьдесят четыре

Теперь я иду наверх, ждать вместе с дедом, пока не настанет время уходить. Мисс Филипс и лунный человек остаются на Подвальной.

Дед вырезает человеческие силуэты в натуральную величину. Зачем – понятия не имею. Он сидит на полу, уставившись в пространство, а вокруг валяются обрезки картона. Похоже, его все это переполнило. Если честно, меня тоже.

Я сажусь рядом с ним. Слова тут не нужны. Даже его мысли, и те звучат слишком громко. Чтобы заглушить их, я пересказываю самому себе все, что произошло. До этого самого момента. До того, как мы с дедом сидим здесь на покоробившемся линолеуме. Я делаю снимок камерой, встроенной в мою голову. Его я унесу с собой. Я пытаюсь различить, как он выглядел молодым, пока не оброс коркой старости и забот. У него большие руки; как корни деревьев, изношенные, натруженные. Эти руки могут расписывать стены, обманывая Навозников; могут чинить все, что сломано. Я ухожу от этих рук. Я знаю, о чем дед думает. Он пытается понять, достаточно ли в нем силы, чтобы меня отпустить. Я пытаюсь понять, достаточно ли силы во мне, чтобы попрощаться с ним.

А что, если мы просто так и будем сидеть здесь, тихо-тихо, не двигаясь? Может, время оставит нас в покое, обойдет стороной?

Занавес.

Титры.

Конец.

Семьдесят пять

Трепать-колотить! Тук-тук-тук; время вздрогнуло и пошло снова, наши сердца пробежали круг по стадиону. Мы оба поднимаем головы. Я вскакиваю. Сыщики обычно так не церемонятся. Стучаться не в их привычках. Но нет, тут совсем другая хрень. Они зашли проверить, на месте ли мы, и велят снять светомаскировку. Напоминают, что наутро к шести тридцати мы должны быть готовы.

– Да, – отвечаю я, а сам надеюсь, что они не углядели деда на линолеуме, с пустым выражением лица, в компании двух картонных силуэтов.

Я закрываю дверь, и дед медленно поднимается на ноги.

– Пора, – говорит он. – Стандиш, нам пора.

Он прикрепляет силуэты к спинкам двух сломанных стульев. Теперь понятно, что он задумал. Они выглядят в точности, как мы с дедом. Блин, он такой хитроумный, всегда думает на один ход дальше. Он знал, что сыщики будут нас высматривать. Уже сумерки, и пламя свечей дрожит, делает свое дело: картонные фигуры смотрятся совсем как настоящие. Сыщиков они, по крайней мере, обманут, те будут думать, что мы покорно ожидаем своей участи.

Около десяти мы проползаем по полу через кухню к лестнице. Я вдруг понимаю, что за последние пять часов дед сказал всего четыре слова: «Пора, Стандиш, нам пора».

Семьдесят шесть

В комнате, где раньше была спальня моих родителей, дед вручает мне полосу картона. Она заправляется под одежду, как пояс. На обеих сторонах дед вывел своим чудесным почерком слово «ЛОЖЬ». Знаете, что? Я теперь думаю, он именно этим занимался, пока я сидел в подвале. Силуэты – это уже потом, на закуску.

– Пращи у меня для тебя нет. Придется обойтись этим, – говорит он.

Я решаю не говорить то, что просится на язык. Наверное, так лучше.

Я натягиваю на себя лохмотья, которые нашел для меня дед. Их постыдилось бы и пугало. Дед приносит старую мамину косметику. Он осторожно накладывает мне на лицо высохшие белила, углубляет тенями глазницы, натирает руки глиной.

Из зеркала в огромном гардеробе на меня смотрит призрак. Мой собственный.

Семьдесят семь

Мисс Филипс пришла наверх с Подвальной и сидит теперь в тени на верхней ступеньке.

Я знаю, зачем. Прощаться. Сказать то, что сказать нельзя.

Дед открывает заднюю дверь и поворачивается к ней.

Лицо мисс Филипс, обычно такое жесткое и неприступное, теперь изранено и смягчено слезами. Она кивает.

Мы выходим. Луна уже взошла над стеной. После появления лунного человека дед разобрал бомбоубежище. Остатки он сложил в поленницу, скрывающую вход в лаз. Дед снимает верхний лист гофрированного железа. Когда я пролезу, он положит его обратно, чтобы никто ни о чем не догадался.

Вот и моя могила, уже готова, ждет. Назад хода теперь нет. Я на ничейной полосе, на чужой земле. На такой земле, на которой ни одному идиоту быть не захочется.

Целую деда.

Я не ожидаю, что он заговорит.

Он говорит:

– Стандиш, я тобой горжусь.

Семьдесят восемь

Я уже мертв. Вопрос только в том, как я умру.

Я вижу то, что увидел Гектор, когда пролез насквозь. Люк совершенно исчез среди зарослей терновника и крапивы. Я умудрился разодрать шорты и расцарапать ноги, пробираясь через всю эту перепутанную природу.

Я стряхиваю с себя землю, как могу, а остаток втираю в тело. Я весь в грязи, ноги окровавлены. Я лезу наверх, где раньше был луг. Теперь раненая земля ведет там битву с колеями от колес грузовиков. Вдалеке виднеется тот безобразный дворец, уставился на меня своими стеклами.

Я знаю, куда идти. Карта лунного человека выжжена у меня в голове. Сортиры, впрочем, дальше, чем я представлял. Так светло, что можно почти поверить, будто на улице яркий полдень, хотя на самом деле надвигается ночь.

Забавно: когда придумываешь, все кажется так просто. Я все рассчитал. Я проберусь внутрь, отыщу Гектора, швырну камень, а потом мы вместе сбежим. Но гребаная реальность всегда вмешивается в планы. Я иду к сортирам, которые оказываются неподалеку от уродского здания. Можно закрыть глаза, и не ошибешься – так разит говном. Включается прожектор, как ищущий глаз в вышине. Спокойно, Стандиш. Спокойно.

– Стой! – кричит охранник. Луч прожектора прикалывает меня к земле.

Звук бегущих ног. Два Навозника хватают меня и тащат. Передо мной человек, лица которого я не могу разглядеть – слишком яркий за ним свет.

«Это только начало, – думаю я, – и только бы прямо тут не настал конец. Только бы не кожаный». Я зажмуриваюсь.

– Отверните свет, – приказывает человек.

Теперь он обведен по контуру желтым. Я выдыхаю. Это офицер, но не кожаный.

– Какого тебе тут надо, мля? – орет он.

Отвечаю, собрав весь свой родной:

– Посрать вышел, сэр.

– Прямо здесь?

– Не в сортире же. Там от вони даже крысы дохнут.

Ожидаю немедленной пощечины. Вместо этого он говорит:

– Хорошо посрал? Видать, неплохо, по твоим ногам судя. – Он смеется. – Не нравятся, значит, удобства?

На это лучше не отвечать. Он выглядит неуравновешенным – не офицер, а граната.

– Дневная смена?

Я киваю.

Офицер отводит меня к сараю. Там на стуле сидит огромных размеров женщина. За ней – кусок мешковины, скрывающий то, что внутри. Женщина встает. Стул встает вместе с ней. Он прилип к ее заду и торчит под углом.

На ней белый халат и шапочка, но речь вряд ли идет о милосердии.

Офицер радостно принимается орать на толстуху. Можно даже не трудиться переводить – общий смысл и так ясен. Зато у меня появляется время заглянуть наконец в открытые двери дворца.

За ними Луна врезалась в седьмой сектор.

Семьдесят девять

Лунный человек сказал мне, что тут работают тысячи голодных. Я вижу множество силуэтов на обратной стороне Луны. Внимательно изучаю павильон, построенный для съемок самого главного фильма – того, который изменит жизнь каждого из нас, перепишет историю. Скормит всему миру огромную несъедобную ложь. И только я, Стандиш Тредвел, знаю, что надо делать.

Толстуха возвращается на свой пост, бормоча проклятия в спину уходящему офицеру. Я замечаю, что на полу валяется кнут, который она обронила, и меня подмывает отбросить его подальше ногой. Удерживаюсь.

– Номер? – орет она.

– Э… Плохо у меня с номерами этими, – отвечаю я. Тупость здесь должна сыграть мне на руку.

Она отводит занавеску. «Подходите, не стесняйтесь, добро пожаловать в приемную ада», – думаю я.

Нары, сплошные нары, всего по две доски под каждую спину, никаких одеял, ничего. Все спят, не снимая ни одежды, ни даже ботинок. Одни ссохшиеся трупы, и только одежда напоминает еще, что в заполнении ее был когда-то смысл.

Свободного места нет.

Я уже собираюсь заползти под ближайшие нары, как раздается женский голос:

– Детка, иди сюда, ляжем вместе.

Она болезненно худа, глаза ввалились.

– Откуда ты? – спрашивает она.

– Заблудился.

– Да, мы все заблудились.

Жестокая страна, эта чудовищная Родина. Удивительно, как ее, сучку, еще никто не придушил.

Восемьдесят

Дальше я ничего не помню до того, как включился свет. Раздается звонок, обитатели нар спускаются вниз. Все стоят навытяжку. У Навозников рвутся с поводков злобные овчарки. Мы выстраиваемся в очередь перед водоразборной колонкой.

Женщина, приютившая меня на своих досках, говорит:

– Пей воду. Лучше утри лицо чем-нибудь еще, но напейся, сколько сможешь.

Легко сказать. Охранники следят, чтобы никто не пил. Мы снова выстраиваемся. Каждый получает по кружке черного чая, накрытой куском хлеба. Мы строем отправляемся во дворец, а навстречу нам, еле волоча ноги, маршируют фигуры, которые я видел вчера. Они идут спать на тех досках, с которых мы только что встали.

Трепать-колотить. Только войдя в это кошмарное здание, только увидев Луну собственными глазами, понимаешь, что она заполняет собой всю эту огромную уродину. Белые халаты снуют туда-сюда, производят замеры.

Сегодня нам приказано натянуть задник, изображающий небо, и развесить звезды в нужных местах. Родина, она очень любит точность. Бумажки и точность. Мы выстраиваемся. Если честно, вид фантастический. Город лунных рабочих. По крайней мере, я не буду выделяться среди огромной толпы. Как утверждает лунный человек, единственный способ оказаться близко к декорациям – вызваться добровольцем. Этого никто никогда не делает по одной простой причине: если не справишься или не приглянешься одному из офицеров, тебя ожидает пуля в затылок. А с ней уже не поспоришь.

Похоже, мне надо немного собраться с мыслями, прежде чем вызываться добровольцем. Храбрость моя еще спит, не проснулась вместе со мной. Надеюсь, деду, мисс Филипс и лунному человеку удалось сбежать. Потому что я, кажется, не смогу.

– Эй, ты, – слышу я чей-то голос.

– Я?

– Да, ты.

Меня вытаскивают из толпы. Я стою на краешке Луны, касаюсь ее серебристой пыли своим дырявым башмаком.

– Ты слышал меня или нет?

У офицера в руке револьвер, который явно нуждается в небольшой пристрелке. Теперь понятно, почему мистеру Ганнелу так хотелось стать одним из этих, поставляющих корм червям.

– Да, – отвечаю я.

Потому что я, хотя, несомненно, и думал о чем-то совсем другом, в то же время еще и слушал. Требуются добровольцы. Вот только одно я упустил – добровольцы для чего. Какая жалость.

Я поднимаю руку. Офицер, со своим револьвером и желанием разрядить его в чей-нибудь затылок, выглядит разочарованным. Один из Навозников отводит меня в сторону.

Восемьдесят один

Еще два мальчика моего примерно возраста не поднимали рук. Их все равно выдергивают. Я слышу женский голос, выкрикивающий чье-то имя. Старший из мальчиков вздрагивает, услышав его. Нас уводят от лунной декорации. Трепать-колотить. Надо было слушать внимательнее. Что, если я добровольно вызвался чистить эти вонючие сортиры? Мы выходим под яркое солнце, прямо к стоянке. На ней – серебристые длинные леденцы, фургоны, о которых нам с мисс Филипс рассказывал лунный человек. Да, дело в том, что когда тысячи лунных рабочих закончат свою работу, наградой им будет долгожданный кусок мыла и долгожданный газовый душ.

Чем больше я вижу, тем меньше у меня надежды, что я, Стандиш Тредвел, способен стать здесь чем-то иным, чем все остальные – то есть кормом для червей. Остальные двое мальчиков настолько худые, что я выделяюсь на их фоне. Не к добру. Они вовсе не такие скелеты, как многие другие. Почему-то меня это не утешает. Вдруг это ловушка? Вдруг кожаный обнаружил вчера ночью лаз, арестовал деда, мисс Филипс и лунного человека, и знает теперь, что я здесь? Тут на каждом шагу Навозники и офицеры. Никогда не видел их так много в одном месте. Как будто залез в их гнездо.

Нас ведут мимо сортиров, мимо фургонов. Это хорошо. То есть надеюсь, что это хорошо.

От голода все видишь четче. Так жить нельзя. И умирать так нельзя, в этих серебристых леденцах.

Восемьдесят два

Над лабораторным корпусом реет огромный флаг Родины, осеняя собой это эффективное уродство. Я знаю, что здесь производят эксперименты. Так сказал лунный человек.

Нас проводят вверх по лестнице, потом по длинному коридору. Потом измеряют наш рост и вес. Естественно, я вешу больше двух других. Надеюсь, это не вызовет подозрений. К нам прикалывают номера и вталкивают в узкую длинную комнату. В конце нее – зеркало, скорее всего, двустороннее. Нам велят повернуться лицом, потом боком. Бесплотный голос за зеркалом выкликает номера, пока не остаюсь я один.

Или я победил, или – прощай, номер пятый. Я стараюсь видеть хорошую сторону тонущего корабля. Но страшно до усрачки.

Охранник ведет меня по коридорам. Двойные двери с врезанными круглыми иллюминаторами, качнувшись, впускают меня в просторное помещение с высоким потолком. Поверху протянут рельс, с него свисает веревка. На полу мешки с песком. В противоположной стене – окно. За мной кто-то наблюдает, но мне его не видно. На секунду проскакивает мысль: «Блин, сейчас меня повесят, а я так никогда и не пробовал “Крока-колы”, никогда не водил “кадиллак” и никогда, никогда не целовался с девчонкой». И эти «никогда» – все, что мне останется взять с собой.

Веревка заканчивается карабином, на котором висит обвязка. Меня пристегивают к ней. Потом прикрепляют мешки, которые тянут меня вниз. В комнату входит кто-то в скафандре и магнитных башмаках – совсем как у нашего лунного человека, только гораздо чище. Его лицо скрыто золотым сиянием зеркального забрала. Его тоже к чему-то прикрепляют. К чему именно, мне не видно.

Один из белых халатов говорит мне:

– Будешь тянуть веревку, вверх или вниз, по команде.

Я пробую, и становится понятно, почему выбрали именно меня. Мои ноги отрываются от земли. На другом конце веревки с помощью тонких, почти невидимых струн подвешен космонавт. Не совсем понятно, каким образом, но, прикладывая к веревке свой вес, я приподнимаю его над полом – достаточно для того, чтобы казалось, будто он находится в невесомости. Веревка скользит по рельсу туда-сюда.

Скоро меня одолевает такая жажда, что я не могу продолжать. Уж поверьте мне, в этой обвязке жарко. Я перестаю прыгать вверх-вниз. Ко мне подходит охранник. Выглядит он как брат-близнец мистера Ганнела, если бы у него был брат-близнец. Только без парика. Выражение лица точно такое же: «Щас убью». И затылок такой же плоский.

– Шевелись.

Он тычет в меня. Как в тушу, подвешенную для распотрошения.

Космонавт стоит в ожидании. А мне все равно. Я хочу пить.

Восемьдесят три

«Ты что вообще думаешь?» – спрашиваю я себя. Потому что охранник готов меня порубать на фарш. Единственный шанс был у моего плана, один-единственный шанс был у меня показать дедовы слова всему миру, и я его загубил. Идиот. И за что? За стакан воды.

Вот что я вообще думаю. Космонавт выходит из комнаты. Появляется белый халат. Он подзывает охранника. Охранник тоже выходит, и я остаюсь наедине с белым халатом. Он стоит, уставившись на меня в упор – нет, все-таки немного искоса, я бы сказал, – как будто я представитель иноземной расы. Меня подмывает сказать, что я прибыл с Фенеры. Удерживаюсь. Смотрю вместо этого в бетонный пол.

Он заговаривает, и я поднимаю глаза.

– Ты первый, у кого получилось. Ты здоров, в отличие от остальных.

– В каком смысле? – спрашиваю я.

– Обладаешь выносливостью.

– Я из нового набора.

Он не отвечает. Не стоило, наверное, этого говорить.

Честно сказать, у меня отлегло от сердца, когда я увидел, что охранник вернулся со стаканом воды и ломтем черного хлеба.

Пью. Ем.

Я изо всех сил стараюсь не принять хлеб и воду за добрый знак. Знак, что меня опять пристегнут к обвязке. Потому что уже не пристегнут. Охранник – тот, что выглядит как близнец мистера Ганнела, – уводит меня. Куда? От неизвестности у меня трясучка. Стоит начать думать, и голова раскалывается. Я уже убедил себя, что кожаный обнаружил лаз, а дальше ему было все ясно как дважды два пять. Может, белый халат меня заложил. Но мы хотя бы все еще идем. Наверное, это все-таки добрый знак. Мы идем обратно к лунному павильону. Тут только до меня доходит. Трепать-колотить! Должно быть, из меня получился плохой противовес на другом конце силы притяжения, и меня отправляют к тысячам рабочих, разравнивающих лунный грунт. Утешаюсь тем, что из такого положения может быть удобнее ринуться под камеры с моим плакатом, чем вися в обвязке.

Так, этой идее можно помахать ручкой.

Меня подводят к траншее, скрытой в складке лунной поверхности. Траншея длинная и узкая, и исчезает где-то за поворотом. Глубины ее достаточно, чтобы скрыть меня целиком.

В ней стоит кто-то в коричневом комбинезоне. Меня опускают в траншею и пристегивают спереди лямки, как у рюкзака. Я наблюдаю, как коричневый комбинезон с этим справляется. Потом он прикрепляет к лямкам тонкие невидимые струны.

Мне отсюда ни хрена не видно. Вдруг мои ноги отделяются от земли. Комбинезон двигает меня, как марионетку.

Я, собственно, и есть кукла. Болванка, обеспечивающая космонавту видимость невесомости. Болтаюсь туда-сюда по траншее, пока не выбиваюсь из сил окончательно.

Восемьдесят четыре

Кажется, дело уже к вечеру. У меня слишком кружится голова, и я больше ни на что не гожусь. Наконец меня отстегивают. Я делаю заметки у себя в голове. Карабин с невидимой струной – его не так уж и сложно снять. Теперь меня волнует, каким образом можно достаточно быстро вылезти из этой гребаной траншеи. Если это не получится, то не получится и поднять плакат. И мир так ни о чем и не узнает.

До меня начинает доходить, что идея вызваться добровольцем была не самой удачной в моей жизни. И тут, к моему огромному облегчению, коричневый комбинезон указывает мне на ступеньки, вделанные в стену траншеи. Я их раньше не замечал. Запоминаю, где они, и пытаюсь подсчитать, сколько времени нужно, чтобы по ним взобраться – после того, как избавлюсь от невидимой струны. Тогда все, что мне останется, – это успеть выбежать на поверхность Луны, пока я буду снимать пояс.

Планов на «а потом» у меня так все еще и нет. Пусть хотя бы это удастся. Уже будет достойно упоминания.

Выхожу из траншеи, где меня поджидает доппельгангстер мистера Ганнела.

Восемьдесят пять

– Повезло, – говорит охранник. – Помер тот, что до тебя был.

Он сводит меня вниз по железной винтовой лестнице. Она все крутится и крутится, без конца. У подножия – бесконечный белый коридор, в потолке по центру утоплены лампы, отбрасывающие на стены треугольники ослепительно яркого света. По обеим сторонам тянутся металлические двери с иллюминаторами толстого стекла. Мы шагаем. Мне не очень понятно, в чем тут везение. Стальные набойки на сапогах охранника стучат за целую армию. Но если не считать звука наших шагов, здесь до жути тихо. Коридор выглядит заброшенным. Меня как будто замуровали здесь заживо. Пахнет железом и землей.

Мы всё шагаем.

Интересно, что все-таки имел в виду охранник. Мне конец, или завтра будет новый день? Я не спрашиваю его. Заметно, что он с большой радостью не ответит мне на этот вопрос. Он останавливается у одной из дверей, совершенно такой же, как и все остальные, отпирает ее и открывает пинком. За ней только темнота. Может быть, я прав – меня бросят гнить здесь, и всем будет пофигу.

Охранник толкает меня внутрь, и дверь за мной захлопывается. В щелчке замка мне слышится вечность.

Я изо всех сил стараюсь разглядеть что-нибудь в непроглядной тьме. Я не знаю даже, какого размера камера. Я чувствую только ее прокисшую темноту. До меня не сразу доходит, что я тут не один. Что здесь есть кто-то еще.

Кто-то еще заговаривает со мной.

– Твоих родителей тоже забрали? – спрашивает этот кто-то. – И как, они тебя очень любят?

Я не отвечаю. Голос сломан, но я все равно узнаю его.

– Последнего мальчика любили не очень-то сильно. Поэтому он теперь мертв.

Я двигаюсь вперед, выставив руки перед собой.

– Не подходи, – говорит он. Я продолжаю идти. – Я сказал, не подходи!

Не останавливаюсь, пока мне не кажется, что я уже рядом с ним и что он сможет расслышать мой шепот.

– Гектор. Это я, Стандиш.

Восемьдесят шесть

Я не вижу Гектора. Я только слышу его голос. Гектор сгорбился неясной тенью в углу.

Я сажусь рядом. Он придвигается ближе.

Я знаю, что ему больно.

Я знаю его лучше, чем самого себя.

Я знаю, что он думает. Он думает: «Какого хрена здесь делает Стандиш?»

– Что они с тобой сделали? – спрашиваю я.

– Ничего страшного. У меня осталось еще целых восемь пальцев.

– Должно быть десять.

– Мизинец достался моему папе, как только застрелили маму.

Слабый голос. Я едва могу его расслышать.

– Не понимаю, – говорю я. – За что?

– Они хотели доказать папе, что на этот раз шутки кончились. Что если он опять откажется подчиняться руководителям, то меня тоже убьют. Только медленно.

Он дышит с трудом.

– А чем занимался твой папа?

Он медлит. Это секрет, об этом нельзя говорить. Хотя я и так знаю. Но поверю, только если Гектор сам мне скажет.