Свитки из пепла Полян Павел

Свидетель, хронист, обвинитель!

Залман Левенталь родился в 1918 году в Цехануве, городе в Варшавском воеводстве. В семье было семеро детей, он был четвертым. О себе он пишет: «Я сам из строго религиозного дома…» Так что не удивительно, что и учиться его отдали хотя и в Варшаву, но не в университет, а в йешиву. Там его и застало 1 сентября 1939 года, и он сразу же поспешил вернуться в Цеханув.

В семье говорили на центральном (польском) диалекте идиша. Но религиозный характер полученного образования сказался, как отмечает А. Полонская, в знании Левенталем иврита и правильном написании гебраизмов и арамейских выражений¹.

В то же время в Варшаве Левенталь тратил на йешиву явно не все свое время. Светские вопросы еврейской жизни, в частности рабочее движение, интересовали его, судя по всему, не меньше. В этом отношении его выдает сама лексика, что встречается на его страницах: «масса» (в смысле народная масса), «класс», «слой», «политическая зрелость», «психология», «сознание», «подсознание», «темперамент», «интеллигентность», «элементы», «профессиональные элементы», «психология» и др. По наблюдению переводчицы, отчасти тут сказалось и влияние немецкого языка, который он, похоже, очень хорошо знал: Оно не только в лексике, почерпнутой, скорее всего, именно из немецкой литературы, но и даже в орфографии и строе предложений.

…Между тем 8 октября 1939 года родной город был переименован из Цеханува в Цихенау, а вся округа – под именем «бецирк (район) Цихенау» – была присоединена к рейху, к Восточной Пруссии². В 1940 году город перешел из сферы военного управления в гражданское. Его комендантом стал Рот, организовавший еврейское гетто в центре города.

Впрочем, из перспективы Генерал-губернаторства как части бывшей Польши, не включенной в рейх, эта «неогерманская» территория ложно казалась похожей на рай. Вот что писал об этом в начале июня 1941 года Эммануэль Рингельблюм, историк польского еврейства, архивариус и хронист Варшавского гетто: «Продолжается исход из Варшавы. Люди уезжают на машинах и телегах. Некоторые из них отправляются в Рейх, в Цеханув, например, где жить хорошо и даже можно скопить кое-что из заработанных в день трех марок. В гетто они получают документы о том, что освобождены от принудительного труда, и затем едут на свои новые места жительства в Рейхе»³.

Разве не рай?..

Но после нападения Германии на СССР отношение к евреям радикализировалось и в этом «раю»: начались первые депортации⁴.

Пожалуй, главной «привилегией» евреев бецирка Цихенау⁵ было то, что систематические «акции», то есть мероприятия по их тотальному уничтожению, начались «только» поздней осенью 1942 года – одновременно с бецирком Белосток, откуда депортировали, например, Градовского, но ощутимо позже, нежели в других частях бывшей Польши.

1 ноября 1942 года был издан приказ о том, что назавтра все цеханувские евреи должны покинут свой город. Правда, по ходатайству немцев, у которых работали «нужные» евреи, власти добавили еще пять дней для того, чтобы предприниматели могли найти замену на их освобождающиеся рабочие места.

Второй отсрочки уже не было, и 6 ноября депортация евреев из Цеханува началась – с первой партией из города выслали 1800 евреев. Второй и последний эшелон с евреями покинул город 7 ноября. В нем был и Залман Левенталь.

Одним из мест транзитной концентрации евреев из бецирка Цихенау являлось гетто города Млава к востоку от Цихенау. Четыре тысячи млавских евреев были депортированы еще за два года до описываемых событий – в декабре 1940 года⁶. После этого их разоренное гетто служило целям холокостного транзита, в том числе и из Цеханува, но в конце ноября млавское гетто было занято евреями из Макова-Мазовецкого, среди которых был и Лейб Лангфус. Поэтому Левенталь и последний эшелон из Цеханува оказались в другом месте – в большом пересыльном лагерекрепости, что в городке Малкиния-Гурна к востоку от Млавы.

И уже из Малкинии, спустя несколько недель, их эшелоны проследовали, но не на восток, в Треблинку⁷, а на юг, в Аушвиц. И снова Левенталь был среди земляков в числе самых последних: «его» эшелон с 2500 евреями в запечатанных вагонах отправили 7 декабря. А 10 декабря, после трех дней ужасной езды в тесноте и неизвестности, он прибыл на конечную станцию для своего «окончательного решения» – на рампу базового лагеря Аушвиц-1. Из 2500 человек селекцию прошли только мужчины – 524 человека⁸, среди них и Залман Левенталь⁹.

Он сразу же попал в «зондеркоммандо», обслуживавшую бункер (газовые камеры и крематории II и III еще не были пущены в строй). Видевший его в это время Дов Пайсикович вспоминал, что Левенталь выглядел старше своих лет и ходил какой-то странной, кривой походкой. В бараке «зондеркоммандо» он, вероятно, был штубендинстом, то есть дневальным, что избавляло его от самых тяжелых работ¹⁰.

Оказавшись в одном бараке с Лангфусом, маковским магидом, Левенталь проводит между ним – с его продиктованными верой ответами на любые вопросы – и собой отчетливую черту: «Тут остался только [-] один даян, образованный человек [-] быть с ним, но далек от понимания всего дела просто из-за его позиций, которые всегда держатся в рамках еврейского закона».

В истории концлагеря Аушвица выходцы из Цеханува знамениты именно в связи с восстанием «зондеркоммандо», причем особенно героической предстает фигура землячки Левенталя Розы Роботы¹¹.

Обнаруженные после войны два схрона с текстами, принадлежащими Левенталю, содержат твердые факты и твердые даты и помогают лучше понять не только фактографию Холокоста, но и характер их автора. Главный из текстов, – бесспорно, «Заметки», охватывающие период с ноября 1942 по 10 октября 1944 года. В отличие от «Заметок» комментарий Левенталя к рукописи из Лодзинского гетто чрезвычайно поспешен: он писался в ночь с 15 на 16 августа 1944 года (видимо, накануне в вещах отправленных на газацию жертв из Лодзинского гетто и были найдены записки Хиршберга).

Обе эти рукописи были обнаружены в 1962 году, и обе – возле крематория III, где Левенталь в свое время работал.

Первой – 28 июля 1962 года – извлекли дневник не установленного поначалу узника Лодзинского гетто вместе с приложенным к ним комментарием-послесловием, автором которого и был Левенталь. Произошло это в ходе поисковых работ, проводившихся здесь 26–28 июля 1961 года сотрудниками Мемориального музея Аушвица-Биркенау и Главной комиссии по изучению нацистских преступлений в Польше.

В поиске участвовал (и в значительной степени его инициировал!) бывший польский узник Освенцима Хенрик Порембский, с апреля – мая 1942 года работавший в Аушвице в бригаде электриков и осуществлявший конспиративную связь между подпольщиками в Аушвице-1 и членами «зондеркоммандо» в Биркенау. Лицом, с которым Порембский непосредственно контактировал, был оберкапо «зондеркоммандо» Яков Каминский. В обмен на медикаменты, которые поступали к «своим» врачам, польское подполье обеспечивало вынос за пределы лагеря письменных документов – касиб.

Но в середине 1944 года, после побега связного, этот канал, по словам Порембского, прикрылся, и для документирования того, что происходило в газовнях, зондеркоммандовцам оставалось только одно – схроны в пепле жертв. Впрочем, как поляк и представитель скорее польского, нежели еврейского Сопротивления, Порембский существенно смягчает ситуацию, в чем его прямо «разоблачает» обнаруженный с его же помощью текст. Евреи из Биркенау перестали пересылать на волю свои касибы через Аушвиц не потому, что какой-то связной сбежал, а потому, что польское подполье окончательно вышло из доверия у еврейского.

Порембский, по его вызывающим еще бльшее сомнение словам, сам и закапывал все это, – в чем ему помогали Мечислав (Митек) Морава, польский капо крематория III¹², и уже упоминавшийся еврейский узник Давид Шмулевский¹³. До известной степени это утверждение Порембского подтверждает пророческие опасения Левенталя о неизбежных попытках уцелевших поляков присвоить себе деяния и заслуги зондеркоммандовцев.

Надо сказать, что это была уже далеко не первая попытка Порембского найти рукописи. Но и в 1945 году, когда он застал в бывшем «своем» лагере лагерь для немецких военнопленных, и в 1947 году, когда раскопки только привлекли ненужное внимание охотников за еврейскими ценностями, он ничего не смог найти. Но на этот раз попытка была удачной.

28 июля 1962 года, на третий день поисков, в яме, заполненной остатками человеческого пепла и перемолотых костей, был найден кирпич, а под ним металлический контейнер – сильно проржавевший и искривившийся армейский котелок, по которому к тому же ударила лопата находчика. В котелке находилась пачка туго свернутых и отчасти склеившихся листов бумаги, сплошь исписанных на идише. Бумага отсырела и частично заплесневела.

Усилиями музейного реставратора находка была спасена: в общей сложности было обнаружено 348 листа бумаги длиной от 26 до 29 и шириной от 10 до 11 сантиметров, исписанных с одной стороны (на обороте листов, вырванных из конторской книги), а также 6 нумерованных листов бумаги формата от 17–20 на 10–11 см¹⁴.

Все последующие усилия и сверхусилия восстановить текст – химической обработкой, с помощью просвечивания или контрастной пересъемкой – привели к тому, что лишь 50 из 348 листов решительно не поддались прочтению, тогда как 124 поддались полностью, а остальные 174 – частично.

Было установлено, что указанные записи посвящены исключительно событиям в гетто Лодзи (Литцманнштадта). Они были оформлены как последовательно продолжавшиеся письма автора к другу, причем имя самого автора нигде не было названо. К записям были приложены шесть дополнительных листов, являвшихся своеобразным комментарием к рукописи: они были подписаны Залманом Левенталем, говорившим как бы от имени всей «зондеркоммандо».

Сам «Лодзинский дневник» прерывается на дате «15 августа 1944 года». Именно в этот день 2000 лодзинских евреев прибыли в Аушвиц, и только 244 мужчины из этого транспорта уцелели, пройдя селекцию и получив номера от B–6210 до B–6453. Остальные были в тот же день убиты и сожжены, и в их числе, несомненно, и автор дневника, обнаруженного кем-то из зондеркоммандовцев, по всей вероятности, среди его вещей, оставленных в «раздевалке». Впоследствии удалось установить, что писавшим был Эммануэль Хиршберг, писатель и поэт из Лодзи¹⁵.

Начало дневника написано в форме писем автора к некоему условному «Вилли», оно содержит общие сведения о Лодзинском гетто, но ближе ко второй половине начинаются записи в хронологическом порядке: самая ранняя из дат – около 16 сентября 1943 года.

Шесть нумерованных листов – это беглый комментарий Левенталя к «Воспоминаниям» Хиршберга. Автор явно очень торопился: он читал и писал буквально всю ночь, с 19.15 вечера до 8.44 утра, опасаясь быть застигнутым за этой работой. Возможно, что именно на эти дни первоначально и планровалось восстание зондеркоммандовцев: в случае предательства несдобровать было бы никому.

В главной концепции автора «Дневника», – мол, во всем виноват юденрат и его король «Хаим Первый», то есть председатель Хаим-Мордехай Румковский, – Левенталь усматривает интересный и исторически ценный психологический изгиб, но относится к нему критически. Такая «концепция», в его глазах, заслоняет главное – неизбежность депортации и последующего за ней убийства, а это не позволяет тем, кого это касается, приготовиться хоть к какому-то сопротивлению (именно Румковский стал символом политики спасения евреев через договоренности с немцами, а не через сопротивление им). Лодзинскому гетто он противопоставляет Варшавское, дерзнувшее на восстание и уже потому победившее, что доказало всем, и прежде всего самим себе, способность биться и сражаться со своими убийцами. Это для Левенталя главное, а все остальное, как он пишет, он «передоверяет писателям истории и исследователям».

Как и Градовский, Левенталь поражается тому, что даже то обстоятельство, что русские стоят у ворот Варшавы, а американцы и англичане у ворот Парижа, не способно отвлечь немцев от их «главного» дела – тотального уничтожения евреев! «Рассказ о правде, – заканчивает свой комментарий Левенталь, – еще не вся правда. Вся правда намного более трагична и ужасающа».

Впервые этот текст Левенталя был опубликован в 1967 году по-немецки – одновременно и вместе с самой рукописью Эммануэля Хиршберга¹⁶.

В приложенных к лодзинским материалам комментариях Левенталя были указаны места, где были спрятаны различные материалы членов «зондеркоммандо» и где уже осенью 1962 года действительно были сделаны новые находки, в том числе и его, Залмана Левенталя, собственный дневник.

17 октября 1962 года представитель Комиссии М. Барцишевский и бывшая узница лагеря Мария Езерская обнаружили близ руин крематория III, на глубине около 30 см пол-литровую стеклянную банку, обернутую листовым железом. В ней находился бумажный ролик, в который, как в полотенце, был завернут разодранный на листы блокнот размером 10 на 15 см. Блокнот вместе с листами был схвачен скрепкой, сильно проржавевшей. Кроме того, там находилось несколько разброшюрованных листов того же размера (исписанных синими чернилами) и 1 лист большего размера, исписанный карандашом и только с одной стороны – всего 75 страниц, считая и 10 пустых. Зато страницы записной книжки исписаны с двух сторон, по 18–19 строк на страницу, при этом сначала книжка исписана до конца на одной стороне, а потом идет продолжение на другой – и снова с начала¹⁷.

Примерно 40 % текста прочтению не поддалось. То же, что поддалось, оказалось написанным на идише, причем, по мнению переводчика, на идише не всегда идеальном¹⁸. Позднее выяснилось, что найденное – плод труда не одного, а двух авторов. Три фрагмента принадлежат не Левенталю, а Лейбу Лангфусу, в том числе и единственная страница из числа разброшюрованных, целиком написанная по-польски (суммирующий список транспортов и уничтоженных евреев в октябре 1944 года).

При просушке рукописи случилось непоправимое: листы перепутались, и сегодня мы вынуждены иметь дело исключительно с реконструкциями, причем особенно пострадало начало рукописи, находившееся в верхнем слое свитка и принявшее на себя воздействие сырости.

Первая такая реконструкция-перевод принадлежит Либеру Бренеру и Адаму Вайну. В переводе на польский язык Шимона Датнера (а возможно, и с редактурой, сделанной с идеологических позиций) она была опубликована в Лодзи в 1965 году¹⁹. В 1968 году она вышла в «Бюллетене Еврейского исторического института» в переводе на польский Адама Рутковского и Адама Вайна²⁰. Об этой журнальной публикации известно уже доподлинно: идеологически она, может быть, и выдержана, но текстологически дефектна. Третья версия перевода на польский принадлежит Роману Пытелю, при этом он опирался и на новое прочтение оригинала, выполненное Северином Залменом Гостыньским²¹. Но и этот перевод, как было показано в первой части книги, подвергся цензуре, так что опубликованный текст приходится считать дефектным. Но именно с него осуществлялись впоследствии переводы на немецкий (1972) и английский (1973) языки, которые также дефектны.

Еще одна реконструкция текста по оригиналу принадлежит Беру Марку²². Кстати, именно Бер Марк первым заметил, что два фрагмента принадлежат вовсе не Левенталю, а тому же «Неизвестному автору», чью рукопись он уже однажды пытался атрибутировать. Следующий шаг – полную атрибуцию – уже после смерти мужа (в 1966 году) довершила Эстер Марк, добавившая к двум указанным рукописям – кандидатам на переатрибуцию – еще и третью: единственный листок на польском языке, вероятно, приготовленный Левенталем, для передачи польским подпольщикам в Аушвице-1.

Обе реконструкции довольно существенно отличаются друг от друга, в том числе и по составу: вторая – несколько полней, зато в первой некоторые фрагменты прочитаны лучше, детальнее. Но композиция Гостыньского четче соотнесена с хронологией событий, поэтому, а также из соображений большей полноты прочитанности, мы взяли за основу именно ее. При этом мы внесли в нее и ряд своих композиционных изменений, способствующих устрожению именно хронологического начала.

Несмотря на все трудности прочтения, вызванные состоянием оригинала, «Заметки» Залмана Левенталя составляют последовательный и относительно связный текст, вобравший в себя многие кульминационные моменты жизни «зондеркоммандо» – и прежде всего подготовку и проведение восстания на крематориях 7 октября 1944 года.

При этом Левенталь не просто описывает события, как хронист, но и размышляет о них в самых разнообразных контекстах – от геополитического и макроисторического до психологического и сугубо бытового.

Залман Левенталь, светский человек с очень левыми взглядами, много страниц посвятил восстанию и его подготовке. Его собственная роль в ней, скорее всего, была достаточно скромной, иначе бы после подавления восстания СС арестовало бы его и бросило в Бункер, как и Доребуса-Варшавского с Гандельсманом. Вместе с тем он был хорошо информирован и, вероятно, считался, наряду с Градовским и Лангфусом, историографом «зондеркоммандо».

О восстании – как о его несостоявшемся сценарии, так и о его реализованной, вне всяких планов, версии – он пишет особенно много. Разоблачая как польские интриги и русское полупьяное «авось», так и еврейскую непоследовательность, не позволившие тщательно разработанным планам состояться, он охотно пишет об истинных героях еврейского Сопротивления на газовнях в Биркенау.

Особенно проникновенно – о тех, с кем сталкивался уже в силу принадлежности к одной и той же коммандо на крематории

III. В частности, о Йоселе Варшавском (Доребусе) и Янкеле Гандельсмане. Как одного из лучших во всей «зондеркоммандо» упоминает Левенталь и Залмана Градовского. Персонально Левенталь упоминает и восторженно характеризует еще несколько человек: Элуша Малинку из Гостынина (тот готовился к одиночному побегу, но был выдан своими и ликвидирован), Лейба-Гершко Панича и Айзика Кальняка из Ломжи, Йозефа Дережинского из Лунны, а также Лейба Лангфуса.

О состоянии самого Левенталя косвенно свидетельствует состояние его текста в оригинале. Как отмечает А. Полонская, Левенталь писал очень нервно, с рассогласованиями по роду и числу, с нагромождением местоимений и придаточных предложений, так что в итоге непросто однозначно определить значение написанного. Нередко он забывал начало своего предложения и глотал слова и предлоги, знаки препинания в его тексте практически отсутствуют, – в итоге создается ощущение, что он не создает письменный текст, а как бы наскоро стенографирует свою полную эмоциями речь²³.

В отличие от Градовского и Лангфуса, ставивших перед собой и художественные задачи, Левенталь подобных амбиций не имел. Он не писатель и не пророк, – но он свидетель, хронист и обвинитель!

Его призвание именно в том, чтобы донести потомкам голую правду об Аушвице. Тем самым он противостоит общему свойству человеческой натуры не верить в исторические ужасы и забывать о них, как, впрочем, и тому, что немцы постараются замести все следы. И, в-третьих, тому, что и поляки постараются весь героизм сопротивления и все его успехи приписать одним себе.

Поэтому закономерно, что своего рода нервом повествования Левенталя являются отношения между двумя центрами Сопротивления в Аушвице-Биркенау – польско-австрийским в Аушвице-1 и еврейским, зондеркоммандовским, в Биркенау. Эти отношения, как и вся история совместной подготовки ими восстания, весьма поучительны²⁴.

И уже после разгрома восстания – в самом конце своей рукописи, как и своей жизни, – Левенталь бросает полякам из общелагерного подполья прямо в лицо обвинения в сознательной недобросовестности, подлом коварстве и антисемитизме. Нас, своих еврейских партнеров из «зондеркоммандо», вы не ставили ни в грош и попросту водили за нос! Даже фотографии, статистику и другие материалы, полученные прямо из крематориев, вы приписывали себе и использовали только для своих целей! Сами же – в решительный момент восстания – всегда обманывали нас, всегда бросали на произвол судьбы: наши жизни, жизни проклятых «зондеров», вам не стоили ничего! «Дай бог, чтобы один их наших еще раз мог бы встретиться при жизни со всеми этими союзничками», – заключает Левенталь свою обвинительную часть.

Вот по этим упрекам и прошлись позднее ножницы польского цензора-коммуниста. Но сами слова Левенталя оказались во многом пророческими: «Евреев из зондеркоммандо, – писал Збигнев Соболевский, – в Польше при коммунистах всегда выставляли предателями, коллаборантами, но в моих глазах это были герои, ибо, имея пусть и небольшие, но шансы на выживание, они вчистую пожертвовали ими и разрушили крематорий единственно ради того, чтобы сократить смертоносный потенциал Аушвица»²⁵.

Кстати, после войны поляк Соболевский и Христианскоеврейское общество канадской провинции Альберта, куда он переехал, предложили установить на этом месте памятный знак, но поляки даже слышать об этом не хотели.

¹ Полонская, 2012. С. 245–246.

² См. подробнее выше в предисловии к разделу Лейба Лангфуса («Раввин в аду»).

³ Ringelblum, 1983. S. 293–294.

⁴ Так, в 1941 г. немцы выслали 1500 евреев из Цихенау в Нойштадт.

⁵ Впрочем, как и евреев бецирка Белосток, к которому относился и Лунна – город Залмана Градовского. ⁶ См. в преамбуле к публикации текста Л. Лангфуса «Выселение».

⁷ Наиболее наезженный маршрут из Малкинии.

⁸ Им присвоили номера с 81400 до 81923.

⁹ Czech, 1989. S. 356–357.

¹⁰ Greif, 1999. S. 222. ¹¹ См. о ней во вступительной статье.

¹² В то же время о нем как о яром антисемите и даже садисте вспоминал А. Файнзильбер, а некоторые указывали на то, что именно он и донес на Каминского.

¹³ См.: Die Bergung der Dokumente // Briefe aus Litzmannstadt, 1967. S. 89–96. См. также: ‘Willy’ und der Verfasser // Briefe aus Litzmannstadt, 1967. S. 7–13.

¹⁴ Местонахождение оригинала: APMAB. Syg. Wsp. / Pam. 1961 / 420. Копия и дополнительные материалы: Там же. Ксерокопия: Wspomnienia / Pam.zyd. 1961 / 51a, b, c. Микрофильм: Инв. № 107254. Местонахождение оригинала Лодзинской рукописи: IPN. GK 166/1113 (Sammlung,Z“).

¹⁵ Cм. атрибуцию в: Fuchs, 1972. P. 184–185.

¹⁶ Der Bericht Zelman Leventhal / Пер.: P.Lachmann u. A.Astel // Briefe aus Litzmannstadt, 1967. S. 89–96.

¹⁷ Местонахождение оригинала: APMAB.

¹⁸ Наблюдение о «неидеальности» идиша к текстам Лангфуса не относится.

¹⁹ См. Приложение 4.

²⁰ См. Приложение 4.

²¹ См. Приложение 4.

²² См.: Mark, 1977.

²³ Полонская, 2012. С. 245–246.

²⁴ См. подробнее в части 1 наст. издания.

²⁵ Свидетельство З. Соболевского (Yad Vashem Archive. 03/8410. P. 55–58).

«Отныне мы все будем прятать в земле…»

<Заметки>¹

<В Цеханувском гетто>

[…] за несколько лет пройти через метаморфозы, страдания и […] гонения, через которые прошло еврейское население с началом войны в 1939 с тех пор, как немец занял […], сообщили, что […] и в нашем местечке […]. Будут по системе всех других городов специальные еврейские кварталы для евреев […] кварталы, отгороженные колючей проволокой и построенные […] Материальные условия в гетто ухудшились. Небольшой заработок […] состоял в контрабанде с поляками из деревни. Все остальные плацувки² внезапно полностью оборвались, совершенно были отрублены […] огородили в гетто и запретили евреям передвигаться. […] плохие материальные условия […] тесная скученная жилищная система […] евреи […] находятся в гетто просто до такой степени […] собственную мебель на дрова […] нужно было […]

[…] бесчестили, угрожая им ножами […] голые девушки […] ужасным образом […] засовывали им в зад палки до тех пор, пока они не умирали в тяжелых, невероятных страданиях, в муках […] пожилые люди […] садисты вынимают […] принуждают их насиловать […] дети […]³ женщин из их семей […]

[…] раздавать обеды⁴ и ради других различных социальных […] отодвинули срок. 1/11 1942 […] было объявлено выселение⁵, […], которое охватило Плонск, Нови Двор, Найштот⁶

[…] заперты […] транспортировать […], собрали поздно ночью с помощью еврейских полицейских […] конечно, полагается большая благодарность за их сотрудничество […] так преданно со своим хозяином […] их всех уже нет на свете, не то бы я сам завел […] что из людей […] отвели к […] загнали […] несколько сот в вагон, оторвали […] ад […]

[…] картина выглядела […] до того, как рассвело, еврейское население уже находилось на сборном пункте. В брошенных домах нужно было оставлять двери открытыми. Все плакало над горькою судьбой. Когда рассвело, […] собрали все […] проезжали мимо тележки […] просто невозможно пошевелиться [.. [

[…] поляки, которые там находились […] просили деньги […] понятно, мы не жалели, мы все отдали, чтобы купить немного воды, но, к сожалению, поляки […] не выпускали […] одним словом, они от нас все получили […] умирает мать с 5 детьми, в живых остался из […] всей семьи только отец, который плакал, но без слез.

<В Малкинию и в Малкинии>

[…] что все решили не двигаться с места […] пиши пропало […] что будет со всеми […] то же должно произойти с каждым из нас […] определили вместе со своей семьей […] мы стали […] и были […] уже с полным осознанием, что идем на смерть […] когда пришел день выезда […] 17/11⁷ […] вдруг […] детей, которые еще не могли сами ходить ножками, это […]

Правда […] слышали, что едут […] также и варшавские евреи […] из нашего края посланы в известные […] лагеря для дьявола, для самого ангела смерти […] находятся в эшелоне […] невинные люди […] мы фактически […] не знали об Ойшвице […] люди были уже месяцами. Это нас […] обманывало до последней минуты […] едя […] мы боялись […] привезли в Малкинию […]⁸ посреди ночи заехали […] станцию […] поезд остановился

[…] но […] в 5 часов, после нескольких часов стояния, СС и полиция стали выводить […] громкий циничный смех с […] бросали людей […]

[…] из вагонов смертельные удары. Удары […] ломали руки и ноги […] были завезены […] целые семьи […] картина была […] детей, которых они не нашли […] до завтра […] пока возили транспорты […].

[…] которые не […] были просто больны […] и один за другим еще […] на глазах […] были брошены в туалеты […] люди […] смотрели на выезд […] теперь был […] были посланы назад […] Ойшвиц нас […] другие […]

<Селекция в Аушвице>

[…] это […] когда транспорт […] пришел […] мы […] собирать умерших в пути и […] снова собрать все сумки […] и чемоданы, которые у евреев были с собой […] все сумки и потом […] транспорт был отвезен […] упаковали […] сумки с одеждой […] потом […] отвезли в Германию. Когда мы пришли, […] мы в конце тоже наткнулись на еврейскую командо […], команду⁹, в лагере ее называли Канада […] они все понимали […] были […]

[…] встретил на рампе, чтобы отчистить […] могут выбрать оставшиеся […], которых потом отослали в Германию под […] команда […] чисто еврейская […] их спросили, что тут происходит […] быть расстрелянными […] нас уже […] СС. […]

[…] стоят […] хефтлинги¹⁰, […] СС-овцы, которые очень вежливо помогают слабым женщинам и детям забраться в кузов машины¹¹ […] хочешь что-то […] напрасно […] ничего не узнать […] невинные еврейские жертвы […] на тех же машинах погружают людей […]

<В бараке «зондеркоммандо»>

были расстреляны […] не могли себе представить что […] нас привели […] завели нас в […] блок […]¹² […]. На следующее утро […]

[…] мы начали осматриваться, смотреть, с кем мы остались, кто был и кто есть, кто в небесной командо¹³ и кто еще остался тут. И, само собой разумеется, которые остались только второсортные, более жалкие, горстка еврейчиков. Все, кто получше, благороднее, тихо ушел, не смог выдержать […]? Когда в 43 поставили крематории номер IV и V¹⁴, началась новая эпоха в нашей жизни, если это можно назвать жизнью […] особенно нашей команды […] трагедия […] вся механическая работа с помощью […] люди так […] людей быстрее раздеваться и гнать в бункер, и при этом различные, совсем радикальные на все […] оскорбительные и грязные.

[…] что нас записывают на […] может, которые еще живы и еще позволяют себе […] а потом оттуда выйти на свободу и, может быть, будут еще проповедовать, что им полагается еще […] и почет потому, что они за это время так много страдали и выдержали […] понятно […] напомнить сделанные ими в лагере дела, видя, как ради порции хлеба каждый мелкий бригадир убивал человека, чтобы его […] и на счету десятки […] лагеря они держались […], а было время в этом самом лагере в годы 41–42, когда каждый человек, прямо каждый, кто жил дольше двух недель, думал, что он живет уже за счет других жертв […] других людей или что он забирает у них […]

через голову он упал мертвым. Это было общее правило лагеря. Это была ежедневная лагерная жизнь. Каждый день – тысячи убитых, без какого бы то ни было преувеличения. Прямо тысячи – и это руками самих хефтлингов […] были также среди поляков так же как павшие, так и […] который только мог держать палку¹⁵ в руке, тот жил. Вот все эти происшествия должны мы, оставшиеся в живых, скорее […] оставить для других, потому что это […] но потому, что случилось […] не знают […] лучше […] это никто не знает. У них не будет, потому что все […] даже самую ничтожную малость забирают […] землей […] сверху […] возможно […] знать.

<Работа «зондеркоммандо»>

[…] отделенные от людей, ни с кем не встретились […] только постоянно […] впервые пришли в лесок, где […] тогда были бункера, известный мироубийца обершарфюрер Мол¹⁶ держал речь […] не виноват, приказ есть приказ […] но как трагически […] подошли ближе […] его самые близкие и семья, кто […] жену и […] барышень девушек […]

[…] зондеркоммандо загнали […] и было невозможно вывернуться под угрозой расстрела. Если просто обернешься […] стали загонять остатки людей из барака в бункер, отравили их газом под те же крики и вопли, как ночью. Как трагична и ужасна была картина, когда позже оказалось, что те же люди, которые вытаскивали мертвые тела и сжигали […], понимают, что они еще оставили в бараках своих самых близких, их семьи, кто отца, кто жену и детей.

Как оказалось позже, когда приступили к работе, по ходу которой каждый узнавал свою семью, потому что командо в тот день снова была создана из людей, которые только что прибыли с транспортом и их сразу повели на работу¹⁷. Так погибли все наши земляки, вся наша община, наш город, наши любимые родители, жены, дети, сестры, братья. 10.12.1942¹⁸ поздно вечером, остальные утром.

с нашими […] год сейчас начался […] о чем мы до этого времени слышали […] мы люди, которые уже […] в лагере […] наше настроение […] на наши вопросы – еще раз с […] нашими женами и детьми […] они ответили, что это им приказали сказать, и они так и сказали. Все это ввело нас в […] заблуждение […] Между тем мы увидели нечто вроде закрытой легковой машины скорой помощи с большими красными крестами на всех боках. Значит, что […] о «Скорой помощи» […]

поддержан сильным […] если бы он меня тогда подготовил, как бы я остался навечно ему благодарен. Хорошо, что я хотя бы умер сладкой смертью, с плачем на устах. […]. Но мои самые близкие, мои самые знакомые […], мои самые дорогие, которые точно всегда были мне намного дороже жизни, потому что в те хорошие времена я бы, чтобы жить […] когда уже нет никакой жизни […] потому что […] малейший […] мамина и папина преданность […] близость его […] быть верные вся ли его жизнь […] тогда уже каждый был готов на худшее […] смерти нам всем уже не […] все […] жить […] мы уже все равно будем […] не нашлось […]

[…] эти разбойники работа. Отвезли людей на машинах в лесок, там всех вытряхнули, как картошку с воза […] закрытые машины […] кто сможет в такое поверить, кто сможет себе это представить […] бандиты […]

[…] медицинская помощь для больных людей […] бандиты только для совершенно здоровых. Для нормальных людей, для нормальных молодых […] смертельный яд […] на газ. СС-овцы ведут на отравление газом […]

[…] крик […] в лагере […] крики слышались еще […] начали понемногу становиться тише люди […] погибли. Те, которые не поместились в бункерах, остались сидеть голыми в деревянном бараке. Суровый зимний холод […] прислушивались к крикам и воплям тех, которые […] с воплями Шма Исроэль на губах, пока они не утихли и не погибли, а они сидели и ждали трагической смерти в свою очередь со стонами, с криком, пока утром пришла знакомая зондер командо¹⁹ и опустошила бункеры […] отвезла их²⁰ примерно на 800 метров и вышвырнула на пепелище, где уже горели люди со вчерашнего дня, и с позавчерашнего тоже. И после того, как они

[…] ночью вез […] тот же вагон, тот же шофер, те же СС-овцы, отойдя на несколько километров, придя […] в кромешный ад сразу их лица изменились […] те, кто секундой раньше […] эти же вежливые люди […] уже бросаются достаточно […] бросались на невинных […] и били, наносили смертоносные удары палками […] до тех пор, пока не загнали всех этих людей в деревянный блок, после чего поехали назад к рампе.

И снова эти же […] вежливо, стали снова обходительными, снова тем же […]

[…] гнали […] злыми кусачими собаками […] на расстоянии 150 метров […] невинная деревенская хатка с […] закрыли окна толстыми […] всем велели раздеться донага, и вскоре начали гнать […] бежали […] голые […] тесно набились в деревенский домик, с помощью палок и собак […] сквозь маленькие окошечки СС-овец забросил ядовитый газ и быстро закрыл окошечко. Через несколько минут все задыхаются […]

<Размышления о смысле работы «зондеркоммандо»>

совершенно невозможно перенести то, что людей уничтожают всего лишь за то, что они²¹ якобы плохой расы. А тут эти вырожденные типы, гунны. Потому […] каждый день тянутся эшелоны из тысяч людей, женщин и детей, слепых людей, которых бандиты ведут к бункеру, которых душат газом и […] тесно набивают в бункер […] Они уже мертвы, отравлены газом и мы должны их […] сжигать, но их пепел при этом тонко измельчать […] нашу жизнь […] когда мы убираем вещи убитых […]

когда я прибыл сюда, в лагерь Биркенау, тут уже были некоторые здания […] уже было […] на топких полях и еще строилось²². Это было 42.10/12²³. Вскоре после первого захода, после селекции, – когда нас из транспорта в 2300 человек выбрали только 500, а остальные сразу пошли в газ, мы, не зная еще об этом, […] видя […] нам еврейский блокэльтесте сообщил, что больше 3 дней никто из них не проживет²⁴. Это было ночью […] посреди […] слышались издалека ужасные крики, смешивавшиеся с диким ором СС-овцев и десятков собак. Тут нам объяснили, что сейчас с помощью собак ведут на смерть наши семьи […], наших мам и пап²⁵, жен и детей. Уже тогда […] из […] понял […] достаточно.

Несчастье – вот было чувство каждого из нас. Это была мысль каждого из нас всех. Мы стыдились посмотреть в глаза друг другу. Разбухли глаза от боли и стыда, от плача без жалоб каждый забился в другой угол, чтобы свой его не встретил […] я признаюсь, я сам […] что мой папа тоже был […] от подхода, чтобы он не видел […] знал, что когда мы будем […] наши сердца […] и боли […] так и было когда […] лагеря, когда я увидел […] спрашивает меня, где его сестры, его братья, его жена и дети, его родители, где они все-все теперь. […]

Не хватало смелости покончить с нашей жизнью […] Тогда это никто не сделал, почему? […] нет, остается вопросом, на который пока сложно ответить. Напротив, уже немного позже нашлось много людей после того, как мы пришли в себя, которые при первом событии, как, например, может, болезни или так вот столкнувшись с внешним событием, которое его чем-то взволновало. Вскоре они кончали с собой²⁶ […] снаружи в лагере он был среди сотен, которых […] расстреливали […] это остается вопросом […] правда, что жизнь […] воля к жизни […] представлял, никогда нельзя оценить и никогда не была оценена […] просто […] у нас […]

Нам в мире […] еще что-то […] что должно еще как-то укрепить в нем волю к жизни и дать силы выдержать беды, ведь еще придется в жизни с кем-то встречаться, и к тому же факт, невероятная трагедия, ужас […] поэтому каждый был сам готов […] собственными ногтями сам вырвать себе глаза […] в жизни представить себе […] боль, горе, страдание […] просто зная, что этот и тот будут […] Почему, с каких пор, почему жизнь […] это с ними случилось […] были грешны, есть ли вообще […] и утешение […] есть ли […]

я был в лагере в разных командах, был в Ойшвице, был в Буна²⁷ на работе, потом вернулся после нескольких недель блужданий по всем местам. Меня 25/1 43²⁸ взяли на эту же фабрику²⁹ работать. Но я немного опоздал по сравнению с моими товарищами. Вот так привыкли люди, нормальные люди с нормальными человеческими чертами, не преступники, не убийцы, а люди с сердцем, с чувствами и сознанием, ко всем этим вещам привыкли – к этой самой работе, но не они в этом виноваты […] Первые из нас сразу в первую ночь […] принялись за работу, им просто сказали, что работа тяжелая, но за это они […]. Никто из них не знал ничего, потому что старая команда, которая там работала, была в тот же день убита из-за доноса еврейского […] сбежала […] нашли […]

Все это происходило под градом палок от постовых СС, которые нас охраняли. И все напрочь забывалось, никто из нас не осознавал, что он делает, когда он это делает и что с ним самим вообще делается. Так мы совсем потерялись, просто как мертвые люди, как автоматы бегали подгоняемые, не зная, куда нужно бежать, и зачем мы бежим, и что мы делаем. Один совсем не смотрел на другого. Я точно знаю, что никто тогда из нас не жил, не думал, не размышлял. Вот что сделали из нас, пока мы […] не начали приходить в сознание³⁰ […] кого тащат сжигать. То³¹, что тут произошло. Вскоре еще и […] уже оттащили всех людей, отравленных газом, в бункер, бросили на вагонетки³², привезли к месту сжигания, где уже горели люди со вчера и с позавчера […], там бросали тела в огонь.

После работы, приходя в себя в блоке, когда каждый теперь укладывался отдохнуть, тогда начиналась трагедия. Каждый начинал верить в сон, что вчера ему рассказали, в то, что его самых близких, его самых дорогих уже нет в живых и уже никогда больше не будет, что он уже никогда с ними не встретится. Никогда, потому что он сам их и сжег. Тогда к чему мне нужна жизнь, к чему мне такая жизнь?³³ О еде или питье, само собой разумеется, что понятно, что не зря […] с пониманием, который может оценить происшедшее. Но даже скотина, животное, когда у нее отнимают близких, которых она родила, или от которых была рождена, или с которыми жила вместе, она понимает, что ей причиняют боль, и протестует тем, что не ест и не пьет. Как еще человек, который должен […] Естественно, одновременно с этим просто царила […] меланхолия. Отовсюду, […] со всех сторон доносился плач. […] Блок был исключительно еврейский, когда […] тогда брали только евреев, до этого работали также поляки и русские. Но в наше время их уже нет, только евреи […], что фактически остается вопросом, […] ли

Психологи говорят, что человек, когда он считает себя окончательно потерянным, без какого-либо шанса и какой-либо надежды, хотя бы и самой маленькой, уже ни на что не способен, он уже точно как мертвец. Человек способен, энергичен, рискует, пока он думает при помощи взвешенного шага чего-то достичь, что-то этим выиграть. Напротив, когда он теряет последний шанс, последнюю надежду, тогда он уже ни на что не годен. Начинает думать, как бы совершить самоубийство […] (проблема для психолога). […] позволили вести, как телят, самые сильные, самые героические среди нас были сломаны с той минуты, когда нас сюда привезли в […] все забрали и дали нам такие […] тюремные костюмы, нам стало просто стыдно, совсем […] были завернуты в чужое пальто […] еще в […] забрали […]

В разуме³⁴, которым человек обладает сам по себе, неважно бессознательно или осознанно, люди одержимы духовной волей к жизни, порывом жить и выжить. Как будто ты сам себя уговариваешь, что речь не о твоей жизни, речь не о твоей персоне, а просто ради общества, чтобы выжить, ради того, ради другого, для того, для другого, находишь тысячи предлогов. Но правда в том, что и самому хочется жить любой ценой. Хочется жить, потому что живешь, потому что целый мир живет, и все, что обладает вкусом, все, что с чем-то связано, в первую очередь связано с жизнью. Без жизни […] это чистая правда. Итак, коротко и ясно, если вас кто спросит, почему ты […], я отвечу ему […] это […] должен констатировать, сам я слишком слаб, пал под гнетом желания жить, чтобы уметь правильно оценить […] желание жить, но не […] идет

[…] почему ты выполняешь такую непорядочную работу, то, как же ты живешь, зачем ты живешь и чего ты хочешь достичь в своей жизни?.. […] В этом и заключается все слабое место […] нашей команды, которую я абсолютно не намереваюсь защищать в общем, как целое. Тут я должен признать, что многие из группы со временем настолько потерялись, что было просто стыдно перед самим собой, прямо забыли, что они делают, делая это, и со временем они к этому настолько привыкли, что просто удивительно […] к плачу и жалобам, что от […] но это совсем нормальные, средние […] по-простонародному совсем скромно […] против воли это становится повседневным, и привыкаешь ко всему. Тогда события уже не производят впечатления, кричишь, равнодушно наблюдаешь ежедневно, как погибают десятки тысяч людей – и ничего.

Очень большую роль в этом процессе привыкания играло то, что в первое время, в общем-то, нас, хефтлингов, не использовали ни для каких транспортов, когда люди еще были живы. Все выполнялось ими самими, двуногими собаками, и с помощью собак четырехногих. Члены командо только приходили каждый рано утром и находили уже бункеры, полные отравленными газом людьми, и еще полные бараки тряпья³⁵, но ни разу не встречали ни одного живого человека. Это психологически очень способствовало уменьшению впечатления от трагедии […].

Но находились и такие, которые ни под каким предлогом не позволяли себе подвергнуться влиянию привычки, чтобы это стало совсем просто и совсем рутинно. Понятно, профессиональные элементы, которые находились среди нас, например, очень религиозные евреи, как даян из Макова-Мазовецка³⁶ и подобные ему, верят […] так более благородные люди, которые ни в коем случае не хотели участвовать в игре сегодня жить, а завтра умереть. Я держался любой ценой. Первое время их влияние в командо было очень небольшим. Просто потому, что, насколько их было мало числом, их еще меньше было можно узнать, потому что они не были организованны. Они не представляли собой единую массу, поэтому они терялись в общей массе.

Это совсем не было понятно и те, которые […] к сожалению, было […] люди в таких условиях […] ко всему привыкли, что просто уже никого не должно касаться, что вокруг него творится, как будто это были совсем не люди. Только это достаточно характерное замечание, что при этих условиях, когда команда из 150 человек работала в открытом поле без забора, без цепи часовых, не более 4 постов охраняли нас в тяжелые темные длинные зимние ночи. Были такие времена, что один другого просто не видел за метр, а недалеко от нас, всего в нескольких десятках километров находились тысячи евреев, целые общины³⁷, но ни у кого не возникло и мысли бежать. Во-первых, чтобы не рисковать той самой жизнью, во-вторых, […] если бы что тут […] это просто потому, потому что страх перед немцем был так велик […] каждом шагу […] из командо, […] со всеми ними встречался, что это […] для них был вопросом жизни и смерти, чтобы работа была выполнена как можно лучше и чтобы, не дай бог, кто-то подумал о побеге, как, например, […] подозревали в мыслях о том, чтобы убежать сразу […] объяснялись с […]

<«Зондеркоммандо» в Биркенау: зарождение сопротивления>

последний уголовник, альфонс³⁸, приехавший из Франции, и сразу резко решил такие вопросы, не удержался даже от передачи истории прямо в руки лицу из власти. Так еще с самого начала мы притупили и погасили любое чувство и любую мысль о каком бы то ни было решительном шаге. Теперь о том, что они, капо³⁹, должны сами это сделать или помогать в этом, что было очень легко. Варшавский⁴⁰ действительно прав. Так держался ужас, страх охватывал всех на долгое время, пока […] когда начало немного […] режим стал немного мягче […] с […] уже не […] я изо дня в день

[…] похожее принять, и понятно, что, несмотря на все тяжелые условия, которые пережили все в лагере, это все же не так легко далось привыкнуть к мысли, что нужно о чем-то назавтра думать, не ждать больше, пока нас не придут вести в бункер, как всех, кого ведут изо дня в день вот так же, извне, со свободы, и так же из самого лагеря. Вначале мы были вынуждены держаться […], собственных братьев, только евреев. Но со временем оказалось, что также и со старыми знакомыми, например, с членами рабочих движений или просто интеллигентами, но обязательно левыми из […] рабочих сфер – с поляками, тоже нужно взаимодействовать. […] разветвилось наше движение немного дальше и со временем охватило также лагерь Аушвиц, который […] состоит в основном из поляков. Сверх того мы делали, что только было можно […] любой ценой, рискуя при этом жизнью всей группы, выдавали разный материал, который только может когда-то заинтересовать мир обо всех этих убийствах, зверствах которые тут совершаются, также немалые суммы денег, которые только были необходимы для целей.

Уже будучи в контакте со всеми кругами, мы начали нашу практическую работу по подготовке к чему-то конкретному. Наши союзники, те, которые работали в других командо, и среди них по большей части русские, благодаря своим огромным усилиям достали для нас что-то конкретное. Это, по правде, очень тяжело далось. Я должен при этом сказать, что если бы на этих плацувках⁴¹ находились […] евреи, было бы сделано намного-намного⁴² больше. […] Нам надо было к ним приходить и просить их о помощи в этом деле, потому что отдельные люди, которые тоже были заинтересованы в этом деле, не могли нам помочь, напротив, другие, у которых была такая возможность, […] не хотели ею пользоваться и предпочитали жить, […] вопреки всему. Потом для них это уже не было до такой степени вопросом жизни и смерти […]

Все же русские и […] еще бутылку водки и порой славно нажраться […] и это для него достаточно, эта малость. Все же те дела, о которых я тут немного рассказал, случились, к сожалению, слишком поздно. […]

С самого начала и до последней минуты мы были вместе. Это был наш активный соратник и предводитель всего рабочего движения в Варшаве еще в годы 20—21-е, известный как коммунистический деятель еще тогда под именем «Йоселе ди мамелес», позже жил в Париже, постоянный сотрудник коммунистической прессы в Париже, под именем Йосл Варшавский. Сам высоко культурный человек, с очень благородным характером, по природе тихий, но с пламенно-огненной душой борца. Его лучший друг приехал вместе с ним из Парижа, там вместе с ним все время работал. Йекл Гандельсман, родился в Польше, в Радоме […] но очень энергичный […] разум, достаточно умный, полный жизненной энергией. […] сам моложе по возрасту, чем они […], учился в йешиве в Цузмире⁴³. Позже […] прозван моими коллегами, известными коммунистами, ешиботником, или социалистом закона Моисеева. Правда! Что я испытывал огромное уважение к ним, к тем моим друзьям, просто за сделанную в их жизни работу.

Сам я из строго религиозного дома, жил в маленьком местечке Цеханув, жил себе для себя, не имел ни с кем ничего общего, но все же мы так легко понимали по-настоящему вместе […] в лагере и еще больше наш […] Мы на самом деле долго размышляли о том, нужно ли нам хотеть жить дальше. Видя, что происходит с нашей командо, что становится с людьми, какими униженными и далекими от любого человеческого чувства они все уже стали, и чего еще мы можем, к сожалению, ждать тут […] мы решили, что не сами […] во имя чего-либо […] Невозможно […] Мы вместе начали работу […] что-то практическое, о чем-то […] тогда начали завязывать контакты с лагерем, находить в лагере наилучшие силы какихто прошлых знакомых людей […], способных […] сделать что-то.

[…] достать, а это […] потому что это происходило систематически […] это было связано с тем, чтобы хорошо поесть и выпить […] – это все, о чем весь лагерь только и мечтал […] не видели. Вот в это самое время уже начались […] скрытые чувства у некоторых людей, которые все же плакали и жаловались […] тихо и не стали […] только […] как над […] мои друзья […]

[…] лагере группа […] но в то же самое время наступил психоз по поводу побега из лагеря. По большей части он обуял круги военнопленных русских, которые фактически должны были стать лучшим материалом для нас в нашей акции⁴⁴. Это очень мешало нам в нашей работе. Мы не имели ничего против. Мы каждому говорили: если ты вернее можешь спастись самостоятельно, то, конечно, пожалуйста! Мы много помогали для этого, одевая в штатское, давали документы и деньги, […] мы все для этого делали. И само собой, что каждый […] из того […] не у всех есть условия […] что многих евреев потом […] не важно. И у нас возникла совсем простая мысль […] о побеге […] Она была еще раньше, чем мысль об общей акции. Я для этого приложил все необходимые усилия и был уже готов сбежать […] еврейские глаза и еврейские […] характер […]

Наши собственные братья, которые не могли убедить себя в том, чтобы кто-то попытался спастись, а он бы оставался тут. Эти и подобные мотивы привели к тому, что мои собственные товарищи меня рано предали и с помощью капо, старшего по блоку, мне помешали и лишили к этому всякой возможности. Так, например, за мной следили на каждом шагу днем и ночью. Угрожали передать лагерному начальнику нашей команды о таком опасном шаге […] В это время, когда все наши еще могут […] мои самые близкие […] и Йеклу⁴⁵ предложили […] к сожалению, было невозможно […] один был в […] командо всего из 1000 (тысячи) людей […] вовремя […] и к тому же готовился, но к сожалению […] доносчиками⁴⁶ и провокаторами был перехвачен и не допущен […] попытаться спасти свою жизнь […] Малинка Элуш, рожденный в Гостынине⁴⁷, самый обычный паренек, но с большой – слишком большой – энергией и стремлением к жизни, очень рисковый и темпераментный, с оригинальными идеями, отважный до невозможности. Приготовил все, даже определил час, когда он пустится в путь. А несколькими часами раньше […] был задержан. Да! Да! К сожалению, так хотела судьба.

Все пропало, к сожалению, лежит в […] немцем […] все те, которые проповедовали […] где не более великая наша […] оставить жить и также больше никто из зондер командо, к сожалению […] с нашими […] с […] напрасно – не ели и не спали […] и выполнять до готовности, и […] ничего, даже ни один из нас, никто […] уже в последнее время привели […] все пропало! […] и полностью посвятили себя общей акции […] не шла у нас подготовка как мы хотели. Напряжение росло от часа к часу, мы ради […] кусочка материала⁴⁸, который мы

[…] то, что мы просили, чтобы он использовал то, что мы каждый вечер ходили по 20 человек с 2-мя охранниками на 2 часа в крематорий. Тогда крематорий еще был вне цепочки постов⁴⁹, это было еще в зимние ночи, мы могли прикончить⁵⁰ часовых очень легко и уйти, до рассвета никто бы не узнал, что произошло. Но, к сожалению, на это мы не могли решиться, всегда находился кто-то, кого что-то связывало, одного хорошая еда тут, другого девушка, в которую он влюбился. Одним словом, об этом говорилось каждый день, пока это не стало невозможным. Цепочку постов увеличили, и все сделалось невозможным. Да, да! К сожалению, нужно сказать правду, что не меньше наши собственные братья виновны,

, ⁵¹

<«Зондеркоммандо» в Биркенау: во время венгерской акции и подготовка восстания>

Вскоре после этого мы узнали, что готовятся привезти сюда […] для сжигания венгерских евреев. Это нас сломало до последней степени, что мы должны сжигать миллион венгерских евреев⁵². С нас уже и так хватало и до этого, уже давно более чем достаточно всего. Мы еще должны обагрить руки кровью венгерских евреев! То есть нас довели до того, что просто вся команда без различия класса и слоя, и даже самые худшие из нас, разозлились и решили, что нужно положить игре конец, покончить с этой работой, а заодно и с нашей жизнью, если надо. Мы начали налегать дальше, чтобы требовать извне быстрого решения, но, к сожалению, все вышло не так, как мы это себе представляли.

Через некоторое время началось большое наступление на Востоке, и изо дня в день мы видели, как русские приближаются к нам, и у других создалось мнение, что, может быть, вся работа лишняя, лучше ждать, еще немного подождать, пока фронт не приблизится и вместе с этим упадет моральный уровень и возрастет дезорганизация у СС-овцев, и это может дать нашей акции много шансов. Действительно, со своей точки зрения, они были правы, к тому же когда они абсолютно не видели для себя угрозу в их ожидании. […] ликвидировать […] время […] они не должны торопиться для этого, но мы […]

Но, стоя за работой, мы видели истинное положение вещей, что время пройдет ни с чем. Особенно мы, наше командо, всегда полагали, что именно мы под большей угрозой, чем все другие в лагере, даже чем евреи в лагере. Потому что, полагали мы, немец любой ценой захочет стереть все следы его до сих пор сделанных дел, а это он может не иначе, как только через уничтожение всего нашего командо, не оставив ни одного. Поэтому мы в приближении фронта не видели для себя никакого шанса. Наоборот, мы видели в этом необходимость совершить нашу акцию несколько раньше, если мы еще что-то хотим сделать при жизни.

Под давлением всего нашего командо мы хотели повлиять на лагерь⁵³, чтобы он понял, что сейчас лучшее время. Но, к сожалению, нас⁵⁴ откладывали со дня в день. Со временем мы разобрались с тем немногим материалом, который у нас был, и сотворили из него соответственно то, что мы хотели и что было надо. Мы предприняли все усилия, чтобы удержать равновесие в командо, мы все делали с большим самопожертвованием, но […] и это длилось месяцами. Поэтому нам удалось, благодаря напряжению и преданности нескольких еврейских девушек, которые работали на фабрике амуниции⁵⁵ […] чтобы получить чуть-чуть материала, который должен был принести нам пользу в тот момент […] хранили и […]

[…] в самое сердце лагеря.

[…] нашего самого большого врага […]

[…] хранить

[…] Градовский Залман из Сувалок один

[…] составленный из лучших элементов нашей команды […] под […]

[…] было надо создать. Мы начали настаивать на том, чтобы наши соратники определили срок, хотя бы просто потому, чтобы наша команда была к этому готова. Случилось это после того, как у нас приостановилась немного работа. Уже не было столько евреев для сжигания. После того, как уже […] погибли все евреи Польши, среди них […] и не было предусмотрено больше евреев для сжигания […], нашу команду уменьшают наполовину, даже забрали 200 (двести) молодых людей из нашей команды в Люблин и там их убили. Вскоре после этого люблинский лагерь⁵⁶ был ликвидирован, и зондер командо из этого лагеря попала сюда, в Биркенау. Это были 19 русских и один рейхсдайч⁵⁷, их капо, всего 20 человек. В них наши командо видели для себя опасность, полагая, что приближается день, когда мы […] погибнем и будут заняты места сжигания. Наши, зная об этом, считали за лучшее время, чтобы сказать: хватит! Для этого еще надо установить срок.

Наши […] после того, как 20 русских из Люблина с нами прижились, выяснилось, что они могут принести нам большую пользу в нашей акции, в первую очередь своей жестокостью и силой. Особенно был один военнопленный, майор, совершенно интеллигентный человек. Вначале мы возлагали на него много надежд, но выяснилось, что, несмотря на свое военное образование, которое у него было, никогда нельзя было с ним проконсультироваться и слишком много доверить. Он просто был […] мы начали находить других русских военнопленных полковников и до генерала, с которыми мы состояли в контакте. Но им не хватало […] какойто политической зрелости с […] такую сложную работу, таким конспиративным способом, как тут в лагере […] им не хватало. Понимание, оценка каждого плана, каждого действия […] ничего не проходило у них гладко.

[…] что-то не было ясно само по себе, не ясно […] еще не готовы, после того как русские установили связь с теми снаружи из лагеря, снова что-то не было ясно, снова что-то испортилось, мы больше уже не могли дольше ждать и решились просто сами своими руками […] просто запросто […] какое геройство проявили […] наши ребята, в общем маленькое число. […] видя […] которые заставляют нас ждать изо дня в день. […] со всех тут уже было достаточно […] худший из нас, который совершал зло и бесчеловечность, […] тем днем от всего и вся отмылся начисто […] так как мы решились, а у них есть время, мы попытаемся их принудить, мы поставим их перед свершившимся фактом, а потом пусть они делают, что хотят, лишь бы мы сделали свое.

Был утвержден день – пятница. Нашу коммандо мы разделили. Одна группа, которая работает в крематории II–III, вторая, которая работает в крематории IV–V. Посреди крематориев находится сауна⁵⁸ и вещевой лагерь⁵⁹ Вы на плане точно убедитесь или где-нибудь в другом месте. В любом случае все это находится в одном углу лагеря, на западе от лагерных крематориев – II–III находится в юго-западном углу и IV–V в северозападном углу. А в середине сауна и вещевой лагерь, там также еврейская командо. Итак, в 4 мы олжны прикончить⁶⁰ наших охранников в количестве до 10 человек, забрать их оружие убийства. Команда из 100 человек из нашей командо крематориев II–III, которая состояла приблизительно из 180 человек, из них отнимается немного неспособных к этому, слабых, больных, просто трусов, итак 100 человек становятся на улице и поджидают, когда наступит 5 часов, когда часовые будут меняться на вышках, на ближнюю цепочку постов, на ночь, в количестве 20 человек. Когда последние подходят близко, наши командо набрасываются на них. Определено на каждого из них по пять наших, среди них такие, которые умеют пользоваться пулеметом⁶¹. Прикончив 20 человек, 100 человек делятся, половина идет с пулеметом сбросить цепочку постов, которая стоит целый день, другая половина идет к лагерю.

В это время другие наши союзники должны у себя сделать по той же системе: освободиться от собственных охранников, а потом люди из сауны собираются вместе с командой крематория IV–V с другой стороны лагеря и нападают на часовых, которые идут вставать на ночное дежурство, а потом нападают на руководителей блоков […] и лагерей, которые вместе: лагерь больных⁶², женский лагерь⁶³ и мужской лагерь⁶⁴. Из наших людей из крематориев II–III должны […] выйти вперед на дорогу, где они должны встретиться с 8 часовыми с пулеметами и напасть на них вплотную у колючей проволоки нашего мужского лагеря.

Группа наших людей, которые находятся в лагере, стоят и ждут. В ту минуту, когда те приближаются снаружи, они перерубают изнутри проволоку и с громким ура бегут к ним на помощь и поджигают в то же время все бараки лагеря. Остатки нашей команды, которые остались после […] эти 100 и 25 человек, другая группа должна в это время перерубить колючую проволоку женского лагеря и других соседних лагерей и одновременно взорвать все крематории. Так было решено и так же подготовлено настолько, что все наши люди уже были для этого одеты и даже разделили работы и соответствующие инструменты для этого. Было решено в 9 часов. И в 2 часа еще пришел […] последний посланник и сказал, что это не будет отложено.

Народ просто целовался от радости, что мы дожили до минуты, когда мы сами, сознательно и свободно идем положить конец всему. Тем не менее никто не строил иллюзий, что мы так спасемся. Наоборот, мы прекрасно отдавали себе отчет в том, что это верная смерть, но все же все были этим довольны. Но в последнюю минуту случилось что-то важное с транспортом, что нужно было там, в зоне, остановить и соответственно и также всю акцию.

По правде говоря, наши ребята просто слезами заливались, зная, что события нельзя откладывать, если нет, то уже не пойдет, как хотели. Со временем снова пришли наши союзники из лагеря и попросили дальше поддерживать с ними контакт, заверяя нас, что очень скоро они решатся пойти вместе с нами. Мы дали им себя уговорить. Особенно внешнее политическое положение, которое улучшалось изо дня в день, вынуждало нас ждать, поджидать, рассчитывая тем самым уже не столько на шанс нашего спасения, которое мы никогда даже не пытались себе вообразить, сколько просто на еще большую вероятность успеха акции.

А что до евреев, которых мы сжигаем за это время, нас лагерь уговорил, что они так или иначе будут сожжены: если не нами, то другими. Но мы каждый день негодовали и хотели уже ускорить событие. Это длилось так долго, пока за это время не были сожжены полмиллиона венгерских евреев, а у них в лагере все еще есть время, просто потому, что их это пока не касается, и все еще слишком рано. Чем позже, тем больше шансов.

Со временем план наш действительно расширился благодаря участию всего лагеря и особенно соседнего лагеря в Ойшвице. К нашему плану было добавлено то, что наработала команда из поляков, русских, евреев при разборке старых самолетов⁶⁵ и к тому же разных складов амуниции⁶⁶, что они должны напасть на их месте на склады и раздать оружие команде, и вся команда пойдет в бой с СС-овцами в лагере. И немного должно перепасть баракам […] военных⁶⁷ для поджога. Но и они, к сожалению, в последнюю минуту поставили условие подождать еще немного. Мы скрежетали зубами и молчали.

Так как мы раньше предусмотрели планы совершить […] акцию своими руками, в частности, также план совершить акцию поздно ночью и попробовать сразу побежать в поле, попытаться так спастись, что еще было как-то похоже⁶⁸ на реальность […] Общая акция нас очень останавливала, просто потому, что не могли подключить к акции обе команды, то есть крематориев II–III и команду крематориев IV–V. И прежде, чем одна команда из нас сделает это и тем предаст остальных, другие командо, мы решили, лучше подождать и сделать общую акцию с теми же шансами для нас обеих, то есть команд обоих крематориев, так мы были преданы и связаны […].

Настал день, когда наше положение начало становиться серьезнее из-за того, что вся наша командо перешла жить в крематории IV–V⁶⁹, где нечего было делать, так что было предусмотрено, что скоро, в ближайшие дни придут и заберут группу людей из нас. И вот именно так и случилось. Забрали 2 сотни и убили их и сожгли⁷⁰

Вскоре после этого снова поднялся порыв покончить с игрой, потому что просто от большого волнения и досады и к тому же акция еще не была закончена.

Так как мы понимали, что скоро он⁷¹ снова попытается еще уменьшить команду, ведь будапештских евреев он уже сюда не привезет. К тому же уже открыто говорят, что он приступил к ликвидации лагеря тем, что он ежедневно увозит транспорты евреев по железной дороге недалеко отсюда, где у нас у всех есть проверенные доказательства того, что они уничтожаются, даже одежда их возвращается […] И к тому же он привозит сюда, к нам в крематорий, ежедневно здоровых свежих молодых людей, уже совсем без селекции, как раньше делалось, а просто блок за блоком. Настолько систематически и планомерно, что видишь точно, что дело идет к концу всей ликвидации.

И к тому же он еще попытается уменьшить нас в командо, что ему уже наверняка не удастся, потому что он попадет на таких, которые обо всем знают и предназначены для этой работы. Просто уже давно готовы к событию, так что это ему точно не удастся, и мы это точно знали. После нашего сильного давления на лагерь, когда мы днем и ночью стучали им по голове и доказывали, что ожиданием они дождутся всего лишь своего череда⁷², своей очереди попасть в Бункер⁷³, и больше ничего, они снова, в конце концов, согласились и определили срок общей акции, – сообща, вместе.

Мы снова все подготовили, но уже осторожнее, чем прежде⁷⁴, потому что после первого раза мы страдали послеродовыми болями от доноса нашего польского капо по имени Митек⁷⁵, который донес на нашего еврейского капо⁷⁶, и его по этому самому обвинению действительно забрали и застрелили. В этот раз мы уже хотели быть осторожнее.

Уже определив срок, мы узнали от наших союзников-евреев, которые представляли общую массу лагеря, которые состояли в постоянном контакте с русскими и поляками лагеря, что определение русскими срока было самостоятельное, недостаточно просчитанное, не подготовленное соответственным образом, а просто по их старой уже нам знакомой системе: не задумываться слишком, просто-напросто сделать – и готово, просчитано не просчитано, есть шансы, нет шансов, сделать – и готово. Удастся ли что-то или нет, это уже для них слишком надо задумываться, это […] просчитают, что нужно подготовить […], что все, кого представляем мы […] Из-за этого должны быть специалистами в этом деле, должны иметь право знать […] можно ли будет что-то сделать, что-то выполнить.

Должны же […] раньше знать об этом то есть […] уже […] они уже сами узнают. Они услышат ура, крик, стрельбу и они поймут, что происходит. Но что это называется авантюра, на которую мы не хотели решаться, потому что было мало шансов на успех от простой драки. У нас были лучше шансы, если действовать самостоятельно, мы бы больше выиграли. И, по правде говоря, наши люди сами нас много раз упрекали в оттягивании […] совершить самим […] уже достаточно, и сами мы, те, которые стояли во главе акции, сами мы должны были стать теми, которые остановили, оттянули на день позже и чтобы выиграть больше шансов, больше организованности.

После того срока мы возложили всю ответственность на тех немногих, кто понимает лучше, как организовать все дело. На нескольких евреев и нескольких поляков. Итак, теперь они начали организовываться и готовить все внешние команды⁷⁷ к событию, чтобы это было как следует, обеспечили каждую команду подходящим доверенным человеком, который обо всем должен быть информирован и знать заранее определенный срок, на месте подготовить необходимые условия с инструментами для этого дела. Разумеется, это оказалось очень правильным, как верный шанс, чтобы соответственно удалось. Но это должно было-таки длиться какое-то время.

Но со временем случилось то, чего мы так сильно боялись. Снова объявили отбытие транспорта из команды крематориев IV–V из 300 (трехсот) человек. Это внесло совершенное смятение в командо. Были такие из этих 300 человек, которые заранее говорили, что окажут сопротивление. А раз поднимать сопротивление, то понятно, что нельзя предвидеть, чем закончится. И к тому же другие, те, которые должны были остаться, сказали, что они готовы кончить вместе с теми, и, может, только несколькими часами раньше, не ждать пока придут их забрать, а закончить на один вечер раньше. У них на то наверняка было полное право, фактически так и нужно было делать.

[…] опирались на уверения всего лагеря, что вопрос стопроцентно актуален в ближайшее время. Это вопрос считаных дней, с большой вероятностью участия всего лагеря в числе десятков тысяч людей. И требуя от нас безусловную терпимость к тому, что забрали 300 человек за цену успеха акции.

Мы, чувствуя, что у нас уже есть силы […] целостности общей акции и, не считаясь с нашей жизнью, уже будучи заинтересованными в наибольшем успехе […], позволили […] остаться […] в стороне, мы […] и мы им ничего не говорим. Наоборот, пусть они окажут надлежащее сопротивление, пусть сделают что могут. Но мы остаемся в стороне. Этим мы не упустим свой шанс, который должен прийти с божьей помощью несколькими считаными днями позже.

<«Зондеркоммандо» в Биркенау: восстание 7 октября>

Событие, которое случилось пару дней назад у нас в крематории IV, привело, к сожалению, к большому […] несчастью и многое разрушило из всего нашего плана. Но ни у кого нет никакого права как-то принижать моральную высоту и отвагу, мужество и героизм, который […] показали наши друзья и в этом неудавшемся случае, который еще до сих пор не имел равного себе в истории Ойшвица-Биркенау и вообще в истории преследований, гонений, бед и горя, которое немец наделал во всем захваченном им мире.

Было у нас 19 русских, которые работали вместе с нами. Они были обо всем и всех информированы и в доверии. Они со своей жестокостью показались немного […] главному по команде⁷⁸ слишком наглыми. Они вообще ни у кого не спрашивали, делали, что они хотели, что этим нашим властителям абсолютно не нравилось. Много раз они говорили о русских, что они отпустят их из командо, но все знают, что означает освободить от зондера, это просто на небо. И на это они самостоятельно чуть-чуть не могли решиться. Не было у них какого-то достаточного предлога.

[…] несколькими днями раньше один из них напился и устроил сильный скандал. Наш шеф, унтершарфюрер, сам профессиональный убийца, видя это, начал его сильно бить. Тот от него убежал, а шеф выстрелил ему вслед и ранил. Потом, желая его, раненого, увезти, он вылез из машины и набросился на этого самого шефа, вырвал у него из руки кнут и дал ему по голове. Последний быстро схватил пистолет и застрелил его насмерть на месте. Он использовал происшествие и сообщил коменданту, что он просто боится русских и требует, чтобы их оттуда забрали, что тот, разумеется, для него сделал. И так как уже говорилось, что из крематориев IV–V забирают транспорт из 300 человек, шеф им сообщил, что они уйдут вместе с транспортом, а что это значит, они хорошо поняли, потому что сами они, эти вот 19 русских сожгли первый транспорт из 200 человек, который от нас поехал в Люблин к ним в руки.

Возник жуткий хаос среди нас самих. Сами они хотели начать игру вечером. Хитростью мы их удержали. Мы поговорили с шефом о том, чтобы их оставить, объясняя ему, что это была простая случайность с пьяным, который ни за что не отвечает и другой за него тем более не отвечает. Он дал нам себя немного убедить, потому что к нам у него было полнейшее доверие, о чем мы достаточно позаботились, чтобы так было. И это бы точно прошло хорошо, но днем позже – было это утром в шаббат 7/10 44 мы узнали, что через полдня должен уйти транспорт с этими 300 людьми из крематориев IV–V. Мы в последний раз укрепили нашу позицию и точно и ясно заявили нашим связным, как они должны себя держать в различных случаях. Но как только настал час обеда, в 1.15 и пришли забрать 3 сотни человек.

Они выказали потрясающий героизм, не желая сойти с места. Они подняли большой крик, напали на часовых с молотками и кирками, некоторых из них ранили, а остальные напустились, с чем они только могли, просто забросали их камнями. Последствия, которые были, легко себе представить. Это длилось, в общем, считаные минуты, и приехал целый эскадрон с вооруженными СС, с пулеметами и ручными гранатами, в таком количестве, что на каждого арестанта приходилось не меньше 2 пулеметов. Такую армию к ним мобилизировали! Наши, видя, что они пропали, хотели в последний момент поджечь крематорий IV и сами под крик все пали в бою, расстрелянные на месте. И весь крематорий исчез в дыму. Наша командо крематория II–III, видя издалека огненное пламя и ужасно сильную стрельбу, была уверена, что из той командо в живых не осталось никого.

Нам стало ясно, что эти наши союзники с ними, и понятно, что они воспользовались орудиями уничтожения, которые у них были, и в этом случае это был бы самый большой донос на нас, так как у нас находится тоже что-то подобное. Все же мы решили, что нам нельзя раньше времени реагировать, потому что все равно это не более чем авантюра и к тому же у нас всегда есть время, даже в последние минуты, потому что, будучи неподготовленными, без помощи всех вместе, не с лагерем, и при этом было посреди бела дня, без какого бы то ни было шанса на то, чтобы поверить, чтобы кому-то удалось спастись, даже одному. Поэтому мы должны выжидать. Может быть, вообще решится до сумерек, и тогда, если это будет срочно, мы сделаем это вечером. Русских, которые были с нами, не так легко было удержать, потому что они думали, что их сразу заберут с транспортом, и когда там все умирает в бою, они полагали, что для них лучшее время. К тому же помогло то, что они заметили издалека, как приближается к нам толпа вооруженных СС-овцев. Пришли они из мер предосторожности, но они в этом видели, что приходят непосредственно за ними. В последнюю минуту было невозможно их одолеть, и они набросились на оберкапо, рейхсдайч, и его моментально живого толкнули в горящую печь, что он точно честно заслужил. И, быть может, еще слишком легкой была для него смерть. И с той же целью принялись за дальнейшую работу.

Другие товарищи из крематория II, видя, что их поставили перед свершившимся фактом, который уже невозможно взять назад, быстро в этой ситуации сориентировались и попробовали заманить шефов, которые тогда находились на улице. Но они уже почувствовали угрозу и ни в коем случае не хотели дать себя завлечь⁷⁹. Не будучи в состоянии больше ждать, потому что каждая минута играла роль из-за приближения прибывающих вооруженных постов, в мгновение ока, быстро распределили среди себя все, что у них было в последнюю минуту, и они перерубили колючую проволоку.

И все разбежались вокруг цепочки постов. Они же проявили столько ответственности и самопожертвования в последние минуты, когда имела значение каждая секунда для вероятности спасения, а их жизнь была в опасности от постов, которые за ними гнались. Но они все же на некоторое время остановились и выполнили их задачу, перерубили еще проволоку соседнего женского лагеря, чтобы дать женщинам возможность разбежаться. К сожалению, им очень мало удалось, если не считать того, что они отбежали на несколько километров от лагеря. Их все же окружили другие посты, которых по телефону вызвали из соседних лагерей⁸⁰, и от них они все, к сожалению, погибли на бегу. Многие их них к тому же использовали их материал⁸¹, который у них был при себе, и благодаря этому получили возможность⁸² так далеко убежать. Но все же сила власти была достаточно велика. Как и было предусмотрено, с помощью

[…] он, к сожалению, окружил всех наших героических братьев и издалека убил всех пулеметами. В особенности кто же может оценить отвагу и преданность этих нескольких из этих наших товарищей, которые остались в числе 3 человек, чтобы вместе с собой взорвать крематорий на воздух и вместе с ним они должны будут погибнуть, сознательно пожертвовали своим шансом на спасение […]

что в конце концов прокрадывается надежда […] может быть, все же и тут от него отказались для […] пожертвовали, разве на самом деле не возложили свою собственную жизнь на жертвенник? Сознательно всем сердцем, с большой самоотверженностью⁸³, потому что никто в тот момент к этому не принуждал. Они могли попытаться просто бежать со всеми и все же отказались ради дела. Так что, конечно, кто способен оценить величие этих наших товарищей, героизм их поступка. Да! Да! Наше лучшее там погибло, именно лучшее, самое дорогое, лучшие элементы […] самые достойные как жизни, так и смерти. […]

[…] они были товарищами в бою […] в жизни и в смерти […]

Мы, стоявшие вдалеке во время всего события, не зная, что там произошло, потому что договорено было по-другому, и то, что там произошло в последнюю минуту […], не успели дать нам знать, и мы, увы, остались одни без наших близких, без наших самых дорогих, уже не с кем жить и, что еще хуже, не с кем умирать. Из всех наших доверенных не осталось никого из […]. Остался в живых упомянутый Йекл Гандельсман, один из столпов главного руководства всей акции. Благодаря тому, что он был вместе с теми 3 людьми, которые остались чтобы взорвать⁸⁴ крематорий и вместе с теми […] поздно […] который они еще не успели взорвать […] здание и они […] Но, к сожалению, снова он находится вместе с несколькими русскими, которые находились […] в крематории III и были пойманы: они сидят, арестованные, в Бункере⁸⁵, в руках политотдела, и легко себе представить, что там с ними делают. Тут остался только […] один даян⁸⁶, образованный человек […], быть с ним, но далек от понимания всего дела просто из-за его позиций, которые всегда держатся в рамках еврейского закона, и еще один, упомянутый Малинка Элуш, который должен был быть вождем акции в командо крематория, который он […], но многие вещи, которые требуют размышления. Он слишком молод с маленьким жизненным опытом. Это событие, военное событие […], связанное с военными вопросами.

Но не мы виновны […] недостаточно удалась, виновен […] и его мощная сила, которую он […] в первый раз дожили, чтобы люди – принимая во внимание то, что требует от них […] не пугаясь того […] несмотря на то, что у них еще были шансы жить дольше и жить как раз⁸⁷ в хороших условиях, потому что еды и питья, курева у нас в избытке […] и все же решиться и героически положить конец собственной жизни! Это достойно восхищения, записать в нашей истории, но с тех пор, как […] преданные золотые товарищи, вас больше нет с нами, как вы уже выполнили⁸⁸ ваше задание и сделали свое, будьте уверены, что и мы, которые сейчас еще живут, которые еще бродят по большой печальной могиле.

из-под […] уверены ли […] предадим, мы […] не будем […] нас тоже ничего не пугает […] с вами […] вместе бороться […] начали […] начали […] начали, но мы это […] и все вместе мы все дело сделаем.

И такое останется навечно у нас и все те, которые сумеют оценить наше положение. Остается […] помянуть их добром.

⁸⁹.....

[…] встретились с нашими союзниками […] в общем деле. Мы все думали, что это продлится несколько дней из-за того […] Ойшвиц по нашим причинам […] узнают, живете ли вы […] будете сами себя обманывать до тех пор, пока сами себя заманите. Это мы поймем позже. Поэтому мы с нашей акцией точно не опоздаем. Так что помните, мы вас предупреждаем, только один шанс у […] помните, не теряйте последний шанс, который тут […] временем они хорошо поняли, и они сделают как вы […], но не преждевременно, это нам подскажет время. […] И в их словах мы уже как-то начали немного сомневаться, они уже потеряли у нас часть доверия из-за их непоследовательности и другого.

<После восстания>

Теперь, еще через пару дней после события […] мы уже знаем точно, где мы в этом мире, где мы находимся […] приходим к решению – отважные […] быть готовыми к […] нужно было перейти от слов к практике, к поступкам, выяснилось, что все они⁹⁰ еще далеко не готовы. Еще хуже, что они еще не готовы мысленно. Они еще не в состоянии предпринять такое. Попросту говоря, им еще хочется жить. Умереть, говорит он, у меня еще есть время. Поэтому […], в отличие от наших парней, […] все время нас упрекали, что мы слабые, трусы.

Те, которые боятся смерти, те, которые хотят прожить еще день, для которых час жизни играет роль […] но реальность, события […] показали […] событие за […] как раз мы, которых обвиняли в трусости, были теми […] все время с ожиданием […] чегото дождаться мы […] шанс на что-то […], но чем шире это было […] когда мы увидели, что нам нечего ждать, что все эти обещания и уверения, которые мы получали все это время, все были пустыми фразами, построенными на лжи и лицемерии. Тогда мы решили и сказали: достаточно. Не пугаться исхода боя […], несмотря на то, что у них еще были шансы чуть-чуть пожить, может быть, еще дольше, чем у всех тех из лагеря, все же у них была сила сознательно пойти на смерть. Почему […] у всех остальных из лагеря не было силы […] обращение с нами […] обычно в контакте с поляками […] это просто […] преданность делу отдавать им! […] они использовали нас во всех областях […] мы доставляли все, что они требовали, то есть золото, деньги и другие ценные вещи на большие миллионы.

И еще важнее то, что мы им поставляли тайные документы, материал обо всем, что с нами произошло […]. Все мы им передали о каждой мелочи, которая произошла, такое, что может когданибудь заинтересовать мир. И наверняка всем интересно⁹¹ знать, что с нами произошло, потому что без нас никто не узнает, что и когда произошло. И если кто-то что-то знает, то это все благодаря нашим усилиям, нашему самопожертвованию, тому, что мы рисковали жизнью и, может быть, еще […] сделали просто потому, что чувствовали, что это наш долг. Мы делаем то […], что мы должны делать. Мы не требовали ничего […] работа […], но не это оказалось, что нас обманули эти вот поляки, наши союзники, и все, что они у нас забрали, они использовали для своих собственных целей. Даже материал, который мы выдавали, был приписан на их собственный адрес, и совершенно умалчивалось наше имя, как будто бы мы не имели с этим ничего общего. Да! Они себе на наши деньги, нашей болью и трудом, нашей кровью создали популярность и славу.

[…], принялись тянуть из лагеря […] они достойны того, чтобы им помогли выбраться […] или кто настоящие представители, у кого есть какая-то настоящая […] случается это записывать? Это никто не знает […], у нас наболело […] настрадавшиеся, мы знаем […] почему это с нами происходит, почему […] это заняли собственными […] еще пара дней прошли и мы знаем […] им не хватает еще одной мелочи, которую нам надо […] мы сделали свое […] оказалось, что их интерес с проволочкой был только в том, чтобы они смогли […] как можно больше отсюда вытянуть, полагая, что, сделав нашу акцию самостоятельной […] позже материал будет […] дальше подмазывать⁹² […] дальше добиваться своего, их собственные личные интересы ценой нас, ценой нашего […] ценой нашей жизни, через что мы прошли [… были обмануты, и у нас забрали все […] и мы были поставлены перед необходимостью сказать, что так не годится […] сказать […] дальше так не пойдет. Хочешь себе что-то заработать, хочешь что-то достать, так иди сам рискуй, доставая […] сам, не за счет другого […] даже вы интеллигенты, вы […] с вашим разговором, с вашими гладкими речами. Ах, […] теперь выразить нашу […] досаду и боль, которую мы испытываем […] союзники.

Дай бог, чтобы один их наших еще раз мог бы встретиться при жизни с этими всеми союзничками.

Зато […] мы бы им тем […] раскрыли бы их истинное лицо, мы бы их […] открыли и перед всем миром его представили […] они с нами сблизились, с нами, с их союзниками, они все у нас выманили и нас […] оставили стоять одних. У нас нет […] мы должны были послушаться их […] потому что […] решение […]

все они смогут… Полный […] сам и […] лучше умереть […] который […] смерть […] это рисковать […] так говорит каждый, но поляки […] или можно […] для тех снаружи⁹³, но мы […] достаточно позволили использовать себя […] популярность […] выбираться из темного ада и поэтому отплатить полным антисемитизмом, который мы чувствовали на каждом шагу. Вот, например, с ними уже ушли многие десятки людей⁹⁴ и только ни один не хотел взять с собой еврея! […] время […] со многими людьми […] глупыми надуманными отговорками […] а мы, евреи, идем и погибаем, от нас от […] ни один из нас […] использовали это для себя. Мы будем дальше делать свое. Мы все попробуем и все сохраним для мира, но просто сокрытым в земле, в […], только тот, который захочет найти, который […] еще вы еще найдете […] от двора под нашим крематорием не к дороге […], а с другой стороны, многое вы там найдете […], потому что мы должны так до сих пор, до […] события […] по порядку хронологически исторически все высказать перед миром. С этого момента мы будем хранить все в земле.

Посвящается моим самым близким, в честь их памяти: