По ступеням «Божьего трона» Грум-Гржимайло Григорий

Глава тринадцатая. По Турфанской области

Сделав все необходимые закупки, 6 октября мы выступили в обратный путь на Люкчун и Пичан, где должны были, наконец, вновь соединиться со своим караваном. Это был пренеприятный день, и для Турфана крайне редкое, почти случайное, явление: в течение почти целого дня шел мелкий дождь, а к ночи термометр показывал уже ниже 0°.

До последнего рукава речки Булурюк-баур мы ехали прежней дорогой; здесь же свернули вправо и, минуя пески, направились несколько более кружной, летней, дорогой в Кара-ходжа, через селения и выселки: Турфан-керэ, Кош-карысь, Спюль-аксакал-карысь, Чаткал, Чиль-булак, Туру-карысь, Кара-ходжа-карысь, Ходжа-Абдулла-бек-карысь и множество других, оставшихся к югу от нас и составляющих один сплошной пояс богатейшей растительности, протянувшийся отсюда далеко на восток. От поселка Абдулла-бек-карысь мы свернули на Ауат и, миновав его, остановились в базарном селении Астына, занимающем центральное положение в общине Кара-ходжа. Ночевали в двухэтажном доме, отданном за ничтожную плату внаем двум выходцам из Русского Туркестана, торгующим русской мануфактурой и другими изделиями вот уже свыше шести лет в одной только этой общине. Купцы уже были предупреждены о нашем прибытии и теперь поджидали нас с дастарханом, состоявшим из нескольких подносов с лепешками и сухими фруктами, подноса с тонкими лепестками нарезанной дыни, из плова и чая.

Едва на следующий день выехали мы из селения, окруженного, как и все почти остальные селения Турфанского округа, широким поясом садов, как уже завидели впереди развалины знаменитой резиденции идикотов Уйгурии, т. е. древнего Хо-чжоу. Сводчатые, изнутри оштукатуренные постройки, мощные стены, в которых, как в скалах, местные жители высекли себе сакли, круглые башни, в одном фасе трое ворот, защищенных выдвинутыми вперед стенками, – все это носило в себе не только отпечаток седой старины, но и характер, чуждый современной туркестанской или китайской архитектуре.

У Хо-чжоу дорога разветвляется; оставив туёкскую ветвь влево, мы обогнули помянутые развалины и вышли на глинистую степь, только в начале поросшую Alhagi kirghisorum, дальше же совершенно пустынную и местами усыпанную черной галькой. Но как раз здесь стали мелькать перед нами одни развалины за другими, что, конечно, свидетельствует, что некогда и тут царствовало оживление, что и сюда проводилась вода…

Прежде всего, к северу от дороги, мы увидали остатки стен недостроенной крепости времен Якуб-бека и тут же еще одно древнее укрепление. Затем, почти до полуразрушенного дунганского поселка Ян-хэ, перед нами постоянно мелькали и справа и слева остатки стен, древние кладбища, отдельные стоящие пирамидообразные массивные надгробные памятники (ступы?) и кучи красноватой глины и кирпича, успевшие принять уже совсем бесформенные очертания. Километрах в пятнадцати мы встретили развалины кишлака и через четыре километра прибыли в селение Ян-хэ-шар, давшее название целой общине, цветущие поселения коей виднелись на юг от дороги.

Ян-хэ-шар оставляет странное впечатление. Это довольно узкая улица, обставленная аккуратно выстроенными и прекрасно оштукатуренными домиками, окруженная отовсюду поясом каменистой пустыни; ни былинки кругом, ни былинки внутри – пусто и мертво. Ян-хэ-шар был покинут дунганами после того, как со взятием Турфана Якуб-бек овладел всей областью. Из прежних его жителей, переживших события шестидесятых и семидесятых годов, остались всего одна-две семьи, да и те непонятно чем поддерживают здесь свое существование. Нас встретили здесь два дунганина и апатично проводили глазами.

– Да откуда берут они воду?

– Из колодцев.

– А чем живут?

– Дунганин с голоду не помрет…

Но ответ этот, конечно, не разъяснил нам ничего.

Между Ян-хэ и Люкчуном дорога пересекает совсем бесплодную пустыню, которую прерывает один только поселок Лянгэ; взамен того, и справа и слева виднеется непрерывный пояс зелени, который обозначает собою оазисы: на юге Ян-хэ-карысь, на севере – упоминавшийся выше Туёк.

Люкчинский оазис с запада не начинается, как большинство других мест оседлости в Турфанской области, густейшими насаждениями, а группой частью заброшенных хозяйств с жидкой древесной растительностью, среди которой бросаются в глаза особенно джигда и айлант. Этой беднейшей частью оазиса, получающей воду из особой системы карысей, мы ехали, впрочем, недолго и с километр дальше были уже в виду невысоких стен города.

Люкчун окружен старой, полуразвалившейся скорее оградой, чем крепостной стеной, без валганга [насыпи у стены] и башен; ворота, сколоченные из довольно толстых досок, не имеют защиты. Вообще же город этот едва ли может оказать какое-либо сопротивление даже партизанскому отряду, не говоря уже о сколько-нибудь организованном враге. Внутри он тесен и грязен, и все постройки его, его базар и постоялые дворы носят следы крайней бедности. Впрочем, я видел теперь только ту его часть, которая населена ремесленниками, торговцами и извозчиками; знать же, дворянство («ак-суек» – белокостные) и служилое сословие теснятся в другом его конце, ближе к дворцу князя, и тут, действительно, город выглядит наряднее, хотя в этом отношении он и значительно уступает предместью, правильнее, остальной части оазиса, поражающей богатством своей растительности, скрашивающей убожество крестьянских построек и оттеняющей азиатское, конечно, великолепие княжеских и дворянских загородных домов.

В Люкчуне мы не могли отыскать себе помещения. Постоялый двор, указанный нам, был положительно невозможен по своей грязи; частные же лица, подобно хандуйцам, из боязни перед своими властями, отказывали нам в приюте. Не зная, как быть, мы выбрались из города и направились по большой дороге, ведшей мимо обширного княжеского сада. Близ ворот этого сада, выстроенных в китайском стиле, мы повстречали двух старцев, к которым и обратились с просьбой помочь нам указанием – где искать помещения для ночлега. Узнав, что мы русские и что я чиновник, один из двух стариков, оказавшийся Богры-алям-ахуном, воскликнул: «Так, так! Таковы наши порядки в Люкчуне! Негоднейшего китайца принимают там с почетом, русскому же чиновнику не находится хотя бы только сносного помещения! Ну, да пожалуйте ко мне – мне китайские прихвостни не страшны…» И старец повел нас на обширный двор, обставленный яслями, а оттуда, через ворота с нишами для прислуги, на внутренний маленький дворик, упирающийся в высокое двухэтажное здание.

«Здесь вы развьючите лошадей, а вещи сложите вот в эту кладовку» – и он открыл одну из дверей флигеля, который с трех сторон окружал дворик. «А вы, – обратился он ко мне, – пожалуйте за мной».

Через небольшую дверь мы вступили в громадной высоты зал, с окнами, находившимися на высоте восьми метров от земли, отчего в нем всегда царствовал полумрак; стены этого зала не были выбелены, пол был глиняный и неровный, мебели никакой… Пройдя зал, мы приблизились к ступеням лестницы, сбитой из глины и прислоненной к стене. Поднявшись по ней, мы очутились в роскошном павильоне с окнами, выходившими в запущенный сад. Окна эти, высокие и забранные узорчатой решеткой, запирались изнутри ставнями. Стены оштукатуренные и раскрашенные пестрым с позолотой рисунком; цветной потолок, набранный из тонких и ровных жердей и палочек, наконец, паласы и кошмы, разостланные по глинобитному полу, дополняли внешний вид и убранство этого покоя, напоминавшего мне лучшие приемные комнаты богатых горожан Русского Туркестана и Бухары.

«Вот здесь вы можете устроиться. Сюда вам сейчас принесут фрукты и чай, а я посещу вас вечером; теперь же, простите, мне недосуг». С этими словами почтенный старик удалился.

Дом, в котором мы теперь находились, был выстроен покойным ваном. Павильон служил ему приемной, мрачная зала внизу – комнатой для просителей; наконец, целый ряд комнат, находящихся под павильоном с окнами и дверьми в сад, – внутренними покоями. Ныне здесь помещается медресе. Но здание к нему не приспособлено, и алям-ахун справедливо жаловался на скупость люкчунских властей, не желающих делать грошовых затрат на необходимые переделки. Ныне покои жены вана служат для хранения груш, павильон пустует, громадный зал настолько мрачен, что заниматься в нем можно только в редкие часы дня, и вот ученики поневоле слоняются где придется, по прежним службам и кладовым.

Вечер мы провели в беседе с муллами, которые вели ее в сдержанном тоне и обходя вопросы, непосредственно касавшиеся внутренней жизни Люкчуна. «Наша жизнь, – сказал мне в заключение Богры-алям-ахун, – вам непонятна, и то, что мы могли бы вам сказать о ней, не удовлетворило бы вашего любопытства. Хорошего, конечно, в ней мало, хвастаться нечем; но не пристало и жаловаться чужестранцам. А поживете – и сами узнаете, что здесь творится».

Еще подъезжая к Люкчуну, мы встретили таранчей, объявивших нам, что какие-то русские стоят под Пичаном; поэтому решено было, вместо того, чтобы повернуть на Лемджин, ехать в Пичан.

Мы ехали самой лучшей частью Люкчунского оазиса. Громадные деревья погружали в глубокую тень дорогу и во всех направлениях струившиеся ручьи свежей прозрачной воды. Кое-где виднелись жилые постройки, но большая часть земли все же отведена была под сады, принадлежавшие «белокостным» фамилиям. За высоким двухэтажным зданием – колоссальной сушильней винограда – древесные насаждения стали реже, появились поля джугары, которые и составили восточную окраину оазиса. Переехав окрайний арык с построенной на нем мельницей, мы, наконец, оставили его позади и очутились в каменистой пустыне, которая вдавалась острым клином между горами Кум– и Туз-тау.

Пески Кум-тау представляют явление замечательное. Они совсем бесплодны и одновременно неподвижны. Местные жители не запомнят, чтобы пески эти, передвигаясь когда-нибудь, поглощали клочки культурной земли; они даже не замечают, чтобы гребень Кум-тау изменялся заметно за последние десять лет. И хотя последнее сомнительно, тем не менее факт общей неподвижности песчаных гряд – неоспоримое явление. Было время, однако, когда Кум-тау не вдавался так далеко в долину Люкчуна: Пичанская река, исчезающая ныне под горою песку, когда-то свободно бежала между Ян-булаком и Дга и впадала в другую, по-видимому еще более крупную, но тоже давно уже пересохшую р. Асса. Относительная высота Кум-тау очень значительна и на глаз определяется в 450–500 футов (135–150 м). Эта громадная масса песку на крайнем северо-востоке перекидывается через Туз-тау, на юго-западе упирается в горы Чоль-тау, составляющие южную окраину Турфанской котловины. Как далеко пески эти идут на восток, в глубь страны, никому неизвестно, но, считая их древними дюнами Турфанского озера-моря, можно думать, что полоса их, вообще говоря, не особенно широка.

Не доходя до того места, где помянутая выше Пичанская река скрывается под песками Кум-тау, мы встретили развалины хутора Иски-лянгэ. Здесь дорога подходит к Туз-тау, каменистая почва пустыни сменяется глинистой и появляются первые признаки жалкой растительности: какая-то колючая трава, Nitraria Schoberi (по-местному «бртекен»), Karelinia caspia и Zollikoferia acanthoides.

От Иски-лянгэ виднелась уже впереди сплошная масса садов, но до них все же оставалось еще не менее пяти километров. Дорога еще теснее приблизилась к подошве Туз-тау и стала пересекать одну за другой вымоины, образованные временными потоками. Наконец, впереди показалась и первая струйка воды – окрайний арык небольшого поселка Лянгэ или Шуга, расположенного при устье ущелья Пичанской реки. Это ущелье настолько просторно, что сады и поля не прерывались и в нем, а затем мы проехали и целый ряд хуторов, которые, вместе со своими пашнями и садами, подымаясь террасами над широким и усыпанным галькой плёсом реки, занимали всю западную половину ущелья. Это – селение Икиришты-хана, иначе Ёргун. В то же время противоположный скат ущелья представлял высокие наметы песку: это гряда Туз-тау, занесенная с востока песками, – в своем роде единственная и в высшей степени оригинальная картина! Почти при северном устье ущелья дорога пересекает Пичанскую реку и, идя среди садов и хуторов левого ее берега, выводит на относительно довольно значительное плато, в центре которого мы, наконец, и увидали невысокие и почти уже совсем развалившиеся стены Пичана.

Пичан – город старый, небольшой и в высшей степени грязный; население его смешанное и в общем не превышает двух тысяч душ обоего пола; базар невелик и убог. Управляется город китайским чиновником V класса, совместно с аксакалом из коренных пичанцев. Гарнизон состоит из двух десятков солдат, обязанных нести одновременно и полицейскую службу.

В Пичане своего каравана мы не застали. Брат, не дождавшись нас в этом городе, ушел в Лемджин с тем, чтобы поджидать нас там или в Люкчуне. Итак, нам ничего другого не оставалось, как, переночевав в Пичане, возвращаться назад в Люкчун или, может быть, даже в Лемджин.

Уже вчера, когда мы собирались в путь из Люкчуна, мы были неприятно поражены холодным утренником: лужи покрылись ледяной корой; кое-где, на более сырых местах, виднелся пятнами иней. Но здесь, в Пичане, хватил уже настоящий мороз 13°С! Все арыки и широкие разливы речки замерзли, листья потемнели, и вся местность получила зимнюю физиономию. Пришлось из тюков вынуть шубы и снарядиться совсем по-зимнему.

Не доезжая люкчунской мельницы, мы узнали, что караван наш дожидается нас в Лемджине; поэтому здесь мы свернули вправо и, миновав туз-тауские каменноугольные копи, въехали в ущелье Лемджинской реки. Ущелье это в общем сильно напоминает параллельное ему Сынгимское (Кара-ходжа), но замечательно тем, что местами стены его сложены из пестрых, вероятно юрских, глинистых песчаников – бурых, красно-бурых и голубых, которые, чередуясь между собою, образуют необыкновенно красивые ленты. Другая достопримечательность этой щели – встречающиеся вдоль дороги глыбы песчаника с высеченными на них медальонами. Рельеф этих медальонов в настоящее время до такой степени уже стерся, что о содержании их трудно составить себе ясное представление; всего вероятнее, что некоторые из этих барельефов служили изображениями групп буддийских святых.

Горы Туз-тау, которые я пересекал уже в третий раз, имеют направление, совершенно параллельное главной оси Тянь-Шаня. Наибольшей ширины Туз-тау достигает к западу от р. Кара-ходжа, но этот участок гор нами исследован не был, а д-р Регель сообщает о нем слишком мало (он пересек горы Туз-тау к северу от Турфана)[84]. Таким образом, западная оконечность Туз-тау нам почти совсем неизвестна. Еще менее знаем мы о восточном конце этих гор. За Пичанской рекой гряда исчезает под песками Кум-тау, но как далеко идет она в сказанном направлении – сказать трудно. Такой же загадкой остается отношение к ней и гор, подымающихся к востоку от Пичан-Чиктымской дороги. Таким образом, о гряде Туз-тау мы можем получить некоторое представление только по тому сравнительно, вероятно, очень незначительному участку, который находится между турфанским и пичанским меридианами.

На этом протяжении Туз-тау рассекается пятью поперечными щелями; Пичанской, Лемджинской, Туёкской, Сынгимской и Булурюк-баурской. Имея в виду, что речки, пробегающие ныне по этим ущельям, получают свое начало в карысях и ключах, мы должны отнести прорыв горы Туз-тау к той отдаленной эпохе, когда стекающие с Тянь-Шаня реки еще не пропадали в камнях, а несли свои воды в Люкчунскую впадину. В настоящее время мы можем еще проследить русла трех рек, сбегавших к Туз-тау. Это Керичин, Кок-яр и Утын-аузе. Русло Керичина, проходящее к югу от Чиктыма, ныне почти заметено уже песками; руслом Кок-яра, сухим на протяжении многих километров, пичанцы воспользовались для отвода своих карысных вод; так же поступили и лемджинцы с руслом Утын-аузе. Связь Туёкской реки, прорывающей Туз-тау и собирающей свои воды, как это было уже выше объяснено, на северных склонах этой горы, в многочисленных здесь карысях и ключах, с какой-либо рекой Тянь-Шаня мне не удалось проследить. Что же касается до рек Кара-ходжа и Булурюк-баур, то вершины их нам еще мало известны.

Лучший разрез Туз-тау я наблюдал именно здесь, в Лемджинской щели. Я упоминал уже о пестрых глинах, как бы скомканных в середину, к оси хребта. На них несогласно-напластованно налегают глинистые песчаники красноватого цвета с прослойками гипса и рыхлые конгломераты, состоящие из серой и черной гальки, кварцитов и кремнистых сланцев, сцементированных красной глиной. Местами каменные глыбы Туз-тау покрыты выцветом соли, и всего вероятнее, что именно этому последнему обстоятельству гора эта обязана своим названием[85].

Кряж Туз-тау совершенно оголен. Растительность встречается только вдоль русел вышеупомянутых речек, да и то она не отличается ни особенным разнообразием, ни пышным развитием форм. Исключение представляют только камыши р. Упранг, достигающие значительной высоты.

Дорога по Лемджинскому ущелью бежит то правым, то левым берегом речки и не раз взбирается на крутизну. Впрочем, даже для колесного движения она не представила бы существенных затруднений. Хуже всего участок дороги, примыкающий к северному устью ущелья. Здесь всюду сады, пашни и жилые постройки, заставляющие дорогу делать крутые изгибы и часто оттесняющие ее чуть ли не в самое ложе реки. Но по выходе на простор она опять расширяется и уже без всяких зигзагов идет прямо к центру Лемджина – его крошечному базару.

В километре отсюда стоит бивуаком мой брат. После десяти дней отсутствия, в течение коих я проехал около 370 км, мы наконец свиделись… Какая радостная минута! Сколько впечатлений для передачи, сколько расспросов!..

С места нашей стоянки в урочище Джан-булак брат выступил 2 октября и вот как описывает свой путь через Тянь-шаньское нагорье в Пичан и Лемджин.

Первый переход наш был короток, всего километров шестнадцать. Мы шли вдоль ручья, среди невысоких холмов, усыпанных щебнем и скрывавших от нас горные массы на западе; на юге же и востоке особенно выдающихся вершин не было. Только уже на восьмом километре стали показываться впереди остроконечные сопки. Здесь же арбяная дорога пересекла ручеек и пошла по откосам правого его берега вплоть до развалин постоялого двора, или пикета, близ которых мы и решились дневать. Торопиться нам было некуда; между тем ближе ознакомиться с этой частью тянь-шаньских гор казалось мне делом вовсе нелишним.

К югу от места нашей стоянки возвышались ряды горных складок, имевших простирание с запада на восток. Туда-то на следующий день я и направился. Я поднялся по пологим склонам сперва на один хребтик, потом на другой. Отсюда горизонт был уже довольно обширен, но все же я увидел здесь совсем не то, что хотел. Отсюда открылся вид на обширную группу снеговых пиков, среди которых не было никакой возможности различить упомянутые выше вершины. В то же время прямо на юге, у меня под ногами, торчали высокие скалы слюдяного и хлоритово-слюдяного сланца с такими крутыми боками, что они казались иглами; между ними виднелись узкие щели, имевшие крутой наклон к югу и дно, усыпанное мелкой галькой и щебнем. На востоке уходила вдаль низкая плоская возвышенность с мягкими склонами; это поднятие я видел уже и с «калмыцкой» дороги. Взобравшись на следующую гряду, я очутился на краю глубокой долины, отделявшей меня от остроконечных сланцевых скал, и вместе с тем на водоразделе бассейнов – Турфанского и Джунгарского. Гряда эта, однако, не служит продолжением оси Тянь-Шаня; последняя, как кажется, проходит южнее. По крайней мере туда переместилась вся масса хребта, и там же находятся все высшие точки этой части Тянь-Шаня.

4 октября мы выступили дальше. За отсутствием проводника, не имея никакого понятия о длине предстоявшего нам перехода, мы решились идти до первой воды и травы. Но увы! Травы мы вовсе не нашли на южных склонах Тянь-Шаня, а вода встретилась нам не скоро.

От места нашей стоянки дорога пошла открытой долиной с едва приметным подъемом; он стал, однако, несколько круче под самым перевалом, высота которого, определенная гипсотермометром, оказалась равной 7582 футам (2311 м).

На перевале, который представляет из себя неглубокую седловину, выстроена маленькая китайская кумирня. Отсюда дорога спускается круто и вскоре втягивается в узкое глубокое и дикое ущелье, которым и бежит с километр. Восточный склон этого ущелья представляет сплошную скалистую стену, наоборот – западный, при большей относительной высоте, изрезан глубокими расщелинами, придающими ему подчас самые дикие и странные очертания.

В километре от перевала восточная стена обрывается, и перед путником развертывается картина безбрежной каменистой пустыни с торчащими там и сям вершинками, усыпанными черным, блестевшим на солнце как-то особенно, точно кучи его облиты были жиром или нефтяным дождем. В то же время на западе все выше и выше подымали свои остроконечные вершины отвесные слюдяно-сланцевые скалы, служа разительным контрастом сходящей на восток плоской пустыне с повсюду обнажающимися последними остатками когда-то бывших здесь гор. Оригинальное место, подобного которому нам не приходилось уже встречать в Центральной Азии!

Километров на пять гигантской щеткой растянулись эти скалы, а там и они отошли в сторону, сменившись холмами с более мягкими очертаниями. Но и эти холмы тянулись недолго. Наклон дороги перестал ощущаться, почва стала вязкой, и мы мало-помалу выбрались на простор. Перед нами была харюза, уже описанная в предыдущей главе.

Здесь от нашей дороги отделилась колея, уходившая на восток (как мы потом убедились, к станции Янь-чи Хами-Турфанской дороги); здесь же впервые появилась и кое-какая растительность – эфедра и Horaninovia ulicina.

Прошло еще томительных полчаса… Наконец, впереди мы заметили двух турфанцев, вьючивших нескольких ослов, как оказалось потом, мешками с пшеницей. Тут и было урочище Таш-булак – небольшой ключик, сочившийся среди зеленой лужайки в несколько квадратных метров, уже давно вытравленной и загаженной скотом.

– Далеко ли до Чиктыма?

– Иолов восемьдесят, а то и больше.

На нашу меру это составляло около 37 км. И хотя у Таш-булака кормить лошадей было нечем, но мы решились, закупив у турфанцев пшеницы, остановиться здесь на несколько часов с тем, чтобы после полуночи выступить дальше к Чиктыму. Сварив скромный ужин (при больших переходах нам редко приходилось обедать) и напившись чаю, мы улеглись кто куда, согреваемые теплым дыханием турфанской ночи. Спать пришлось, однако, недолго. Ровно в двенадцать я поднял людей, и мы, наскоро закусив, при слабом свете луны стали вьючиться. Еле-еле различали предметы…

– А как идти будем? Колея-то чуть видна…

– Правь вон на эту звезду…

– Это что правее Челпана?[86] Ладно.

И вьюки тронулись, а я остался позади с Матвеем Жиляевым, на обязанности коего лежало освещать буссоль при съемке. Съемка ночью крайне затруднительна, и при слабом освещении приходится зачастую вести ее, руководствуясь звездами, что, однако, требует и большого внимания, и возможной неподвижности инструмента; последнее достигалось при помощи палки, на которую устанавливалась буссоль. В момент, когда бралось направление, Матвей зажигал спичку, и я прочитывал азимут.

Утренний холодок давал себя чувствовать. Люди кутались в полушубки, а лошади по собственному почину ускорили шаг. К тому же дорога была ровная и хотя и малозаметно, но все же спускалась на юг. С восходом солнца мы увидали впереди золотистую полоску, в которой опытный глаз казака тотчас же признал камыши.

– Чиктым!

Действительно, нам оставалось не более восьми километров до этого поселения. Вот показались линии карысей, а вот, наконец, и дунганские фанзы. Наконец-то мы снова среди людей и в местности, где покупка фуража для наших, не в меру отощавших, животных не может представить никаких затруднений!

Чиктымский оазис занимает довольно обширную площадь, на которой разбросанно расположено до 35 дунганских и 5 чантуских хозяйств. По-видимому, воды ключевой и карысной здесь очень много. Под укреплением, расположенным на восточной окраине оазиса, находится даже значительное пространство стоячей воды, собирающейся из тут же бьющих ключей. А такое обилие воды, конечно, не могло не вызвать увеличения запашек, которые здесь, действительно, более значительны, чем где бы то ни было в другом месте Турфанской области. В Чиктыме возделывают те же хлеба, что и во всей стране, но хлопчатник и Sesamum indicum высеваются в малом количестве, хотя, казалось бы, последнее растение и должно было бы давать здесь завидные урожаи.

В Чиктыме мои брат дневал, затем выступил в Пичан по дороге, описание коей помещено будет ниже. Не дождавшись меня в этом городе, он двинулся мне навстречу и, не заходя в Ханду, оставшееся у него вправо, 8 октября прибыл в Лемджин. Последнюю станцию он прошел без всяких приключении по местности, которая не представляла никаких достопримечательностей: дорога шла каменистой пустыней, упиравшейся в Туз-тау и на всем этом протяжении почти лишенной растительности.

13 октября мы выступили из Лемджина по направлению к Люкчуну, в ближайших окрестностях которого и решились остановиться на поправку наших лошадей. Мы прошли населеннейшую часть Люкчуна, после чего вышли на каменистую плешь, с трех сторон окруженную садами, а на востоке примыкавшую к песчаным барханам Кум-тау. Впереди рисовалась длинная цепь гор, на западе терявшаяся вдали. Еще раньше видел я эти горы, но теперь они выступали яснее. Это Чоль-таг, что значит «пустынные горы», северный уступ обширного вздутия горной страны, протянувшейся от изгиба Тарима к Ала-шаню и восточнее Хами связавшей три горные системы: Алтай, Тянь-Шань и Нань-Шань.

Через эти горы, как нам говорили теперь, проходит торный путь к Лоб-нору, которым пользуются преимущественно китайские гонцы и торговцы, выменивающие там всевозможный товар на бараньи гурты. По этому же пути много развалин, в которых и до настоящего времени отыскивают различные изделия из меди и золота и роговые и глиняные футляры с исписанными непонятными буквами бумажными свертками. Но и помимо этого пути Чоль-таг изрезан тропинками, хорошо известными местным охотникам. Там встречаются высокие горы, дикие ущелья, леса, обширные тростниковые займища, и водится всякий зверь: медведи, волки, лисицы, дикие кошки (малунь), кабаны, дикие верблюды, архары, антилопы каракуйрюки (джейраны) и, наконец, зайцы.

Все эти подробности о Чоль-таге мы узнали в селении Ян-булак, сады которого ограничивали с юга помянутую выше пустынную площадку с частью глинистой, частью галечной почвой. Нам хотели даже представить гонца, только что прибывшего с Лоб-нора, но, как впоследствии оказалось, его задержали в Люкчуне.

Итак, перед нами лежала теперь новая площадь исследования – горы Чоль-таг. Но лошади, выведенные нами из Семиречья, для подобной поездки уже не годились, и мы решились взять туда свежих, только что приведенных мной из Турфана. Во всяком случае подобная экскурсия могла затянуться на две, даже на три недели. Вот почему решено было покинуть Ян-булак и перебраться на четыре километра к западу, в урочище Люкчун-кыр, где хотя травы были и скудные, но все же их было достаточно для прокорма наших баранов.

14 октября я отправился в Дга, окрайнее к Чоль-тагу селение, где мы могли подыскать проводника и разузнать подробнее об условиях путешествия в этих горах. Путь туда шел сначала среди полей, засеянных ак-джугарой, кунжутом и хлопчатником, а затем по глинисто-песчаной местности, изрытой глубокими промоинами и поросшей джантаком и камышом; кое-где попадались карыси и виднелись хутора, окруженные садами и пашнями и носившие в большинстве случаев имена своих владельцев. На пятнадцатом километре от Люкчун-кыра дорога вступила в пески, постелью которым местами служил кремень, настолько уже выбитый песком, что он получил вид скорее пористой, чем плотной горной породы; пески эти имели более темную окраску, чем барханы Кум-тау, к которым мы теперь заметно приблизились, и поросли тамариском, джантаком и другими солянками. На двадцатом километре мелькнули, наконец, впереди темно-зеленые массы садов, а четверть часа спустя мы уже въезжали в небольшое селение Дга, в котором нас хотя и приняли очень радушно, но в проводнике отказали, ссылаясь на отсутствие каких-либо на сей счет распоряжений со стороны люкчунских властей. Это вызвало мою поездку в Люкчун на свидание с таджиями, в отсутствие вана управлявшими княжествами.

Свидание это могло состояться не ближе 18-го числа. Меня приняли в большой приемной княжеского дворца, внутреннее убранство коей было китайское. Да и внешний вид двухэтажного здания, а также обширного двора, с присущими всем правительственным учреждениям в Китае парадными воротами «да-тан» посередине, представлял смешение стиля китайского с туркестанским. У этих ворот я сошел с коня и тотчас же был окружен бородачами в китайских костюмах, которые и ввели меня в упомянутую приемную, где был уже сервирован чай и обычный десерт: сахар, печенье, свежие и сухие плоды. Едва я заикнулся о причине, приведшей меня в Люкчун, как тотчас же получил разрешение брать проводников куда хочу и сколько хочу. Добившись, таким образом, главного, я, ради приличия, пробыл еще минут с пять, после чего, поблагодарив за радушный прием, удалился тем же порядком, как прибыл. На этот раз, впрочем, несколько таджи верхом проводили меня до городского предместья.

На следующий день все уже было готово, и брат, в сопровождении Ташбалты и Ивана Комарова, имея одну запасную лошадь и верблюда, нагруженного необходимейшей утварью и запасами провианта и фуража, выступил в Дга, а оттуда в пустынное нагорье Чоль-таг.

Мы распрощались надолго, может быть на две, на три недели, в течение коих на мою долю выпадала малоблагодарная работа – собирание по возможности разнообразных сведений о населении Турфанской области. Сведения эти я помещаю ниже; здесь же считаю уместным, изложив описание своей поездки к развалинам Асса-шара, сказать несколько слов как о фауне позвоночных Турфана, так и об его климатических особенностях за октябрь и ноябрь месяцы, чем и закончить настоящую главу.

Это было уже в ноябре. Холода стояли большие, и мы не особенно охотно предпринимали какие-либо поездки в окрестности. Но тут я случайно узнал о существовании километрах в пятнадцати от нашего бивуака развалин «города» Асса-шар и решился съездить их осмотреть.

Слово «шар» ввело меня в заблуждение. Предполагая встретить здесь нечто подобное развалинам, каких так много в Турфанской области, я не захватил с собой фотографического аппарата, и хотя этот промах я и постарался впоследствии загладить изготовлением приложенных здесь рисунков, но, конечно, последние не могут претендовать на особую точность и полноту.

Из Люкчун-кыра я направился к югу и, проехав первые пять километров культурной полосой, за селением Чон-бостан вступил в область бугристых песков, поросших гребенщиком, бортекеном, джантаком, чамеком, шапом и другими солянками. На одиннадцатом километре мы наткнулись на небольшую постройку, от которой остались одни только стены, а вскоре затем я увидел и высокую башню Асса-шара.

Асса-шар расположен на берегу сухого русла значительной речки и ныне уже наполовину засыпан песками. Высокие и толстые стены его не имеют бойниц и с внешней стороны не представляют ничего замечательного; зато изнутри в них проделаны ниши, расположенные в два яруса. Ниши эти не одинаковой величины, но все тщательно оштукатурены алебастром и выкрашены в бледно-розовый цвет; наименьшая из них все же могла бы служить спальней одному или даже двум человекам. Потолок в них выведен сводом, причем только посередине такого помещения человек среднего роста мог бы стоять, не касаясь потолка головой. Наибольшая из этих ниш находится в южной стене и имеет узкий круговой ход; без сомнения, это была небольшая кумирня, к которой приделана была и лестница – единственная лестница на всем обширном дворе Асса-шара, если не считать другой такой же лестницы, ведшей в центральное здание. Последнее значительно возвышается над стеной и, вероятно, в свое время имело несколько этажей. Верхний кончался куполом, от которого теперь остались только следы. Башня должна была быть довольно мрачной внутри, так как освещалась при помощи всего только шести небольших окон, по три на верхний и средний этаж.

Впрочем, я не уверен, существовал ли еще и нижний этаж: в середине все здание завалено было мусором, снаружи к нему примыкали высокие кучи песку и обломков. Внутренние стены башни были оштукатурены алебастром, который местами сохранил еще замечательную белизну; никаких красок здесь не было видно, и единственным архитектурным украшением верхнего этажа был красивый карниз, от которого теперь остались одни только куски. В эту залу проникали снаружи через высокую и узкую дверь. От лестницы уцелело всего несколько ступеней, но и по ним нетрудно составить себе понятие о былой ее неуклюжести. Внутри двора не существовало, по-видимому, никаких построек; только в юго-западном углу его стоял жертвенник курений с сохранившимся на нем пеплом курительных свечей, да тут же помещалась кузница, в которой мы докопались до обломков чугуна и железной накипи. В Асса-шар вели одни только ворота, выведенные сводом и расположенные близ башни; они могли пропустить две телеги рядом.

По типу постройка Асса-шара не имеет себе подобных во всем Туркестане; всего же больше напоминает развалины Таш-рабат, находящиеся в горах к северу от озера Чатыр-куль, у подошвы перевала с тем же названием Таш-рабат.

Нет другого более знойного уголка в Центральной Азии, как Турфанская область; зависит же это от орографических особенностей этой страны. Турфан находится в котловине, глубочайшая часть которой лежит ниже уровня океана. В Притяньшанье господствуют два ветра: северо-западный, дующий преимущественно весной и летом, и северо-восточный – осенью и зимой. От первого Турфан защищен снеговым массивом Богдо-ола, второй перекатывается свободно через пониженную часть Тянь-Шаня. Оттого климат Турфана очень сух и зимой сравнительно очень суров, а летом очень зноен. Крайности континентального климата здесь увеличиваются. Солнечные лучи всей своей силой накаляют горы Туз– и Кум-тау, бесплодные каменистые пространства харюзы и того пояса пустыни, который тянется вдоль южных склонов Туз-тау, и, отражаясь, значительно возвышают летнюю температуру, которая и без того высока, благодаря вечно безоблачному небу, чрезвычайной сухости воздуха и отрицательной высоте места.

Из вышесказанного ясно, что осень в Турфане, в смысле быстрых и частых переходов от зноя к холоду и обратно, не может быть постоянной. Действительно, стоит только подуть восточному ветру, и теплые дни сменяются в Турфане тотчас же сильной стужей, которая только до некоторой степени умеряется яркими солнечными лучами. Ветер стихает – и тотчас же восстановляется прежнее тепло, которое и продолжается до первого восточного ветра. Такая быстрая смена холода и тепла замечается и зимой. Снежный покров здесь отсутствует, почва нагревается быстро и, при безветрии, столь же быстро нагревает и воздух; так, в ноябре, например, после сильных морозов наступили вдруг такие теплые дни, что термометр даже по утрам не опускался ниже 0°. Это да отсутствие снежного покрова влияют здесь и на значительность суточных амплитуд, нередко достигающих 25°.

Глава четырнадцатая. Турфан

В Центральной Азии, без сомнения, очень много земель, богато одаренных природой, но весьма мало таких, которые возбуждали бы столь значительный интерес, как Турфан. Земли Турфана, как мы это уже видели, действительно представляют из себя не более, как песчано-глинистую или даже каменистую степь, на которой вне воды вовсе нет жизни; а воды здесь немного: всего каких-нибудь три, много уж если четыре убогих ручья, и это – на громадную площадь, равную чуть не 10 тыс. кв. верстам (11380 кв. км)! Есть от чего прйти в уныние и невзыскательному номаду [кочевнику]! А между тем именно здесь, в этой пустыне, жило и живет немалое население и стояли некогда цветущие города – ядро столь впоследствии знаменитой богатством своим Уйгурской державы. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, что, «когда монгольские императоры нуждались в деньгах, то уйгуры им служили банкирами; так, например, при одном Угэдэе заплачено было им в счет долга 76 тысяч серебряных слитков; равным образом, когда князья и вообще сильные люди той эпохи нуждались в жемчуге и драгоценных камнях, в Уйгурию же посылали они людей своих за всем этим, как в другие места за соколами и кречетами…»[87]

В чем же кроется здесь секрет и кто те чародеи, поборовшие природу и сумевшие обратить пустыню, при посредстве сооружений, нехитрых по выполнению, но гениальных по замыслу, в цветущий оазис? Увы, мы их вовсе не знаем! История застает здесь каких-то чешысцев, без сомнения – испорченное китайцами название нам вовсе неведомого народа.