По ступеням «Божьего трона» Грум-Гржимайло Григорий
О Манасском оазисе китайцы пишут, что «его заливные поля славятся рисом»[326]. Действительно, рис составляет главную статью дохода местных жителей, которые посылают его не только в северные и восточные округа Джунгарии, но даже и за Тянь-Шань, в Хами и Турфан, где он с успехом конкурирует с лучшими сортами гаотайского и аксуйского риса. Другие же хлеба Манаса не находят себе спроса за пределами оазиса, если не считать случайных отправок пшеничной муки на урумчийский рынок и в горы, к калмыкам. Хорошо родятся в Манасе также кунжут (Sesamum indicum) и хлопчатник, но последнего почему-то разводят мало. Продукты этих растений, а также опиум и табак горных селений, имеют всегда обеспеченный сбыт на рынках Бэй-лу, и в частности в Урумчи.
Люцерны в Манасе не сеют, предпочитая кормить лошадей и мулов пересыпанным отрубями рубленым молодым камышом пополам с просяной соломой. Дыни и арбузы здесь второстепенного качества, винограда же не имеется вовсе. Говорят, он весь повымерз во время смут начала семидесятых годов. Тута (Monis alba) в окрестностях Манаса я также не видел, из чего приходится заключить, что даже в периоды своего процветания город этот не знал шелководства. Равным образом местные жители не были знакомы с культурой марены (Rubia tinctorum), разведение которой, встречая конкуренцию со стороны искусственного ализарина[327], заметно, впрочем, падает и в оазисах Восточного Туркестана.
Основание описываемому городу положено было в 1763 г. постройкой крепостцы на правом берегу реки Манас. Тринадцать лет спустя крепостца была упразднена, а на ее месте выстроен был уездный город Суй-лай[328]. Границами уезда служили на западе – р. Кунтун, на востоке – Лао-шань-хэ. В период мусульманского восстания Манас прославился своей геройской защитой; он пал, не исчерпав всех средств к зайщите, благодаря измене дунганина Мади, предавшего юань-шуаня Си китайцам.
Мы выступили в дальнейший путь 28 октября при морозе в 20°. Реку Манас мы встретили в 213 м от городской стены. Она бежала стремительно, порывисто даже, одной волной набегая на другую и производя странный шум, отзвук которого поразил нас, едва мы выехали за городские ворота; он происходил от крошившихся льдин, разбивавшихся друг о друга, об устои моста и берега. Этот первый, самый глубокий и сильный, рукав Манаса не имеет брода под городом. Он течет здесь в крутых берегах и при ширине в 14–17 м достигает в фарватере глубины почти 3 м в половодье и полутора метров в холодное время года. Выстроенный через него мост имеет длину 21 м и покоится на крепких устоях, защищенных ледорезами.
До следующего многоводного протока Манаса оказалось около 5 км, которые мы шли большею частью галечником, поросшим местами мирикариями и облепихой. Но сай тянулся и дальше, причем самый крупный булыжник оказался именно в западном его борту, где протекал один из незначительнейших манасских рукавов.
На одиннадцатом километре от Суй-лая мы вступили в большое селение Ши-хэ-цзи со смешанным населением. Им закончился Манасский оазис, а дальше дорога выходила на солонцовую степь, поросшую камышом. В более сухих местах к этим камышам примешивался чий (Lasiagrostis splendens) и кустарник, иногда кое-где виднелись даже группы деревьев, тем не менее, благодаря отсутствию проточной воды, местность эта оказалась непригодной для оседлого человека; по крайней мере, проходя ею, мы нигде не заметили следов старой культуры.
Камышами мы шли километров пятнадцать до карагачевого леса, орошаемого восточным рукавом р. Улан-усу. Летом буйная, многоводная, она теперь совсем пересохла, и о ее недавнем существовании свидетельствовали теперь лишь до дна промерзшие лужи. Говорят, что такое пересыхание – явление обычное для этой реки и что жители раскинувшегося тут небольшого селения пользуются в холодное время года почти исключительно водою близлежащих солоноватых ключей.
В этом селении мы остановились, чем брат и воспользовался, чтобы поохотиться на водившихся тут фазанов; дорогой же мы то и дело вспугивали чилей (Perdix barbata Verr. et des Murs), немалое число коих и легло под меткими выстрелами наших ретивых охотников. Зато других оседлых птиц почти не встречалось, так что в этот день, например, наша орнитологическая коллекция обогатилась всего одним экземпляром красивой хохлатки – свиристеля (Ampelis garrulus L.).
В течение всего дня мороз был сильный, обещавший очень холодную ночь; но после 3 часов пополудни небо подернулось облаками, слабый западный ветер стих, и вечером температура опустилась едва на один градус против дневного максимума 12°. Утро 29 октября настало также тихое, ясное, хотя и морозное. К сожалению, горы все еще оставались в облаках, что мешало брату засечь знакомые вершины и тем выверить свою съемку.
Так как на сегодня нам предстоял большой переход, что-то свыше 42 км, то мы выступили со станции, едва забрезжилось утро. За лесом мы вышли на поляну с редким кустарником, пройдя же ее, вновь углубились в лес, который сопровождал дорогу на протяжении последующих 15 км. На этом участке пути мы прошли дунганское селение У-ко-шу и два китайских – Сань-дао-хо и У-дао-хо, не считая многих отдельно расположенных хуторов. Все эти поселения пользуются водой ключей и только отчасти водою западного рукава реки Улан-усу, что делает непонятными нижеследующие строки дневника Успенского от 1 сентября: вступив в карагачевые заросли, «мы уже не ехали, а, можно сказать, плыли. За р. Тоу-дао-хэ следовала сряду речка Эрл-дао-хэ со множеством рукавов, протоков и арыков, которые пересекали дорогу на каждых 50—100 саженях (106–213 м), и так пришлось пробираться вплоть до полустанка Сань-дао-хэ (третья речка). Около У-ко-шу было, при бездождии во все лето, столько воды, что образовались прямо непролазные топи, и нам долго пришлось пробиваться и колесить в розысках твердого грунта. На ночлег мы остановились в селении Улан-усу»[329].
Откуда эта вода? Читатель, конечно, помнит, что в передний путь мы шли подгорьем Ирень-Хабирга и что там, между Хоргосом и Улан-усу, мы не встретили иной проточной воды, кроме двух ничтожных ручьев, стекавших в последнюю из названных рек. Что же касается этой последней, то по количеству воды она едва заслуживает название реки, и только стремительность ее течения и обилие крупных валунов делают переправу через нее в половодье делом опасным. Впрочем, если верить записке капитана Тихменева, она должна временами действительно нести много воды[330].
У селения У-дао-хо лес кончается, и дорога выходит на совсем бесплодную каменистую степь, представляющую последний уступ плоскй возвышенности, отделяющей долину Улан-усу от Аньцзыхайской. Этой степью мы шли восемнадцать километров до оазиса Ань-цзы-хай, орошенного водами Хоргоса.
Успенский задается вопросом, откуда взялось это название для реки Ань-цзы-хай, неизвестное, будто бы, ни китайской географии, ни местным жителям, и высказывает догадку, что так как «Хоргос – то же, что Урга, а Урга или Орго значит дворец или княжеская ставка, и так как путешественник XII в. Чань-чунь нашел в этих местах ставки монголо-тюркских князей, и даже большой город (Чон-балык), то не мудрено, что за реками, на которых стояли эти ставки, сохранились названия Хоргосов»[331].
На это я возражу, что, во-первых, путешественник Чань-чунь, сказать кстати, XIII, а не XII в., встретил город Чан-бали, или Чжан-балык (а не Чон-балык) много восточнее, во-вторых, никаких ставок монголо-тюркских князей в этих местах он не только не нашел, но и найти не мог, так как в его время южной Джунгарией еще всецело владели уйгуры, добровольно признавшие над собой власть Чингис-хана, в третьих наименование Хор-гос для реки Ань-цзы-хай было небезызвестно в прежнее время китайцам и, в частности, составителям «Синь-цзян-чжи-лё», и, наконец, в-четвертых, это название мы сами слышали от калмыков и китайцев подгорных селений.
В Ань-цзы-хае мы остановились. Это – значительное придорожное местечко с небольшим базаром вдоль главной улицы. Позади него возвышаются стены полуразрушенного импаня, в котором ютится до десятка солдат, несущих исключительно почтовую службу. От одного из них мы узнали, что к западу от Лао-чэна хозяйничает шайка грабителей, успевшая уже терроризовать окрестное население. На наше замечание, что мы их не боимся, рассказывавший недоверчиво покачал головой: «Не говорите! Вы полагаетесь на свои ружья, но при нападении из засады они будут не более пригодны, чем обыкновенные палки».
Едва мы на следующий день выступили из селения, как столкнулись с табуном диких коз (Cervus capreolus), но животные успели скрыться в чаще леса скорее, чем наши охотники приготовиться к выстрелам. В Ань-цзы-хае нам жаловались на волков, но этих хищников мы, конечно, не встретили. Зато настреляли фазанов и птиц для коллекции: Uragus sibiricus Pall., Emberiza buchanani Blyth., Turdus atrigularis Temm.
Лес кончился на четвертом километре от селения, не переходя на левый берег Хоргоса. Последний широко раскинулся тут своими в это время сухими протоками, да и почва леса – галечник и серый илистый песок ясно свидетельствовали, что некогда вся местность до Ань-цзы-хая была саем реки.
За Хоргосом дорога пошла дресвяной степью, весьма скудно поросшей саксаулом, а кое-где и мелкой полынью и ковылем, о котором свидетельствовали теперь лишь остатки желтых комлей; но вскоре и такая растительность исчезла. Дорога вышла здесь на плоский водораздел между Итхана-анчха и Хоргосом, который слагал тот же материал, что и почву степи: мелкая галька, гравий и глинистый желтый песок; впрочем, далее к западу из-под снега стал обнажаться и лёсс.
Русло Итхана-анчха оказалось сухим, и хотя на правом его берегу и расположилась станция Сань-ши-ли-цюань-цзы, но существование ее обеспечивал колодец, а не река.
Реку Итхана-анчха и два ее притока – Уласта и Пичкана-анчха мы имели случай видеть летом минувшего года. Все три были многоводны и при слиянии должны были составить поток, много больший Улан-усу или Хоргоса; между тем Успенский уже в конце августа нашел его русло совсем сухим; не упоминает о воде и капитан Галкин. А так как селений, которые могли бы использовать эту воду, к югу от дороги не видно, то остается предположить, что она целиком уходит под конгломератную почву подгорья Тянь-Шаня, подобно Саир-кира, Керичину, Кокяру, Ламбаху (Утын-аузе) и другим рекам Хами и Турфана.
Пройдя лог Итхана-анчха, мы вновь поднялись на плоский глинисто-песчаный увал, с вершины которого уже были видны километрах в пяти впереди куйтунские камыши. Селение Куйтун, в котором мы остановились, расположено на их восточной окраине и состоит из обширного импаня, кумирни и вытянувшихся улицей вдоль дороги двух десятков домов. Когда-то это поселение было обширнее, но, по-видимому, благосостояние его жителей и тогда больше покоилось на заработках, связанных с выгодным положением при большой дороге, чем на земледелии, так как в проточной воде здесь всегда испытывался недостаток. Цены на жизненные припасы в Куйтуне были сравнительно высоки.
На следующий день мы прибыли в город Кур-кара-усу, до которого оказалось не более 23 км.
К западу от Куйтуна километров на пять шли сазистые, ключевые места, поросшие камышом; дальше же грунт стал тверже, и из-под снега стали все чаще и чаще показываться галька и лёссовидная глина, а вместе с ними чий и полынь. На восьмом километре мы прошли мимо пикета, на тринадцатом же спустились на загроможденный крупной галькой широкий плёс реки Куйтун (Кийтын или Кур-хэ). В ней мы нашли еще много воды, покрытой льдом только у берегов.
Река Куйтун служит восточной границей оазиса Ши-хо, который, благодаря частью сазистой, частью солонцовой почве, не отличается, как говорят, особенным плодородием; впрочем, здесь культивируют те же растения, что и в Манасском оазисе.
В «Мэн-гу-ю-му-цзи» говорится, что река Куйтун, по выходе из гор, выделяет на запад арык, известный под именем Шу-во-цза-шан-ху[332]. Арыка этого я не видел, но к западу от города Кур-кара-усу протекает ручей в широком логу, который обходит город с юго-запада и направляется затем к юго-востоку. Лог местами напоминает старицу, и возможно, что о нем-то и говорит нам китайский источник.
Крупный арык пересекли мы также на втором километре от р. Куйтуна, но других оросительных сооружений вдоль дороги вовсе не было видно, из чего приходится заключить, что если население Шихоского оазиса и пользуется в больших размерах водою Куйтуна, то разве только где-нибудь к северу от дороги. Действительно, тот же китайский источник называет нам два арыка, выведенных там из этой реки, – Минь-ху и Хэ-янь-цза-шан-ху. Имеются ли в Шихоском оазисе, сверх вод Куйтуна, также и другие источники орошения, я не знаю, но о существовании болот и сазов к северу от города мне говорили, да и самое название оазиса – Ши-хо, в пекинском произношении Си-ху, что значит «западное болото», указывает на то же. Город пользуется водою ключей, слишком слабых, чтобы сложиться в ручей.
Первые километры за рекой Куйтуном дорога бежит по лёссовидной почве, скудно поросшей чием Alhagi camelorum, Glycyrrhiza Peganum harmala, Sophora alopecuroides и Chenopodium sp., затем среди пашен и, наконец, выходит на эспланаду города Кур-кара-усу, представляющего почти правильный квадрат, сторона которого имеет не более 427 м в длину. Только что выведенные стены его не имели башен и казались не столь высокими и массивными, как манасские. Мы познакомились с ним ближе впоследствии, но я теперь же замечу, что внутри он выглядел еще совершенно пустыней; зато в обширном предместье, примыкающем к его северной стене и заселенном таранчами, дунганами, калмыками и китайцами, жизнь била ключом.
Под стенами Кур-кара-усу, близ импаня конной лянзы, выстроенного против северо-восточного угла города, мы были встречены представителями местного русского купечества, которые хотели было вести нас на один из занимаемых ими дворов, но мы предпочли платное помещение и выбрали чистенький тань, где и устроились с возможным для нас комфортом: в Кур-кара-усу мы должны были дневать ради лошадей, которые вновь прошли без отдыха свыше 267 км (700 ли).
Китайцы обосновались в Кур-кара-усу еще в VII в., когда из земель, лежавших к западу от Манаса, образовано было особое наместничество, носившее название Шуан-хэ-ду-ду-фу[333]. Время его упразднения в точности неизвестно, но, вероятно, оно предшествовало падению Бэн-тина (в 720 г.). Затем в течение последующего тысячелетия китайцы уже не проникали так далеко в глубь Джунгарии, и берега Куйтуна не переставали быть достоянием кочевников. Сомнительно даже, распространяли ли сюда когда-либо свою власть идикоты Уйгурии. Правда, китайский посол Ван Янь-дэ доносил, что владения уйгуров простирались на запад до земли асов, т. е. аланов, но в действительности этого, конечно, не могло быть, так как аланы в конце X в. жили на северном склоне Кавказского хребта, причем владения их к востоку едва ли распространялись за Волгу. Ван Янь-дэ, очевидно, впал здесь в ошибку.
История Уйгурии нам вообще мало известна, не подлежит, однако, сомнению, что большой политической силы государство это никогда не имело. В начале XII в. идикот Билик-баг почел себя даже настолько слабым, что не решился оказать сопротивления Елюй-даши и купил свою независимость, предоставив в распоряжение предприимчивого киданьца необходимое количество вьючного скота и жизненных припасов; затем он проводил его за пределы своих владений. Как далеко простирались они на запад, это видно из следующих слов Джувейни: Гурхан (Елюй-даши) «прибыл сначала к пределам земли киргизов, но, видя, что они стараются противостоять ему, повернул к земле Имильской, где и основал город»[334]. Всего допустимее, что, следуя южной Джунгарией, он дошел до Куйтуна, где и свернул к Тарбагатаю, на реку Эмиль, так как, перейди он хотя бы за Джунгарский Ала-тау, такой сворот уже был бы мало понятен.
В ставшей мне доступной китайской исторической литературе я нашел только одно указание, относящееся к западной границе Уйгурии; оно касается Манаса, при Сунской (9601280) и Юаньской (12061368) династиях входившего в состав земель этой последней[335].
Под именем Цин-суй-чэна Кур-кара-усу основан был в 1781 г.[336] Во время дунганского восстания он был разрушен, но китайский его гарнизон успел не только укрепиться в ближайшем импане Ши-хо (Си-ху), но и продержаться тут до прихода войск Цзо-цзун-тана. Современный город, известный у простонародья под именем Лао-чэна, т. е. старого города, а в официальных сферах под именем Кан-суй-чэна, закончен был постройкой вчерне лишь в 1888 г., когда сюда и перенесено было управление округом.
Кур-кара-усу, расположенный в узле дорог, ведущих в Тарбагатай, Кульджу и Урумчи, имеет большое стратегическое значение, вполне оцененное и китайцами.
Предместье Кур-кара-усу по площади невелико, но очень тесно застроено. Богатых лавок в нем много, и все они, как говорят, недурно торгуют. Особенно ходко идет китайский товар: шелковая и бумажная мануфактура, готовое платье и сапоги, чай, табак, трубки, флаконы для нюхательного табака, фаянсовая посуда и проч. Не жаловались на дела и местные русские торговцы, имевшие здесь в 1890 г. двадцать лавок с общим оборотом в полтораста тысяч рублей.
Абсолютная высота города равняется 1847 футам (563 м).
Глава сороковая. Последние дни в пределах Китая
К западу от нее мы вновь вышли в степь, которая на этот раз тянулась километров на шесть, до одинокого постоялого двора, стоявшего на краю обширного тростникового займища. Здесь, среди низкорослого карагача, собака навела нас на фазанов, стрельба по которым затем уже не прекращалась вплоть до вступления каравана в большое селение Пуртаджи (Бургацзи), где мы и остановились. Кроме фазанов, на этом перегоне нашим охотникам посчастливилось убить одну антилопу и с десяток чилей (Perdix barbata).
В Пуртаджи слухи об участившихся разбойничьих нападениях на караваны получили большую определенность. К нам явились даже наши извозчики с предложением выждать попутчиков: на большой-де караван киргизы напасть призадумаются!
Излишне, конечно, говорить, что предложение это не было принято и что на следующий день мы покинули Пуртаджи в обычное время.
Это селение расположилось на правом берегу р. Баин-гола, пашни тянулись еще на протяжении 3 км, а затем дорога вышла на солонцовую степь, орошенную рекой Джиргалты. Последнюю мы прошли по льду и, выбравшись на ее высокий левый берег, очутились в виду богатого лесом оазиса Сы-ко-шу, или Сыкошур. Сы-ко-шу населен китайцами, но в деревне мы застали немало и пришлых торгоутов ведомства цзюнь-вана, зимняя ставка которого находилась на берегу реки Джиргалты, километрах в семи к северу от дороги. Некоторые из них нас опознали, но нам теперь было не до бесед, так как мы торопились засветло добраться до пикета Гурту.
К западу от селения лес измельчал и мало-помалу перешел в кустарную поросль, где рядом с лозой, караганой, пустынным шиповником (Rosa elasmacantha Trautv.) и облепихой подымался тограк, саксаул, кургун (Halostachys caspica Pall.) и Tamarix. Одновременно почва получила бугристый характер и из суглинистой стала супесчаной. Серо-желтого цвета, тонко измельченная, сильно марающая, с частыми выцветами соли, она в значительной степени напоминала ил, да таково, вероятно, и действительное ее происхождение, так как вся местность к западу от Джиргалты и к северу от дороги должна была некогда служить дном озера Эби-нора. Китайцы называют ее Да-бэй-ху – великим северным болотом, и каждый наш шаг вперед оправдывал это название. Кустарная поросль поредела, чий сменился камышом, почва сделалась ноздреватее, напоминая все более и более солонец, а наконец появились и такыры.
На 29-м километре от Пуртаджи мы проехали мимо постоялого двора Дуршак, на 36-м выехали на сай восточного протока реки Оботу, четырьмя же километрами дальше вступили в селение Гурту. Но едва мы расположились на постоялом дворе, как к нам из импаня явилась какая-то личность.
– Господа приезжие, потрудитесь показать паспорта!
– Это зачем? В таких крошечных пунктах, как Гурту, визирование паспортов не вменено нам вовсе в обязанность…
– Вы правы. Но это делается для вас же самих. Передний путь очень опасен, и если мы будем знать, что вы – наши гости, то дадим вам сильный конвой.
– Поблагодарите вашего командира… Мы нисколько не сомневаемся в доблестных качествах ваших солдат, но рассчитываем также вполне и на наших людей…
– Вы отказываетесь? Вы правы… Ваши люди во сто раз храбрее наших солдат.
Несмотря на такое признание, Сан-гуань-ван отписал по начальству, что мы «самовольно» уехали из Гурту.
Мы покинули это селение ночью. Такое раннее выступление объяснилось необходимостью прибыть раньше в Ту-ду, дабы дать лошадям продолжительный роздых перед дальнейшей трудной дорогой через пески в город Цзин-хэ.
Река Оботу, широко разбросавшаяся по каменистому саю своими протоками, в эту позднюю пору несла очень мало воды; только в одном из ее русел глубина потока превышала 45 см, остальные же были или сухими, или затянутыми по дну ледяной коркой.
Пройдя сай, который ширился километра на четыре, мы углубились в пески. На нашем пути пески эти были неглубоки и часто сменялись серым суглинком, но к северу от дороги они вырастали в барханы, прочно, по-видимому, закрепленные саксаулом. На шестом километре мы вступили в тограковый лес, который и сопровождал дорогу более или менее густыми насаждениями вплоть до пикета Ту-ду, или, как его называет Успенский, То-док[337]. На этом участке пути мы перешли два речных русла: одно у заброшенного селения Да-цяо-цзы, принадлежащее речке Юдна-гол (Удуйн-гол? Уда-гол?), другое у пикета Хуа-шу-лин-цзы, принадлежащее речке Алак-текэ. Пикет Ту-ду, состоявший из двух плохоньких таней, харчевни и обширного, полуразрушенного импаня, в котором квартировало около десятка конных солдат, расположился у ключей, на краю плоской котловины, поросшей различными Gramineae и Cyperoceae. В нем мы застали с десяток телег, задержавшихся ввиду распространившихся сведений о появлении на дальнейшем отрезке пути значительной партии киргизских барантачей, грабивших караваны. Китайцы надеялись, что из Цзин-хэ им будет выслан конвой достаточно сильный, чтобы оградить их от всяких случайностей; и действительно, на следующий день у пикета Ша-цюань-цзы мы повстречались с полулянзой, спешившей в Ту-ду.
От этого пикеа до города Цзин-хэ оставалось свыше 53 км, которые наши извозчики решили пройти в один день.
Мы спали, не раздеваясь, и уже в 2 часа ночи были снова в дороге.
Первые 17 км до пикета Лун-ван-мяо мы шли тограковым лесом, среди которого лишь изредка попадались площадки, как мне казалось, совсем бесплодного солонца; далее же мы вступили в полосу летучих песков, описывая которые, монах Чань-чунь, между прочим, писал: «При каждом дуновении ветра они пересыпаются подобно взбудораженным волнам, то собираясь, то рассеиваясь; среди них не видно было ни былинки; телеги в них вязнут, а кони тонут»[338]. Он думал, что это участок больших Богудяньских песков. Какие, однако, пески в его время (в XIII в.) так назывались – нам неизвестно.
Пески эти тянулись на протяжении 17 км, причем первые 5 км до полустанка Ша-ва-тоу оказались и самыми трудными для переезда. Дорога пролегала здесь между высокими барханами, часто пересекая песчаные седловины, которые брались c неимоверным трудом нашими телегами. Летом переход через них еще труднее, так как пески тогда суше и глубже, теперь же их в значительной степени связывала смоченная снеговой водой и затем смерзшаяся глина, которой, по-видимому, очень богаты эти пески. За пикетом Ша-ва-тоу дорога стала легче, барханы измельчали, появилась растительность, вместе с тем только здесь я получил возможность различить другие их особенности – различие в склонах и главнейшее их простирание. Солнце взошло и осветило покрытое рябью бесконечное песчаное море, точно застывшее в тот момент, когда северо-западный ветер погнал его высокой зыбью на темные скалы Кара-дабана – передовой горной складки Боро-хоро.
Летучие пески кончились у пикета Ша-цюань-цзы, или Га-шунь, выстроенного на правом берегу ручья Ша-цюань, у киргизов – Кум-булак.
От Ша-цюань-цзы отходит торный путь к соляным промыслам на южном берегу озера Эби-нора.
Соль в Китае с древнейших времен служит предметом правительственной монополии, почему ввоз ее в империю и воспрещен всеми существующими договорами с иностранными государствами.
Эбинорская поваренная соль отличается превосходными качествами: она белая, чистая, крупнозернистая и, по-видимому, содержит лишь ничтожную примесь посторонних солей. Она мощными пластами устилает почву, из которой выбивается множество теплых соленых ключей. По руслам этих-то ключей и добывается лучшая по своим качествам соль. Главнейшие ломки ее находятся километрах в пяти к северо-западу от пикета Ша-цюань-цзы, лишь немного не доходя до уреза озерной воды. Успенский оценивает ежегодную добычу ее в 400 тысяч пудов, что преувеличено по меньшей мере раз в десять, ибо если даже принять за норму для западного Китая годовое потребление ее в России, составляющее менее 30 фунтов на человека, то и тогда такого запаса соли хватило бы на население численностью свыше 525 тысяч душ, между тем, в Кульджинском районе, куда главным образом только и вывозится эбинорская соль, живет едва ли более 50 тысяч душ.
За ручьем Ша-цюань-цзы дорога вышла на солонцовую степь с разбросанными по ней буграми песку, поросшими преимущественно бортекеном (Nitraria Schoben). На пятом километре пески эти стали сплошными с явными следами недавнего переноса, но лошади прошли их легко, точно предчувствуя, что за ними их ожидает более легкий участок пути. Действительно, мы вскоре вступили на твердую почву каменистой пустыни, узким поясом окружающей здесь северный отрог Кара-дабана.
Этот отрог совсем бесплоден и состоит из почерневших от времени скал мелкозернистого песчаника и глинистого сланца, которые в свежем изломе имеют все оттенки от светло-серого до черного и зеленого. Дорога пересекает его по седловине, возвышающейся метров на 120 над уровнем окрестной пустыни, и для телег, следующих с востока, благодаря постепенности подъема, не представляет особенных затруднений; но спуск с перевала крут и усеян крупным щебнем, среди которого я видел немало обломков желтого гранита-порфира.
С перевала город Цзин-хэ был уже виден; до него оставалось едва ли более 5 км, пролегавших частью по каменистой, частью по глинисто-песчаной степи с тощей кустарной растительностью. В «Мэн-гу-ю-му-цзи» говорится: «Река Цзин-хэ проходит в ли расстояния от западной стороны старого города Цзин-хэ» и далее: «Ляь-фу – это название нового города Цзин-хэ»[339], но авторы этого сочинения не поясняют, к какому времени относится пострыйка обоих городов. Равным образом и в других китайских источниках, трактующих об истории и географии этого края, не содержится соответственных указаний. Известно лишь, что Ань-фу существовало раньше 1775 г., когда норма подлежавшей обработке земли установлена была здесь для хлебопашенных солдат в 3360 му.
Современный Цзин-хэ не велик, занимает почти квадратную площадь и имеет четверо ворот, из коих только юго-восточные, выводящие в предместье, и юго-западные, обращенные к реке, постоянно открыты. С городом мы познакомиться не успели, предместье же представляет ряды невзрачных лавок и торговых помещений, вытянувшихся в улицу вдоль дороги. Его средняя абсолютная высота, выведенная из четырех определений, равняется 1069 футам (362 м).
В Цзин-хэ решено было разделиться: телеги должны были следовать в Илийскую долину через перевал Талки и селение Ляо-цао-гоу, откуда имелся уже прямой путь в город Джаркент; нам же предстояло заехать в Кульджу, для чего мы и избрали кратчайший туда путь через перевал Цытерты.
Этот путь, длиной в 197 км, через рыхлые снега, которыми завалены были горы, мы хотели пройти в трое суток; но при этом возник вопрос: а как же быть нам с баранами, из коих два следовали за нами – один из Джаркента, другой из урочища Цаган-усу, и на последнем показали себя необыкновенными ходоками, пройдя в два месяца свыше 1652 км? Особенно жаль было джаркентца! Но в конце концов нам все равно пришлось бы расстаться с ними, а потому, призвав хозяина таня, который показался нам человеком порядочным, мы предложили ему принять от нас всех баранов, с тем чтобы обоим нашим любимцам сохранена была жизнь. Китаец очень удивился предложению, но обещал свято исполнить просимое:
– Завтра же они будут отправлены в стадо знакомого мне торгоута!
Город Цзин-хэ мы покинули ночью. Проводника с нами не было, но нам казалось, что мы и без него найдем дорогу на перевал. Однако уже за рекой Цзин, благодаря темноте, мы сбились с пути. Пришлось ехать пашнями, пока случайно мы не набрели на человеческое жилье. На наши окрики в фанзе поднялся переполох, но когда китайцы сообразили, в чем дело, то один из них вызвался даже вывести нас на большую дорогу.
К восходу солнца мы добрались до урочища Юн-цзы-ху, перешли здесь по мосту через последний арык, выведенный из реки Цзин, и, держась затем северной окраины высоких наметов песку, вышли к глубокому руслу временного потока, в котором еще, по-видимому, недавно строилась вода. Русло это мы перешли несколько выше, чем в минувшем году, и, оставив вправо урочище Толи, вышли на каменистую степь, поросшую хвойником и чахлым саксаулом, которой и следовали до ущелья реки Боростая, или Тагур-су. В ней мы нашли довольно высокую воду, которая объяснялась быстрым сходом (при температуре в тени 10°) накануне выпавшего снега.
Ущельем Боростая мы прошли километров шестнадцать и остановились на ночлег несколько выше устья речки Нилхи[340] (иначе Чакыр-су), на площадке, мысом упиравшейся в реку и обросшей по краям тополем и караганой. Подножного корма тут не было, и наши лошади получили лишь усиленную дачу гороха, который мы захватили с собой в качестве фуража.
Спали, не раздеваясь, имея изголовьем седельные подушки, и проснулись задолго до рассвета. Солнце застало нас уже в урочище Ачал, откуда колесная Пиличинская дорога сворачивала на запад, наша же, на перевал Цитерты, шла прямо на север.
Абсолютная высота этого урочища 5460 футов (1664 м)[341]. Метров же на 150 выше начался сплошной снег, из-под которого тропинка бнажалась только местами. Хорошо еще, что перед нами здесь кто-то проехал; иначе нелегко было бы нам взобраться на перевал по падям, все неровности коих были скрыты под рыхлой пеленой свежего снега.
Под самым перевалом его было с метр; он плохо слежался, и мы только с большим трудом его одолели; но, наконец, добрались и до каменистого спуска, оставшегося нам столь памятным по прошлому году. Скоро затем мы миновали урочище Уч-табан и, перевалив через горный отрог, вышли в долину Чон-кола. Здесь мы обогнали стадо баранов – арьергард перебравшегося на зимнюю квартиру кызаевского аула.
В долине Чон-кола было уже мало снега, а ниже устья р. Джаргалы, откуда река эта получает монгольское название Боро-бор-гасу, он даже перестал вовсе встречаться. Но зато появилась грязь – ярко-красная, ослизлая глина, которая донельзя затрудняла бег лошадей.
Когда мы поравнялись с устьем речки Талды, солнце закатилось за горы, и в ущелье вдруг стало сыро, холодно и неприветливо. Пришлось пустить в дело нагайки и рысью пройти последний участок пути, который показался нам бесконечным. Но когда он был пройден, с каким наслаждением окинули мы взором раскинувшуюся перед нами долину, которая сказала нам, что путешествие наше окончилось… Да, оно должно было окончиться завтра, со вступлением в город Кульджу!
Мы ночевали в выселке Ураз-бай, где нас встретили, как старых знакомых. По случаю нашего возвращения приютившие нас таранчи хотели было созвать музыкантов, но мы после скверно проведенной ночи и пятнадцатичасового пребывания в седле валились с ног от усталости и после чая тотчас же улеглись спать.
Сон был, однако, беспокоен, а желание скорее добраться до Кульджи, где мы рассчитывали найти письма с родины и деньги из Географического общества, подняло нас задолго до рассвета. И вот мы снова в седле и рысью бежим по знакомой дороге. Мы считаем часы, минуты… пока вдали не показались наконец городские сады…
В Кульджу мы прибыли после полудня 8 ноября 1890 г.
На этом дне обрывается мой дневник. Прежде, однако, чем окончательно проститься с читателем, мне остается сделать обзор климатических данных южной Джунгарии и Илийской долины, относящихся к переходному времени между осенью и зимой.
Сосланный китайский чиновник, оставивший нам свои любопытные заметки об южной Джунгарии, говорит следующее о климате этой последней. Дожди выпадают в Урумчи очень редко, не более одного, двух раз за лето; случается, что и вовсе их не бывает; зато снега обильны до такой степени, что из-за них иногда прекращается сообщение между отдельными пунктами. Вследствие господствующих здесь зимой сильных холодов, от которых почва глубоко промерзает, озимые не высеиваются и Джунгария производит одни лишь яровые хлеба[342].
В общем краткая характеристика эта подтверждается и нашими метеорологическими здесь записями: почти постоянно ясное небо летом сменилось облачным и пасмурным поздней осенью и зимой, нестерпимый летний зной – морозом, доходившим уже в конце октября до 20°. Припомним кстати, что Пржевальскому в декабре 1877 г. пришлось испытать здесь в течение пяти суток кряду мороз, переходивший за 40° Цельсия[343] и что нам доставлены были в Хами туши горных баранов с отмороженными ушами!
Переходя от этих общих замечаний к частностям метеорологического дневника, приходится отметить следующее.
Все наши наблюдения с 22 октября по 8 ноября, если исключить момент перехода через хребет Боро-хоро, могут быть приурочены к средней абсолютной высоте 1665 футов (508 м). Они обнимают период в 18 дней, из числа коих ясных в течение всего дня насчитывалось в южной Джунгарии – 3, в Илийской долине – 1, облачных – 3, пасмурных – 5, переменных – 6; из числа последних на долю частью ясных, частью пасмурных диен приходилось 4. Таким образом, общее число дней, когда небо было более или менее затянуто дождевыми (nimbus) или слоистыми (strato-cumulus) облаками, равняется 9, или 50 процентам общего числа дней наблюдения.
Снег выпадал дважды, притом оба раза шел по нескольку часов кряду, сопутствуемый западным ветром.
Ветреных дней было 6; по румбам ветры распределялись следующим образом; с запада – 3, с востока – 3, с юго-востока – 1. Западный ветер приносил тучи, восточный – ясную погоду.
Дней, когда термометр в течение суток не опускался ниже нуля, было всего лишь два; оба приходились на ноябрь, когда мы спустились в Илимскую долину; дней же, когда максимум температуры стоял выше нуля, оказалось 9. Максимум температуры (13°) выпал на 3 часа пополудни 8 ноября (в Кульдже), минимум (20°) на 7 часов утра 28 октября (в Манасе). Суточная амплитуда колебалась в пределах между 4° (1 ноября, Кур-кара-усу) и 14,5° (4 ноября. Гурту – Ту-ду).
ПРИЛОЖЕНИЯ
М. Е. Грумм-Гржимайло. Дикая лошадь (Equus Przewalskii)[344]
Николай Михайлович Пржевальский был первый из европейцев, обогативший науку открытием нового животного, родственного нашей лошади и относящегося к роду Equus, которое и названо его именем. Описание этого животного, сделанное по единственному экземпляру шкуры с черепом, подаренных ему Зайсанским уездным начальником г. Тихоновым, помещено в его сочинении «Третье путешествие в Центральную Азию».
Хотя и можно было сделать довольно точно описание дикой лошади по шкуре двухлетнего жеребенка и по расспросам, но оно далеко не удовлетворяло научного интереса; вот почему при сборах нашей экспедиции в Центральную Азию императорская Академия наук обратила особое наше внимание на это животное, прося употребить все средства для добычи полных экземпляров его.
Как известно, наши старания увенчались полным успехом, и в настоящее время музей Академии наук обогащен четырьмя полными экземплярами Equus Przewalskii (2 жеребца 18 и 9 лет, кобыла 10 лет и жеребенок по второму году) с черепами и скелетами.
Мы, в свою очередь, были первые из европейцев, охотившиеся на эту лошадь и изучившие весьма подробно ее норов и привычки на родине. Описанию их я и посвящаю настоящую заметку.
Двигаясь из Кульджи частью горами, частью подгорною полосой северного склона Тянь-Шаня, мы прибыли в столицу Синьдзяня Урумчи, или Хумиоза (кит.). У встречных сартов, дунган, китайцев и проводников-монголов мы старательно выведывали место, где можно встретить диких лошадей (по-монгольски – такё). По восточному обычаю нам говорили много и долго. Стараясь обставлять россказни самыми мельчайшими подробностями; однако, все эти разговоры не вели ни к чему: девять десятых оказывалось вымыслом. По принятому нами правилу, мы никогда не сторонились местных жителей; напротив, всегда старались по возможности их к себе расположить, в чем и не раскаивались, ибо нередко среди хвастливой болтовни, вранья, подчас назойливых расспросов и приставаний мы получали драгоценные указания, с избытком вознаграждавшие нас за наше терпение. Вообще наш лагерь представлял базар, где с утра до вечера толкалась масса народа.
То же случилось в Урумчи, в пятистах верстах от русской границы. К нашей стоянке с утра стали прибывать из города любопытные сарты, которые быстро образовывали шумящую и галдящую толпу, привлекавшую к нашим юртам даже проезжих по большой дороге. К нам подъехали офицеры-монголы племени солонов, посланные в окрестности Богда-ола и Гучена для сбора подданных князя и водворения их в окрестностях Кобдо. Из их рассказов нам стало ясно, где водятся дикие лошади, а именно – в урочище Гашун (Кошун, как они говорили), место нахождения которого точно указать они нам не могли.
Н. М. Пржевальский называл урочище Гашун – Сенкюльтай; лежит оно в нижней Чжунгарии, в 80 верстах к северу от Гучена, по скотопрогонной дороге из Улясутая.
Между хребтами Тянь-Шаня с юга и системой Алтая с севра лежит плоская возвышенность, имеющая среднюю высоту до 2000 футов с запада и с востока эта равнина замкнута отрогами, соединяющими Алтай с Тянь-Шанем. Таким образом, Чжунгарская пустыня лежит между 52° и 61° восточной долготы и 44° – 46° северной широты. Уширяясь около 57° восточной долготы, она суживается к западу и востоку. Реки, стекающие с гор Тянь-Шаня западнее меридиана Урумчи, образуют ряд соленых озер и солончаковых болот; последние покрыты густыми зарослями камыша, дающего приют множеству кабанов, тигров и волков. Восточнее Урумчи воды рек исчезают в гряде песков, тянущихся от города Фукана до меридиана городка Морохо. Реки, текущие с южных склонов Алтая, малы, и воды их не добегают до Центральной Джунгарии. Те солончаковые болота, которые образовались севернее песчаной гряды, обязаны своим происхождением подземным ключам. Эти ключи веками выносили соль из земли и осаждали ее на поверхности; сами же, пробежав 2–3 аршина, снова уходили в землю.
Вот в этой-то части Джунгарии, за грядой песков, лежит урочище Гашун. Ряд ключей, тянущихся с востока, а потом круто уклоняющихся к северу, образуют на протяжении 6–7 верст подобие русла реки, покрытого почти сплошь камышом; местами берега этой реки совершенно белы от выветрившейся глауберовой соли, местами же представляют роскошные пастбища.
По всей длине речки имеются озерки горько-соленой воды, однако эта вода все же годна для животных и служит приманкою для диких лошадей и других обитателей пустыни животного царства.
От города Гучена до Гашуна, по нашим соображениям, было всего около 65 верст; пройти это пространство с вьюками сразу было трудно.
Утром 23 августа, с восходом солнца, наш караван стал вытягиваться в длинную вереницу вьюков. Впереди ехали брат, проводник и охотник-сарт, который, как говорили, не только был хороший стрелок, но отлично знал привычки лошадей. Затем шли вьюки, а в хвосте ехал я с препаратором М. Жиляевым.
Все люди каравана были возбуждены ожиданием охоты на животных, шкуры которых во что бы то ни стало должны были украсить нашу коллекцию. Тысячу раз передавались один другому рассказы, слышанные от нас, как интересовали эти животные ученый мир, как Пржевальский добыл свой экземпляр и т. д.
А караван все идет и идет; обожженная степь раскинулась кругом нас, почти высохший ползучий камыш шуршит под ногами лошадей; звучно стучат копыта по твердой как камень солонцеватой глине; кое-где стоят высокие кусты чия, раскинувшие на подобие дикобраза свои твердые, как проволока, соломины. Становится тяжело от безжизненности природы, а к этому еще прибавляется духота от палящего солнца, тонкими струями поднимается воздух от разогретой почвы, и высокая цепь снежных вершин Тянь-Шаня кажется поднятою миражем над поверхностью земли.
Пройдя около 20 верст, мы подошли к селению Питучонза; селение это некогда было богато, но дунганская инсуррекция [восстание] оставила и здесь свои следы.
Стало темнеть, и с трудом можно было разобрать дорогу. Но вскоре луна своим слабым светом осветила местность. Мы шли холмами, покрытыми тонким слоем песку. На тропинке он был тоже не глубок: нога тонула всего вершка на полтора; тем не менее идти было трудно, и лошади утомлялись.
По закрепленным барханам виднелись густые поросли гребенчука; местами, где песок был сдут и обнаруживалась глина, росли солянка и камыш. Местность все повышалась, песок становился крупнее, превращаясь в гальку.
Предупрежденные люди спешат развьючить двух лошадей, на которых идут ягтаны с хронометрами.
Подул свежий ветерок, люди оделись в шинели. К полуночи холод настолько усилился, что казаки один за другим стали слезать с лошадей, чтобы пройтись пешком и разогреть закоченевшие ноги.
Тяжелы были всегда ночные переходы, но теперешний казался особенно утомительным: ни люди, ни лошади не успели отдохнуть от дневного перехода по жаре в 30 с лишком градусов; а тут приходилось делать второй переход по крайне тяжелой дороге, к тому же при холодном северо-восточном ветре, понизившем температуру до –2° C. Люди стали кутаться крепче, надели полушубки и нередко поклевывали носами.
Наше намерение было у колодца Гурбан-Кудук покормить лошадей. Проводник не останавливает каравана. По всей вероятности, в темноте ночи он пропустил колодец.
Лошади сведены в кучу. Бедные животные отворачивали морды от торб с кормом, но охотно ели солянку, собранную кругом. Воды не было: проводник не знал, в какой стороне остался колодец.
Мы находились на высшей точке песчаной возвышенности; почва была тверда как камень, и только тонкий слой песку заставлял думать, что мы шли по песчаным барханам. Гряда, на которой мы были, значительно возвышалась и над Гученом, и над Гашуном; роскошный вид открывался с нее на север и юг. Сквозь дымку зари блестели снеговые вершины Тянь-Шаня, облитые золотым пурпуром в волнах утреннего тумана. Далеко-далеко на севере смутно вырисовывались неясные очертания Алтая, ближе подступали гладкие, точно облитые водою, вершины Байшык-Богдо. Внизу под ногами, на огромном пространстве, зеленели камыши урочища Гашун, граничащие с глубоким оврагом и низеньким увалом кремнистых, разрушенных временем гор Намен-чю.
Растительность стала и гуще, и разнообразнее, чем в первой половине пути; появился саксаул, встречались места, густо заросшие камышом, в ямках же росли солянковые растения. Бугры были сплошь изрыты грызунами, которые при нашем приближении издавали какой-то писк и быстро скрывались в норках. Мне удалось, однако, подкараулить и убить несколько штук.
С восходом солнца засуетилось и пернатое царство: выбежала саксаульная сойка, чиркнул пустынный воробей, и какой-то хищник быстро пронесся, не дав даже времени вскинуть ружье. Но вот раздалось знакомое карканье, кончавшееся трелью «ррр…», и со свистом пронесся на водопой большой табун (Syrrhaptes paradoxus) пустынных куропаток, за ним второй, третий, спеша туда же, куда спешили и мы, т. е. к ключам Гашуна.
Около полудня мы вышли на поляну, где был пикет с несколькими китайскими солдатами для прогона на верблюдах казенных пакетов; тут мы напились довольно скверной соленой воды. Пройдя еще три версты, наш караван остановился у солонцеватых озер, среди прекрасного подножного корма, как раз в углу, где водяной сток круто заворачивает с востока на север. Погода была теплая… Приготовления к охоте… Переговоры о способе ведения ее, которые велись под руководством опытного сарта-охотника… Местность представляла следующую картину. Около главного лога, тянувшегося с востока, местность была довольно ровная, и к югу до самых песков покрыта кормовою травою; на этом пространстве в двух местах находились ключи, которые орошали вышеуказанное пространство.
Далее к востоку, в версте от нашей стоянки, виднелось озерко весьма хорошей воды. Это была последняя вода: еще далее версты на три лог был сух и блестел кристаллами глауберовой соли и соды. Солончаковое русло, изогнувшись немного к югу, снова поворачивало на восток и входило в долину, шириною около трех верст; почва ее было до крайности слабой, так что нога, пробив верхнюю тонкую кору, проваливалась до полуколена в какую-то порошкообразную массу. Края долины представляли несколько волнистую и твердую поверхность, покрытую крупною галькою, а местами надутым песком; верстах в 15–18 эти края смыкались и, подымаясь, уходили к юго-востоку. К северу от нашей стоянки долина была узка, русло образовывало около 15 озерков, вытянутых в одну линию; тут, в густо поросших камышом лужах, находила себе приют и отдых перелетная водяная дичь.
За исключением мест, прилегающих к ключам, все пространство было удобопроходимо; покрытое порослями тамариска, камышом, а местами и тугарками (Populus diversifolia), оно представляло довольно ровную степь, раскинувшуюся на 60 кв. приблизительно верст… Особенность степи, которая резко бросалась в глаза, заключалась в том, что вся местность была изрезана тропинками, пробитыми животными. В промежутках и по краям тропинок следов не было заметно; местами они уширялись и образовывали как бы площадку, посреди которой лежала обыкновенно масса навоза, будто бы нарочно собранного в кучу. По следам на тропинках мы не могли определить положительно, принадлежат ли они куланам или лошадям, а равно трудно было сказать, откуда приходят животные. Поэтому охотник-сарт посоветовал нам занять линию между крайним восточным и северным озерами.
Изредка только раздавался писк какого-то мышонка или свист пустынного зайца.
На востоке заалела заря. Что-то стукнуло невдалеке; это шла антилопа-каракурюк, за ней, осторожно ступая, вышла из-за куста вторая, там третья. Грациозные животные скользили как тени, чутко ко всему прислушиваясь. Они остановились недалеко, всего шагах в 80-ти, но стрелять было нельзя: по словам охотника-сарта, лошади боязливы и при малейшем подозрительном шуме уносятся с быстротою ветра, возвращаясь снова на водопой не ранее двух-трех дней. Почти то же писал о лошадях Н. М. Пржевальский. Оставалось только любоваться милыми антилопами, которые на ходу пощипывали травку. Маленький козлик резвился около матери, то становился на дыбы и прыгал вверх, то, разбежавшись, выгибал шею и ударял безрогою головкой в грудь матери.
Один казак стал нас уверять, что видел какого-то странного зверя, ни на что не похожего. Животное это – молодая антилопа сайка, или по-местному – бургак. Оригинальное сложение этого жвачного, до сих пор никем из наших людей не виданного, даже и днем навело сомнение на казаков. Большинство решило, что это должен быть больной волк; другие же – что отставший захудалый баран. Впоследствии нам удалось убить несколько штук сайгаков близь перевала Уланг-су, где они водились большими стадами. В Центральной Азии эти антилопы очень редки, и мы были первые, доставившие их оттуда в императорскую Академию наук.
Вытянувшись в линию, стояло семь лошадей. При свете луны они казались как снег, белыми и стояли, не шевелясь.
С фырканьем и храпом вылетел из кустов жеребец. Казалось, это сказочная лошадь, – так хорош был дикарь. Описав крутую дугу около меня, он поднялся на дыбы, как бы желая своим свирепым видом и храпом испугать врага. Клубы пара валили из его ноздрей. Вдруг, опустившись на все четыре ноги, он снова пронесся карьером мимо меня и остановился с подветренной стороны. Тут, поднявшись на дыбы, он с силой втянул воздух и, фыркнув, как-то визгливо заржал. Табун, стоявший цугом, мордами к нам, как по команде, повернулся кругом (причем лошадь бывшая в голове, снова перебежала вперед) и рысью помчался от озера. Жеребец, дав отбежать табуну шагов на двести, последовал за ним, то и дело описывая направо и налево дуги, становясь на дыбы и фыркая.
Наши ночные сидения на озерах продолжались еще дня три, но без успеха. Лошади подходили шагов на двести, но более приближаться не решались. Бедные животные, лишившись необходимого питья, выбивали ногами в сырых местах ямки и пили накоплявшуюся там воду.
Интересно было наблюдать поведение жеребца во все время опасности. Почуяв что-то недоброе, он фырканьем дал знать табуну; лошади мгновенно выстроились гуськом, имея впереди молодого жеребца, а жеребят посредине, между кобыл. Пока табун шел, имея сбоку охотников жеребец держался с той же стороны, направляя табун то голосом, то ударами копыт на избранный им путь. Когда лошади прошли сквозь цепь охотников, и за ними следом помчались люди, стараясь отбить серка, увязавшегося за табуном, жеребец стал в арьергарде. Забавно было, как он понукал маленького жеребенка, который не мог поспеть за всеми на своих слабых ножках. Сперва, когда жеребенок начал отставать, кобыла старалась его подбодрить тихим ржанием, но видя, что ничего не помогает, она отделилась от табуна, не желая, по-видимому, бросать своего детища. Однако жеребец не допустил подобного беспорядка: сильно лягнув кобылу два раза, он заставил ее догнать табун, а сам принял попечение о жеребенке. Он то подталкивал его мордой, то тащил, ухвативши за холку, то старался подбодрить, налетая и брыкаясь в воздух.
Насколько дикие лошади осторожны ночью, настолько они сравнительно беспечны днем; но зато днем лошади так хорошо маскируются местностью, что нередко, преследуя табун в 300–400 шагах, мы совершенно теряли его из виду и находили только по следу.
Хорошая до того времени погода вдруг изменилась: два дня шел дождь. Лошадям вследствие дождливой погоды не было необходимости приходить к постоянному водопою: теперь везде была вода. Прошло два дня, небо прояснело. Мы стали снаряжаться для отыскания ключей, так как соленая вода Гашуна вредно действовала на наших караванных животных […]
Оказалось, мы встретились как раз с табуном, который шел на водопой по той же тропинке, но с противоположной стороны. Почуяв нас, вожак храпом известил лошадей; те мигом повернули назад и, отбежав шагов на триста, стали. Жеребец то уходил в кусты, то снова появлялся, мечась из стороны в сторону. Наконец, сообразив опасность, он перебежал на тропинку, параллельную нашей и находившуюся шагах в четырехстах, и ржаньем позвал к себе табун. Лошади мигом перебежали к нему и крупною рысью направились мимо нас к Гашуну. Казаки вернулись, ругая бдительность жеребца.
Наконец, шагах в 800, я увидел табун в восемь лошадей, в числе их был и жеребенок.
Лошади шли не гурьбой, а придерживались одной линии. Своими движениями и видом они точь-в-точь напоминали наших домашних лошадей. Лениво покачиваясь, помахивая хвостами и пощипывая попадавшийся камыш они тихо брели […]
Убитый жеребец, судя по зубам, был около десяти лет. По строению тела имел статьи, отличающие наших алтайских лошадей, карабахов и финских лошадок, т. е. при сравнительно небольшом росте – два аршина с вершком, лошадь отличалась шириною груди и крупа, широкой, массивной и короткой шеей, тонкими и изящными, как у скаковых лошадей, ногами и широким, круглым копытом. Голова казалась несколько тяжелою сравнительно с корпусом и имела широкий, красивый лоб (в противоположность куланам); линия вдоль лба к ноздрям – прямая; верхняя полная губа несколько заходила (нависала) над нижней, уши для такой массивной головы – слишком малы. Хвост хотя и не был покрыт от самой сурепицы длинными волосами, как у нашей лошади, но волосы на нем были жестче и длиннее, чем на остальном теле, поэтому он не имел вида метелки. Цвет его близ сурепицы был одинаков с шерстью, покрывавшей весь корпус животного, конец же хвоста – черный.
Лошадь не имела челки, но грива ее начиналась несколько впереди ушей и шла до холки; волосы наиболее длинные были посередине гривы и очень редки, наибольшая длина их была четверть [около 18 см]. Вообще по бедности волос на гриве, хвосте и щетках дикая лошадь напоминала текинскую. Оригинальной особенностью этого животного являлись жесткие, доходившие до вершка бакенбарды, шедшие по ребру нижней челюсти, начинавшиеся немного ниже ушей и соединявшиеся под мордой, не доходя до подбородка. Масть лошадей саврасая летом и светло-гнедая (скорее шоколадная) зимой – в обоих случаях с почти белыми подпалинами. Волосы на щеках и на лбу несколько темнее, чем на остальном теле; конец морды беловат. Спинной ремень очень слабо выражен и у лошадей в зимнем уборе совершенно пропадает. Ноги вершка на полтора выше колен и до копыт, а равно копыта и грива – черные. Грива свешивается на левую сторону. Вообще шерсть короткая и гладкая, но у других убитых экземпляров, например у молодого убитого жеребчика, она курчавая. На всех четырех ногах мозоли.
При дальнейшем следовании в глубь Центральной Азии нам приходилось постоянно встречать куланов и джигетаев. Сравнивая дикую лошадь с двумя последними, мы видим следующее различие в привычках их и жизни.
Дикая лошадь – житель равнин пустыни и выходит на пастьбу и водопой ночью, с наступлением же дня – возвращается в пустыню, где и остается отдыхать до полного захода солнца. Весною, когда в табуне есть жеребята, она отдыхает всегда на одном и том же месте. Это свидетельствуется тем, что мною была найдена площадка около сорока квадратных сажен, сплошь покрытая толстым слоем жеребячьего навоза. Почти полное отсутствие крупного навоза заставляет предполагать, что место отдыха табуна изменяется, когда жеребята подрастают, и остается постоянным во время их малолетства.
Животные рода asinus-ослов – жители подгорных стран и никогда не встречаются в равнинах. С восходом солнца стадо их выходит из гор на пастбище и водопой, к заходу же солнца возвращается обратно в горы, где и ночует. Горы они предпочитают скалистые. Мы встречали куланов и джигетаев массами, но места их постоянных кочевок найти не могли.
Дикие лошади держатся в числе не более десяти штук, имея в каждом косяке главаря-жеребца. Другие жеребцы имеются тоже в косяке, но только подростки, да и те, судя по шкуре молодого двухлетнего жеребца, жестоко страдают от главаря: на коже этого жеребенка видна была масса укусов.
Куланы и джигетаи, наоборот, держатся стадами по ста штук и более и имеют много жеребцов, не подчиненных, по-видимому, ни одному из них преимущественно. Исключение составляет вид asinus’ов, держащихся в бассейне озера Куку-нора: они ходят отдельными табунами по десяти-двенадцати штук, не более, и подчинены одному жеребцу.
Дикие лошади ходят большею частью гуськом, особенно когда уходят от опасности; куланы же и джигетаи, будучи испуганы, всегда толпятся и убегают в беспорядке. Вследствие привычки лошадей ходить гуськом, по всей местности Гашуна идут глубоко проторенные тропинки; между тем там, где водятся куланы и джигетаи, мы этого не встречали, за исключением долины верховья реки Ганьчжоуской (Хы-хо) в Нянь-Шане. Одним из самых отличительных признаков присутствия в данном месте диких лошадей служат громадные кучи навоза близ троп; на эту особенность указал наш сарт-охотник, который тотчас же, по прибытии нашем в Гашун, по этому признаку определил, что лошади были на водопое накануне.
Кулан и джигетай не ржут, а кричат, да и то весьма редко. Дикая лошадь, наоборот, ржет звонко, и ржанье это совершенно схоже с ржаньем домашней лошади; точно так же, когда дикая лошадь сильно испугана, то ее храп и фырканье напоминает наших лошадей.
В зависимости от различного местонахождения лошадей и куланов находится строение копыт, которое у них совершенно не схоже. Род asinus имеет копыта суженные и полные, со слаборазвитой стрелкой, лошади же имеют круглые, большею частью весьма глубокие. Вследствие отрастания роговой оболочки след животных достигает 10 дюймов длины и 9 дюймов ширины. Стрелка копыт очень хорошо развита.
По сложению дикая лошадь отличается тем от кулана, что он цыбат, узок в плечах и имеет длинную шею. У лошади совсем наоборот. Кроме того, куланы Закаспийской области имеют круп значительно выше переда. Эта особенность, однако, не является общею всем куланам и джигетаям Центральной Азии; хотя последние и кажутся поджарыми, но превышение крупа над холкой – незаметно. По голове род asinus отличается от лошадей горбоносостью, узким лбом и длинными ушами. Других отличий рода asinus от лошади я не касаюсь, не будучи зоологом.
Много раз приходилось слышать, что, кроме саврасых, бывают еще голубые и пегие лошади. Голубых мы совсем не видали. Пегих лошадей нам казалось что мы видели, когда рассматривали табун с двух– или трехверстной дистанции; с приближением же к лошадям эта пегая окраска пропадала. Это можно объяснить, мне кажется, просто сильным освещением солнца. Немного взъерошенная от валянья шерсть или потемневший от омертвения при линянии волос не отражают свет так же сильно, как гладкая шерсть и живой волос. Поэтому такие места кажутся темными пятнами. От свойства освещения зависит, вероятно, и кажущаяся голубая окраска лошадей. Например, нам и при лунном освещении лошади казались совершенно белыми.
Диких лошадей, по рассказам, можно встретить и среди домашних лошадей. Один из калмыцких князей, кочующий между г. Улясутаем и г. Кобдо, пожелал приручить дикую лошадь. Он велел поймать жеребят и припустить их к домашним маткам. Однако, по словам рассказчиков, дикая лошадь не поддается влиянию человека, дичится его и не позволяет себя утилизировать. Ловят калмыки лошадей весьма просто. Ко времени, когда матки жеребятся, калмыки о дву-конь отправляются в пустыню; найдя табун, они начинают его преследовать до тех пор, пока не набравшиеся еще сил жеребята, обессилев, не падают. Их тогда забирают и пускают в табун домашних лошадей.
Рассказывают, что жеребцы диких лошадей иногда уводят домашних маток с собою в пустыню, но это едва ли верно. Очень сомнительно, чтобы наших домашних животных могли удовлетворить плохой корм и соленая вода, которыми вполне довольствуются дикие лошади.
Г. Е. Грумм-Гржимайло. В поисках «беловодья»
Уход алтайских староверов в Китай в поисках «Беловодья», начиная с сороковых годов прошлого столетия,[345] случался неоднократно. Самая большая их партия ушла за границу в 1860 году, и о ней-то Н. М. Пржевальский, в бытность свою на Лоб-норе, слышал от туземцев следующий рассказ[346].
На Лоб-нор русские явились неожиданно, сперва четверо, а месяцев восемь спустя человек сто, с женами и детьми. Все они отлично говорили по-киргизски, что объяснили совместною с киргизами жизнью на родине; причиною же переселения выставляли гонение своей веры. Поселились пришельцы близ развалин города Лоб и в Чархалыке, где вскоре выстроили себе дома и завели пашни. С туземцами они жили в согласии, но между собою не ладили. Впрочем, им не долго пришлось жить в низовьях Тарима. Не прошло и года, как сюда прибыл с китайскими солдатами турфанский князь, который и разорил их поселение. Сначала они хотели было оказать князю сопротивление, обманным образом пытались даже втравить в распрю туземцев, но когда это не удалось, то сдались ему. И ознаменовался этот день стоном и воплями. Четыре семьи ушли в Са-чжоу; там все мужчины, по приказанию китайского чиновника, были казнены, а что сталось с женщинами – неизвестно. Неизвестна также дальнейшая судьба и тех русских, которые уведены были князем в Турфан.
К этому Пржевальский, – по-видимому, из другого источника, – добавляет: «Говорят, несколько человек тех же русских пробрались впоследствии на Или, где выдали себя за магометан и были ласково приняты кульджинским султаном».
В действительности, однако, судьба этих староверов была далеко не столь печальной, как о том повествует вышеприведенный рассказ.
Полагая, что рассказ одного из участников этого удивительного похода русских крестьян за Алтын-таг, к подножию высокого Тибета, представляет выдающийся интерес, я привожу его ниже почти в том виде, как он записан был г. Киселевым со слов крестьянина Ассана Емельянова Зырянова, уроженца деревни Белой[347].
«В 1860 году нас, крестьян деревни Белой, Печи, Солоновки, Осочихи и других, Змеиногорскаго уезда, Томской губернии, с женами и детьми, собралось 130 человек, и задумали мы идти в Китай искать свободных и привольных земель для поселения. Вожаком был мой покойный родитель, ходивший и ранее сего в Китай. К тому же он был настоящий язычник, хорошо знал, кроме киргизского, языки калмыцкий и китайский. Билетов заграничных выбрано нами не было, так как уходили мы тайком от начальства. Выступили все одновременно, верхами. Скарб, какой с нами был, припас на дорогу и прочее шло с нами также на лошадях вьючным порядком. Все же бабы и детки были помехой, и шли мы не гораздо чтоб шибко.
Из деревни Белой сперва вышли на озеро Марка-куль, а от него свернули на речку Черный Иртыш. Путь тут трудный, горами, местами по камням, и такой путины до реки Кабы, что впала в Черный Иртыш, три дня ходу. От Кабы до Бурчума еще шли два дня и тут переправились (через Черный Иртыш). Потом шли сухою страной, через малые горы (хребет Коксун) два дня и вышли к озеру Уленгур (Улюнгур). Его мы обошли с востока по дороге между двумя озерками с соленой водой: в одном соль по берегам была белой, рассыпчатой, в другом – грязная, в комьях. Засим, стали табором на речке Уленгурке (Урунгу), ниже местечка Булун-тохой, заселенного, как и вся долина Уленгурки, торгоут-калмаками. Торгоуты высевают хлеба (пшеницы и проса) мало, а больше живут охотой и скотоводством. Промышляют зверей: сайгаков, куланов и волков, в особенности последних, так как их в этих местах, сказывали нам, пропасть.
От речки Уленгурки шли сухой степью, по колодцам. Таких переходов до речки Кобука было четыре. От речки Кобук на следующий день дошли до озера Ном[348], к которому подходит большая крутая гора из серого точильного камня. От озера вновь шли с неделю голодною степью по колодцам с горькой водой, а там пришли в китайский город Манас[349].
Манас – большой торговый город и обнесен крепостью. В нем проживают главнейше китайцы, которые занимаются хлебопашеством, имеют также бахчи и огороды, еще разводят сады, от коих имеют для продажи урюк, чернослив[350] (?), виноград и яблоки; еще сеют мак и хлопок. Из хлопка делают дабу и отправляют ее караванами в Кульчжу. Базар в Манасе большой, и торгуют там бойко.
Главный начальник Манаса прозывается амба. Он прислал к нам чиновника спросить, кто мы, куда и зачем идем. По совету отца, мы сказались кэмчуками; а кто такие эти кэмчуки, и сами того не знали; а знали только, что где-то далеко в Китае живут сходственные с киргизами кэмчуки; того ради, для сходства, стало быть, все коротко остриглись. Амба нам поверил, и препятствия к поиску свободных земель не учинил.
Из Манаса через три дня пришли в город Санжу (Чан-цзи), поменьше Манаса. В садах его растут, между прочим, деревья с листьями величиной с ладонь, выходящими прямо из ствола, один возле другого. Деревья – высокие и имеющие кору, как у нашей осины (?). Занятия жителей здесь такие же, как и в Манасе.
От города Санжи мы пошли к горам. Тут к нам прибыл чиновник, раздавший нам провизию – фунтов по 15 на человека муки и проса. А по чьему приказу то делалось – того мы не знали; о вспоможении же сами никого не просили.
В горах видели каменный уголь[351]; его вывозят в соседний город Урумчи. Горами шли пять дней и перевалили через большой белок Ерень-кобарга (Эрен-хабирга)[352]. Дорогой встречали аулы торгоутов, которых здесь иначе называли кочут (хошоут?) – калмаками. Занимаются они скотоводством, но есть среди них и промышляющие охотой. Охотятся больше за маралами, но бьют также козлов и медведей.
Выйдя из гор, в один день дошли до озера Баграш-куль. Озеро это очень большое, и водится в нем, сказывают, рыба лохан, аршин семи или восьми. Обойдя его с востока, вышли к речке Караша (Конче-дарье), вытекающей из Баграш-куля, и, пройдя еще день, добрались до г. Колю (Корля). Здесь и зимой тепло, и снега не бывает.
Отсюда с неделю, а может и дольше, шли вдоль р. Караша, пока не дошли до местности, прозываемой Лоб, а там дня через четыре вышли в Кара-кочунь (Кара-кошун). Обе эти местности заселены народом, похожим на киргизов. Рыболовство – главное их занятие, а также промышляют птицу по болотам. Этой птицы здесь пропасть: утки, лебеди, гуси, цапли, еще другие; а рыба двух сортов: маринка и еще похожая на тайменя (т. е. Salmo fluviatilis. Pall.). Для скотоводства места здесь непригодные, так как очень уж беспокойно от комаров и мошки. Из шкур гусиных и лебяжьих женщины тамошние шьют себе одежду.
В местности Кара-кочунь прожили мы всю зиму. Снега не было. Стояла все больше теплая, сухая погода. С Кара-кочуня весной мы пошли дальше сперва сухой степью, а потом горами. Вышедши же из гор, пошли долиной и шли ею трое суток до вершины р. Чемень (Джахан?). Долина здесь очень широкая, но безлюдная и сухая. Из зверей видели только диких верблюдов и диких же лошадей. Дорог дальше не было, и куда дальше идти, этого не знали. Остановились потому табором, а вперед послали пять человек, которые, однако, к нам не вернулись. Искали мы их целой партией; нашли одного, но уже мертвого, а что сталось с другими, того не доискались[353].
Между тем припасы наши подходили к концу. Некоторые, отчаявшись найти дорогу в «Беловодье», обернули назад. Тогда и другие пошли за ними вслед. На обратном пути, когда у многих оказались недохватки в припасах, убили дикого жеребца на мясо.
Из Турпана (Турфана) к нам, на Кара-кочунь, тем временем прибыл чиновник, по имени Ашир, предложивший нам навсегда поселиться в Чехлыке (Чакалыке), на речке Чехлык же, впадающей в Карашу, однако при условии, чтобы никому из нас не возвращаться обратно в Россию. На это мы своего согласия не дали. И пошли у нас при этом и между собой несогласия, свары да ссоры, так как некоторые пошли в Китай не ради поисков «Беловодья», а ради разживы. Разживы же в Китае никакой не нашли и заторопились домой.
Когда же китайцы доведались, что мы русские, а не кэмчуки, то потребовали, чтобы мы без промедления возвратились. Тогда мы разделились. Одна партия пошла прямой дорогой на Турпан (через Курук-таг и Чоль-таг), а другая, и мой отец тут же, старой дорогой. До Урумчи добрались с грехом пополам, а тут у некоторых дальше идти средств не хватило. Тогда китайский чиновник отправил которых через Кульчжу, которых через Чугучак по этапу в китайских телегах, взыскав с них затем с кого 5, а с кого и 40 рублей. Так все вернулись обратно кроме погибших в долине Чемень, пробыв в Китае полтора года».
Если принять во внимание, что староверы проникли на Лоб-нор и в северный Тибет задолго до экспедиции в те же страны Н. М. Пржевальскаго, притом прошли туда путями и до сего времени остающимися частью неисследованными, то нельзя не признать за рассказом Зырянова, даже в том виде, как он записан господином Киселевым, значение важного географического документа.
Неуспех этой партии не прекратил, однако, брожения среди алтайских «каменщиков»[354], и уже в следующем году, под предводительством братьев Бобровых, направилась в Китай, в поисках «Беловодья», новая партия алтайцев в составе 55 человек[355].
Засим, в рукописной записке Киселева мы находим маршруты по Китаю еще двух партий алтайских крестьян. Ниже я привожу их в несколько сокращенной передаче; теперь же замечу, что едва ли перечисленными здесь случаями ограничиваются поиски «Беловодья». Заключаю это из слов Михаила Евстафьева Чанова, не далее как в 1889 году[356] ушедшего в Китай в надежде разыскать давно уже там осевших «на свободных местах» односельчан.
Чанов с товарищами, всего 11 человек, направились из деревни Карабихи вверх по Бухтарме, перевалили на южный склон Алтая в области истоков Канаса и, следуя далее кочевьями урянхайцев (кокчулутунов), на восьмой день трудного пути добрались до р. Крана. Отсюда дальнейший их маршрут лежал на озеро Уленгур (Улюнгур) и вверх по реке Уленгурке (Урунгу), где они встретили кочевья киреевцев и торгоутов, занимавшихся не только скотоводством, но и земледелием. Не доходя до Ильинской сопки[357], они свернули к югу и пустынными горами, по колодцам, на девятый день добрались до города Санджи (Чан-цзи), который поразил их дешевизной жизненных припасов: мука пшеничная продавалась там по 20 коп. за пуд, овощи шли почти что задаром. Из Санджи, через Урумчи, на 13-й день они достигли Карашара, где и остались зимовать. Они понастроили себе здесь хатки из старого кирпича, валявшегося в изобилии по соседству, и жили на то, что выручали от продажи снопов тальника (Salix sp.), осолодочника (Glycyrrhiza sp.) и брунца (Sophora alopecuroides), служащих единственным здесь топливом. За каждый такой сноп выручали 2–3 копейки, что, при необыкновенной дешевизне местной жизни (пшеничная мука продавалась не дороже 20 коп. за пуд), давало им полную возможность существовать, не нуждаясь. Местное население отнеслось к ним доброжелательно, равно как и китайские власти, которые изредка одаривали их даже мукой, рисом, вином и деньгами.
Конец их благополучию положили три русских казака, возвращавшихся в Джаркент с Лоб-нора, куда они провожали «ученого француза» (принца Генриха Орлеанского), ушедшего далее вглубь Китая с караваном из 40 верблюдов.
Казаки «открыли» их обман; вернее же китайцы сообразили, что долее им невозможно укрывать русских беглецов, и поспешили предъявить им требование о немедленном возвращении на родину.
Они вернулись через Турфан[358], Урумчи, Шихо, Кульчжу и Джаркент, причем большую часть пути принуждены были сделать пешком. К счастью, погода им благоприятствовала: несмотря на конец января, дни стояли теплые, совершенно весенние, снег же они видели только однажды, близ городка Шихо.
Партия Андрея Коновалова, уроженца деревни Печи, покинула Алтай в 1892 году. Перейдя пограничную речку Ак-Кабу, Коновалов вышел к Алгыдаю, близ вершины которого видел каменную плиту в рост человека, исписанную китайскими (?) иероглифами; отсюда он повернул прямо на юг и вскоре выбрался к устью Бурчума. Добравшись таким образом до Черного Иртыша, он пошел – было сначала вверх по этой реке, достиг места слияния ее с Ку-Ирцысом, но здесь снова повернул на юг, в каковом направлении и следовал до р. Урунгу. В виду Ильинской сопки он вышел на тракт, ведущий в г. Урумчи, и, не оставляя уже более колесной дороги, посетил города: Урумчи, Турфан, Карашар и Корлю. В Корле он принял решение вернуться на родину, куда и прибыл в том же году.
Читать бесплатно другие книги:
