Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

Михаил Дмитриевич от души расхохотался.

– Ну, вот что: кончайте скорее ваш обед и приходите ко мне в Английскую гостиницу. У меня есть к вам дело. Да, пожалуйста, не напивайтесь только!

Скобелев вышел, а я вернулся к Аргутинскому. Выпив еще вина, мы разошлись в разные стороны, условившись к десяти часам вечера явиться в театр. Ложу должен был взять Аргутинский. Скобелев сидел у себя в номере Английской гостиницы и что-то писал.

– А, явились. Ну, прекрасно… Теперь я вас больше и не пущу.

– Как не пустите?! – удивился я.

– Да так и не пущу. Запру двери – вот и все.

– Да мне нужно в театр, ваше превосходительство. Уже ложа взята у нас, – отвечал я.

– Это для меня безразлично. Сказано: не пущу – и никаких разговоров. Безобразничать будете, да еще в форме. Не пущу… Представьте себе, – продолжал он, обратившись к сидевшему тут же Маркову, – вот этого зверя я поймал в кондитерской, да еще с кем – с Аргутинским! Черт связался с младенцем… Если они вдвоем напьются, то разнесут вдребезги весь Константинополь. А потом отвечай за них. Мы вот лучше поужинаем вместе чинно и ляжем спать в свое время. А пока вот советую заняться книгами: я свежие получил, рекомендую!

– Ну их! – отвечал я. – Лучше вы отпустите меня с Марковым. У меня ведь номер занят уже и ложа взята!

– Не пущу… Не мешайте мне писать! – сказал генерал и начал что-то строчить.

Спустя немного времени мы спустились в столовую, поужинали и затем снова вернулись в номер. Скобелев приказал внести два тюфяка и положить их на пол.

– Вот вам постель, раздевайтесь и ложитесь. А завтра раньше встанем, и я вам дам работу.

Скобелев разделся, улегся на постель и стал читать газету. Мы расположились вблизи на тюфяках.

– Вот что, брат, – обратился я шепотом к Маркову, – как только он уснет – мы оденемся и удерем, а затем под утро вернемся обратно.

– Отлично, – согласился Марков.

Мы укрылись одеялами и притворились спящими. Скобелев почитал газету около получаса, затем вдруг встал, подошел к двери, запер ее на замок и ключ положил себе под подушку.

«Вот тебе и раз! – подумал я, смотря из-под одеяла на принимаемые генералом меры против нашего бегства и толкая под бок своего соседа, – и последняя надежда лопнула!»

– Ваше превосходительство, – чуть не расплакался я, – зачем это вы дверь заперли?

– А чтобы вы не удрали! Народ ведь вы ненадежный, я знаю!

Михаил Дмитриевич улегся и потушил свечу… Несколько минут спустя я подошел осторожно к окну и стал осматриваться.

– Вы чего там смотрите? – слышу в темноте голос Михаила Дмитриевича.

– Смотрю, нет ли тут трубы. Мы по ней бы спустились. К несчастью, не оказывается.

– Ну так прыгайте прямо!

– Покорнейше вас благодарю. Чтобы шею сломать? Нет уж, видно, с вами трудно бороться. Покойной ночи, ваше превосходительство!

– Давно бы так!

Вскоре я услышал храп Михаила Дмитриевича. Мне что-то не спалось, и я долго ворочался на своем тюфяке. Утром я был разбужен от какого-то неприятного ощущения холода и мокроты. Открыв глаза, я увидел стоявшего перед собой в одном белье Скобелева, который из рукомойника преспокойно лил воду на меня и Маркова. Я моментально вскочил.

– Что вы делаете, ваше превосходительство?! – закричал я испуганно.

– Бужу вас! – заливаясь смехом, отвечал генерал, и струя холодной воды продолжала литься на мое тело. Рубашки наши и постель были совершенно мокры, так как Михаил Дмитриевич вылил на нас целый рукомойник и взялся за другой, полный, чтобы продолжать свое невинное занятие.

– Ну нет! – закричал я, бегая в одной рубашке по комнате. – Уж больше вам не удастся нас поливать!

И я, схватившись за рукомойник, хотел вырвать его из рук Михаила Дмитриевича.

– Марков, помоги мне! – кричал я, не будучи в состоянии справиться один.

Во время борьбы рукомойник вдруг полетел на пол, разбился вдребезги, и вся вода очутилась на дорогом ковре.

– Вот так-то лучше! – сказал я, и схватил со стола графин с водой. Скобелев бросился его отнимать, и графин очутился тоже на полу. Все хохотали до упаду, и Михаил Дмитриевич больше всех.

– Вот войдет человек сейчас, – заметил я, вытираясь полотенцем, – и подумает: каков русский генерал, чем занимается с подчиненным!

– Да вы же сами виноваты: спите так, что начальнику приходится вас будить.

– Хорош способ будить! – оправдывался я. – На что мы теперь похожи?!

– Ну не ворчите, давайте мириться. Вон возьмите там в чемодане мое белье и наряжайтесь.

Я и Марков надели его белье.

После завтрака Михаил Дмитриевич ушел в посольство, а около двенадцати часов мы все вместе поехали обратно на позицию в Св. Георгий. Здесь Скобелев получил приятную телеграмму, что скоро к нему приезжает из России его мать с бывшим воспитателем Жирарде. Известие это очень обрадовало Скобелева, и мы, воспользовавшись его хорошим расположением духа, отпросились снова к берегам Босфора. Бесцельно шатался я по улицам Константинополя и, наконец, очутился возле моста через Золотой Рог, на голубой водной площади которого виднелся целый лес мачт с разноцветными флагами всех наций, и между ними по разным направлениям сновала масса маленьких, легких яликов.

«А не проехаться ли в Азию?» – пришла мне вдруг мысль, и, сойдя к берегу, я уселся в одну из этих миниатюрных лодочек, хозяин которой оказался грек.

– А ну-ка, мусью, тащи меня в Скутари! – приказал я ему, едва умостившись в этой лодочке.

Грекос быстро стал грести, что-то тарабаря на своем непонятном мне диалекте, изредка вставляя некоторые болгарские слова, которые были мне знакомы. Всего до азиатского берега было около двух верст. Отъехав немного от моста, грекос развернул на шесте какую-то грязную тряпку, которая изображала из себя парус, и мы поплыли еще скорее. На середине мы едва не перевернулись, потому что я, не предполагая, что душегубка наша так неустойчива, встал на своем месте и едва не полетел в воду, сильно испугав этим гребца.

– Это не можно, не можно! – с ужасом стал он кричать, уравновешивая веслами сильно раскачавшуюся лодочку.

Наконец мы добрались до берега Малоазиатского полуострова. Город Скутари раскинулся на довольно значительном пространстве. Здания и мечети издали казались очень красивыми, но вблизи впечатление совершенно менялось. Довольно широкая полоса воды у берега была загромождена множеством всевозможных судов. На пароходах и барках виднелась масса турецкого люда, преимущественно женщин и детей, спасавшихся из Болгарии, как объяснил мой грек, от русских «казаков». Я был в форме, при орденах, и потому на меня с удивлением посматривали как с набережной, так и с судов. После некоторых лавирований грек мой пристал, наконец, к берегу.

– Ну, братец, как хочешь, а я на твоей раковине обратно не поеду, – объяснил я кое-как своему носатому лодочнику и расплатился с ним. Он ничуть не обиделся, а, напротив, даже помог мне разыскать для обратного путешествия хорошенький катер, хозяин которого, тоже грек, объяснялся довольно порядочно по-русски. Приказав своему новому хозяину ожидать меня версты на полторы к северу от места высадки, я пешком отправился по узким и грязным улицам Скутари, которые были положительно запружены самой разнообразной толпой турецкого люда, преимущественно в бедных, оборванных цветных костюмах с узлами и котомками на плечах.

Вообще здесь на улицах народу встречалось гораздо больше, чем в Константинополе. Навьючены, впрочем, были почти исключительно женщины, дети и многочисленные ослы. Мужчины же, большей частью, шли с пустыми руками. Тут были и турки, и греки, и евреи, и чернокожие нубийцы, и воинственные албанцы, и жители Аравии, и даже негры – и все это в своих оригинальных пестрых костюмах с красными фесками и белыми чалмами на головах. Словом, здесь были, кажется, представители со всех вассальных провинций обширной Турецкой империи – представители из Европы, Азии и Африки.

По дороге попадались довольно хорошие двухэтажные дома с балконами, порядочные магазины. Но все это носило характер вполне азиатский, восточный. С трудом протискивался я через эту пеструю толпу, обращая на себя всеобщее внимание своим русским мундиром, своими орденами. «Москов, гяур!» – слышались повсюду восклицания, и на меня все указывали пальцами. Положенье было довольно неловкое, и я направился к набережной, где толпа была значительно реже. Здесь мою фигуру заметил хозяин нанятого мною катера, плывшего вдоль берега, и криком просил меня подойти к пристани.

Вблизи пристани, на спуске к Босфору, помещалась какая-то кофейня. Под навесом стояло несколько столиков. Посетителей почти не было. Я вошел в нее, уселся к одному из столиков и потребовал себе вина. Ко мне подошел хозяин-грек и вежливо поклонился. По-русски он не понимал ни слова и на мои вопросы отвечал мычанием. Вскоре явился хозяин моего катера и служил нам переводчиком. Я усадил их возле себя, и из принесенной бутылки стал наливать в стаканы вино, приглашая греков выпить со мною. Хозяин кофейни, видя, что я хочу его угостить, торопливо подозвал к себе мальчишку, сунул ему бывшую в моих руках бутылку и что-то быстро заговорил. Мальчик со всех ног пустился куда-то с данною ему бутылкой.

– Что это? – спросил я у своего грека.

Последний объяснил мне, что по ошибке мне подали не то вино, какое следует. Я догадался, что меня просто хотели угостить какою-то мерзостью, но, конечно, не показал вида. Вскоре прибежал мальчик и принес другого, довольно хорошего вина. После двух-трех стаканов грекосы развеселились и начали рассказывать мне, что они, греки, очень довольны тем, что русские войска победили турок; что они с нетерпением ожидают, когда мы займем Константинополь и освободим их от мусульман и проч., и проч. Между тем кофейню мало-помалу стали наполнять посетители, преимущественно греки и болгары. Сначала они сидели поодаль, но вскоре подошли к нашему столику и густой толпой окружили нас. Я предложил некоторым вина, других угостил папиросами, и толпа начала шумно галдеть. Слышались постоянно возгласы «Живио царь Александр, царь Николай!», «Живио генерал Гурко, Радецкий, Скобелев!». Толпа все больше и больше наэлектризовывалась, послышались даже крики «Ура! Живио Россия!..».

«Однако… Это может кончиться очень неприятно для меня, – подумал я, видя возбуждение окружавшей нас толпы. – Как бы еще меня не арестовали здесь… Подумают, что я агитатор какой-нибудь!»

И действительно, через несколько минут в кофейню вошли два турецких офицера в полицейской форме и уселись вблизи нас. Грекосы еще издали их заметили, что-то загалдели, быстро разошлись по кофейне и, расположившись за столиками, стали говорить между собою очень тихо. Я, нимало не стесняясь присутствием полицейских, продолжал свою беседу с греками по-русски, к видимой досаде полицейских чинов (заптиев), ничего, очевидно, не понимавших из моих слов. Наконец один из них – здоровый, смуглый мужчина с длинными, черными усами громко подозвал к себе хозяина кофейни и что-то стал ему говорить, все посматривая на меня. Затем они подозвали к себе и хозяина катера, с которым я беседовал, и тоже долго с ним говорили.

Вернувшись ко мне, грек объяснил, что полицейские все время расспрашивали его про меня: откуда я приехал, зачем, что я им говорил, кто я такой и т. д. По их злобным взорам, которые они бросали в мою сторону, я решил, что, вероятно, они не особенно дружелюбно ко мне настроены. А потому, во избежание неприятностей, я, расплатившись за вино, отправился на свой катер в сопровождении своего хозяина. Полисмены сочли своей обязанностью проводить меня до самого берега. Усевшись в катер, мы быстро поплыли через Босфор по направлению к Галате. Солнце садилось уже, и скоро весь город засветился бесчисленным множеством огоньков, которые красиво отражались в глубоком водяном пространстве. И эта ночная картина громадного исторического города, отражавшегося в прозрачно-голубых водах Босфора и Золотого Рога; это множество всевозможных судов, тоже сиявших огоньками на поверхности сонных вод; эти роскошные южные сады – кипарисов, платанов, лавров, мирт, померанцев, – тянувшиеся широкими темными лентами по берегам тихих вод, – представляли какой-то фантастический, чудный вид, от которого трудно было оторваться глазами…

Было уже совершенно темно, когда катер наш, въехав в Золотой Рог и полавировав между судами, остановился возле известного нам деревянного моста. Расплатившись с греком, я через туннель попал в европейскую часть Константинополя. Здесь встретил несколько товарищей, и с ними долго еще шатался по разным веселым кафе-шантанам.

На следующий день я вернулся в Св. Георгий.

– А что, Скобелев дома? – спросил я Маркова, с которым помещался в одной палатке.

– Нет, уехал в гости к турецким пашам, собственно к Главнокомандующему – к Фуаду-паше[262]. Скука здесь, брат, ужасная… Отправимся куда-нибудь!

– С удовольствием, – отвечал я. – И знаешь куда? Поедем в деревню Макрикиой. Я давно уже туда собираюсь. Говорят, там есть подземные ходы в Константинополь, и даже под морским дном на Принцевы острова!

– Ну, последнее вряд ли! – заметил Марков. – Что ж, пойдем, я согласен.

Не откладывая в долгий ящик, мы через несколько минут собрались уже в путь и отправились на вокзал. До Сан-Стефано доехали по железной дороге, а здесь наняли парусную лодку и Мраморным морем двинулись в Макрикиой. Бывший на пристани дежурный офицер, предполагая, что мы в форме едем в Константинополь, замахал нам платком, приглашая вернуться. Но мы только любезно с ним раскланялись и под парусом быстро понеслись на север. Приблизительно через час лодка наша пристала к берегу у деревни Макрикиой, через которую проходила железная дорога из Сан-Стефано в Константинополь.

– А недурно бы здесь закусить где-нибудь, – сказал Марков, выходя на берег. – Я, по крайней мере, сильно проголодался… Что, есть тут какая-нибудь гостиница? – обратился он к греку, отдавая ему деньги.

Последний отвечал отрицательно, но прибавил, что при вокзале есть небольшой буфет, где можно закусить. Через несколько минут мы были на вокзале и, усевшись за столик, заказали себе завтрак.

«А где же мы проводника найдем для осмотра этих пещер? – соображал я, попивая вино. – Еще заблудимся, пожалуй, да попадем в турецкие лапы!..» В это время в общую залу, где мы сидели, вошли несколько турецких офицеров и поместились за ближайшим столиком.

– Откуда они взялись? – спросил я Маркова, рассматривая фигуры этих турецких сынов Марса.

– А здесь же их лагерь недалеко от вокзала. Они тут стоят на позициях, – отвечал Марков, внимательно вглядываясь в лица этих офицеров. – А посмотри-ка, Петро, вот на этого офицера, – продолжал он, указывая глазами на симпатичного брюнета, среднего роста, лет сорока пяти, сидевшего ближе к нам. – Ведь это, кажется, тот самый полковник, который, помнишь, приезжал к нам на позиции под Плевной – после сдачи ее – и ночевал еще у нас…

Турки заметили наши пристальные взгляды и, в свою очередь, внимательно посмотрели на нас. Полковник Тахир-бей, на которого указывал Марков, сразу узнал нас и, видимо обрадованный этой неожиданной встречей, весело улыбаясь, быстро подошел к нам.

– Bonjour, messieurs, bonjour! Comme je suis content de vous voir! Qelle rencontre inattendue![263] – говорил он, пожимая наши руки.

Он познакомил нас со своим товарищем Омаром-беем, англичанином, который тоже командовал бригадой в лагере под Макрикиоем. Мы уселись за один столик и потребовали еще вина. Тахир-бей начал с удовольствием вспоминать о своем посещении наших позиций под Плевной, отзывался с восторгом о любезности Скобелева и Куропаткина, об их высоких военных качествах, о поучительных действиях наших войск на Зеленых горах, об их храбрости и т. д. Затем он начал разбирать действия турецких пашей, одних хвалил, других ругал, и все это пересыпая остротами, каламбурами и смехом. Вообще, он оказался очень веселым и умным собеседником. Говорил он преимущественно с Марковым, который совершенно свободно владел французским языком. Я же хотя и понимал почти все, но изъяснялся довольно слабо.

Другой полковник, Омар-бей, преимущественно молчал и, как истый англичанин, хладнокровно потягивал свою душистую сигару и индифферентно посматривал на нас. Узнав, что мы приехали в Макрикиой осматривать пещеры, Тахир-бей стал отговаривать нас от этого, уверяя, что они давно завалены или полны водой, что это не доставит нам ни малейшего удовольствия, и т. д. Затем оба полковника стали упрашивать нас отправиться к ним в лагерь обедать, уверяя, что этим мы сделаем им большую честь и доставим огромное удовольствие. Просьбы их были так настойчивы, что мы не могли отказаться, и, расплатившись в буфете, отправились все вместе в их лагерь, помещавшийся недалеко от вокзала. Встречавшиеся на пути турецкие солдаты становились во фронт своим начальникам и с удивлением посматривали на наш русский костюм. Вскоре мы подошли к лагерю. Несколько офицеров выглянуло из палаток и тоже удивленными глазами провожало нас.

Наконец мы вошли в большую круглую палатку Тахир-бея. Обстановка была довольно скромная, без всякого комфорта, которого можно бы было ожидать в помещении бригадного командира. Железная складная кровать, маленький столик, две табуретки со сложенным на них оружием, чемоданы и ковер на земле – вот и все убранство лагерного жилья турецкого бея. Мы разместились здесь кое-как, и Тахир-бей начал угощать нас прекрасным табаком. Англичанин же, Омар-бей, ушел к себе хлопотать относительно обеда. Вскоре в нашу палатку вошло еще несколько офицеров, с которыми Тахир-бей (хозяин) нас сейчас же познакомил. Между ними два были Генерального штаба и один командир кавалерийского полка (фамилий их не помню). Все были очень любезны, веселы и внимательны к нам. Офицеры Генерального штаба в разговоре между прочим сообщили, что они воспитывались в Париже и окончили курс в университете.

– А что, господа, не пойти ли нам выкупаться перед обедом? – обратился ко мне и Маркову Тахир-бей.

– С удовольствием! – отвечали все, и целая компания офицеров (шесть турецких и два русских) отправилась к берегу Мраморного моря, к красивой просторной купальне.

Долго плавали мы здесь в прозрачных, синеватых водах Мраморного моря, долго на спокойной водной поверхности раздавались веселый смех оживленные русские, французские и турецкие речи вперемежку… Наконец, в самом веселом расположении духа мы вернулись в лагерь, где в палатке Омар-бея уже ждал нас обед. Англичанин устроился совсем не так, как его товарищ, Тахир-бей. Палатка была гораздо больше и убрана даже с некоторым комфортом. Стол накрыт совершенно по-европейски. Обед, доставленный, вероятно, из Константинополя, ничуть не напоминал, что здесь преобладают сыны Магомета.

Вкусный обед, прекрасные вина, отличное шампанское и, в довершение всего, довольно порядочная дивизионная музыка, которая играла во время нашего обеда – все это, конечно, приятно поразило нас. Обед прошел очень оживленно. Все наперерыв нас угощали, и стаканы наши то и дело наполнялись шипучим вином. В конце обеда Тахир-бей громогласно предложил тост за здоровье русского императора, который встречен был громкими криками присутствующих: «Да здравствует Александр! Да здравствует император России!» А я с Марковым дружно прокричал русское «ура». Мы ответили им тостом за султана и осушили до дна наши большие бокалы, что произвело очень приятное впечатление на всех турок, и они горячо пожимали нам руки.

Оркестр в это время заиграл турецкий марш. Затем следовали тосты за вечную дружбу и мир между Россией и Турцией; за здоровье русского и турецкого Главнокомандующих; за русскую и турецкую армию; за всех храбрых обеих армий, причем мне, как имевшему Георгиевский крест, было оказано особое внимание; за здоровье отважных генералов обеих армий: Скобелева, Гурко, Радецкого, Драгомирова, Османа-паши, Тевфика-паши и др.; за турецкие и русские войска, дравшиеся под Плевной (причем мы успокоили их, что плевненским пленникам живется в России прекрасно); за здоровье, наконец, друг друга… Словом, трапеза наша вышла такая дружеская, такая теплая и задушевная, что трудно было предположить, что это братаются еще недавние заклятые враги, с таким ожесточением, с такой ненавистью истреблявшие беспощадно друг друга на полях и горах Болгарии.

«А, право, турки пресимпатичный народ! – думал я, смотря на их добродушные лица и видя это радушие, эту искренность. – Как-то не верится даже, чтобы они могли обращаться так жестоко и бесчеловечно с братушками».

В конце концов мы все нагрузились так солидно, что многие только лепетали что-то. Было около пяти часов вечера, когда мы всей компанией отправились на вокзал к поезду, шедшему в Сан-Стефано из Константинополя. Хотя турки и упрашивали нас погостить у них еще немного, но мы не могли исполнить их просьб, так как в Св. Георгии предполагался на днях праздник Казанского полка, в списки которого был зачислен Скобелев, который поэтому хотел торжественно отпраздновать этот день, пригласив к нему также турецких начальников. Мы просили наших любезных знакомых приехать на этот праздник (зная, что Михаил Дмитриевич будет этому очень рад) и обещали им на днях прислать приглашение от имени Скобелева. Тахир-бей, Омар-бей и другие турецкие офицеры вошли с нами в вагоны и сердечно пожимали наши руки, соскочив на платформу, когда поезд уже тронулся. Целая толпа турецких солдат смотрела издали на наше дружеское прощание, оживленно между собою разговаривая.

– Ну что, тезка, – обратился я к Маркову, – доволен ты поездкой?

– Очень. А какой, право, прелестный народ эти турки! – отвечал он, все еще не придя в себя от обильных тостов и шампанского. – Право, пресимпатичные люди!

Приехав поздно вечером на позиции, мы узнали, что Михаила Дмитриевича еще до сих пор нет, но что прибыл из Одессы его воспитатель Жирарде, с которым мы познакомились еще раньше под Плевной и которого за короткое время успели горячо полюбить, как умного, благородного и сердечного человека. После взятия Плевны он ездил в Париж, затем был в Санкт-Петербурге и теперь снова вернулся навестить своего любимого питомца и вместе с тем искреннего друга, Михаила Дмитриевича.

– Здравствуйте, господин Жирарде, здравствуйте! – говорили мы, крепко пожимая руку полному человеку, лет пятидесяти, небольшого роста с умной, подвижной, чисто французской физиономией. – Ну как поживаете? где были? что видели? что в России? Рассказывайте скорее всё!

– Подождите, господа, подождите, все скажу. По порядку…

И он нам рассказывал про парижскую жизнь, про выставку…

– Вот, кстати, вам подарки с выставки, – и он презентовал каждому из ординарцев по разной походной принадлежности. (На мою долю достался походный стакан, очень изящно сделанный из французской лакированной кожи.) Рассказывал про Россию, Петербург, про свое путешествие.

– До Одессы я ехал с матушкой Михаила Дмитриевича, с Ольгой Николаевной. Она осталась на время в Одессе по делам Красного Креста, но скоро должна прибыть в Константинополь.

Для Жирарде, которого Скобелев уже давно ожидал, была разбита маленькая палатка рядом с палаткой генерала. Через час приехал Скобелев и очень обрадовался, увидев своего друга-воспитателя. Началась самая задушевная беседа, и мы, чтобы не мешать старым друзьям, разошлись по своим палаткам.

Спустя два дня по приезду Жирарде, в день полкового праздника Казанского полка, Скобелев назначил смотр всему 4-му корпусу. Кроме начальников других частей, Скобелев пригласил также Главнокомандующего турецкими войсками под Константинополем Фуада-пашу, Беккера-пашу и еще несколько турецких генералов, затем наших знакомых – Тахир-бея и Омар-бея с их адъютантами и других. С Главнокомандующим прибыл и взвод конного конвоя. К десяти часам утра весь корпус выстроился для встречи, причем на правом фланге, по направлению к деревне Икетли, стали Астраханские драгуны и казаки. От казаков же 8-го полка (полковника Желтоножкина) была выслана одна сотня к демаркационной линии для почетного конвоя турецкого Главнокомандующего Фуада-паши и бывших с ним министров.

В десять часов Скобелев объехал войска, поздоровался со всеми и поздравил Казанский полк с его праздником. Вскоре за холмами показалась большая группа всадников в красных фесках и синих мундирах, впереди которой на красивом коне ехал Фуад-паша, представительный и довольно еще молодой человек – лет тридцати пяти, своим ростом, фигурой и даже лицом несколько напоминавший Скобелева. Хотя и говорили, что он природный турок, но по внешности и слегка рыжеватым волосам он больше походил на англичанина. «На караул!» – скомандовал Скобелев и, взяв подвысь, поскакал рапортовать Фуаду-паше, который радушно протянул ему руку. Затем Фуад-паша со своею многочисленною свитой объехал все войска и с каждою частью здоровался по-французски. «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» – дружно отвечали ему наши солдатики, ничего, конечно, не понимая из его приветствия на чуждом им языке (музыка в это время играла свои полковые марши). Затем все войска прошли мимо Фуада-паши церемониальным маршем, причем полки 16-й дивизии, которые Скобелев особенно любил и был даже несколько пристрастен к ним, в своих новых мундирах и фуражках, вместо прежних безобразных кепи, произвели особенно хорошее впечатление и вызвали всеобщие похвалы.

По окончании церемониального марша командир Казанского полка полковник Лео пригласил всех присутствующих начальников частей на полковой праздник. Мы все подошли к месту расположения полка лагерем. На склоне горы были устроены оригинальные столовые для офицеров и солдат. Трудно было придумать что-нибудь более остроумное, более эффектное, чем эта картина празднования братского полкового праздника на самой позиции в присутствии своих недавних врагов: на наиболее возвышенном месте устроен был из нескольких палаток павильон, где в три ряда стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями и изящно уставленные приборами, батареями бутылок и разными украшениями (все доставлено было из Константинополя). Это была столовая для офицеров и почетных гостей полкового праздника.

Снаружи шатер был красиво декорирован зеленью, цветами и гирляндами, между которыми рельефно выделялись вензеля Государя, наследника и двух августейших Главнокомандующих (Великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича), а также щиты с названиями тех городов и селений, где лихой Казанский полк проявил свою храбрость, мужество, где увековечил себя геройскими подвигами и отвагой. Затем несколько ниже этого офицерского шатра устроены были оригинальные столовые для нижних чинов: для каждого батальона был вырыт в земле громадный Георгиевский крест. Люди садились с наружной стороны этих крестов лицами внутрь, опуская ноги в канаву около аршина глубиной, составлявшую наружную ограду крестов. Перед солдатами на крестах стояли простые, но чистые приборы. Еще ниже упомянутых трех громадных Георгиевских крестов, которых вполне заслужили эти три батальона, устроен был в земле же турецкий герб – огромный земляной месяц, куда таким же образом поместился турецкий конный конвой, приехавший с Фуадом-пашой и другими оттоманскими генералами. Между батальонами устроены были дорожки, красиво украшенные гирляндами, флагами и вензелями…

После молебна, совершенного между тремя крестами, все заняли свои места, и нам из офицерского шатра, с высоты, очень эффектно обрисовывались эти громадные русские живые кресты, а ниже их турецкий полумесяц, который особенно выделялся благодаря красным фескам турецких драгун. Всех гостей с офицерами полка было около полутораста человек. Генералитет наш и другие высшие чины разместились вперемежку между турецкими гостями, любезно занимая их и угощая. Скобелев о чем-то оживленно беседовал с Фуадом-пашой и Беккером-пашой. Полковники Лео, Аргамаков, Панютин и другие с чисто русским гостеприимством и радушием ухаживали за остальными сынами Магомета. Особенно своей веселостью, остроумием и находчивостью отличался, как и всегда, Всеволод Федорович Панютин – умный, деятельный и энергичный человек, любимец всех офицеров и солдат.

По русскому обычаю сначала выпили, потом принялись за вкусную закуску. Громкий оживленный разговор на русском и французском языках стоял над этой пестрой, красивой толпой. Во время обеда командир полка, полковник Лео, получил несколько поздравительных телеграмм, между которыми особенно дороги были поздравления от двух августейших Главнокомандующих, причем Михаил Николаевич поздравлял, как шеф, свой славный полк. Телеграммы были громогласно прочитаны на русском и французском языках (на последнем собственно для турецких пашей) и сопровождались громким единодушным «ура» всех присутствующих офицеров и солдат и звуками народного гимна, исполненного прекрасной полковой музыкой.

После тостов за обожаемого монарха, наследника престола, Главнокомандующих и других лиц императорской фамилии Скобелев предложил выпить за здоровье полка. При этом в умной, прочувствованной речи он вспомнил последовательно все подвиги, совершенные славным полком, все тяжелые невзгоды, выпавшие на его долю в период кампании, высказал, наконец, уверенность, что полк постарается твердо укрепить в себе все эти знания и боевую опытность, приобретенные такими тяжелыми трудами, и не будет почивать на лаврах, как это часто бывает. Что если потребуются новые усилия, новые жертвы, то он уверен, что полк окажется на высоте своего призвания и не пожалеет своих отважных, боевых сынов для защиты царя и родной земли…

– Пью еще раз здоровье молодцов-казанцев! – закончил свою энергичную, сильно подействовавшую на всех присутствующих речь Михаил Дмитриевич.

«Ура, уррааа!..» – долго носилось над офицерской палаткой, над Георгиевскими крестами и даже над турецким полумесяцем, и бокалы офицеров высоко поднимались над столами. Замечательный человек был этот Михаил Дмитриевич! Скажи эту самую речь другой – все выслушали бы ее совершенно хладнокровно, спокойно. Теперь же у редкого человека внутреннее волнение не отражалось на лице, у редкого офицера не стояли на глазах слезы… Речь Скобелева, конечно, не могла быть особенно приятна для наших недавних врагов, высшие военные представители которых сидели между нами. Хотя, по всей вероятности, они, по незнанию русского языка, ничего и не поняли из нее, но по тому впечатлению, которое она произвела на всех, по тем восторженным «ура», которые вырывались из наших грудей, турки, вероятно, догадались, что дело идет о каком-нибудь патриотическом вопросе, что в эти минуты им не следовало бы здесь присутствовать…

Это заметно было по их несколько смущенным лицам… Но Скобелев был великодушен и умел щадить самолюбие врага. Еще не затихли раскаты этого оглушительного «ура», которое вызвала его последняя, дышавшая порохом, речь, как Михаил Дмитриевич снова поднял свой бокал и громко предложил тост за Фуада-пашу и за турецкую армию.

Начались чоканья наши с бокалами недавних врагов… Турки были в восторге… Фуад-паша отвечал очень умной и энергичной речью на французском языке. За ним говорили другие турецкие генералы. Особенно разумную и энергичную речь сказал один из пашей, какой-то бригадный командир. Разбирая вкратце действия наших и турецких войск в минувшую кампанию, он положительно отдавал предпочтение первым, восхвалял русского солдата, удивлялся его мужеству и дисциплине и находил в высшей степени поучительными действия наших генералов. Словом, сделал нам форменный панегирик… Другие паши слегка морщились только, слушая увлекательную речь своего словоохотливого коллеги.

Конвой турецкий (человек тридцать), помещавшийся в небольшом, сравнительно с крестами, полумесяце, был тоже не забыт, и здесь роль хозяев исполняли наши фельдфебели и унтер-офицеры. Здесь дело было гораздо проще, хотя ничуть не скучнее. Не было, правда, никаких тостов, спичей и изъяснений, и господа фельдфебели и унтер-офицеры объяснялись с гостями исключительно на своем родном диалекте с прибавлением разве мимики. Но гости и хозяева, тем не менее, отлично понимали друг друга, и бутылки быстро опорожнялись. Я несколько раз заглядывал туда и каждый раз возвращался обратно с хохотом.

– Эй, брат Ахметка (или просто: «Ну ты, красноголовый азиат!»), выпьем с тобою, что ли! – приставал какой-нибудь Ковалев или Степанов к здоровому турецкому драгуну, объясняя очень наглядно свое предложение щелчком по воротнику…

И Ахметка, самодовольно осклабясь, сейчас же принимал налитую ему чарку и начинал что-то быстро говорить на своем тарабарском языке.

– Да ты, брат, пей, чего там много разговаривать… Вон еще надо этому долгоносому налить…

И посуда моментально опорожнялась, а затем следовала та же сцена с долгоносым… Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотне казаков 8-го полка пришлось разводить по домам как господ турецких офицеров, так равно и их конвойных солдат, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обеда, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.

Я забыл упомянуть, что еще в Чаталдже мы всем штабом, со Скобелевым во главе, и с горною батареей снимались у походного нашего фотографа Иванова. Но в то время с нами не было любимца Михаила Дмитриевича – Жирарде. Поэтому, желая, чтобы и его воспитатель принял участие в нашей группе, Скобелев попросил Маркова съездить в Константинополь и привезти оттуда лучшего фотографа. Дня через два фотограф явился, и мы все снялись перед палаткой Михаила Дмитриевича. Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.

В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось: скоро ли и нам удастся поплыть в родные края? Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию и что нам придется поэтому двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного внимательного глаза.

Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда. Заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…

Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей, и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленные жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.

На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом – довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.

Как-то вечером, недели за две до нашего выхода из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали. Я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни приблизительно следующие:

Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек, бесспорно, очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал. Да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой спеть ее до конца, но всегда получал отказ.

– Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня петь этот романс. Очень уж он мне нравится! – приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.

– Хорошенького понемножку, – отвечал он. – Учить вас я не намерен, можете сами научиться…

Итак, я, лежа, мурлыкал этого самого «связанного любовью героя», а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.

– А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется… Вышел пройтись по лагерю… Вижу, у вас огонь – вот и зашел…

– Очень рады, очень рады! – заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. – Мы вот тоже скучаем… Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку…

И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия по Франции. Рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать «Марсельезу». Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.

– Надо вот как, – сказал он и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.

Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков, и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.

– Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! – заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем пении.

– Вот что, – сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, – пойдемте в поле, я вас там научу и словам «Марсельезы».

– Отлично, идем!

Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная. Часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распевать сперва тихо «Марсельезу», а затем незаметно громче и громче.

Вдруг мы услышали невдалеке знакомый голос Михаила Дмитриевича:

– Кто это там по ночам орет? Пожалуйте-ка сюда, господа певцы!

Будь мы только вдвоем с Марковым, мы, конечно, как школьники, удрали бы. Теперь же, в присутствии воспитателя Скобелева, это неловко было сделать.

– Да кто же это? – раздался снова голос генерала уже совсем близко.

– Это мы – компания! – отвечал я.

– А, это компания обезьян! Что вы, с ума сошли, по ночам завывать вздумали!

Но, подойдя ближе и увидев Жирарде, он несколько удивился.

– Ах, это вы! – сказал он. – А я хотел было уже за жандармами посылать, чтоб всех вас, певцов, упрятать в клетку… И все вы, – напустился он на меня, – я вот вас в Третье отделение[264] отправлю!

– За что, ваше превосходительство?!

– За либеральное направление! Что это вы «Марсельезу» распеваете?!

– Что ж тут такого? Это национальный марш Французской республики, дружественной нам державы.

– Да, там бы вам показали дружественную державу, – улыбнулся Скобелев. – Лучше пойдемте спать. Завтра вставать рано, и надо перебираться в селение. Последнюю ночь проводим в лагере!

И, взяв под руку Жирарде, он направился к своей палатке. Я с Марковым следовал позади.

В конце августа Скобелев отправил в Санкт-Петербург поручика Эйгольца с разными поручениями к своему отцу и другим родным, а также просил его помочь Ольге Николаевне, матушке Михаила Дмитриевича, которая все еще оставалась в Одессе по делам Красного Креста. Эйгольц в точности выполнил все поручения Михаила Дмитриевича и вскоре вернулся обратно из России в Константинополь вместе с матушкой Скобелева – Ольгой Николаевной. О ней мы слышали еще ранее очень много хорошего.

Жирарде рассказывал, что это женщина очень умная, образованная, с добрым, гуманным сердцем, с замечательным тактом и энергией. Как сын приносил громадную пользу государству на ратном поприще, так мать ревностно хлопотала, помимо раненых и больных, о благосостоянии созданного на потоках русской крови юного Болгарского княжества, направляя преимущественно свою деятельность и заботы на разумную постановку женского образования у призываемого к новой жизни болгарского народа. В Константинополе она усердно хлопотала об этом, неоднократно советуясь даже с патриархом.

На другой день после описанного выше ночного концерта Скобелев с Жирарде и дежурным ординарцем Лихардовым отправился в Константинополь встречать свою мать, которая должна была приехать из Одессы. В Константинополе Михаил Дмитриевич пробыл четыре дня, и мы, ординарцы, ездили туда по очереди дежурить и вместе передавали бумаги от начальника штаба. На четвертый день наступила моя очередь. С тремя казаками и лошадью Скобелева, которую он приказал привести из лагеря, я доехал до Галаты, оставил здесь в гостинице лошадь, переправился на лодке через Золотой Рог и через туннель попал в Перу.

Михаил Дмитриевич был дома.

– Ну, что у нас новенького, все благополучно? – встретил он меня.

Я передал ему пакеты и сказал, что всё слава Богу.

– Ну и прекрасно. Теперь пойдемте, я вас познакомлю со своей матушкой.

Мы вошли в ее комнату. Мать Скобелева – женщина лет пятидесяти пяти, брюнетка, среднего роста, с умным, энергичным и добрым лицом – сидела на диване и читала французскую газету.

– Матушка, – сказал громко Михаил Дмитриевич, – представляю тебе еще один экземпляр из моей орды! Вот с кем ты наговоришься: он очень любит болтать. Только ты, пожалуйста, смотри за ним: это страшный непоседа. Впрочем, находясь в твоем обществе, он этого не посмеет сделать. В дамском обществе он очень деликатен, хоть и казак… Я же с ним ничего не поделаю: чуть от него отвернешься, а его уже и след простыл… Хоть бы ты, маман, привела в порядок мою орду!

– Очень рада с вами познакомиться, – сказала Ольга Николаевна, пожимая мою руку и усаживая возле себя. – Мне Миша много говорил и писал про вас, и я с вами была довольно хорошо знакома еще до настоящей встречи… И за что ты их все бранишь? – обратилась она к сыну. – Все они такие милые, славные. Вот уж сколько ты их мне представил.

– Это они в твоем присутствии такие смирные. А то они все на головах ходили бы. В особенности же этот проказник, – он указал на меня. – Ты, пожалуйста, обрати на него серьезное внимание.

– Хорошо, хорошо, будь покоен, я обращу внимание на все, – отвечала, улыбаясь, Ольга Николаевна. – Да скажите, пожалуйста, – прибавила она, обращаясь ко мне. – За что это он всех вас называет ордой и в глаза всегда бранит, а за глаза хвалит?

– Это гораздо лучше, чем наоборот, – отвечал я. – То есть в глаза хвалить, а за глаза ругать. Генерал не любит нас баловать и иногда, когда бывает не в духе, даже ругает, хотя и не сомневается никогда в нашей безусловной преданности. Ордой же своей он называет нас, я думаю, не потому, что мы какие-то башибузуки, а просто оттого, что съехались мы к нему с разных концов России и между нами есть представители всех родов оружия. Под Плевной штаб Михаила Дмитриевича был еще разнокалибернее.

– Да, да, это совершенно верно, – подтвердил мои слова бывший тут же Жирарде.

– Ну вот, все на меня! – сказал все время улыбавшийся Михаил Дмитриевич. – Я поэтому уйду даже от вас… Кстати, мне нужно в посольство. К завтраку, впрочем, я вернусь. Надеюсь, ты не будешь скучать с этой обезьяной!

– Он у вас всегда такой? – обратилась ко мне, смеясь, Ольга Николаевна, когда генерал вышел.

– Всяко бывает, – отвечал я. – Бывает иногда сердит, не в духе, но большей частью весел и добр. Нередко за обедом он добродушно подтрунивает над кем-нибудь, перебирает нашего брата по косточкам, хотя никогда этого не делает за глаза или с дурной целью. Часто он рассказывает нам про Туркестан, про халатников, про свои дела с ними, и мы всегда с увлечением слушаем эти повествования. А когда бывает очень весел, то рассказывает про свои проделки в детстве, и мы тогда хохочем до упаду.

– Да, – отвечала, смеясь, Ольга Николаевна, – он был мальчиком ужасный проказник, чего только он ни выдумывал!

– А правда, Ольга Николаевна, что еще ребенком он терпеть не мог немцев? – спросил я.

– Да, это правда, – отвечала она, – немцев он действительно не любил… Впрочем, тогда доставалось всем! Вот только господину Жирарде – нашему старому другу – мы и обязаны, что Миша стал сдерживать свою пылкую натуру. Господин Жирарде сумел привязать к себе ребенка, развил в нем честные инстинкты и вывел его на дорогу.

Радость блеснула в глазах старика-француза, и он несколько сконфузился от этой похвалы матери русского героя.

– Да, Михаил Дмитриевич в детстве был очень умный, бойкий мальчик. Очень самостоятельный, любознательный и любил выводить свои решения!

Мы долго еще беседовали на эту тему. Ольга Николаевна подробно расспрашивала меня про кампанию, про все дела Михаила Дмитриевича, про Куропаткина и некоторых других деятелей нашего отряда и с живым интересом слушала мои повествования.

– Вы, как близкий человек к Мише, знаете все. Расскажите, пожалуйста, без утайки! – просила она меня.

И все, что мне было известно, что сам видел, я подробно передал умной и доброй женщине – матери знаменитого человека.

Около двенадцати часов дверь комнаты отворилась, и на пороге появился Михаил Дмитриевич под руку с секретарем нашего посольства господином Ону.

– Ну что, наговорилась ты с ним? – обратился Скобелев к матери, целуя ее руку. – Вот я привел тебе нового собеседника. Пойдемте, господа, завтракать!

– Очень вам благодарна, мы с вами еще побеседуем! – сказала мне Ольга Николаевна и, взяв под руку Жирарде, отправилась в столовую.

– А где же Миша? – сказала Ольга Николаевна, не видя в столовой сына.

– Он ушел к себе в комнату, – ответил я.

– Пожалуйста, Петр Архипович, позовите его!

Я отправился в комнату Михаила Дмитриевича. Последний стоял перед зеркалом и расчесывал себе баки, сбрызнув щетку духами.

– Вас просит Ольга Николаевна.

– Сейчас иду…

– Ваше превосходительство, дайте мне ваших духов! – попросил я генерала.

– Ну пристали ли к вашей физиономии духи?! Да вы посмотрите на себя в зеркало! – отвечал он, смеясь.

– Ну, не надо! Вам, должно быть, жалко… Вот я пойду на вас жаловаться Ольге Николаевне, – обиделся я и хотел уйти в столовую. Но Скобелев в это время догнал меня, схватил за погон и весь флакон духов вылил на голову.

– Чего вы обиделись – нельзя и пошутить! – говорил он и громко хохотал, видя мои усилия освободить свою голову от его душистой влаги. – Будете теперь на меня жаловаться, успокоились? Ну, давайте мириться и идем есть[265].

Спускаясь по лестнице, Михаил Дмитриевич все время толкал меня сзади. Со смехом мы вошли наконец в столовую, где нас дожидалась вся компания. На диване, рядом с Жирарде, сидела Ольга Николаевна; против них – господин Ону с прапорщиком Ушаковым, ординарцем, которого я сменил с дежурства; Скобелев поместился рядом с матерью, я – напротив него. Все были очень веселы, разговорчивы. Тема была преимущественно дипломатического характера, так как представитель ее (господин Ону) присутствовал здесь. Разбирались действия нашей дипломатии, отдавалось должное ловкому Бисмарку и хитрой политике Австрии и Англии.

Словом, никто не стеснялся высказывать свои убеждения и мысли. И при этих довольно серьезных беседах меня особенно удивила Ольга Николаевна. Я никак не ожидал встретить в женщине такой высокий ум, такое понимание разных дипломатических тонкостей, такое образование, начитанность, знание истории, международного права и других наук. Она так метко характеризовала поведение этих так называемых дружественных нам держав, их цели и истинные намерения, проявляла при этом такой глубокий патриотизм и делала все это так просто, так наглядно, что я положительно пришел в изумление и восторг. Единственный раз в жизни мне приходилось встречать такую умную и высокообразованную женщину…

Личности Бисмарка, Андраши и других крупных дипломатов Европы вырастали перед моими глазами, как живые. Михаил Дмитриевич большею частью вполне соглашался с мнениями Ольги Николаевны, и оба они – мать и сын – были проникнуты явным нерасположением к немцам, считая их главными виновниками наших неудач на дипломатическом поприще.

– Эти немцы для России – большее зло даже, чем жиды! – говорил не раз патриот-генерал.

На другой день утром мы верхами вернулись в Св. Георгий. Все уже перебрались из лагеря. От начальника штаба, генерала Духонина, Скобелев узнал, что его хотел видеть Главнокомандующий, генерал Тотлебен.

– Приготовь мне скорее сюртук и шпагу! – приказал генерал своему денщику Лею, думая немедленно же отправиться в Сан-Стефано. Но каково же было его изумление, когда, взяв из рук Лея шпагу, он увидел, что все бывшие на ней крупные и очень дорогие бриллианты оказались вынутыми. Михаил Дмитриевич побледнел, страшно рассердился, бросил шпагу и стал кричать на перепуганного Лея.

– Позови Круковского! – кричал генерал.

Явился известный уже читателям комик-денщик. Но и последний не мог ничего объяснить, не зная даже вовсе про существование этих ценных камней.

– Я знать ничего не хочу, чтоб были мне бриллианты, иначе я вас обоих, мерзавцев, в Сибирь отправлю!

Поляк Круковский, чувствуя себя совершенно невинным и будучи человеком горячим, тоже вспылил и стал возражать генералу.

– За что же в Сибирь?! – оправдывался он. – Почем я знаю, кто их взял? Мало ли к вам ходит здесь всяких господ – за всеми ими не усмотришь!

Скобелева эти слова окончательно взбесили.

– Ах ты скотина этакая! – закричал он, со всего размаха ударил по лицу Круковского и выгнал его из комнаты.

Один только намек денщика на то, что это мог сделать кто-либо из штаба Скобелева, заставил его выйти из всяких границ самообладания. Так невероятно казалось это честному, благородному герою! Всю эту сцену мне передавали после Лей и Круковский. Кроме них, в комнате никого не было. Скобелев этим так взволновался, что отложил свою поездку к Тотлебену до вечера. За обедом, к которому мы по обыкновению собрались все вместе, Скобелев был очень пасмурен, сидел все время молча и ничего почти не ел. Его настроение передавалось и всем. Все сидели в глубокой тишине и недоумевали, что за причина такого угнетенного состояния духа нашего любимого начальника.

– Что это с ним? Отчего он такой? – спросил меня шепотом кто-то из соседей.

– Не знаю, – отвечал я, – по дороге из Константинополя он все время был очень весел. Разве Духонин сообщил ему что-нибудь неприятное!

Круковский и Лей, подававшие обед, тоже были страшно взволнованны, но никому не говорили ни слова об этом эпизоде. Я сидел против генерала и решился с ним первый заговорить.

– Ваше превосходительство! Что это, вы нездоровы? – спросил я генерала, когда он мельком взглянул на меня. – По дороге вы были так веселы, а теперь ничего не едите!

Генерал пытливо посмотрел на меня, что-то сказал и, встав из-за стола, не дожидаясь окончания обеда, ушел к себе в комнату. Вечером уже мы узнали всю эту историю от поручика Хомичевского, которому с плачем рассказал все Лей. Рассказ Хомичевского поразил всех нас. Мы терялись в догадках, на кого подозревать. Несомненно, что ни Лей, ни Круковский не могли этого сделать. Они были для этого слишком честны и, пожалуй, глупы. Несомненно было также, что сделало это лицо, хорошо знакомое с обстановкой генерала, имеющее к нему беспрепятственный доступ и знающее ценность этих камней. Вынуть пять крупных бриллиантов было довольно трудно и требовало значительного промежутка времени. Но кто же, кто?.. Мы перебрали всех нас, ординарцев, и вольноопределяющихся, бывавших иногда у Скобелева, и даже слабая тень подозрения не могла ни на кого из них упасть… Словом, мы положительно терялись в догадках.

– Ну, во всяком случае, господа, – решили мы все, – об этом будем молчать, будто ничего и не было, а тайно будем производить энергичное следствие.

Лею и Круковскому тоже приказано было молчать, и утешили их, сказав, что все это дело мы берем на себя и непременно найдем бриллианты. Роль главного сыщика взял на себя поручик Марков и энергично принялся за розыск. На другой день он зачем-то отпросился у Скобелева в Константинополь вместе с переводчиком Луцкановым. По дороге он заехал в Сан-Стефано, побывал у всех ювелиров, у всех подозрительных, ловких аферистов, свел знакомство с тайной полицией. Но все было напрасно! Прошла уже неделя, а никаких нитей не находилось. Мы уже приходили в отчаяние и думали, что похититель ловко спрятал в воду все концы.

Но как-то вечером из Константинополя приехал Марков. Лицо его было бледно, взволнованно.

– Ну что, неудача? – спросили мы его. – Нет вора?

– Есть, – отвечал Марков, – и клянусь вам, господа, что вы никогда не догадаетесь, кто это! Этот подлый вор, представьте, из нашей же, ординарческой семьи Скобелева! Понимаете, я убил бы на месте того человека, который посмел бы только подозревать его. И вдруг это оказывается голою правдой!

И он нам рассказал подробно грустную историю. Совершенно случайно на вокзале одной из станций он узнал от начальника станции, что какой-то проезжий молодой человек, в русской военной форме, предлагал ему купить крупный бриллиант. По этому следу он и Луцканов отправились в Константинополь, и здесь окончательно убедились в личности вора, хотя бриллианты не могли уже обратно получить. Мы были поражены не менее Маркова. Имя этого негодяя, бросившего пятно на всю нашу дружную и лихую семью, я не хочу даже упоминать – оно хорошо известно всем! Их было два брата, и к ним особенно благоволил Михаил Дмитриевич, ценя их храбрость и исполнительность. Ему они и обязаны своими отличиями и наградами. На совете мы решили, чтобы Марков все это подробно рассказал Скобелеву. Как ни тяжело подействовала эта грустная новость на Скобелева, но он сумел сдержать себя. Он только глубоко вздохнул, печально покачал головой и просил Маркова никому об этом не говорить.

– Губить его незачем – он еще так молод. Может быть, исправится, – сказал Михаил Дмитриевич.

В тот же день, ни слова не говоря ему, он отчислил его обратно в полк, равно как и старшего брата, который получил там роту. Этим дело о пропаже бриллиантов и окончилось, камни в шпагу были вставлены новые, и Скобелев просил всех совершенно забыть эту грустную историю. Потом уже, через несколько лет после этих печальных дней, я узнал еще более ужасную новость. Эти братья-разбойники, которых Скобелев облагодетельствовал и вытащил из грязи, отплатили ему самою черною неблагодарностью. В то время, когда он, этот труженик, этот неутомимый честный воин, стяжал новые лавры русскому оружию в Туркменских степях, в Ахалтекинском оазисе, один из этих извергов похитил у него лучший и самый драгоценный бриллиант в мире – бриллиант, который нельзя было купить ни за какие деньги и сокровища – его мать, единственное существо, которое он так любил, так боготворил… Узатис убил в Болгарии мать Скобелева, убил женщину, посвятившую себя всецело святому делу помощи страждущему человечеству, отдавшую все свое состояние бедным и нуждающимся людям юного славянского государства, созданного на потоках русской крови, на грудах русских костей.

Незадолго перед выступлением нашим из окрестностей Константинополя в Адрианополь мы собрались все в Св. Георгии на обед к Скобелеву. Он успел уже окончательно успокоиться с этой бриллиантовой историей и был по обыкновению весел и разговорчив.