Русская правда. Устав. Поучение Мономах Владимир

Введение

Устав Владимира Мономаха (Устав о резах[213]) является составной частью сборника древнерусских правовых норм – так называемой «Русской Правды (Пространной редакции)»[214].

Первая ее часть, Древнейшая Правда, или Правда Ярослава, была основана на устном законе и правовых обычаях. Она содержала всего 18 статей, в которых предусматривались наказания за убийство, побои, езду на чужом коне, порчу имущества и проч., подтверждалось право родственников на кровную месть за убийство (она могла быть заменена денежным штрафом). Правда Ярослава была прежде всего судебником новгородским и киевским: Ярослав Мудрый писал ее «для себя». Ее создание относят к 1016–1036 годам.

Однако жизнь меняется стремительно – это справедливо не только для XXI, но и для XI века. Прошло всего несколько десятилетий – и ряд юридических норм вышел из употребления или устарел. Кроме того, правовое поле далеко не охватывало всего многообразия экономических, торгово-финансовых, социальных, криминальных и прочих отношений, которые пронизывали все общество сверху донизу, непрерывно видоизменяясь и усложняясь. Общественная жизнь развивалась – и старая «Правда» уже не отвечала изменившейся общественной ситуации. В 1068–1072 годах сыновья Ярослава Мудрого – участники «триумвирата Ярославичей» – Изяслав, Святослав и отец Владимира Мономаха Всеволод – разработали новое законодательство, которое вошло в историю под названием «Правды Ярославичей». Она упорядочивала наказания за покушения на имущество и личность подданных князя, право кровной мести в ней уже не упоминалось (ее заменили штрафы), и в целом новая «Правда» более соответствовала требованиям времени.

А через тридцать лет занявший великокняжеский престол Владимир Мономах внес свой вклад в этот монументальный труд, сформулировав целый ряд новых статей, что явилось ответом на изменившиеся к тому времени правовые, экономические, финансовые, уголовные и имущественные реалии повседневной общественной жизни.

Различая понятия причины и повода, мы можем констатировать, что причиной создания Устава Владимира Мономаха явилась острая потребность исправить те перекосы в финансовой и социальной политике, которые накопились во время княжения его отца Всеволода Ярославича и особенно усилились в период правления его двоюродного брата и предшественника на киевском престоле – великого князя Святополка (Михаила) Изяславича. Непосредственным же поводом к исправлению законодательства стало последовавшее за смертью Святополка Киевское восстание 1113 года.

В Уставе Владимира Мономаха была предпринята попытка регламентации (собственно говоря – смягчения) имущественно-собственнических конфликтов. Главным предметом рассмотрения и урегулирования сделались вопросы долговых обязательств и кабальных отношений. Поэтому Устав посвящен прежде всего порядку возвращения денежных ссуд (например, если ссуда давалась в рост под 50 % годовых, то максимум, на который мог рассчитывать кредитор, не мог превышать 200 %,– сумма хотя и весьма значительная, но далеко не безграничная). В Уставе также рассматривалось положение закупов и холопов (были сформулированы их права и обязанности и несколько ограничен произвол их владельцев). Запрещалось продавать в рабство купца, лишившегося ссуды в результате войны, пожара и т. д.

Оформившийся таким образом свод законов стал важной составной частью юридической практики на целое столетие – вплоть до прихода на Русь монголов; простиралось его влияние и далее: «отголоски» многих положений Русской Правды (и ее составляющей – Устава Владимира Мономаха) можно проследить в правовых документах отдаленных от времени ее составления веков.

При подготовке настоящего издания мы столкнулись с дилеммой: публиковать интересующие нас фрагменты летописи (то есть подлинные тексты самого Владимира Мономаха) в оригинальном виде – или ограничиться их переводами на современный русский язык? Конечно, чтение аутентичного текста, пусть даже модернизированного в орфографическом отношении, для неспециалиста представляет немалые сложности. С другой стороны, нам хотелось предложить вниманию читателей не просто изложение того, что написал 900 лет назад Владимир Всеволодович Мономах, а сами его писания. Вот почему было принято единственно возможное решение: печатая «Поучение», автобиографический рассказ и письмо к князю Олегу Черниговскому, мы древнерусский комментированный текст сопроводили переводом. Тем самым достоверность и ценность первоисточника сохранялись, а его трудности практически устранялись.

Так же мы поступаем и при публикации Устава Мономахова («Устава о резах», как его еще называют). Более того: для максимального облегчения восприятия текста мы даем перевод не после всего Устава, а после каждой его статьи. В результате читатель получает возможность ознакомиться с первоначальным текстом, с необходимыми к нему пояснениями и с переводом на современный русский язык в наиболее компактном и удобном виде, что несомненно облегчит чтение и понимание этого важного юридического памятника Древней Руси. Тексты статей Устава даются по изд.: Правда Русская. Т. 1–2 (М.; Л., 1947); оттуда же взяты переводы И. В. Платонова и В. Н. Сторожева[215] и комментарии. Печатается с сокращениями; примечания редакции, а также исправления, дополнения и сокращения примечаний издания 1947 г., за отдельными исключениями, не оговариваются.

Устав Володимира Всеволодича

Володимерь Всеволодичь по Святополце созва дружину свою на Берестовемь[216]: Ратибора Киевьского тысячьского, Прокопью Белогородьского тысячьского[217], Станислава Переяславльского тысячьского, Нажира, Мирослава, Иванка Чюдиновича Олгова мужа, и уставили до третьего реза, оже емлеть в треть куны; аже кто возметь два реза, то то ему взяти исто[218], паки ли возметь три резы, то иста ему не взяти. Аже кто емлеть по 10 кун от лета[219] на гривну, то того не отметати.

По смерти Святополка-Михаила, Владимир Всеволодович собрал в Берестовском дворце дружину свою: тысяцких: Ратибора [220] киевского, Прокопия белогородского и Станислава переяславского; Нажира, Мирослава и боярина Олегова, Иоанна Чудиновича, и, посоветовавшись с ними, определил брать третный [221] рост только до третьего платежа, т. е., кто возьмет с своего должника третный рост, тому более никакого роста не требовать, а взять только свой капитал; если ж заимодавец возьмет три раза третные росты, то он лишается своего капитала. Если кто берет по 10 кун с гривны на год, то таковых ростов взимать не воспрещается.

По смерти Святополка Владимир Всеволодович созвал в селе Берестове свою дружину – тысяцких Ратибора киевского, Прокопья белгородского, Станислава переяславского, Нажира, Мирослава, Иванка Чудиновича, боярина Олегова (князя черниговского Олега Святославича), – и на съезде постановили: кто занял деньги с условием платить рост на два третий, с того брать такой рост только два года, и после того искать лишь капитала; а кто брал такой рост три года, тому не искать и самого капитала. Кто берет по 10 кун роста с гривны в год (т. е. 40 %) [222], то при таком росте иск самого капитала ни в коем случае не отменяется.

А. И. Кранихфельд полагал, что Владимиром Мономахом узаконено было: брать третного росту с должника не более двух раз. Заимодавец, взявший рез в третий раз, не мог требовать истого, или капитала, своего с должника. Терпимая законом мера роста была пятьдесят со ста в год [46; с. 224].

По мнению К. А. Неволина, Владимир Мономах постановил, что «заимодавец, который возьмет три раза третной рост, уже не может требовать своего капитала». Рост по десяти кун с гривны на год Неволин, принимая здесь гривну вслед за Карамзиным равною 25 кунам, считал ростом 40 % в год и полагал, что Русская Правда его «признает ростом терпимым». Неволин также заметил, что Русская Правда прямо не запрещает высшего роста и что в частных случаях предоставлялось усмотрению судьи признать или отвергнуть рост, превышающий 40 % в год. «Еще менее Русская Правда или другой какой-либо известный закон определяли количество месячных или третных ростов. Может быть, они определялись обычаем. Но столько же могло здесь зависеть от условия сторон» [63; с. 123].

А. И. Загоровский, «не желая гадать», отказывался от определения «величины третного роста по Правде», но «лишение капитала, назначенное по статье тому, кто взял три третных реза», и затем достаточно высокий годичный рост заставляют думать, что «третные проценты были высоты немалой» [37; с. 43].

М. Ф. Владимирский-Буданов, считая (по Прозоровскому) гривну равною здесь уже 50 кунам, исчислял проценты этой статьи в 20 % и, вопреки Неволину, полагал, что «выше 10 кун с гривны брать не позволялось». «Одну из причин огромной высоты роста находят в общественном состоянии тогдашней России, при котором не всякий рискнул бы отдать свои деньги в долг, предвидя полную вероятность не получить их совсем». «Непомерная высота роста принудила общественную власть позаботиться о сокращении ее законодательным путем. Быть может, еще до Владимира Мономаха был ограничен месячный рост; а именно постановлено брать месячные росты только при займах на короткие сроки (“за мало дни”); если же заем продолжается до года, то месячные резы заменяются третными. Затем Владимир Мономах… постановил ограничение и третных процентов, а именно: заимодавец, два раза получивший третной процент, может требовать возвращения капитала (“истое”); если же возьмет в третий раз, то лишается права требовать капитал; очевидно, что третные проценты превышали цену самого капитала» [22; с. 623].

В. О. Ключевский по этому поводу писал: «Капитал чрезвычайно дорог: при краткосрочном займе размер месячного роста не ограничивался законом; годовой процент определен одной статьей Правды “в треть”, на два третий, т. е. в 50 %. Только Владимир Мономах, став великим князем, ограничил продолжительность взимания годового роста в половину капитала: такой рост можно было брать только два года и после того кредитор мог искать на должнике только капитала, т. е. долг становился далее беспроцентным; кто брал такой рост на третий год, терял право искать и самого капитала. Впрочем, при долголетнем займе и Мономах допустил годовой рост в 40 %. Но едва ли эти ограничительные постановления исполнялись» [44; с. 302].

А. Е. Пресняков находил, что законодательство Мономаха «имело целью ввести в определенные рамки обострявшуюся социальную борьбу и, поскольку оно ограничивает эксплуатацию меньшей братии, должно быть названо актом самозащиты социальных верхов перед напором раздражения черного люда» [72; с. 248].

М. В. Довнар-Запольский считал эту статью не заменою статьи 51, а законом, «дополнительным к предшествующему», на «непосредственную связь» с которым указывает уже «весьма любопытное надписание: “а се уставил”. Мономах в совещании с мужами “уставили до третьего раза, оже емлеть в треть куны”, т. е. они издали закон, предвидевший такой случай, когда должник не мог в срок уплатить долга и заимодавец воспользуется своим правом взимать в качестве штрафа третной рез более одного раза».

Для Довнар-Запольского это – «непосредственное продолжение закона о месячном резе, развитие этого закона и ограничение заимодавца, не приступившего своевременно ко взысканию капитала и %% с имущества или лица должника в целях получения третного реза». Довнар-Запольский считал, что, согласно постановлению Мономаха, «заимодавец, давший капитал, на условиях месячного реза, мог только два раза воспользоваться оплошностью неоплатного должника, т. е. дважды, на основании предшествующей статьи, получить третные резы. Если же заимодавец возьмет трижды третной рез, то он лишается права взыскивать капитал (“паки ли возьмет три резы, то иста ему не взяти”); лишение права взыскивать капитал было той пеней, которую нес заимодавец» [30; с. 201].

Л. К. Гётц находил постановление о процентах темным и не считал возможным выяснить его без привлечения новых источников. Все же он высказал догадку: не были ли постановления статей 51 и 53 искажены ошибкой писца? И предложил вместо «в треть» читать «в лето». При таком допущении Гётц так читал статью 51: «зайдут ли ся куны до того же года, то дадят ему куны в лето, а месячный рез погренути». И дал перевод статьи 53: «Они установили третные проценты для тех, кто берет деньги на год» [2; т. III, с. 251].

Аже который купець истопиться. Аже который купець, кде любо шед с чюжими кунами, истопиться любо рать возметь ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но како начнеть от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть; аже ли пропиеться или пробиеться, а в безумьи чюжь товар испортить, то како любо тем, чии то товар, ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля.

Если какой-нибудь купец, взяв чужие товары или деньги, потерпит кораблекрушение, или подвергнется пожару, или будет ограблен неприятелем, то веритель не вправе сделать ему какое-нибудь насилие или продать его в рабство, но должен позволить ему рассрочку платежа погодно; ибо он невиновен в несчастной утрате товара: власть Божия. Но если купец вверенный ему товар или пропьет, или промотает, или испортит от небрежения, то он отдается в полную волю верителей; хотят ждут, хотят продадут в рабство, их воля.

Если купец, взяв товары или деньги в кредит, потерпит кораблекрушение, или подвергнется пожару, или будет ограблен неприятелем, то нельзя сделать ему какое-либо насилие или продать его в рабство, но необходимо позволить ему рассрочку платежа на несколько лет, потому что это несчастье от Бога, а он не виноват в нем. Если же купец вверенный ему товар или пропьет, или проиграет, или испортит по глупости, то доверители поступают с ним, как им угодно; хотят – ждут, хотят – продадут в рабство, на то их воля.

И. Н. Болтин: «Не насилить – не делать насилия во взыскании, не бить на правеже, как обыкновенно при взыскании долгов с должниками было поступано». «Разделение платежа», по мнению Болтина, «оставлялось на рассуждение судей, кои, по мере долговых денег, и способов, кои должник к заплате имеет, располагали сроки платежа и предписывали количество денег, кои он, в назначенные сроки, уплачивать был должен, дабы не отяготить жребия, по несчастному случаю, в долги впадшего». «Пробиется» Болтин понимал, как «расточит, проиграет свое имение, бьючись об заклад» [20; с. 55–56].

Н. М. Карамзин толковал эту статью так: «Ежели чужие товары или деньги у купца потонут, или сгорят, или будут отняты неприятелем, то купец не ответствует ни головою, ни вольностию и может разложить платеж в сроки, ибо власть Божия и несчастия не суть вина человека. Но если купец в пьянстве утратит вверенный ему товар, или промотает его, или испортит от небрежения, то заимодавцы поступят с ним, как им угодно: отсрочат ли платеж или продадут должника в неволю» [41; с. 33].

Д. Н. Дубенский перечислял виды насильственных действий, от которых избавлялся несчастный банкрот: 1) не продавать его; 2) не водить на правеж; 3) не выдавать истцу головою до искупа (Судебник, статья 89). Правеж, уничтоженный Петром I, состоял в том, что пристав водил должника босого к дверям судной избы и в часы заседания сек его прутом по голой ноге до тех пор, пока судьи начинали разъезжаться [33; с. 83–84].

А. Г. Станиславский, отметив два вида несостоятельности, предусмотренные статьей 54, указывал, что в этих правилах не упоминается вовсе о ложной несостоятельности или о злостном банкротстве: по его мнению, «это преступление не было известно бесхитростным людям того времени» [87; с. 213].

С. М. Соловьев пояснял слово «пробьется»: «вероятно, если истеряет имущество на виры или платежи за побои» [85; с. 55].

Н. И. Ланге полагал, что только тот подлежал ответственности за растрату товара, «кто в безумии чюж товар испроторит»; таким же безумием сочтена страсть к пьянству. «Но вся ответственность такого человека состояла только в вознаграждении обиженных, продаже же он не подвергался, вероятно, потому, что Правда не видела здесь еще собственно преступления, т. е. злонамеренного умысла на растрату чужого товара. Если же кто, объявив о растрате чьего-либо имущества, скрывал его у себя или продавал в свою пользу, тот, без сомнения, при обнаружении его преступления, наказывался как тать».

Относительно наличия в Правде двух рядом стоящих слов – «пропиеться или пробиеться», Ланге замечал: «В некоторых списках стоит только первое слово, а последнего нет, и мы думаем, что это правильнее, потому что оно, по отношению к рассматриваемой нами статье, едва ли имеет какой-либо смысл. Помещение в ней слова «пробиеться» можно объяснить следующим образом: первоначальный переписчик текста Правды, по ошибке, часто случающейся, мог написать слово пропиеться два раза сряду; последующие переписчики, не догадываясь об ошибке, могли даже усиливаться прочесть последнее слово иначе, нежели первое, и, вследствие того, а может быть, и просто по неясности рукописи, образовалось слово пробиеться, которого, вероятно, не было в подлиннике Правды» [47; с. 188].

По мнению Загоровского, Правда проводит «строгое различие» между разными видами несостоятельности, «полагая то более, то менее строгий способ ответственности за долг, смотря по тому, где сколько видно злонамеренности». К злостным банкротам «применялась самая крайняя мера – продажа в рабство». «Затем следуют впавшие в неоплатность, хотя и по своей вине (расточители), но без употребления обмана или подлога, т. е. простые банкроты; их тоже Правда дозволяет продавать, но… допускает для них снисхождение: возможность отсрочки, по соглашению кредиторов… Наконец, полное покровительство закона оказывалось несчастным банкротам, несостоятельность которых есть не их вина, а пагуба от Бога. Против них запрещалось абсолютно всякое насилие, а самый долг разрешено было платить “от лета”». А. И. Загоровский не считал возможным определить, «какая была эта рассрочка, делалась ли она на неопределенное время и по неопределенной сумме, или же существовала для таких случаев определенная норма». Загоровский полагал, что статья 54 не ограничена случаями торговой несостоятельности – под эту статью, по его мнению, подходят любые должники [37; с. 61–63].

В. И. Сергеевич утверждал, что случай, предусмотренный статьей 54 Русской Правды, есть не что иное, как гражданская несостоятельность по стечению несчастных обстоятельств. В этом случае заимодавец может обратить должника в рабство, а должник удовольствоваться уплатою долга с рассрочкой [79; с. 358]. «Неоплатным должником может оказаться всякое лицо, на которое падает взыскание в силу причиненных его действиями (обидами) убытков», и Сергеевич думал, что, лица, виновные в убытках, не пользовались льготами, предоставленными несчастным несостоятельным: они подлежали во всяком случае продаже в рабство [80; с. 142].

Владимирский-Буданов различал в Русской Правде «три рода несостоятельности: 1) несостоятельность, происшедшая не по вине должника, из случайных причин (пожара, кораблекрушения, истребления имущества неприятелями); в таком случае наступает обязательная рассрочка долга; 2) несостоятельность, возникшая по вине должника (пьянства, расточительности), при этом предоставляется выбору кредитора – или отсрочить уплату долга, или же продать должника в рабство, и 3) несостоятельность мнимая (злостное банкротство), когда должник преследуется и наказывается как вор – уголовным порядком». «При конкурсе нескольких кредиторов несостоятельный, по Русской Правде, может быть продан с публичного торга (ст. А[223], 55: “вести его на торг и продать”). То же можно разуметь и при отсутствии конкурса (ст. А, 54 говорит о несостоятельном вообще: “ждут ли ему, продадут ли его – своя им воля”). Впрочем, нужно думать, что продажа в холопство при одном кредиторе наступала лишь тогда, когда несостоятельность была безнадежна вполне; если же долг мог быть отработан, то несостоятельный был выдаваем кредитору для отработки долга» [22; с. 407].

В. А. Удинцев утверждал, что «законного долгового рабства не знает ни один из древнейших сводов», не известна идея долгового рабства и Русской Правде – для Краткой редакции это безусловно, Пространная Правда может возбудить сомнения своими статьями 54 и 55 и статьями о закупах. Удинцев рассматривал статьи, в которых находят признаки долгового рабства, и приходил прежде всего к выводу, что если в этих статьях говорится о рабстве, то возникает оно не из заемного обязательства, а обусловлено «наличностью особых обстоятельств – конкурса, злостного или неосторожного поведения должника, свойства купца, участия иноземца». Далее, в статьях 54 и 55 «мы имеем не заем, как обычно полагают, а покупку в кредит», сходную со средневековою commenda. Наконец, Удинцев полагал, что термин «продажа» (собственно – «продадять»), при сопоставлении со статьей 14 договора 945 г. с греками («продан будеть, яко да и порты, в них же ходить, да и то с него сняти») и со статьей 5 Двинской уставной грамоты, обозначает продажу имущества должника, «понудительное денежное взыскание» [89; с. 133–142].

Гётц в статье 54 видел комиссионную сделку между торговыми людьми, причем комиссионер – крупный купец, ведущий иногороднюю и даже заморскую торговлю. Льгота, получаемая комиссионером, есть результат разрешения судом нескольких случаев, когда комиссионер не мог выполнить своих обязательств, а не частное соглашение между комитентом и комиссионером. Общее правило, на которое опираются частные случаи, предусматриваемые статьей 54, по мнению Гётца, приближается к постановлению § 384 Германского торгового свода законов (Deutschen Handelsgesetzbuch) – комиссионер обязан при выполнении комиссионной операции проявить ту заботливость, которая обычна для собственных торговых операций [2; т. III, с. 352–356].

О долзе. Аже кто многим должен будеть, а пришед гость из иного города или чюжеземець, а не ведая запустить за нь товар, а опять начнеть не дати гости кун, а первии далжебити начнуть ему запинати, не дадуче ему кун, то вести и на торг, продати же и отдати же первое гостины куны, а домашним, что ся останеть кун, тем же ся поделять; паки ли будуть княжи куны, то княжи куны первое взяти, а прок в дел; аже кто много реза имал, не имати тому.

Если кто многим должен, а купец, приехавший из другого города или из другой земли, не зная про то, поверит ему товар свой, и он окажется после не в состоянии заплатить сему верителю за товар, по причине требований со стороны первых заимодавцев; в таком случае вести должника на торг и продать и удовлетворить наперед требованиям гостя, а остальное разделить между прочими заимодавцами. Также, если он должен будет в казну, то очистить наперед казенные требования, а потом уже и требования других верителей: но если кто из них взял уже много ростов, тот лишается своих денег.

Если кто будет многим должен, а купец, приехавший из другого города или из другой земли, не зная про то, поверит ему товар, – а тот будет не в состоянии и с ним расплатиться за товар, да и первые заимодавцы также станут требовать уплаты долгов, не давая взаймы для уплаты гостю, в таком случае вести должника на торг и продать, причем наперед выплатить долг пришельца, а остаток поделить между своими местными заимодавцами. Также, если будут за ним в долгу княжие деньги, то взыскать наперед их, а остальное в раздел. Но если кто взял уже много роста, тому лишиться своего капитала.

Карамзин дал такое изложение статьи 55: «Если кто многим должен, а купец иностранный, не зная ничего, поверит ему товар: в таком случае продать должника со всем его имением, и первыми вырученными деньгами удовольствовать иностранца или казну; остальное же разделить между прочими заимодавцами; но кто из них взял уже много ростов, тот лишается своих денег» [41; с. 33].

М. Т. Каченовский, приведя ряд случаев, свидетельствующих, по его мнению, «о неуважении к гостям в Древней Руси», продолжал о Русской Правде: «По смыслу статьи 55, несостоятельный должник продается, и ценою его удовлетворяется сперва гость, а потом уже домашние заимодавцы, по скольку кому достанется; сумма, принадлежащая князю, тоже взыскивается прежде». Этот противоречащий его рассуждениям о гостях смысл статьи 55 является для него еще одним доводом против достоверности Русской Правды [43; с. 366].

Станиславский в привилегиях, предоставляемых гостям, видел проявление «чувства похвальной гордости в соединении с правилами гостеприимства и желание показать чужеземцам, что они ни в коем случае не должны бояться за целость своего имущества». Несостоятельные должники, по мнению Станиславского, продаются на торгу в рабство [87; с. 213].

Б. Н. Чичерин отмечал, что «то же самое правило постановлено и в договоре Новгорода с готландцами11 в начале XIII в.: несостоятельный должник отдается в рабство иностранцу со всем семейством; гость может увести его с собою из Новгорода, если никто не согласится выкупить его на торгу, заплатив за него долг. Это самая жестокая форма уплаты; должник рассматривается как вещь, которой цена должна удовлетворить заимодавца» [92; с. 147].

Загоровский указывал, что Правде уже известны привилегированные требования: при конкурсе куны князя, иногороднего гостя и «чужеземца» взыскиваются прежде кун домашних кредиторов. За покрытием привилегированных долгов, остаток распределяется между кредиторами, не пользовавшимися специальными правами. «Каково было это распределение – только pro rata [224], или же наблюдалось сверх того и старшинство по времени, – положительно неизвестно». Загоровский думал, что имел силу первый порядок. Устраняются от дележа только те, которые уже много имали реза. Загоровский полагал, что по Русской Правде за долг заемщика прежде всего отвечает «лице его». Эти личные меры взысканий состояли в том, что несостоятельный должник поступал в распоряжение кредитора, который мог употреблять против должника разного рода физические насилия и даже продать его. Несмотря на отсутствие прямых указаний в Правде, Загоровский считал насилие необходимым элементом воздействия. Он даже предполагал существование в Древней Руси долговых тюрем. При жизни должника, по мнению Загоровского, семья не несла ответственности за долги ее члена, после смерти должника наследники должны были удовлетворить кредитора. Уплатой долга обязательство прекращалось [37; с. 48–49].

Владимирский-Буданов отметил, что «гость из иного города сравнен здесь с чужеземцем: очевидно, что город с его округом (в котором могли быть и другие города – пригороды) считается пределом действия как уголовного права (ст. 35), так и гражданского. Следовательно, город и его округ составляют государство в юридическом смысле». Конкурс начинается в том случае, «если прежние кредиторы – своеземцы, сограждане должника, начнут препятствовать чужеземцу взыскивать свой долг», – тогда полагается «вести должника на торг и продать его; из вырученных денег уплатить прежде долг гостя, а потом остатки поделить между домашними (той же земли) кредиторами. Но долг князю взыскивается прежде всего; кредитор, бравший большие проценты, не пользуется долею имущества, вырученного от продажи несостоятельного должника» [23; примеч. 96].

Ключевский: «…При конкурсе предпочтение отдается гостям, кредиторам иногородным и иноземным или казне, если за несостоятельным купцом окажутся “княжи куны”: они получают деньги из конкурсной массы полным рублем, и остаток делится между “домашними” кредиторами» [44; с. 301].

Пресняков видел в статьях 10 Краткой Правды и 48 и 55 Пространной Правды проявление уставной деятельности князей, создающей «определение прав лиц, не входящих в состав обычно-правовых народных союзов, иноземцев и иностранных, приезжих купцов и т. п., беря их под особую княжую защиту либо создавая особые условия, облегчающие применение к ним общих норм права» [72; с. 219, примеч. 1].

Удинцев находил, что древнее русское право не знало продажи в рабство за долги. Всегда, когда говорится о продаже, разумеется продажа имущества [89; с. 133–142].

По Гётцу, несостоятельность должника приводит к установлению конкурса, на котором в первую очередь удовлетворяется претензия гостя. По мнению Гётца, неплатежеспособный должник выводится кредиторами на рынок и продается, вырученная сумма поступает в конкурсную массу. В подтверждение того, что неплатежеспособный должник продается, Гётц ссылался на известия Масуди и других мусульманских авторов, которые говорят, что в случае банкротства купца, ведущего торговые операции с иностранцем, для удовлетворения претензии последнего продается жена должника, его дети, домашние (за детьми) и он сам [2; т. II, с. 343 и т. III; с. 256–263].

П. Н. Мрочек-Дроздовский под «гостем» статьи 55 понимал иногороднего или чужеземного купца, а также местного купца, занимающегося отъезжим торгом [61; с. 37].

Болтин: «Закупный человек есть то, что после разумели под названием кабального холопа, сиречь по кабале или записи служащего… [закупные люди] тем только разнствовали от полных и докладных (как по Судебнику и Уложению они называются), сиречь крепостных холопей, что таковых ни продать, ни в приданые отдать, ниже по духовной в наследие детям своим оставить было не можно, понеже они или по протечении урочного времени, которое они служить обязались, или по смерти господина, возвращали свою прежнюю свободу… Называть мы будем закупня… наймитом, как… в статье 5 [А, 61] сие слово вместо закупень поставлено, следственно, то и другое имело тогда одинакое значение» [20; с. 59–60].

Карамзин: «Слуга шел в неволю временную: он ими [деньгами] как бы сковывал себя» [41; примеч. 92].

А. М. Ф. фон Рейц: «Служба по условию была вроде неволи, хотя неполной. Нанятый работник (“закуп”, купленный) [der Gemietete Knecht] обязывался нести известную службу по условию… Законы ничего не говорят о прекращении обязанности служить по найму… Не заключалось ли таковое условие на всю жизнь? Позднее мы видим нечто подобное, службу кабальную». «Правда XIII столетия… упоминает о людях, купленных для обрабатывания земли (ролейный[225] закуп)» [74; с. 194, 196, 145].

В. А. Мацейовский, исходя из статьи 13 («в сельском тивуне в княжи или в ратайнем») и терминов «закуп», «наймит» статьи 61, различал ратаев, сидевших на княжеской земле, и закупов – на частной, понимая под последними – сговоренных на время, купленных наемников [4; II, § 106, с. 133].

Н. В. Калачов: «К договору найма (locatio, conductio) относятся статьи о закупе. Под именем закупа, или наймита, разумеется свободный человек, поступивший за определенную плату в услужение или для работы к другому свободному же человеку. Особенность этого договора по Русской Правде заключается в том, что обыкновенно плата выдается закупу его хозяином или господином вперед в виде займа, который наймит выплачивает своей работой или службой. Но для того чтобы хозяин не употреблял во зло своего права на закупа, а с другой стороны, для того чтобы сам не терпел убытка от нерадения или вины со стороны последнего, они связаны как в отношениях между собою, так и к посторонним лицам некоторыми определенными обязанностями [“со стороны хозяина” и “со стороны закупа”]» [40; с. 141].

Соловьев: «Закупнем, или наймитом, назывался работник, нанимавшийся на известный срок и за известную плату, которую, как видно, он получал вперед…». «Наймит получал полную свободу без обязанности выплатить господину взятое вперед», «если бы господин вздумал продать наймита как обель[226]…» [85; с. 229].

Д. И. Мейер: «На основании дошедших до нас памятников можно думать, что древнейший залог – залог самого себя: о нем упоминается уже в Правде детей Ярославовых, в которой, по моему мнению, под закупом должно понимать заложившегося человека, службою рассчитывающегося с верителем… Но соображение всех мест Правды и других актов, касающихся закупа, заставляет ограничить временное холопство закупа одним источником – залогом. Из статьи 73 Правды [А, 59–62] видно, что закуп – должник господина, которому служит, но нигде не сказано, что бывают и закупы – не должники. Действительно, закуп противополагается обелу, но из этого не следует, что всякий временный холоп есть закуп, а следует только, что закуп не вполне свободный человек.

В статье 73 [А, 61] закуп назван наймитом, но это ничего не доказывает против значения заложника, ибо тут же предполагается, что наймит должен своему хозяину… Закуп может быть назван наймитом потому, что он следующею ему за службу платою очищает лежащий на нем и обеспеченный его лицом долг. В позднейших актах имя закупа заменяется названием: “закладчик”, но еще в челобитной торговых людей, представленной Алексею Михайловичу в 1646 г. по поводу причиненных им иноземцами притеснений, упоминается о “закупнях”, русских людях, которых иноземцам держать не велено, и полагаю, что закупень означает здесь закладчика. Закуп относится также к землям с несомненным значением залога[227]…

Самоотчуждение, приписываемое закупу определениями Правды, проявляется и в позднейших свидетельствах источников о закладнях, закладниках, закладчиках… Купцы и смерды, поступавшие в число их [закладников], обеспечивая собою займы, подчинялись власти верителей и подлежали их распоряжениям… Условие о непринимании закладников, помещавшееся в договорах и духовных грамотах князей, сменилось запрещением для тяглых людей вступать в закладники: оно еще яснее показывает, что заклад самого себя есть самоотчуждение… Источники не содержат никаких свидетельств об оставлении звания закладчика вследствие выкупа. Можно даже предположить с некоторою вероятностью, что закладывались по займам безденежным для приобретения… покровительства сильного человека» [58; с. 7–9].

Неволин: «В Правде говорится о найме для постоянных служб и работ… Наемник в Русской Правде называется наймитом, преимущественно же закупом. Уже это название показывает, что существо договора личного найма по Русской Правде состояло в том, что свободный человек запродавал себя другому во временное холопство, что, следовательно, наемная плата, вся или часть ее, выдавалась закупу хозяином вперед в виде займа, который закуп выплачивал своей работой или службою. Договор заключался, без сомнения, словесно, но, может быть, в присутствии свидетелей. Обязанности закупа… вообще исполнять то, для чего он нанялся… Обязанности господина… исправно платить или зачитать в уплату долга следующую ему плату». «Залог назывался закупом, почему в особенности и человек, взявший в заем деньги у другого под залог своей свободы, назывался в древние времена закупом… имение закупное означало имение, взятое в залог (Литовский Статут, разд. 2, ст. 2)» [63; с. 189; 62; с. 339, примеч. 124].

В. Н. Лешков: «Ближайший к состоянию рабов класс русского населения составляли закупы, которых два рода насчитывает Русская Правда, упоминающая отдельно: 1) о закупе – наймите, закупном человеке, вероятно, слуге домашнем, и 2) о закупе ролейном[228], предполагается, работавшем в поле. Впрочем, в том и другом положении закуп, по закону, находится к господину только в отношении наемника, не более… Можно сказать, что отношения между господами и их закупами основаны в Русской Правде на начале найма, на договоре взаимном и равном[229]… Чем же отличался закуп от свободного работника и почему составлял он отдельный род и класс населения? Тем, что он – закуп, наперед забрал деньги и заживал их работою; тогда как вольнонаемный получал плату после заслуги и работы» [49; с. 155–156].

Чичерин: «Рядом с рабством является в Русской Правде другое зависимое состояние: это состояние закупа. Закупом назывался человек, который за долг отдавался в работу до уплаты… Он называется также наймитом, и действительно это был род личного найма, но с присоединением к этому заемного обязательства (купы). Поэтому такое состояние скорее можно назвать личным закладом, на что указывает и слово: закуп, тождественное с закладом. Впоследствии самое это слово исчезает, и вместо него является название закладня, которое в свою очередь превращается, наконец, в название кабального холопа. Впрочем, и договор найма близко подходил к этому, ибо наемный работник часто получал от хозяина ссуду, которую обязан был возвратить, когда отходил от него. В то время ничего не могло быть естественнее, как такой личный заклад… трудно было найти другое обеспечение для заимодавца… Зависимость была только временная, и он должен был сохранить возможность освободиться от нее уплатою долга… Законные ограничения были слишком недостаточны для обеспечения его свободы. Ими не определялось ни время, которое он должен употребить на господскую работу, ни цена трудов его, ни проценты долга… Бегством он [закуп] как бы разрушал заемное обязательство, и через то заклад поступал в полную собственность заимодавца. Переход в рабство был, следственно, чрезвычайно легок, ибо закупничество составляло нечто среднее между свободою и холопством» [92; с. 154–156].

Ланге: «Закупами, иначе наймитами, назывались свободные люди, бывшие во временном рабстве… Закупы были двух разрядов: 1) нанимавшиеся в услуги к князьям, боярам и монастырям для отработки занятых у них денег и вещей; 2) проданные тем же лицам и установлениям на торгу за долги… Нельзя думать, чтобы должник, свободный человек, продавался прямо в холопство, но, без сомнения, в закупы, тем более что в Правде постановления о закупах следуют тотчас за статьею о продаже за долги… Так как закупы были только во временном рабстве, то оно оканчивалось, как скоро они, находясь в услугах, своим трудом пополняли лежавший на них долг. Впрочем, Правда не указывает на основания, по которым производилась оценка труда. Само собой разумеется, она определялась вообще существовавшей в то время платой за работу». Зато в Литовском Статуте (на близость которого к Русской Правде Ланге не раз указывал) «сказано, что закупу, получавшему присевок[230] для прожитка, засчитывалось за год работы 12 грошей, а не получавшему присевка – полкопы[231] грошей (т. е. 30 грошей)» [47; с. 62–63 и 181].

И. Д. Беляев: «Русская Правда, признавая всех черных людей за один класс общества, без различия – сидели ли они на своих или на общинных землях или на землях частных владельцев, естественно, должна была обратить особенное внимание на последних, чтобы землевладельцы не присвоили их себе и не исключили из членов общества, не лишили их личности… Русская Правда посвятила им под именем закупов шесть статей [А, 56–64]… По Русской Правде закупы ролейные, пахотные, т. е. те, которые впоследствии получили название крестьян, не ясно отличены от закупов неролейных, называвшихся после кабальными холопами. И кажется, в самой жизни русского общества в XII в. еще не было строгого различия между сими двумя разрядами закупов; ибо ролейные и неролейные закупы получали от господ деньги, за которые обязывались работать на господина, и даже назывались просто наймитами и, кажется, отличались от простых наемных работников только тем, что брали деньги наперед, как бы взаймы, тогда как наемные работники получали плату по окончании работы.

Тем не менее, хотя еще не строгое, но уже существовало различие между закупом ролейным и неролейным, иначе не было бы различия и в названиях. Русская Правда представляет только в зародыше впоследствии далеко разошедшиеся два разряда закупов – крестьян и кабальных холопов, т. е. свободных членов русского общества, по собственной воле шедших в работу к другим членам общества, и тем самым вступавших в разряд полусвободных людей. Главное различие между ролейным и неролейным закупом… кажется, состояло в том, что ролейные закупы садились на чужой земле и обрабатывали ее частью на господина, частью на себя; закупы же неролейные работали при доме господина, находились при личных услугах как должники, получившие наперед деньги под залог личной свободы. В этом, по крайней мере впоследствии, состояло главное различие сих двух разрядов закупства».

Ролейные закупы, или крестьяне, живущие на чужих землях, являлись первоначально чем-то вроде наймитов… но как плата, получавшаяся ими за наем, состояла в пользовании участками господской земли, на которых они, при помощи землевладельца, могли иметь хозяйство, – то мало-помалу, при характере наймитов, ролейные закупы получили свои особые черты, которые резко отличали их от простых наемных работников или батраков… Во время же Русской Правды это отличие было неясно, и ролейные закупы близко подходили к наймитам… даже не было определено сроков, когда ролейные закупы могли оставлять своего владельца и переходить к другим» [16; с. 10, 12, 20].

Н. Л. Дювернуа: «Русская Правда знакомит нас с … правом залога… лишь в специальном виде закупничества… Мы отдаем предпочтение конструкции этого института у Неволина и Чичерина… перед той, которую предлагал… Калачов. Одного понятия locatio conductio мало для того, чтобы определить закупничество. Это не просто наем, а сверх того и заем, обеспеченный свободой должника. Это институт, возникший под непосредственным влиянием народного обычая. В Псковской судной грамоте мы найдем нечто соответствующее закупу ролейному в тамошних изорниках[232]. Там будет видна и особая форма разбирательства между господином и изорником: господин ищет своей покруты[233] в заклич[234], перед людьми, договор совершается публично, мера платы определяется общей мерой заработной платы в известном месте.

Если в вольном Пскове долго держались эти первоначальные формы установления и разбора сделок между господином и изорником, то еще более основания думать, что они были таковыми в рассматриваемую эпоху. Сильный шаг вперед, который делает Псковская пошлина в определении юридических отношений изорника к господину, заключается… в том, что средством обеспечения требований служит не свобода изорника, а его имущество. Итак, закладное право Русской Правды видно едва в своих первых проблесках». «Ролейный закуп сидел… на земле частного собственника; его отношения к землевладельцу были в настоящем смысле отношениями лица к лицу, основанными на частном праве, не определенными ничем, кроме личного интереса.

Что же это было? Это была полусвобода, с которой один шаг низводил в рабство… Вот что значило сидеть на земле частного землевладельца. Если на западе довольно было подышать один год чужим воздухом, чтобы стать крепостным того землевладельца, который считал своим и воздух (Luft macht eigen), то у нас, хотя и не было такого изобилия юридических миазмов, – однако тоже достаточно сделать лишний шаг за околицу, чтобы оттуда воротиться холопом, достаточно совершить воровство… Закуп оттого только, что он закуп, не может пойти в свидетели всюду, куда пойдет свободный. Такова сила частного права!» [36; с. 113, 128–129].

Н. И. Хлебников для объяснения закупничества выдвигал положение, что «XII век был тем веком, когда страсть к заселению пустых пространств и вообще к распространению земледельческой культуры была общей»; проявление этой «страсти» Хлебников иллюстрировал «заботливостью дружины об успехах жатвы» (Лаврентьевская летопись, под 1103 г.), указывающей на то, «как стали ценить земледелие те лица, которые еще недавно думали только о походах и битвах», хотя, «конечно, переход массы народа в колонистов на землю бояр начался ранее времен Владимира [Мономаха]»: «опустошительные набеги половцев, а также бесконечные усобицы собственных князей не могли не повлечь за собою страшного обеднения большинства населения, которое, не будучи в состоянии завести собственное хозяйство, поневоле стремилось на земли богатых людей», а те «стремились превратить их в настоящих рабов».

«В это время Владимир [Мономах], по настоятельному требованию озлобленных киевлян… взял на себя кормило правления», и «самым серьезным делом Владимира было – определить отношения землевладельцев к тем свободным людям, которые, не имея имущества, занимали деньги под обеспечение собственной особы. Само слово “закуп”, употребляемое в отношении к этим людям, указывает, что они были уже полупроданы. Трудность закона заключалась в том, чтобы… обе стороны, т. е. землевладелец и закуп, были по возможности удовлетворены». В результате – «закон… восставал всею своею силою против злоупотребления землевладельцем в отношении несчастного, но свободного человека»[235], но и «не возвышался до того, чтобы не допускать никаких патриархальных отношений между закупом и хозяином».

Особняком и мимоходом у Хлебникова, однако, была брошена мысль, что лица, «которые через закупничество переходят в крепость, влекут за собою и земли», и он был «склонен думать, что само количество свободных земель, как и свободных людей, в эту эпоху постоянно уменьшалось» [91; с. 239–243 и 281].

С. В. Вёдров: «Положение смерда по Правде хуже, нежели даже положение ролейного закупа… Судя по статьям о закупе… в случае убийства его, вероятно, действовало правило: “якоже в свободнем платеж, тако же и в закупе” (ролейном)… Закуп – это “земледелец, не обладающий собственным участком и нанимающийся работать за известную плату на землях частных землевладельцев. Часть платы при этом выдавалась на руки закупу вперед, и закуп находился вследствие этого в известной зависимости от своего господина и как бы состоял его должником… Закон старается оградить личность закупа даже от личных оскорблений… Это постановление ставит, по крайней мере de jure, закупа выше смерда, которого могли бить по “княжу слову” сколько угодно без всякой ответственности» [21; c. 67–68].

Владимирский-Буданов: «Обильным источником холопства служил первоначально договор займа, который, впрочем, вел к нему не прямо, а косвенными путями и особенно своим неисполнением. Заем в древнее время обыкновенно обеспечивался личным закладом (т. е. закладом личности должника кредитору). Таким образом и устанавливалось временное холопство, именуемое в земский период закупничеством, а в Московском государстве – служилою кабалою. Закупничество продолжалось до отработки долга с процентами или до уплаты его, а служилая кабала – до смерти или холопа или его господина…

Права господина на закупа или служилого холопа отличались от прав на полного холопа; они состояли в праве владения и в праве пользования им наравне с полным, но без права распоряжения, имеющего место в полном рабстве» [22; с. 406–407]. «Закуп – человек, взявший в долг деньги и отрабатывающий их личным трудом, или нанявший имущество другого – участок земли, и взявший деньги на обзаведение: следовательно, закупничество не есть только личный заклад (должника кредитору), а есть результат соединения договора займа с договором личного найма и найма имущества» [23; примеч. 97 к ст. «Правда Роськая. Список Академический»]. «Наем движимого имущества, по Русской Правде, не вызвал никаких законодательных определений. Но из условий найма недвижимых вещей возникали сложные отношения закупничества ролейного или крестьянской аренды участка земли, с чем обыкновенно соединялась отдача в пользование крестьянину разных движимых вещей (коня, плуга, бороны). Благодаря последнему обстоятельству ролейное закупничество соединялось с наймом в личное услужение и вело к временному ограничению личной свободы» [22; с. 626].

«Прикрепление [смердов] могло быть или временное, или всегдашнее. Временное прикрепление есть ролейное закупничество… которое образуется из долгового обязательства смерда землевладельцу…» [21; с. 35].

Ключевский: «Церковное землевладельческое хозяйство строилось на двух основаниях, одинаково непривычных для светских землевладельцев: на условной зависимости рабочих от землевладельца по уговору, соединенной с обязательной работой зависимого лица на владельца, но не переходившей в холопство, и на замене наемной платы и дворового содержания работника усадебным и полевым наделом [95; с. 137–139]. Благодаря такому хозяйственному порядку из бывших холопов и других рабочих, переходивших в ведомство Церкви, образовался новый класс в составе сельского земледельческого населения – класс временно или бессрочно обязанных оброчников на частной владельческой земле с земельными наделами… Ни право, ни нравственное учение Церкви не позволяли ее учреждениям становиться к своим чернорабочим слугам в отношение господ к холопам…

Для светских землевладельцев не существовало юридической необходимости, которою были связаны церковные; но они разделяли хозяйственные расчеты, которые побуждали церковных землевладельцев заводить новый порядок эксплуатации своих вотчин. Впрочем, переход к новому хозяйственному порядку в вотчинах светских владельцев, по-видимому, начался не прямо переводом сельского дворового холопа на особый участок, а раздачей участков свободным поселенцам-крестьянам на условиях зависимости, близкой к холопству. Русская Правда, хорошо знавшая таких крестьян, еще ничего не говорит о холопах, наделенных земельными участками… Русская Правда, не зная или игнорируя пахотных холопов, обращает заботливое внимание на владельческих крестьян… под двояким названием – наймитов и ролейных закупов… Рабовладельческое право оставило на закупе резкие следы попытки превратить его в холопа…

Но Русская Правда заметно становится на сторону закупа и старается защитить его свободу от рабовладельческих посягательств: согласно с византийским законодательством и, может быть, под его влиянием, она запрещала продавать и закладывать закупа и признавала за ним право собственности на свою отарицу[236]… притом закуп всегда мог… уйти от хозяина, расплатившись с ним. В удельное время, и именно в Верхневолжской Руси, закуп сделал новое юридическое приобретение: даже за уход с владельческой земли без уплаты ссуды крестьянин не обращался в холопство. Очевидно, состояние закупа стало возможно только после перемен, введенных духовенством в русское рабовладельческое право и выделивших из полного холопства закладничество как особый вид условной зависимости» [45; с. 372–375][237].

«Можно возбуждать вопрос о точности, с какою Правда воспроизводила юридические отношения… но, держась прямого смысла ее статей, нельзя доказать ни того, что она различала холопство полное и неполное, ни того, что долговая зависимость закупа разрывала его непосредственные отношения к государству. Можно сказать и больше того: сохранившиеся памятники позволяют с некоторой точностью определить, когда завязалось на Руси и как развивалось кабальное холопство. В актах удельного времени… до конца XV в. нет и намека на этот институт… В Судебнике 1497 г. нет и намека на кабальное холопство: он знает только холопство полное… Напротив, с 1526 г. редкая духовная не упоминает рядом с полными людьми и о кабальных [людях]… Потомок старинного московского боярского рода Белеутов в духовной 1472 г. [12; № 410, с. 436]… упоминает о некоем Войдане, который находился в зависимости особого рода от Белеутова: этот Войдан с семьей, пишет завещатель, “отслужат свой урок моей жене и моим детям 10 лет да пойдут прочь, рубль заслужат, а рубль дадут моей жене и моим детям, а не отслужат своего урока, ино дадут оба рубля”.

Сколько можно понять это распоряжение, Войдан занял у Белеутова 2 рубля, уговорившись за 1 рубль служить урочные лета хозяину и, в случае его смерти, его наследникам, а по истечении срока отойти на волю, заплатив другой рубль. Это, очевидно… временная и условная зависимость, основанная на долговом обязательстве; завещание не дает права даже считать ее холопством. По своей юридической физиономии Войдан – закуп Русской Правды. В удельное время такие закупы назывались закладнями или закладниками» [45; «Происхождение крепостного права», с. 225–228]. «Эта земля моя, потому что мои люди, ее обрабатывающие» [45; «Подушная подать и отмена холопства в России»].

«Холоп-земледелец, “страдник”, как он назывался на хозяйственном языке Древней Руси, служил проводником этой идеи от хозяина на землю… Так возникла древнерусская боярская вотчина… Вследствие того, что в XI и XII вв. раба стали сажать на землю, он поднялся в цене… Рабовладельческие понятия и привычки древнерусских землевладельцев стали потом переноситься и на отношения последних к вольным рабочим, крестьянам [ролейным закупам]… Под влиянием такого взгляда в старинных памятниках юридического характера наймит, вопреки закону, прямо зовется челядином…[238]. Строгость, с какою древнерусский закон преследовал ролейного наймита за побег… свидетельствует… и о нужде землевладельцев в рабочих руках, и о стремлении наемных рабочих, закупов, выйти из своего тяжелого юридического положения…» [44; с. 337–338].

Сергеевич: «Не дожившее до наших дней и не совсем понятное нам слово “закуп” объяснено в Русской Правде совершенно понятным выражением “наймит”… Закуп, следовательно, есть наемный человек, наемный работник. Но почему он называется закупом и что значит это слово? В старину слово купить означало и наем. А потому, кто хотел сказать, что он не нанял, а приобрел вещь в собственность, тот не ограничивался выражением “я купил”, а прибавлял “купил в прок”, “в дернь”, “в век” и пр. Крестьяне Лужского уезда и теперь нанятые луга называют купленными, а глагол “покупать, куплять” употребляют в значении найма. Также кубанские казаки говорят: “купил землю на три года”, и “навечно землю купить нельзя”. Под куплей они тоже разумеют – наем, сдачу земли в аренду. Закуп и закупный человек (именно такое выражение встречаем в Карамзинском списке[239]; А, 56) обозначает, следовательно, наемного человека в противоположность собственному, обельному холопу».

Приведенная Неволиным для доказательства, что слово закуп означает залог или заклад, цитата: «и та ныне вотчина очищена вся… и ни у кого не в закупе, и в закладе нет» [32; с.136], вызвавшая сомнение еще у Мейера, обращена была Сергеевичем против теории закупничества-закладничества: «Здесь слово “закуп” противопоставлено “закладу” и, конечно, должно означать что-либо другое, а не тот же заклад». «Наемные рабочие и теперь нередко получают заработную плату вперед; то же делалось и в старину… Закупа Русской Правды нет основания приравнивать к кабальному холопу. Кабальный холоп служил за проценты с занятого капитала; закуп же служит за наемную плату и погашает свой долг, если берет плату вперед, работой… Кто получил плату (цену) вперед, тот не делается рабом, а должен или отходить свое время, или возвратить милость. Условие, в силу которого выданная цена погашается годовой работой, показывает, что здесь речь идет не о займе, так как не всякий же заем может погашаться годовой работой, а о вперед данной плате наймиту, которая соответствует ценности годовой работы, а потому и погашается ею…

[Закупы] это бедные люди, которые ни плуга, ни бороны не имеют. Весь рабочий припас получают они от нанимателя, живут в его дворе, пасут его скот и исполняют всякие его поручения… Такие наемники, если берутся для пашенных работ, носят наименование ролейных закупов… Закуп есть тот же смерд, но бедный, не имеющий возможности жить своим хозяйством, а потому и поступающий в качестве наемника в чужой двор. Он не самостоятельный хозяин, а слуга другого человека. Это уже переходное состояние к обельному холопству. Таких свободных слуг в старину звали добровольными холопами… При этих условиях, конечно, и сложилась известная и нам поговорка: “нанялся – продался”… Слово “закуп” действительно выходит из употребления, но личный наем остается и доживает до наших дней.

О наймитах говорит Псковская Судная грамота и в выражениях, которые дают возможность несколько сблизить их с наймитами Русской Правды. Грамота называет их “дворными”, и во времена Русской Правды они живут во дворе нанимателя; срок найма тоже годовой… Договор личного найма известен и московским памятникам XVII века. Об нем говорит Уложение (Соборное Уложение царя Алексея Мих. 1649 г., гл. XX, 104, 105, 116, 44, 45; см., напр.: [66; с. соотв. 355, 356, 359, 339–340])… Уложение ничего не говорит о праве нанимателя наказывать работника». Сергеевич указывал, однако, что в «своеобразной жилой записи» 1688 г. [8; № 127, XV, 21 декабря 1686, стб. 34–36] нанимающийся предоставляет господину «“смирять себя по его хозяйскому рассмотрению”. Надо полагать, что это право “смирять” было весьма обыкновенным правом нанимателя по отношению к наймиту и стоит в преемственной связи с допускаемым Русской Правдой наказанием закупа “за дело”» [80; с. 189–201].

Н. Н. Дебольский, развивая высказанное Сергеевичем положение о «доживании до наших дней» личного найма эпохи закупничества, писал: «С современной юридической точки зрения, понятно, нет ничего общего между холопством и личным наймом. Но история показывает иное, и отражение былого правовоззрения до сих пор замечается на нашей действительности, входит даже в наши кодексы и гласит устами юристов, вряд ли подозревающих, что они являются глашатаями пережиточного юридического явления – отождествления рабства и личного найма. По недавно упраздненному прусскому Landrecht’y [R. II, tit. 5 II, tit. 5, ст. 185][240] наниматель имел право подвергать прислугу телесному наказанию. По новому германскому Уложению [Brg. Ges. Buch, ст. 615–630] нарушение договора личного найма без уважительных причин невозможно, и убытки не оцениваются денежным эквивалентом, а влекут полицейское исполнение. По действующему русскому праву лица, находящиеся в личном услужении, не могут быть присяжными заседателями [Учр. суд. уст., ст. 86], ограничены в праве быть свидетелями [Уст. гражд. суд., ст. 417, п. 1]…

Но особенно поразителен по своей близости к постановлениям Русской Правды о “закупах” новый закон о найме на фабричные работы, вполне обращающий договор личного найма во временное холопство [Собр. узак. и распор. 1901 г., ст. 1247]. Думаем даже, что основания новых законодательных памятников не иные, чем в Древней Руси… одним из главнейших факторов в деле ограничений правовой личности наемного работника служило экономическое положение… В эпоху Русской Правды, когда еще сильны были союзные связи, можно полагать, что в личное услужение не шли люди, обладающие этими связями… Эти лица были такими же изгоями в правовой жизни, как и те четыре вида, которые перечислялись князем Всеволодом в известной грамоте…

Ввиду сказанного мы не можем удивляться, что древность наша придавала договору личного найма некоторые черты рабства». При определении юридической природы закупничества Дебольский принял выставленную Сергеевичем концепцию личного найма и высказался против раздвоения вопроса, находимого им у Владимирского-Буданова: «1) был ли обыкновенный закуп неполным (позднее добровольным) холопом или нет, и 2) был ли ролейный закуп крестьянином, жившим на владельческой земле… Одно противоречит другому. Или закуп – работник, наймит, неполный (по выражению Владимирского-Буданова) холоп, или он арендатор…

Если бы ролейные закупы действительно были арендаторами, то наши памятники, как летописи, жития святых и т. п., упоминали бы о них, т. к. они неоднократно говорят о земледельцах. Но там мы имеем в этом значении лишь известные наименования: смерд, изорник, позднее крестьянин. Закуп нам известен из одной лишь Русской Правды. Следовательно, это явление… было вряд ли очень распространено, а в земледельческой стране вряд ли бы памятники молчали о земледельцах… Крестьяне, даже в позднее время, после их прикрепления, не знали тех ограничений, какие касались закупов» [29; с. 84 сл.].

Владимирский-Буданов ответил Сергеевичу и Дебольскому указанием на то, что «слово “закуп” дожило до довольно поздних времен в западнорусском языке: в 1539 г. “жид” Городненский жаловался судье на Понарчица и его жену в том, что они запродали зятя своего и жену его в рубле грошей пану Внучку, который продержал запроданного один год и выпустил ему “выпусту” из занятого рубля20 грошей; а потом пан перевел того закупа “жиду” за 70 грошей, у “жида” он служил один год и получил “выпусту” 26 грошей; затем ушел прочь и остальных 54 грошей не возвратил. Судья присудил уплатить истцу 54 гр. Это не наемный слуга, ибо здесь не сроком работы определяется сумма денег, а суммою денег – срок работы (перезалог закупа, запрещенный Русской Правдой, здесь допускается)… О ролейном закупничестве Русская Правда говорит как об особом виде закупничества. Ролейный закуп получает от господина ссуду (иначе он не был бы закупом), орудия обработки земли… он должен возвратить (или отслужить) хозяину за ссуду и подмогу. Но он не дворовый слуга: барщина не превращает крестьянина в дворового слугу» [22; с. 35, примеч.].

Не принял юридической концепции закупничества Сергеевича и Н. А. Рожков. Допуская «даже», что термин «наймит» не переводный с греческого (), а оригинальный, Рожков самое большее считал возможным сделать из этого только тот вывод, что «в Киевский период русской истории наем сливался иногда с другими гражданскими сделками, плохо от них различался». Второй аргумент Сергеевича (значение слова «купить») Рожков считал «совершенно не выдерживающим критики: в той же Русской Правде слово “купить” употребляется всегда в обычном смысле, в том же, как и теперь, а вовсе не в значении “нанять”… Наконец, в-третьих, купа – вовсе не наемная плата, а заемная сумма, получавшаяся закупом, что подтверждается и словом “прикуп”, означающим, между прочим, то, что человек “срезит”[241], т. е. прибыль от роста, от дачи в долг» [75; с. 58].

Возражения Владимирского-Буданова развил и обставил документально Ясинский, руководствуясь «мыслью о бесплодности всякой новой попытки пересмотреть вопрос о закупничестве, опираясь исключительно лишь на соответственные статьи Русской Правды, т. е. на [“крайне скудный”] материал, который сам по себе, как показал опыт, не разрешает, а лишь обусловливает коренные разногласия… и принуждает… прибегать ко всякого рода гипотезам и гадательным толкованиям». Отметив лишь недоумение по поводу того, «почему во всех… статьях Русской Правды, посвященных непосредственно закупам, многократно употребляемое там слово “закуп” заменяется словом “наймит” лишь один только раз [А, 61], точно случайно (заметим кстати, что в 14 списках Русской Правды… такой замены нет, и вместо “наймит” стоит, как и раньше, “закуп”)», Ясинский отводил ссылку Сергеевича на значение «купить – нанять» и собрал преимущественно литовско-русский материал XVI в., разъясняющий не только «слово “закуп”», но и юридическое существо сделки на землю и людей, скрывавшейся за этим понятием.

Но и для восточнорусского словоупотребления Ясинскому принадлежит восстановление полностью цитаты завещания 1518 г. (см. Духовная Ивана Алферьева 1518 г. [12; № 417, с. 447]), приведенной у Мейера в укороченном виде: «земли своей ни продать, ни променить, ни в закупи не поставити, ни в приданые не дать, ни по душе не дати, ни в наймы не дати…». В аналогичных документах, не сохранивших подчеркнутых слов и приведенных Павловым-Сильванским [64], Сергеевич не находил противопоказания, «почему это выражение [“в закуп дати”] не может означать права отдавать в наймы?»: цитата в воспроизведении Ясинского снимала этот вопрос начисто.

Однако «не восточная или московская Русь наиболее сохранила и развила древнерусские правовые нормы», а «западная или литовская», и «западнорусские юридические акты и памятники законодательства свидетельствуют, что в XV–XVI вв. институт закупничества еще сохранился в Литовско-Русском государстве… обнимавшем ту именно территорию, где сложилась и самая Русская Правда», и «уясняют сущность этого института». Акты Литовской Метрики, изд. Ф. И. Леонтовичем [10; №№ 222, 595, 666.] и Акты Виленской археографической комиссии [7; т. XVII, 1890. №№ 35, 90, 113, 294, 987; т. XXII, 1895. № 634] в применении к земле позволили Ясинскому установить, что:

1) «глагол “закупить” вполне тождествен с выражением “взять в заставу”, т. е. в залог»;

2) «существительное “закуп”… вполне соответствует “заставе”, т. е. залогу, закладу»; и

3) «выражения “быть в пенязех”, “держать в пенязех” означали то же, что и выражения “быть в закупе”, “меть в закупех”, “меть в заставе”, т. е. быть, держать или иметь в залоге».

То же относительно земель и в Литовском Статуте 1529 г. [разд. XI, арт. 6; разд. X, арт. 8, 9, 11; разд. II, 3; разд. V, 6, 11; разд. X, 2, 5]. Та же терминология применялась и к людям. Литовский Статут 1529 г., разд. XI, арт. 6: «теж уставуем, естли бы который жид або татарин которого колве стану хрестьянина купил або закупил [лат. перев. «emerit aut pignori acceperrit», купил или взял в залог]: …приказуем воеводам… абы того ся доведывали и каждого хрестьянина… з неволи вызволяли. А то тым обычаем: естлибы купил на вечность… по семи летех мает на волю пущон быти. А естли бы жид або татарин (кого) закупил в пенезях [лат. перев.: «si vero fuerit impignoratus Christianus», заложившийся человек], тогды уставуем таковым выпуску на каждый год… полкопы грошей (и) до тых часов мает ему (тот) закуп служити, поки с тое сумы выробится…». Там же, разд. XI, арт. 8: «О выпускании пенезей закупным людем. Теж уставуем, естли бы хто закупа [вариант в закупы] закупил мужика або жонку, а с ним не вмовил, што мает (ему) присевати або пенезей выпустити, тогды мает также с пенезей отручоно быти (мужику) 15 грошей на лето, а жонце 10 грошей». Или Литовский Статут 1588 г., разд. XII, арт. 11: «а закупным людем тым же обычаем 3 сумы пенежное выпуск быти мает, то есть тым волным, которые бы ся сами в чом запродали». Собранные Ясинским данные из актов XVI в. дают троякого рода примеры закупничества:

1) самопродажи в закупы;

2) запродажи в закупы контрагентом подвластных своих (детей и слуг разного рода);

3) закупничества, в этом смысле неопределимого по документу происхождения,—

причем в основе всех этих разновидностей лежал момент займа. Так:

1) муж жене в 1506 г. завещал «вечно и непорушно» «всю челядь свою невольную купленую», «а што в него заставлены были люди и земли… то ей же отписал тым обычаем: естли кто ближних всхочет тое к своей руце мети, тот мает тые пенязи ей отдати, в чем мужу ее были тые люди и земли… заставлены», – что в королевской жалованной грамоте, подтвердившей завещание, было формулировано следующим образом: «а што ся тычет закупных людей и земель… за то она мает пенязи взяти, естли хто ближних всхотят тые пенязи отложити, а… челядь невольную… мает держати она вечно» [11; № 768, с. 195];

2) на жалобу 1528 г.: «заставил есми ему дочку свою в копе грошей, ино я ему пенязей от 5 год даю, а он пенязей не берет, а дочки моей мне не ворочает», – ответчик заявил: «продал он [истец] мне девку тую за неволную, а так я девку тую в неволю продал обель, ак обель купил» [50; № 6, л. 26];

3) в 1537 г. истец «запродал был… ему [ответчику] дочку свою у 20 грошах», и ответчик признал: «правда есть, иж тая… дочка его была у мене у закупех у 20 грошах» [50; № 9, л. 20 об.];

4) в 1539 г. некая «жонка» Акулина жаловалась на витебского мещанина Васка Куровижа: «есми зостала виновата копою грошей ему и не мела есми чим платити, и я в той копе грошей дала есми ему сынка своего… жебы ему служил за тую копу грошей до 25 лет, або до тых часов, поколя тую копу грошей ему заплатим; ино я тепер тую копу грошей за тое дитя свое ему отдаю, нижли он ее брати, а сына моего отпустити не хочет», – ответчик же признал, что истица «тую детинку малого 5-ти лет… в той копе грошей… заставила до тых часов, поколя бы мне тыи пенези были заплачены и прокорм, а если б тых пенезей мне не заплатила, тогда тая детинка мне служити (до) полтретьядцать год и за тую копу грошей и за прокорм», между тем мальчик пробыл у ответчика 7 лет, и «службы жадное с него не было, только есми кормили яко детину малого, ино она копу грошей мне отдает, а прокорму платити не хочет» (суд присудил заплатить ответчику 20 грошей за прокорм, в противном случае – «тот детина ещо 2 годы… за прокорм мает служити» истцу);

5) в 1539 г. истец «заставил» ответчику «двое челяди своей у полчетверти [3] копы грошей и вжо есть тому лет о пятнадцать» и не знал, «в которую причину тая челядь моя так долго ему служит, а выробитися у него не может»; ответчик же объяснил, что «тая челядь первей ув Олтуха [третьего лица] была, потом он тую челядь мне обель вечно продал, а не запродал» [7; т. XVII, 1890. № 80. Решение по делу о возврате отданной на время в услужение челяди. С. 32];

6) в 1539 г. истец жаловался на господарского крестьянина: «позычил [занял] он у мене… 70 грошей, а потом у меня… 10 грошей позычил и в тых пенезех почал ми был сам служити, а потом ми сына своего в тых пенезех подал», истец затем послал этого сына «з животиною» и другим товаром «до Немец», а тот по дороге «утек»; ответчик признал свой долг 80 грошей, но заявил, что истец «сына моего не мел до Прус посылати, только мел у него в дому служити и животину паствити» [7; т. XVII, 1890. № 311. Решение по жалобе Романа Кудаевича на неисполнение договорных условий сыном Андрея Семениковича. С. 127];

7) в 1540 г. одна мещанка жаловалась, что «Грин запродался мне, поспол за мужом моим, в 40 грошах, иж мел ми служити от Вербное недели прошлое сего року аж до того ж року до Вербное недели, а выпусту ему 24 гроши», и «пошол прочь без ведома, року не дослуживши…» [7; т. XVII, 1890. № 376. С. 145];

8) в 1540 г. истец жаловался «на закупа своего Андрейца и на сына его Юрца, штож дей они в мене в закупе у двух копах грошей, и, не заслуживши дей мне тых пенезей, отишли… прочь»; истцу дан был «виж» для находки «того закупня» «из сыном его» [7; т. XVII, 1890. № 564];

9) в 1540 г. истец жаловался на господарскую крестьянку, что «матка ее… заставила была ее [ему] у 80 грошей, ино дей она, не оддавши и не заслуживши мне тех пенезей… втикла», но ответчица объяснила; «иж дей як я в него в заставе не была» (оказалась ошибка относительно личности ответчицы [7; т. XVII, 1890. № 877]).

Из подобного рода документов Ясинский заключал, что человек, «отдавший себя самого в заклад своему кредитору или отданный ему с тою же целью другим, имеющим на то соответствующую власть (…родительскую… господина), впредь до погашения долга своего работою (или в некоторых случаях впредь до возвращения его наличными деньгами)» – «и есть закуп или закупень, закупный человек (термин, известный и Русской Правде), заставный человек или… что одно и то же, человек в пенязех». Различие же между «закупами» и «наймитами» устанавливается текстом акта мены имениями, 1524 г. [51; № 12, л. 184–185], где говорится о праве землевладельца вывести из имения «челядь невольную и закупов и наймитов» – «значит, закупы не рабы, но в то же время и не наймиты» («а который человек у пенезех, тот как ся с паном своим умовит», а «хто наймита наймет и задаток даст, тот наймит мает до року стоять» [77; т. XV, I, № 94, Витебская устава 1531 г.]). «Этот обычай [давать задаток]… является… одним из отличительных признаков личного найма от закупничества».

Предвидя «возражение, что весьма рискованно из позднейшего значения того или иного термина объяснять его первоначальную природу», Ясинский указывал, что «самозалог» не может быть продуктом XV–XVI вв., что эта «архаическая форма залога» сохранилась «как пережиток от более древней эпохи», «когда не возникала даже и тень сознания (замечаемого уже в Литовском Статуте) противоестественности такого порядка вещей»: «отпали некоторые суровые черты, свойственные древнерусскому закупничеству (напр., возможность обращения «закупа» в «обеля»), но дальше этого… не пошла эволюция данного института» [96; с. 430–465].

М. С. Грушевский считал «весьма правдоподобным, что большая часть их [постановлений Русской Правды, ст. 56–62], как и ограничения процентов, изданы были в результате социальной революции 1113 г., ибо в преобладающем большинстве сводов Русской Правды они идут сейчас за законами о проценте», и всю характеристику закупничества строил с той точки зрения, что эти постановления знакомят нас с «злоупотреблениями, какие творились с закупами».

«Это были люди, отрабатывавшие занятые или иным способом должные деньги, либо нанимавшиеся на работу, обычно бравшие плату вперед. Это был заклад человека самим собою или третьим лицом в обеспечение денег, которые он отрабатывал своей работой, и в таком значении заклада термин “закуп” сохранился в позднейшем праве Вел. кн. Литовского; в древнейшее время значение этого термина могло быть шире, означая всякого рода экономическую зависимость. Закуп жил или во дворе своего господина, или на своем собственном хозяйстве [ср. выше, Хлебников]. Он мог себе достать для своего хозяйства землю от своего господина, мог иметь и свою собственную землю».

«Закуп несомненно был свободным человеком»; однако «в отношении к закупу хозяин называется “господином”, как и в отношении к холопу».

«Очевидно, богатые люди имели обычай неоплатных должников, – которые брали у них деньги или хлеб на прожитье и не могли вернуть, – без дальнейшей церемонии просто обращать в холопов [А, 111]. Закон постановил, что в холопы мог быть продан неоплатный должник только по конкурсу, должник же, который отрабатывал свою ссуду работой, не перестает быть свободным человеком (т. е. закупом)».

«Бояре пользовались всяким уходом закупа с работы, всяким нарушением срока, для того чтобы в наказание за это объявить закупа своим холопом» (ср. ниже, Павлов-Сильванский). «Практиковалось господами штрафование закупа за разные шкоды в хозяйстве… Ясное дело, что при старательном использовании такой практики обязательство, долг закупа имели все шансы не только не уменьшаться со временем, а еще возрастать, и фактически он стал вечным слугою».

«Если хозяева позволяли себе такие серьезные злоупотребления, как продажа закупа в холопство, то еще меньше стеснялись они в менее крупных злоупотреблениях: они, напр., уменьшали закупу плату денежную [т. е. купу] или забирали его имущество или землю [т. е. отарицу]… Правительство, хоть и ограничивает господские права, но делает это очень осторожно. Напр., за такое страшное преступление, как продажа закупа в неволю, господин, если бы это открылось, теряет только те деньги, что ему должен был закуп. А это изумительное [«чудесне»] ограничение, что господин может бить закупа только “про дело”! Какое широкое поле господскому произволу открывает это выражение “про дело” и как неограниченно это право бить закупа: очевидно по малейшему поводу господин мог бить закупа сколько влезет, на основании закона».

«За свои злоупотребления господин рисковал определенной, не очень, очевидно, большой суммой денег, закуп – своей свободой… А при том… каково было проданному в холопство, заложенному или иным способом обиженному закупу добраться из господского села до княжого судьи… такого же господина закупов и холопов, как и ответчик… Мы можем с уверенностью сказать, что так умеренно щедро посвященные доле закупов постановления Русской Правды не очень улучшили эту долю и не спасли их от холопства, куда путем закупничества должна была попадать масса и безземельных свободных и смердов-хозяев вместе с своими землями».

Давая эту яркую социально-политическую характеристику закупничества, собственно, к выступавшей в историографии вопроса на первый план юридической контроверзе[242] Грушевский отнесся безразлично: «Нет причины делать из этого [юридических квалификаций закупничества, как найма и займа, обеспеченного личностью должника] дилеммы: Кар. 65 [«а жонка с дчерью, тем страда на 12 лет и т. д.»] показывает, что практиковалась отработка денежных сумм физической работой; то же самое вытекает и из Кар. 122 [А, 111], где говорится об отработке денег в большие сроки [“оже не доходят год” = “не пробудет в работе всего срока”]. С другой стороны… плата при найме давалась вперед, так что обе формы закупничества сходились очень близко».

Про позднейшее употребление термина в праве Вел. кн. Литовского (у Владимирского-Буданова и Ясинского) Грушевский высказался категорически: «Разумеется, нельзя, на том основании, что в собранно документальном материале XVI в. термин означал заклад (застав), выводить, что и закупничество XI–XII вв. было только закладом и больше ничем» [27; с. 119. 28; с. 319, 323, 546].

А. С. Лаппо-Данилевский тоже не счел спор о юридической природе закупничества решенным исследованием Ясинского: «Если считать возможным приравнивать “закупа” Русской Правды к “закупу позднейших западнорусских актов, то легко заключить, что в основе древнего закупничества также лежал договор займа… но такого заключения еще нельзя сделать с полной достоверностью». «Вероятным» Лаппо-Данилевский считал, что закуп «в течение известного срока отрабатывал взятые им деньги на земле своего господина». Лаппо-Данилевский первый обратил внимание, что среди 14 списков Русской Правды, где вместо «наймит» стоит «закуп», есть списки и ранние, XV в.; ссылался на русский перевод Григория Богослова, XVI слова с толкованием Никиты Ираклийского по списку XIV в. [26; с. 86]: «Закуп Еорий, преже убо продав свой закон, наймит бысть».

С другой стороны, Лаппо-Данилевский указал: «В позднейших грамотах наймиты иногда упоминаются в качестве работников, взявших плату вперед: в жалованной грамоте вел. кн. Иоанна Даниловича… (1328–1340) мы читаем: “наймиты, кто стражет на готовых конех, а в кунах” [13; т. I, № 3, с. 2]; ср. еще любопытную порядную в сельские наймиты… 1600 г. [по которой] наемная плата выдается им вперед “на завод”». Существенно для Лаппо-Данилевского в положении закупа было то, что оно характеризовало «довольно шаткое» положение смердов, что статьи Русской Правды, охраняющие интересы закупа, едва ли «способны были устранить слагавшуюся практику житейских отношений» и предотвратить «смешение дворовых закупов с ролейными» [48; с. 9—10].

Специально о конструкции и материале Ясинского высказался Голубовский. «И Юго-Западная, и Северо-Восточная Русь являются в одинаковой степени наследницами тех правовых норм, которые выработались в земский период их жизни. Дальнейшее развитие юридических отношений… продолжалось… под давлением внешних обстоятельств и с привнесением в жизнь новых, чуждых правовых элементов». По мнению Голубовского, «в литовский период положение закупов значительно изменилось: из свободных людей, связанных с другим лицом лишь временной личной сделкой, они переходят в разряд полусвободных людей: о штрафе за обиду передачи личности закупа в распоряжение третьего лица нет уже упоминания»: наоборот, в актах, приведенных Ясинским, есть «прямые указания, что… возможна была и передача закупа».

«Дают другому свою “челядь” для отрабатывания долга… Эта impignoratio[243] челядина-раба основывалась на том, что он есть полная собственность, вещь своего господина». Но дают в другие руки и закупов: между тем ст. 60 Русской Правды предусматривает именно тот случай, когда господин «вздумал отдать своего закупа в работу другому лицу» [«Паки ли приимет на нем кун и т. д.»]. «Закон… подтверждает, что закуп есть человек свободный, личностью которого никто распоряжаться не может». «Несомненно, закупничество XVI в. происходит из закупничества древнерусского… но они не тождественны». По существу древнерусского закупничества Голубовский отказывался «считать простой случайностью сопоставление или приравнение закупа к наймиту… в лучших списках, Троицком и Карамзинском… В положении закупа и наймита существовали такие точки соприкосновения, которые почти отождествляли их».

С другой стороны, дефектность некоторых статей о закупах (например, ст. 58, где отсутствует начало) и наслоение вариантов (особенно в ст. 59, где, в частности, «вражда» вовсе не позднейшая вставка, а «очень древний» термин обычного права южных славян) наводят Голубовского на предположение, «что дошедшие до нас в Русской Правде статьи о закупничестве представляют из себя мозаику из обрывков законоположений… о закупах ролейных и наймитах». Голубовский и указал на необходимость и возможность, вопреки Ясинскому, «подвинуть вперед вопрос о закупах» – «привлечением новых материалов, в частности законодательных памятников древних славянских народов» [25; с. 4—48].

Для М. А. Дьяконова «существенным признаком социального и юридического положения закупа является то, что у него есть господин»; «нужда вынуждала пристраиваться к чужому хозяйству в качестве работника», но «работает на господина он, конечно, не даром, а за плату (“цену” или “копу”)». А «ученый спор» – о «юридической природе обязательств, в какие вступал закуп к господину», в котором «исследователи, считающие закупа наймитом, прибавляют, что закуп получал наемную плату вперед и своею работой погашал долг» – «имеет важное значение для выяснения древних форм залога, а также для решения вопроса о преемственной связи между древними закупами и московскими кабальными холопами, а не для разъяснения юридического положения закупов».

Во всяком случае, данные, собранные Ясинским (по мнению Владимирского-Буданова [21; с. 36, примеч.], сделавшие «дальнейший спор о закупах» не имеющим «никакого научного интереса»), по мнению Дьяконова, «вовсе не имеют того решающего значения в споре… как думает автор. Он не доказал, что закупы литовского права совершенно сходны по положению с закупами Русской Правды», «тождество терминов не доказывает еще тождества отношений» [35; с. 108–110].

Удинцев привел ряд соображений, заставивших его «исключить закупничество из отношений по займу» и признать, что оно «не есть договорное долговое рабство». Так как «важнейшим доводом в пользу теории закупничества – самозаклада» считалось «значение термина закуп в памятниках и актах Литовского государства», Удинцев поставил вопрос: всегда ли слово «закупил» употребляется в значении «заставил», и привел примеры неустойчивости этой терминологии («у кого будет та моя пожня в закупе или в закладе и в иных каверзах, ино мне, первысше, своими денгами та пожня выкупать»).

Неубедительно и указание Ясинского на перевод в Литовском Статуте «закупить» = impignorare: в пяти местах Статута термин закупить переводится obligare, понятие заставы в 3-х случаях передается obligare, но в пяти случаях impignorare, слово запродал раз переводится через obligare, раз через impignorare. Таким образом, «термины закупы и закупил не всегда обозначают одно и то же. Принадлежащее им в актах и памятниках XVI в. значение не тождественно с тем, что мы имеем в Русской Правде, и уж во всяком случае не покрывается понятием самозаклада». Удинцев поэтому сам пересмотрел источники Литовского права, чтобы ответить на вопрос, что «представляют из себя закупные люди XVI в. по сравнению с закупами Русской Правды».

В разделе X Литовского Статута идет речь об именье должном и заставном, а также о людях заставных (т. е. «закладных»). В разделе XI говорится о путных людях и бортниках, крестьянах-слугах, ремесных людях, о тивунах и ключниках, о тяглых людях, о закупах и невольниках. Т. е. в разд. XI «идет перечисление различных видов зависимых людей, в том числе и закупных, но с исключением закладных… и тем более самозакладчиков, о которых Литовский Статут не говорит совсем… Практика XVI–XVII вв. как в Москве, так и на Литве развила отдачу в заклад людей, зависимых от лица, отдающего в заклад». «Лиц, отданных в заклад, Литовский Статут 1529 г. и обозначил в арт. 11 и 12 раздела X под именем людей заставных». «Как объяснить, что практика, а за ней и исследователи смешали закладных или заставных людей (арт. 11 и 12, раздела X) с закупами или закупными людьми (арт. 6 сл., раздел XI)? Практика не в состоянии была разобраться в многообразных зависимых состояниях… исследователи же… приняли консерватизм слов в актах XVI в. за консерватизм идей, принадлежавших будто бы ХIII веку или даже первобытному праву».

«Закуп (арт. 6, разд. X) погашает долг путем ежегодных выпустов и служит, “поки з тое сумы выробится”. А человек заставленный… служит “аж до того часу, покуль бы ему (кредитору) тые пенязи заплатили” – предполагается, заемщики, а не сам заставленный. Между двумя отношениями несомненное сходство заключается в службе, которую несет как закуп, так и заставный человек. Но бесспорно, что во всех случаях, где идет речь о людях заставных (закладных), служба считается за рост. Напротив того, она всегда зачитывается в капитал, если говорится о закупах».

«Но возможно ли, чтобы для отработки заемной суммы, всегда даваемой и по литовским актам на определенный срок, была установлена одна и та же мера годичной отработки – уплаты? Думаю, что нет. И, ввиду отсутствия лишь одного элемента займа – возврата взятого, нельзя видеть в закупничестве договор займа и самозаклад, как обеспечение заемного обязательства». При всем отличии литовского закупничества XVI в. от древнерусского XIII в., заключал Удинцев, «указанный отрицательный момент является для того и другого обязательным».

Так как теория закупничества-самозаклада выросла из теории закупничества-займа, Удинцев останавливался и на калачовской теории найма с выдачей платы вперед в виде займа: «Едва ли возможно приписывать юристам XIII в. такую комбинацию, как личный наем, осложняемый займом наемной платы… Или юристы времен Русской Правды не в состоянии были усвоить идеи – уплаты эквивалента вперед; но такое предположение опровергается ст. 105 Тр. сп. [А, 111]. Или же надо думать, что для них недоступна была мысль о займе как обязательстве возвратить взятое; но противное они доказали ст. 43 Тр. сп. [А, 47]». В статье же 56 и сл. «нет ни одного слова об уплате или взыскании по займу, которое должно было бы выступать в виду отработки долга» [89; с. 150–168].

Пресняков, как и Дьяконов, тоже придавая мало значения разногласиям по вопросу о «содержании договора и характере обязательств» господина и закупа «для определения юридического положения закупов и социальной функции закупничества», указал все же на то, что наименование закупа наймитом – «единственное основание» «определения закупа как наемного работника» – может быть понято «и без признания его наемным рабочим», «так как в т. н. “Вопросах Кирика” [77; т. VI, стб. 24–25], памятнике XII в., читаем: “а наим деля, рекше лихвы”… и ниже: “поучай простеца: не достоить ти имати наим”, а если не могут удержаться, “то рци им: будите милосерди, возьмете легко, аще по 5 кун дал еси, а 3 куны возми или 4”».