Тактика победы Кутузов Михаил

Они соединились с 1000 сербов под командой Витко Петровича, и этот отряд, несмотря на то, что принужден был сделать большой обход по дороге на Неготин, чтобы взять с тыла лагерь турецкой кавалерии под Видином, несмотря на то, что он заблудился однажды, вдруг появился 9-го октября в 4-х верстах от Видина, где их атаковала турецкая кавалерия.

Войска Муллы-паши с несколькими пушками соединились с кавалерией Измаил-бея, но граф Воронцов, командовавший отрядом, не прекращая боя, все время двигался к высотам, где находились 4 разрушенные деревни, и, остановившись в 5-ти верстах от Видина, на правом берегу Дуная, быстро устроил сообщение с левым берегом, где стоял Засс.

Не владея Видинской крепостью, не имея при себе орудий, при помощи которых можно бы дать серьезный отпор турецкой коннице и без которых нельзя было атаковать ее, несмотря на все это, набег графа Воронцова имел такой же успех и результаты, как и экспедиция Маркова.

Сербы, а особенно их начальник, прекрасно дрались в этом деле.

После боя Засс приказал графу Воронцову расположиться позади Видина, на большой дороге в Бесковицы и в Софию, чтобы задержать турецкие обозы с провиантом. Мулла-паша догадался об этом и просил начать переговоры, вследствие которых турки обязались оставить Калафат и левый берег Дуная, русские же должны очистить окрестности Видина, на что Засс и согласился. Кара-Осман-оглы со своей конницей, которую он едва мог содержать, сейчас же отошел; но вскоре было получено известие о перемирии, заключенном в Слободзее, и взаимный приказ оставаться на своих позициях. Турки остались в Калафате, а граф Воронцов уже успел соединиться с Зассом.

Немного времени спустя Кутузов, неизвестно почему, стал утверждать, что перемирие не касается правого нашего фланга, и приказал Зассу вновь переправить через Дунай отряд войск из его корпуса. Вслед за сим генерал Степан Репнинский, который должен был жениться на племяннице Засса и заслуживающий возможности отличиться, был послан взять Лом-Паланку.

Предприятие это ему не удалось: он сжег только предместье, но не мог атаковать крепости, неся большие потери от огня турок, засевших по окрестным деревням. Репнинский плохо знал местность, и попытка его атаковать один из верков крепости стоила 43-му егерскому полку огромных потерь. Дело это произошло 4-го ноября.

Граф Воронцов, узнав, что в 25-ти верстах вверх по течению реки Лом находится укрепленная деревня под названием Василевское, служившая складочным местом для продуктов и товаров, прибывающих со всех сторон в Видин и в лагерь Измаил-бея, двинулся туда и взял ее 12 ноября. Дело началось 11 ноября с турецкими войсками, подошедшими встречать обоз. В Василевском находились магазины, которые были разграблены.

Между тем Измаил-бей, опасаясь потерять путь отступления, не мог больше оставаться в Калафате и в ночь на 13-е ноября покинул его, двинувшись сначала на большой остров, а потом и совсем перебрался на правый берег.

В это время Засс получил приказ Кутузова о возобновлении перемирия, а граф Воронцов все еще оставался около Лом-Паланки до 2-го декабря. Время года уже было позднее, погода убийственная, и снабжение провиантом являлось очень затруднительным. Все это заставило Засса приказать графу Воронцову перейти обратно Дунай и поставить все войска на зимние квартиры.

Эта кампания доставила бесконечную славу генералу Зассу и войскам, бывшим под его начальством. Часто сражаясь и всегда с большой отвагой, войска находились в поразительном порядке. Засс выказал большую энергию, много мужества и, самое главное, замечательную твердость характера.

Он получил Владимирскую ленту. Согласно всем законам он мог рассчитывать на Георгия 2-й степени, так же как и я[146], но нам их не дали, с тех пор как Кутузов был пожалован Георгием не первой степени. Я даже думаю, что, наградив 2-ю степенью так быстро и так легкомысленно Маркова, наверное, раскаивались. Конечно, Засс не был доволен, да иначе и не могло быть.

Измаил-бей, находясь со всеми войсками, какими только мог располагать в Малой Валахии, не мог действовать против сербов и босняков и принужден был оставить их в покое. Впрочем, турки иногда имели с нами перестрелки или производили несколько разбойничьих наездов.

Более серьезным было только одно дело, произошедшее между Ниссой и Банией, где собралось 4 или 5000 турок и стали угрожать крепостям Бании и Кургуцовице. Тогда Георгий Черный послал туда 6000 человек, которые соединились с полковником Полторацким, командовавшим батальоном Нейшлотского полка, бывшим тогда гарнизоном в Бании, вместе с 50 казаками и несколькими уланами.

Георгий Черный двинулся на турок, застиг их в 15-ти верстах от Ниссы и атаковал. Позиция неприятеля была очень хорошая, но они не имели артиллерии, тогда как сербы имели 6 пушек. Турки были опрокинуты и преследуемы в продолжение 5-ти верст, при этом они потеряли немало людей.

Вернемся теперь к тому, что происходило в Бухаресте. Был уже декабрь месяц, но переговоры о мире не подвигались, чем в Петербурге были недовольны. Там поговаривали уже о вызове Кутузова. Жена Кутузова уведомила его о появившемся в обществе шуме и советовала ему найти возможность заключить мир до приезда его заместителя, но кого именно, она не знала.

В Петербурге же уже шептали друг другу на ухо, что избранным будет адмирал Чичагов, хотя это совершилось 4 месяца спустя.

Кутузов, смущенный своим положением и боровшимися в нем недостатком энергии и самолюбием, несмотря на все свои усилия не мог скрыть своего беспокойства. Наконец он доверил свои заботы мне и открыл задуманный им план, который ему и удался.

Он питал ко мне безусловное доверие, и я тогда был единственный в армии, который пользовался им. Он был привязан ко мне, и я, несмотря на то, что его недостатки и проступки часто доводили меня до бешенства, не мог не поддаться его обаянию и любезности. Я служил ему ревностно и преданно.

Однажды он прислал за мной в 7 часов утра. Меня ужасно это удивило, так как он не имел привычки вставать так рано: раньше 10–11 часов он никогда не принимал. Я тотчас же явился к нему, и он меня принял очень дружески и запер дверь своего кабинета на ключ. Эти приготовления предсказывали, что обсуждаться будет какая-нибудь серьезная вещь.

Он сообщил мне, что он сменен (чего мы еще не знали тогда) и что он погубит свою честь и репутацию, если не заключит мира. Он прибавил, что не ожидает, чтобы окончание заключения мира было бы так близко, как он того бы желал, посредством конгресса, медленность которого его сокрушает, что он решил вести переговоры прямо с великим визирем и что он избрал меня для того, чтобы сделать несколько предложений ему, которые, как полагал Кутузов, он примет.

Я ему возразил, что я никогда не был поверенным дипломатического корпуса и что у меня мало привычки к лукавству и сдержанности, необходимых для такого поручения; во-вторых, я не был избран для сего императором. Кроме того, я подчеркнул свою иностранную фамилию, что беспокоило русских, и вся тяжелая ответственность может пасть на меня, если бы порученные мне столь секретные переговоры, что опять-таки могло многим не понравиться, не удались бы.

Он мне ответил, что ответственность он берет на себя, а моя 22-летняя отличная служба и моя хорошо известная преданность новому отечеству, которое меня уже усыновило, не давали возможности смотреть на меня как на иностранца.

Снабдив меня словесными, очень пространными инструкциями, он просил меня ехать тотчас же.

Осторожность (которая никогда не была моим главным качеством) надоумила меня просить у Кутузова разрешения взять с собой русского генерала. И я предложил ему Эссена, который находился тогда в Журжеве, где командовал корпусом передовых войск.

Он одобрил эту предосторожность и сказал, что мой выбор ему очень приятен. Эссен был всем известен своею честностью и скромностью.

Я уехал в тот же день с г-ном Матье Пизани, одним из переводчиков при нашей миссии в Константинополе. Приехавши в Журжево, я сообщил Эссену, под секретом, смысл моего поручения, причиной которого я выставил осмотр передовых войск. Затем я просил великого визиря назначить мне время, когда бы он мог меня принять; он просил меня быть у него на следующий день утром, и я в 10 часов поехал в Рущук.

Так как нравы и обычаи турок неизвестны всем тем, которые будут читать эти записки, то я опишу церемонии, с которыми я был принят, и обед, которым меня угощал великий визирь.

Один из его главных свитских офицеров встретил меня у выхода из лодки, со свитою в 50 кавалеристов и сотней янычар, которые стояли шпалерами до дома великого визиря, находившегося недалеко от берега. Мне подали лошадь, убранную богатой попоной, такую же подали и Эссену.

20 человек, неся большие шесты с серебряными набалдашниками, провожали меня пешком. Приехав к Ахмету, я увидал, что двор и комнаты его были наполнены его офицерами и янычарами; самого его не было в той комнате, где он должен был меня принять. Великий визирь и все турецкие сановники не могут вставать с дивана перед «неверной собакой» (как они нас называют) и, желая вежливо принять, они обыкновенно выходят в другую комнату.

Перед тем как принимаемый, которому они не хотят нанести обиды, входит в приемную в одну дверь, великий визирь, не нарушая своего обычая и не оскорбляя своих предрассудков, быстро входит в другую дверь и садится на диван, на почетное место, в углу комнаты.

Визирь сел на подушку, сложив крестообразно под себя ноги, и около него держали на подушке, в золотой коробке, закрытой золоченой тканью, государственную печать, которую мы имели глупость отдать ему. Позади него на стене висели оружие, герб и знамя. Он пригласил меня сесть по правую руку, а Эссена посадил по левую.

Нам принесли варенья, кофе и трубки. Это также честь, оказываемая тем лицам, которым хотят выказать уважение. Мой переводчик Пизани все время стоял.

В обеденный час принесли маленький круглый стол, какого-то серебряного металла, и поставили перед визирем. Двое из его людей положили ему шитые шелком и золотом салфетки на колени и на шею. Слуги, перед тем как подавать ему что-нибудь, становились на колени (великому визирю, так же как и английскому королю, услуживают только на коленях).

Нам тоже принесли по две салфетки, но без коленопреклонения. В комнате находилось до 50-ти человек, между ними был Босняк-ага, с которым великий визирь обращался, как мне казалось, довольно бесцеремонно. Сидели же только мы трое.

Нам подавали более 60-ти блюд, иные были превосходны: супы следовали за вареньем, жаркое за пирожным, без разбора и выбора. У нас не было ни ножей, ни вилок, только к супам и соусам подавались маленькие, черного дерева, ложки, украшенные бриллиантами и кораллами; для остальных блюд мы пользовались пальцами, и едва мы брали щепотку, как блюдо исчезало и заменялось другим. (Это была сцена из обеда Санчо Панса на острове Биратария).

Для питья нам давали шербет, род лимонада, очень вкусного, но они портили его, прибавляя туда розовой воды, особенно противной с мясом. Великий визирь не только сам не мог пить вина, но даже не смел подавать его у себя и нам. Ахмет объяснил мне это, прося извинить за то, что он нам не подал вина.

Перед и после обеда мы должны были омыть руки в большой серебряной посудине, куда был положен кусочек мыла, а великий визирь, омыв свои руки и бороду, причесал ее; затем нас надушили деревом алоэ и фимиамом и снова принялись за трубки и разговоры.

Во время обеда для нас был дан концерт – впрочем, было бы лучше, если бы его не было.

Я никогда не слыхал подобной дисгармонии: 10 громадных тромбонов и 20 маленьких, настроенные на разные тона, и 8 кларнетов составляли этот оркестр. Между тем надо было находить прелестной эту ужасную музыку, которая в продолжение часа драла нам уши. Великий визирь сожалел о потере регента, убитого или взятого Марковым. Да, это прискорбно, должно быть, он был талантливый человек!

Покинув визиря, я с таким же церемониалом был провожаем до моей лодки. По азиатскому обычаю, требующему делать подарки, визирь подарил мне прекрасного арабского коня и шаль для моей жены, извиняясь, что стоимость шали не особенно велика, так как у него при себе их осталось немного, зато все лучшие в лагере.

По возвращении моем в Бухарест я ему послал хорошую запряжку из шести русских лошадей.

Разговор, который я имел с этим оригинальным человеком, очень интересен. В немногих словах я объяснил ему смысл моей миссии, я ему сказал, что глубокое уважение и доверие, которые к нему питал главнокомандующий, заставили последнего просить его определить с ним одним условия мира, основанием которых я предложил р. Серет как границу.

Он подумал минуту и затем произнес свою знаменитую речь.

«Я тронут доверием и уважением Кутузова; мои чувства к нему есть и будут такие же, какие были и раньше; я его знал, еще когда он послом приезжал в Константинополь, и с тех пор я чувствую к нему самое искреннее расположение. Я люблю русских, мне пришлось быть у них пленником; я тогда был еще маленьким офицером, и они ко мне относились с поразительной заботливостью, интересом и даже уважением.

Если бы не проклятый этикет моего настоящего положения, который меня страшно стесняет, я бы просил Кутузова приехать в Журжево, где я бы его встретил. Тот же самый этикет мешает Кутузову приехать сюда. Мы могли бы встретиться посреди Дуная, в лодках, но это было бы комично, а во-вторых, то, что мы говорили, не было бы секретно.

Во всяком случае, Вы приехали ко мне, вы пользуетесь доверием Кутузова и заслуживаете моего. Я слышал о Вашей репутации и буду с Вами говорить откровенно. Вот мои взгляды. Стыдитесь, вы, которые обладаете у земного шара, воюете из-за нескольких вершков земли, которая вам даже не нужна (он был прав) и при каких обстоятельствах?

Когда вы должны ожидать нападения Наполеона, который увлек за собой половину Европы против вас! Я бы мог воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы отказать заключить мир, что дает мне право притянуть к себе армию, которая вам очень нужна и может вас спасти (он был прав).

Я мог бы способствовать вашей гибели, продолжая жестокую и затруднительную для вас войну, но я смотрю дальше, спасая вас, мы спасаем самих себя, после вашей погибели (если бы это совершилось) сделаемся жертвами Наполеона мы[147], и я хочу предотвратить это двойное несчастье.

Без Испании, которая меня удивляет и которою я восхищаюсь, вы бы уже целый год воевали с Францией. В Европе только три государства остались самостоятельными: Англия, Россия и мы. Соединимся мы двое против нашего общего врага – всякая капля крови, пролитая нами в этом фатальном сражении, будет для Наполеона каплей яда.

Как вы не понимаете этого? Я вам отдаю Прут и ничего больше. Прут или война? Наши жертвы огромны; один Измаил вам много заплатил (он был все время прав), а вы имеете еще 4 крепости и одну чудную провинцию.

Вот условия мира, в остальных частностях мы легко сойдемся и обсудим их».

Я ничего не мог ответить на эту энергичную, умную, полную смысла речь. Я подумал только: меня страшит ум этого человека. Генерал Эссен, Пизани и я не могли в себя прийти от удивления, услыхав этого бывшего матроса, пирата, без образования, не умеющего ни читать, ни писать, решающего важнейшие политические вопросы Европы так сознательно и логично.

Я думал сначала, что Пизани составлял фразы, но он переводил слово в слово, и я заставил его повторять каждую фразу.

Речь этого визиря, достойная знаменитейших дипломатов Европы, произвела глубокое впечатление на Кутузова, когда на следующий день я приехал отдать ему отчет о моей поездке. Он мне сказал, что, не питай он ко мне такого доверия, он не поверил бы этому чуду. «Садитесь к этому столу, – продолжал он, – и напишите слово в слово ваш разговор с великим визирем». Я исполнил его приказание, затем он взял перо и собственноручно написал императору Александру письмо, при котором отправил мою записку.

Я почти уверен, что это письмо Кутузова имело громадное влияние на мир, который он имел счастье заключить до приезда Чичагова, но это влияние некоторое время не обнаруживалось.

Кутузов просил меня снова поехать в Рущук, предупредить визиря, что он уведомил о его предложениях императора и надеется в скором времени обрести благоприятный ответ.

Я вторично отправился в Рущук, в сопровождении генерала Турчанинова. При втором свидании с великим визирем я был принят с таким же церемониалом, как и в первый раз. Меня угостили такою же музыкой, я так же обедал с великим визирем но разговор не был веден только о политике – мы говорили о военном деле, и его признания (быть может чересчур искренние) из уст великого визиря) меня бы сильно удивили, если бы я не знал, что он партизан-фанатик новой системы регулярного войска.

Он мне жаловался на состав и на дисциплину своих войск. Какая чудная организация в вашей армии! Какая редкая иерархия подчиненности (субординации)! Кутузов передает Вам приказания, Вы их передаете Эссену, Эссен следующему, и все идет, как следует, а я? Я, великий визирь, должен быть во главе всех нападений, если только я хочу, чтобы мои люди дрались бы.

Вы меня ранили на аванпостах, я Вас видал, мы оба были не на своих местах, но если бы не я, никто не пошел бы. Вы имеете каждый день правильный отчет о состоянии вашей армии, а я никогда не знаю, что я имею в своей. Я принужден созывать банды разбойников. Один начальник, имея 500 человек, брал провизии на 2000 человек. Один байрактар должен иметь под начальством у себя не менее 100 человек, а он порою не имеет и 20-ти.

После поражения половина моей армии дезертирует, можем ли мы долго воевать с вами?

Если бы мы имели регулярную пехоту, тогда бы наша громадная кавалерия могла бы быть страшной; она уничтожила бы все неприятельские войска, которые наводились бы на нее нашими пехотинцами. Я бы желал в предстоящем сражении между вами и Наполеоном командовать у вас кавалерийской линией. С ее помощью и с вашей пехотой и артиллерией вскоре не осталось бы в живых ни одного француза».

Заметив, что я смеюсь при последнем его выражении, он прибавил: «Вы полагаете, что я шучу? Нет, серьезно; я бы считал за величайшее счастье драться в ваших рядах; я люблю войну и провел в ней почти всю свою жизнь и смотрите, – сказал он, снимая свой тюрбан, – смотрите мою голову (она была рассечена ударами сабель). Я получил 50 подобных ударов, сражаясь за моего повелителя против разбойников».

Ахмет был человек лет 50-ти приблизительно, среднего роста, смуглый. с оставшимися знаками ветряной оспы и краснухи, волосатый до концов пальцев, с ужасной физиономией и видом профессионального разбойника, но глаза у него были живые и умные.

Я никогда не мог понять, что заставило турок принять наш мир, столь необходимый для нас[148]. Я убежден, что ни один член турецкого конгресса не был ни подкуплен, ни ожидал каких-нибудь благ.

Самый значительный из них, Галиб, был беден и остался бедным. Князь Мурузи тоже не нуждался в нашей протекции, чтобы обрести место господаря. В ожидании 6-месячного мира человек, даже не погруженный в военное или дипломатическое дело, мог ясно увидеть, что мы сами собой принуждены были бы отступить за Днестр.

Какая же была причина заключать этот мир, удобный для нас? То, что мне высказал великий визирь, могло иметь влияние только на глубокомысленные и предусмотренные предположения этого удивительного человека, да на умного и очень образованного Галиб-эфенди, но, без сомнения, не могло влиять на других министров и на султана. Меня уверяли, что бедствие армии так испугало великого повелителя, что он еще более стал страшиться янычар и приказал визирю заключить мир, которого желали последние и народ.

Откинув все эти причины и наши последние неожиданные успехи, мы были счастливы стоять на Днестре и вернуться к прежнему положению. Казалось, великий визирь думал, что сохранение его собетвенной головы зависело от этого мира, которого он хотел и должен был заключить. В общем, надо было надеяться на Русского Бога (Roussky Bog), так как известно, что все им удается на войне и в дипломатии.

Ахмет сильно беспокоился за свою судьбу, так как имел основание опасаться, как примет султан весть о гибели своей армии. Он старался не выказывать своих тревог, усугублял свою строгость, продолжал рубить головы и не был уверен, сбережет ли еще свою на 24 часа.

Великий визирь, кончающий свою карьеру обыкновенно в ссылке или фатальной веревкой, ожидающей каждую минуту быть наброшенной на его шею, в обыкновенное время чрезвычайно могуществен: он может отрубать головы, он единственный шеф армии, политики и внутренних дел. Эти привилегии превосходны, но перспектива, которую великий визирь всегда помнит, должна сильно отравлять наслаждения его деспотизма, если только деспотизм может иметь наслаждения.

Турки заразили чумой те деревни, в которых они были расположены, и вскоре эта болезнь распространилась между жителями в виде эпидемической лихорадки, жертвой которой умерло много народа. Мы считали себя очень счастливыми (как я уже заметил), что сами избежали чумы.

В Петербурге были очень недовольны, и совершенно резонно, узнав о непонятном перемирии, сделанном Кутузовым. Все хотели, чтобы он заставил турок сдаться военнопленными. И действительно, они должны были сделаться ими. Не утвердили также название «мусафир», данное беглым из Слободзеи.

Кутузову приказали отравить их в Молдавию, он нарушил свое обещание, продержав этих несчастных целый месяц в Руссо-ди-Веде. Пленников этих отправили к Васслони, где они в продолжение 6-ти месяцев были изнуряемы страшной работой и лишениями, при дурной погоде и сильных холодах, которых турки не могли переносить.

Ко всем этим их несчастьям надо прибавить еще, что никто не заботился ни об их одежде, ни об их пище. Им давали порции русского солдата, т. е. три фунта ржаного хлеба и ни кусочка мяса. В Руссо-ди-Веде из них умерло 1500 человек, столько же погибло в дороге.

Хотя поведение Кутузова и было достойно порицания, так как он совершенно не воспользовался небывалыми успехами, которыми он обязан своему счастью, но мы, свидетели происходившего, не строго осуждали его, так как слава нового блестящего успеха могла покрыть его ошибки.

В сущности, его офицеры и его армия спасли обе Валахии и пленили неприятельскую армию с 70-ю пушками. Слава эта относится и к шефу, и издалека можно было бы воздать ему честь, но вскоре мы увидели, что Кутузов был осужден двором так же, как и теми из его армии, которые не были его креатурами. Ему не дали ни чина фельдмаршала, ни ленты Св. Георгия 1-й степени, которую он мог просить по Статуту. Никто никогда не знал содержания секретных приказаний, которые он получал: если они были неприятные, он их прятал так, что никто не мог их видеть, но, без сомнения, они были очень суровы, так как император никогда не выносил его.

С тех пор, как Кутузов в ноябре месяце не подписал мира на поле сражения, к сожалению, стало сомнительным, что мы можем добиться его тогда, когда мы захотим, и достаточно выгодным для нас. Я его предупреждал, но он мне ответил, что я увижу противное; конечно, он ошибся, и вскоре принужден был обратиться ко мне, чтобы ускорить этот мир, столь желанный нами.

По традиции и по собственному опыту Кутузов должен был знать, что редко от турок можно было добиться быстрых и выгодных результатов. Я уже сказал и повторяю еще раз, что только решительными мерами и страхом можно было заставить турок быстро окончить войну.

После того как Кутузов дал им время опомниться и дал возможность французам волновать их в Константинополе, он должен был ожидать, что переговоры не так скоро кончатся, что между тем было необходимо для России.

Кутузов сделал другую ошибку, перенеся конгресс в Бухарест, где он должен был предвидеть интриги бояр, а также и г-на Ду, который действительно имел несколько бесед с турецкими уполномоченными и, несмотря на то, что Галиб-эфенди не выносил французов и не доверял их политике, она могла иметь на него влияние при тех обстоятельствах, в каких они тогда находились.

Кутузов сделал бы лучше, если бы оставил конгресс в Журжево, но он соскучился бы там, так как находился бы вдали от удовольствий, которые его ожидали в Бухаресте (мы увидим позднее, что это были за удовольствия). Таков есть и был всегда этот человек, которого природа одарила таким умом и такою бесхарактерностью, и все, чего можно было ожидать благодаря его качествам, было парализовано его недостатками.

Эгоизм его был возмутителен, он всех подчинял своим удобствам и грязным, низким наслаждениям. Возвратясь в Бухарест, он вскоре увидел, что мирные переговоры не могли быть так легко окончены, так как турецкие министры переменили тон. После того как они, казалось, условились иметь границею Серет, они вдруг не согласились уступить всей Бессарабии, требуя Измаил и Килию и утверждая, что им необходимо испросить новых инструкций.

Кутузов был принужден объявить двору обо всех трудностях, которые он переносил. Двор остался очень недоволен; народ ворчал, император приказал снова произвести наступление и начать враждебные действия.

Кутузов был удивлен таким несвоевременным приказанием императора и предвидел, что оно могло привести к гибельным последствиям.

Кутузов мог бы дать почувствовать опасность этого предприятия, но у него не хватило храбрости. Было условлено с визирем, что если начнут войну снова, то об этом предупредят его за 20 дней. Кутузов не исполнил этого договора. Казалось, он искал всевозможных средств, чтобы лишить неприятеля уважения и раздражить его, тогда как ладить с ними было гораздо более в его интересах.

Как только Кутузов мне сказал о полученном им приказании снова начать наступление, я его спросил, должен ли он был ждать 20 дней? Он мне ответил, что не станет ждать и 24-х часов.

Тогда я ему предложил тотчас же двинуться и взять Рущук. Это была очень трудная экспедиция, но единственно полезная при условиях, в которых мы находились. Владеть этим городом, которого Марков не взял, а Кутузов не хотел брать, было для нас чрезвычайно важно.

Если бы промедление с Францией или другие обстоятельства позволяли нам сделать новую наступательную кампанию, следовало бы иметь предмостное укрепление на Дунае. Лучшее место для этого моста было в 5-ти верстах ниже Рущука, где уже был построен такой в 1810 г.; оттуда можно было двинуться в Болгарию, но невозможно было и думать устраивать предмостное укрепление, опираясь на город. Надо было ожидать, что турки весной разместят там какой-нибудь гарнизон, и тогда взять его штурмом было бы так же невозможно, как и двухмесячною осадой, тем более не имея осадной артиллерии, которую отослали в Россию.

Конечно, нам не было оснований удерживать Рущук за собой, так как для его защиты требовалось по крайней мере 12 000 человек, которых у нас не было, но следовало еще зимой разрушить город до основания, чтобы не осталось и следов строений и фортификационных сооружений, а в апреле месяце построить предмостное укрепление, обнесенное палисадом и окруженное волчьими ямами.

Если бы решили безусловную оборону, то этим самым предмостным укреплением можно было угрожать туркам остановить все их предприятия, а может быть, и заставить их самих принять оборонительное положение. Это самое я объяснял в записке, которую я послал военному министру. Посему ничто не могло быть более основательным, удобным и менее опасным, как если бы мы избрали это место.

Зима, казалось, будет суровая, и она действительно была таковою. С 4-го января холода, очень сильные для Валахии, предвещали нам, что Дунай скоро замерзнет, так как уже шел лед.

Рущук был совершенно открыт со стороны реки, там не было ни рвов, ни ретраншементов. На всей этой местности было не более 18-ти орудий; правда, все пушки были поставлены побатарейно вдоль реки, но эти батареи не были закрыты с горжи и размещены так, что если занять город, то нечего бояться их огня.

3-го января великий визирь выехал из Рущука в Шумлу со всей своей свитой и малочисленной кавалерией, которую он держал около себя, так как сильный недостаток в фураже не позволял их оставить в Рущуке. Там оставалось только 1000 человек войска. Жителей также было там немного. Никто не ожидал атаки, и удивление всех достигло бы высших размеров, так как Кутузов уже решил не сдержать своего слова и совершить подлость, только бы извлечь из этого как можно большие пользы.

Я ему предложил в неделю собрать 7000 человек пехоты и 1000 казаков и, перейдя Дунай, взять Рущук. Я не боялся, что турки узнают мои планы, так как лед шел так сильно, что перейти реку было немыслимо.

Мое предположение Кутузову об этой экспедиции было сделано 4-го января, 12-го Дунай был бы перейден, а 13-го я был бы в городе, если бы, конечно, имел дело с решительным начальником, например, с Суворовым, – этот бы сам туда пошел.

Но Кутузов, по обыкновению, стал употреблять уловки. Он мне сказал, что это нелегкое предприятие, что я могу потерять много людей и проч. Из этого я хорошо понял, что экспедиции не бывать, но никак не мог ожидать того, что он сделал.

Между тем он отправился в Журжево под предлогом осмотреть, что там делается, хотя это было совершенно лишнее, так как позиция мне была так же хорошо знакома, как и все те, которыми я хотел воспользоваться. Я ему написал еще раз из Журжево о том, чтобы он двинул свои войска, но он мне не ответил.

В тайну предложенного мною проекта посвящены были только Кутузов, генерал Сабанеев и я. Я не раскрывал рта об этом никому, Сабанеев был так же скромен, как и я, но так как ничто не было у Кутузова тайной, то я вскоре узнал, что весь город Бухарест говорит об этой экспедиции.

Босняк был предуведомлен, и с 16 января мне не трудно было заметить, что у турок приняты предосторожности.

Я видел, как чистились батареи, пополнялись людьми, и узнал, что Босняк привел вооруженных и жителей соседних деревень, из которых было формировал патрули и даже сам проводил ночи вооруженным.

Теперь уже нельзя было надеяться на возможность внезапно взять Рущук, но все же можно было овладеть им силой, увеличив для сего число войск, предназначенных мною раньше.

Я мог собрать 11 000 человек; конечно, были бы и некоторые потери, но положение этого города было для нас так важно, что можно было купить его хоть дорогой ценой. Я написал обо всем Кутузову – полное молчание!

Наконец 2-го февраля он мне прислал приказ, крайне хитрый и запутанный, на что я ему ответил довольно сухим рапортом. Я совершенно отказывался от предполагаемой экспедиции и от всей корреспонденции с ним по этому поводу.

Я был бы весьма рад, если бы он на этом покончил, но он, по своей бесхарактерности, желал сделать вид послушного приказаниям двора, не избегая опасности, и иметь случай написать реляцию, не рискуя сражением. Он приказал генералу Тучкову двинуться из Измаила в Бабадаг, графу Ливену выйти из Галача, генералу Гартингу идти в Силистрию, а если возможно, то и до Шумлы, и, наконец, генералу Булатову занять Систово.

Тучков, придя в Бабадаг, ничего там не нашел, Ливен тоже не встретил никого по дороге и вернулся в Галач, но Тучков с одним батальоном, полком казаков, болгарами и несколькими некрасовцами, бежавшими от Пегливана, достиг Манголи, на Черном море, отправил свои партии в Базарджик, напал там на провиантский транспорт, посланный в Шумлу, и захватил турецкого начальника или агу с 700 или 800 солдат или вооруженных жителей.

Если даже его экспедиция не была особенно полезна, то по крайней мере он выказал много деятельности и энергии. Зайдя так далеко, экспедиция эта внушила некоторый страх туркам.

Возвращаясь, Тучков нашел лед на Дунае растаявшим, и он переехал через него в лодках со всеми своими пленниками и громадной добычей.

Гартинг окончил разрушение Силистрии и уничтожил ее до основания с помощью жителей Калараша. Затем он двинулся по дороге на Разград, но побоялся идти дальше, так как Дунай делался непроходимым.

Наступление Булатова на Систово наложило тяжелое пятно как на Кутузова, отдавшего это приказание, так и на дежурного штаб-офицера полковника Кайсарова, посоветовавшего произвести это наступление, так и на Булатова, исполнившего его.

Систово расположено против Зимницы, где была учреждена таможня, и все купцы из Бухареста, полагаясь на слово Кутузова и основываясь на перемирии, а главное, на учреждении этой зимницкой таможни, все товары свои сложили в Систове. Еще за три дня до экспедиции Булатова разные товары: кофе, хлопок, шали, кисея и т. д. – подвозились туда со всех сторон, и таковых набралось там более чем на 3 миллиона.

Командовал войсками в Систове молодой ага, бывший начальником в Мачине. Этот ага в январе месяце выступил из Систова и направился на Ловчу и Плевну, так что в Систове осталось не более 20-ти вооруженных, бывших под ведением старого турка Ахмета, которого я знаю еще с Аккермана, где он долго жил у меня как заложник, а затем как толмач, так как прекрасно говорил по-русски. Он был взят в Слободзее, но Кутузов возвратил его визирю, к которому он был очень привязан.

Остальные жители Систова состояли из купцов, которые приехали, веря обещаниям таможенных чиновников, и поместились в полусгоревших домах, ими ремонтированных.

12-го апреля, на рассвете, генерал Булатов вошел в Систово с 2-мя батальонами Вятского полка, одним Старооскольского, одним 29-го егерского и с казаками Мельникова и Кутейникова. Он не встретил ни малейшего сопротивления: жители воображали, что он только проходит Систово, чтобы идти дальше, но они были жестоко обмануты!

Булатов, Кушников, брат сенатора и командующий Вятским полком, Кайсаров, который участвовал в экспедиции, надеясь обрести чин генерала, волонтеры и казаки бросились на этих несчастных жителей, ограбили их, захватили все их товары, их всех отправили в Зимницу со всеми их детьми и женами, с которыми обращались очень скверно, и оставили их на берегу Дуная, вследствие чего большинство отморозило себе руки и ноги. В три часа все, что было в Систове, исчезло.

Булатов, корыстолюбивый и алчный, не забыл себя в этом ужасном грабеже, а сопровождавшие его выказали себя достойными его. Кутейников, Мельников и Кушников составили себе значительное состояние. Солдаты также много награбили, но на другой же день пропили все.

После этой блестящей экспедиции, во время которой Булатов имел низость дать несколько пушечных выстрелов, дабы можно было сказать, что он встретил сопротивление и принужден был сражаться, он вернулся в Турно, взял один батальон Олонуцкого полка и, перейдя снова Дунай, появился 5-го утром у деревни Гулианце, в 5-ти верстах от Дуная и в 10-ти от Никополя.

В этой деревне находился редут, занятый 200 турок под командою Али-паши. Отряд этот был в зависимости от Видинского Муллы-паши. Булатов, не приняв никакой предосторожности, а доверяясь рассказам одного тамошнего жителя, что ров этого редута не глубок, не задумался штурмовать его.

Он атаковал редут с трех сторон, но, проходя через сады, войска разбрелись, атаковали не дружно и не могли перейти ров. Четверть часа спустя Булатов принужден был вывести своих людей, после того как совершенно бесполезно было убито 6 офицеров и 130 солдат. Тогда как 200 турок, бывших в редуте, оставили его и ушли. У них было 12–15 раненых, в том числе Али-паша, который умер от ран в Видине.

Тогда Булатов разрушил редут, уничтожил подземные погреба, которые там были, сжег деревню и увел ее жителей, а также и жителей двух других деревень, находящихся по дороге, которые имели при себе охранные листы, выданные им графом С.-При и генералом Турчаниновым.

Булатов возвратился в Зимницу весьма опечаленный тем, что оттепель помешала ему продолжать его столь славные подвиги!

Я не краснею, описывая его разбойничества в Систове и неудачу в Гулианце, так же как и генерал Кутузов не краснел, представляя это дело двору как грандиозный триумф, прося награды офицерам, которые в нем участвовали. Но правда вскоре обнаружилась. Несколько несчастных купцов из Бухареста, разоренные после грабежа их товаров, хотели через печать довести до сведения публики справедливые свои требования, но газеты задержали их жалобы.

Приближенные Кутузова краснели за него и за Кайсарова, а сам Кутузов, испугавшись результатов, могущих последовать из-за этих жалоб, имел хитрость исключить из донесений просьбу купцов и, казалось, был сконфужен тем, что принимал участие в таком деле, которое было оценено по достоинству.

Положение великого визиря в Шумле в продолжение всей зимы было чрезвычайно опасно и, если бы он имел перед собой предприимчивого генерала, безусловно, он потерял бы Рущук, а может быть, даже и Шумлу, которую потерять зимой было бы легче, нежели летом. В Шумле было не более 3000 вооруженных людей.

Отряд русских в 1200 человек, легко собранный в Журжево в 6 дней, мог сначала взойти в Рущук и оттуда продолжать свой поход на Шумлу, не встречая ни малейшего препятствия, так как таковыми нельзя было считать два или три редута в Кадыкиое в 15-ти верстах от Рущука, где находился Джур-Гассан с 200 или 300 турок.

Эта экспедиция в Шумлу не потребовала бы более 10 дней. Нескольких простых саней, запряженных полковыми лошадьми, было бы достаточно, чтобы свезти необходимый провиант и фураж.

Великий визирь уверял, что никогда он не проводил зимы более ужасной. Он ежеминутно ожидал нашего наступления, которое, без сомнения, предпринял бы сам, если бы был командующим нашими войсками.

Но еще более изумительно было, что Кутузов, в свою очередь, имел те же опасения. Принятые им предосторожности и выказанные беспокойства были так комичны и смешны, что могли удивить тех, кто его не знает.

Во время пребывания своего в Бухаресте Кутузов, не стесняясь более ничем, предавался самому постыдному беспутству.

Он до такой степени забыл стыд и приличие, что публично увез от мужа ту маленькую валашку 14 лет, о которой я уже говорил. Ее звали мадам Гулиани[149].

Она сделалась его фавориткой; каждый вечер она приходила к нему, и он относился к ней в присутствии всех с такой фамильярностью, которая переходила все границы пристойности и вооружала против себя всех честных людей, которые были принуждены ходить к нему.

Когда же он бывал приглашен на обед куда-нибудь, он считал себя в праве приводить с собой мадам Гулиани, а после обеда он запирался с ней в отдельной комнате.

Валахский вице-президент Кумено имел неосторожность пригласить к себе обедать вместе с этой счастливой парочкой других дам и генералов, но все гости, кроме Кутузова, вскоре принуждены были оставить его дом.

На балах, в клубах, во всех общественных местах можно было видеть эту маленькую бесстыдницу около Кутузова.

Часто она усаживалась на руки к своему 70-летнему любовнику, играла его аксельбантами и позволяла себе целовать его, помирая со смеху[150].

Интимное общество состояло из людей, соответствовавших нравам и обычаям его дома. Вот кто были его поверенные, его избранные, его лучшие друзья:

1) Мать мадам Гулиани (мадам Варканеско), которая тайно учила дочь тому, что она должна была знать, чтобы возбуждать истощенные чувства генерала, а затем приходила пользоваться результатами своих уроков.

2) Угодник Кутузова по имени Коронелли, самый глупый и низкий из всех этих недостойных, составлявших это стадо.

3) Другой – грек Баротци, который в течение 30 лет состоял в департаменте иностранных дел как шпион и таковым был послан военным министром в Константинополь под предлогом обмена пленников.

Это был человек чрезвычайно ловкий, пронырливый и деятельный, который иногда прекрасно судил о людях и вещах. Кутузов его приласкал, и он оставил свои занятия, чтобы остаться при нашей главной квартире.

4) Итальянец Боглиоко, медиум и антрепренер клуба; раньше он был известен как банкир из Архипелага, потом банкрот, позднее вор, приговоренный к повешению.

5) Жена этого Боглиоко, вышедшая из самого низкого класса Бухареста и бывшая на содержании у одного из адъютантов Кутузова – Кайсарова.

6) Грек Иорри, о котором я уже писал.

7) Поляк Ходкевич, явный плут, который сам хвастался этим. С молодых лет, играя самым мошенническим образом, он приобрел скромное состояние. Затем он примкнул к французским республиканцам, принимал участие во всех мерзостях, которыми оскверняли себя якобинцы, и совершал ужасные преступления в Италии.

Он хвастался тем, что самолично пытал и казнил дворян и священников в Неаполе. Он был управляющим имением Кутузова; жена его, по счету седьмая, была очень красива, и через нее он приобрел протекцию старого генерала. В Бухарест он приехал под предлогом дать отчет Кутузову и поместить на службу своего сына, в сущности же для того, чтобы обыграть и обобрать валахов и русских.

Только спустя два месяца Кайсарову и мне удалось отделаться от него, и то только благодаря тому, что он имел неосторожность играть с русскими офицерами, и Кутузов, опасавшийся, чтобы император, всегда питавший отвращение к игре, не был бы недоволен им, что он так приблизил к себе этого мошенника.

Ходкевич уехал с 12 000 дукатов, которые он высосал у валахов.

8) Наконец, к сожалению, я должен поместить в числе этих недостойных приближенных Кутузова и генерала Сергея Репнинского, человека умного, любезного, хорошего тона, совсем не годившегося для такого общества, но он стремился сделаться вице-президентом Дивана Валахии, вместо Койтено, который был назначен в Польшу, в армию князя Багратиона.

В этой-то тине завяз 68-летний старик, украшенный всеми русскими орденами, и среди такого грязного общества проводил он свой досуг.

И этот пьянствующий, беспутный старик внушал полное отвращение. К такому неприятному чувству, которое Кутузов заслуживал благодаря своему поведению, примешивались и опасения, возникавшие вследствие подобного союза и влияния, достойного осуждения, которое имели на него все эти субъекты. Он не мог ни в чем отказать своим паразитам, они располагали всеми местами, всеми милостями.

Мадам Гулиани за 3000 дукатов возвела на место каймакана (наместника визиря или генерал-губернатора Малой Валахии) одного графа Дудетцло, известного в Валахии за весьма дурного человека и даже опасного по своим взглядам и сношениям, и который во времена князя Ипсиланти должен был бы быть казнен за перехваченную корреспонденцию с Пасван-оглы, достойную полного осуждения.

Мадам Гулиани также дала должность шефа полиции в Бухаресте своему двоюродному брату, одному Филипеско, шпиону, известному туркам.

Таким образом раздавались и другие места. Кабинет и канцелярия Кутузова были центром всех интриг.

Преступный и грешный старик был осажден всеми этими индивидуумами, которые старались овладеть его доверием, и стоило им достичь желаемого, как они его обманывали самым безбожным образом.

Один князь Горчаков, довольно симпатичный поэт, но человек не имеющий никакого понятия о последовательной работе, весьма продажный и интересант, прибыл недавно из Петербурга, чтобы управлять гражданской канцелярией. Ничего не делал и, не имея никакой опытности в делах, он только запутывал все и пользовался всеми.

Кутузов, заметив его, рассказал мне о нем; я ему посоветовал прогнать его, но он отвечал: «Пожалуй, мне пришлют еще худшего» (быть может, он был прав).

Каждый из его приближенных шел к одной цели. Это была надежда на хорошее место или на основательное содержание.

Кайсаров, сначала адъютант, а затем дежурный полковник, стремился сделаться вторым Закревским. Он был очень умный, энергичный и способный человек, но имел непомерную амбицию. В общем он не заслуживал того, чтобы быть смешанным со всеми этими господами. К сожалению, благодаря своему положению он слишком близко соприкасался с ними, но его нельзя было назвать ни гадким, ни низким, ни неделикатным.

Баротци хотел играть главную дипломатическую роль и погубить господ Фонтонов, которых он публично осуждал за то, что они продались туркам и получили бы значительную сумму денег, если бы им удалось сократить границы.

Корнеги хотел быть генеральным консулом в Бухаресте на место Кирикова.

Иорри хотел быть агентом мирного конгресса, благодаря содействию Чапан-оглы и Вели-паши. Он всего касался и всюду вмешивался, но все, что ни делал, было весьма разумно.

Сергей Репнинский (как я уже говорил) хотел сделаться вице-президентом Валахии и сделался им.

Против всей этой громадной шайки боролся только один генерал Сабанеев – с энергией и прозорливостью, но без успеха. Чересчур откровенный, гордый, опрометчивый и грубый в своих суждениях, он только раздражал Кутузова, вместо того чтобы напоминать ему о его летах и положении.

Это был не такой человек, который мог бы образумить и направить своего шефа, Кутузов, в свою очередь, ненавидел его, но боялся и щадил, как товарища военного министра.

С Сабанеевым были солидарны все честные люди, и все стремились делать добро: Фонтоны, Галинский, Булгаков, директор дипломатической канцелярии и я – потерявший весь свой кредит и покровительство после дела под Рущуком.

В этом гадком кабаке не хватало генерала Маркова, но он не замедлил явиться. Имея на Кутузова, который его отлично знал, громадное влияние, и так как его дивизия принадлежала к армии князя Багратиона, который его ненавидел и презирал, Марков рассчитал, что он гораздо лучше устроит свои дела с Кутузовым. Несмотря на общественное мнение, он добился того, что был послан в Малую Валахию, на место Засса, который, может быть, по неудовольствиям или благодаря тому, что, нажив себе состояние, не хотел себя компрометировать, стремился оставить армию и под предлогом болезни, скорее притворной, чем действительной, отпросился уехать на некоторое время в Одессу.

В случае войны оставалось только одно верное средство потерять Малую Валахию – это не задержать Засса и отправить туда Маркова, что Кутузов и не замедлил сделать.

Марков, желая этого места, обещал себе во всем следовать примеру Засса касательно финансовых вопросов, но ему пришлось только подбирать колосья, так как жатва была уже собрана. Он скопил только 2000 дукатов, но этого было мало, он был опечален и даже жаловался.

Зимой правление в Валахии еще раз изменилось; кроме народа, жалобы несчастных валахов и, наконец, угроза, что если оставят администрацию такою, какою она была, то страна будет совершенно разорена, и армия, не имея продовольствия, принуждена была насильно произвести эту перемену, которой и я сильно способствовал.

Вестиар Самуркаш во время своего правления занимался такими грабежами и совершал такие преступления, что оставить его на месте не было возможным. Такое наказание совершенно удовлетворяло строгой справедливости русских. Французы и англичане подвергли бы такого Самуркаша очень строгому наказанию, которого он и заслуживал вполне.

Он продавал места чиновников грекам, которые воображали, что им все разрешено.

Несчастные валахские крестьяне были так жестоко преследуемы, что большинство спасалось в Трансильвании.

Неоднократно видели, как исправники клали женщин на угли и бичевали детей для того, чтобы отобрать те небольшие деньги, которые у них оставались, в то время, как отцы и мужья их были в отсутствии.

Один светский господин, Фролов-Багреев, человек небогатый, но очень честный, был назначен для исследования поведения назначенных туда чиновников. Он выказал много энергии, честности и прямодушия, ярко осветив все сделанные ими преступления.

За все эти злодеяния наказание было – потеря места, но многие остались. Кутузов выказал в этом случае равнодушие, достойное осуждения.

Мы всегда полагали, что явная протекция, которую оказывал сенатор Милашевич Самуркашу, происходила оттого, что тот заблуждался относительно его, и что упрямство, бывшее главной причиной его характера, замкнутого и ограниченного, мешало ему отказаться от своих предубеждений.

Но вскоре мы имели случай убедиться, что протекция его имела другие мотивы, тем более, когда мы увидали, что он снова назначает к себе того самого Крупинского, который сделал такую большую ошибку при Кушникове, и оказывает ему свое доверие.

Милашевич приехал в Бухарест для того, чтобы защитить дорогого Самуркаша, но не имел успеха. Это был единственный случай, где Кутузов выказал немного твердости.

Новая администрация нашла страну совершенно разоренной 500 000 пиастрами долга, заплатить который она была не в состоянии, а также не могла удовлетворить нуждам войск, в случае войны.

Генерал Койтено, уезжая в армию князя Багратиона, передал свое место вице-президента Валахии генералу Сергею Репнинскому.

Тем временем получилась новая организация русской армии. Власть главнокомандующего значительно расширена: он имел право награждать орденами Владимира 4-й степени, Св. Анны 3-й и 4-й степеней и даже Св. Георгия 4-й степени и золотой саблей. Он мог производить до чина капитана и наказывать смертной казнью даже полковника (по суду), но и ответственность его равнялась его власти, и сам он подчинялся тем же наказаниям, которые он мог налагать на других.

В качестве помощника ему назначен начальник полевого штаба, который имел в своем распоряжении дежурного генерала и начальника главной квартиры. В случае же болезни или смерти главнокомандующего начальник полевого штаба вступал в командование до прибытия нового главнокомандующего. Ему были подчинены другие генералы, даже старше его.

Эта единственная статья в новом законе, которая порицалась всеми, так как могла повлечь за собой много злоупотреблений и причинить массу неприятностей старшим генералам.

Остальная часть новой организации походила на организацию французской армии и была моделью порядка и предосторожности. Находим, не без основания, что назначенных начальниками главных квартир было слишком много. Но чем их больше, тем было лучше для армии.

Ужасные злоупотребления в госпиталях наконец обратили на себя внимание военного министра, который прислал из Петербурга ревизоров, понизивших все цены на 45 %.

Генерал Сабанеев, действуя в этом же направлении, понизил их до 40 %; но, чтобы достичь такого результата, он должен был бороться со всей канцелярией Кутузова и с комиссариатом.

Служащие в этих двух департаментах относились несочувственно к честности дежурного генерала и находили его манеру обращения с ними неприятной. Присылка ревизоров из Петербурга была сильным оскорблением для Кутузова.

Турецкие пленники, число которых уменьшилось почти на половину, отправлены были наконец в Россию, как я это и предвидел.

Чапан-оглы получил разрешение остаться в Бухаресте, где он пользовался общим уважением и снисхождением, что вполне заслужил благодаря своей храбрости, твердости и благородству.

Этот молодой человек выказал большую твердость характера. Он был в хороших отношениях со всеми нами, полюбил наши нравы и обычаи, наше войско и, казалось, хотел сказать, что если бы он мог так обучить и дисциплинировать 12 000 человек турок, как обучено нами войско, он себя объявил бы независимым и презирал бы всю империю Оттоманов.

Во время зимы война с Наполеоном, которой давно уже нужно было ожидать, казалось, была готова разгореться, и это потребовало с нашей стороны громадных приготовлений.

Все наши войска собирались на зимние квартиры в Польше, и весь Петербургский гарнизон и даже гвардия направились к западным границам.

Единственная наша, хотя и не очень сильная, Молдавская армия не трогалась еще с места.

Французские войска и войска Рейнского союза также подвигались к Польше.

Тогда мир с турками сделался еще менее вероятным, и положение наше в Валахии стало очень критическим.

В переговорах турецкие министры выказали себя гораздо политичнее наших: Галиб-эфенди и князь Мурузи были куда более дипломаты, чем Италинский и Сабанеев.

Они до такой степени взяли над нами верх, что мы имели вид побежденных и просящих у них мира, а не победителей, диктующих им его.

Мы были весьма удивлены, узнав в марте месяце о приезде в Бухарест секретаря Шведского посольства в Петербурге г-на Химмеля и услышав, что Швеция соединилась с нами и с Англией, несмотря на наше поведение и провинности относительно нее и потери половины ее территорий в 1808 г., и что г-н Химмель ехал в Константинополь, чтобы согласно с английским министром заставить турок заключить с нами мир.

Генерал Кутузов назначил сопровождать его в Константинополь полковника нашего Главного штаба князя Рошешуарта. Это был человек умный и очень образованный[151].

Наш генерал поручил ему делать по возможности больше заметок политических и военных во время его путешествия.

Он отлично исполнил приказания Кутузова и привез нам свои записки, весьма любопытные и пространные, которые я присоединил к этому тому в юридических статьях, я помещу там и другие относительно Трансильвании[152].