Тактика победы Кутузов Михаил

Генерал Михельсон выступил в Молдавию в 1806 году. […] Император сначала хотел поручить армию генералу Беннигсену[107], но затем назначил его командовать войсками против Наполеона, что было гораздо лучше.

Хотя поклонники Михельсона и уверяли, что у него очень доброе сердце, но характер его был настолько вспыльчивый и последствия этих вспышек были так жестоки, что невозможно было считать кротким того человека, который из-за малейшего предлога, а часто даже не имея такового, казнил несчастных, над которыми простиралась его власть; за всю его жизнь таких казней можно насчитать до двадцати.

[…]

В конце 1807 года прибыла 16-ая дивизия; она была только что сформирована из пограничных Сибирских и Оренбургских линейных полков. Это были лучшие солдаты в России, но офицеры, переведенные большею частью из гарнизонных войск или поступившие из уволенных в отставку, были только посредственны. Исключение составляли только офицеры Новгородского и Камчатского полков и произведенные из кадетов и пажей. Дивизия состояла:

Пехота:

Новгородский полк (этот полк был прежде в 12-й дивизии) – шеф г.-м. Репнинский.

Нейшлотский – полк. Балл.

Мингрельский – г.-м. Унгернстернберг.

Камчатский – г.-м. Тучков.

Охотский – г.-м. Лидерс.

29-й егерский – полк. Карамонишев.

Драгуны:

Дермтский – г.-м. граф Пален.

Тираспольский – г.-м. Войнович, а после его смерти – г.-м. Репнинский.

Гусары:

Ольвиопольский полк – г.-м. Потонов, а после его смерти, г.-м. Дехтерев.

Вскоре начальником дивизии был назначен г.-л. Николай Ртищев. Это был более канцелярский, кабинетный деятель, чем военный человек. Генерал от кавалерии Степан Апраксин, сформировавший эту дивизию, был одним из самых важных и богатых сановников в России, и через это занимал высокое общественное положение в Москве, но он не был хорошим военным. Князь Прозоровский не любил его и, будучи крайне недовольным его назначением, скоро избавился от него, доложив Государю, что ввиду старости и дряхлости Апраксина и большого числа незнакомых ему, Прозоровскому, генералов в его армии, он нуждается в помощнике, которому бы он мог больше доверять, и просил о назначении Кутузова.

Прозоровский страшно ошибся в своем выборе, и некоторое время спустя ему пришлось очень раскаяться в своем избрании.

Это назначение не было очень лестным для Кутузова, который уже командовал русскими и австрийскими армиями в войне с Наполеоном, здесь же, в войне с турками, он уже являлся вторым, но, в силу своего характера, он легко подчинялся всяким требованиям и поэтому согласился на предложение Прозоровского. Он мог бы быть даже полезным князю, если бы не его обычная слабость к вину и интригам[108].

Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерным и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью. Необыкновенная память, серьезное образование, любезное обращение, разговор, полный интереса, и добродушие (на самом деле немного поддельное, но приятное для доверчивых людей) – вот симпатичные стороны Кутузова, но зато его жестокость, грубость, когда он горячился или имел дело с людьми, которых нечего бояться, и в то же время его угодливость, доходящая до раболепства по отношению к высокостоящим, непреодолимая лень, простирающаяся на все, апатия, эгоизм, вольнодумство и неделикатное отношение в денежных делах составляли противоположные стороны этого человека.

Кутузов участвовал во многих сражениях и получил уже настолько опыта, что свободно мог судить как о плане кампании, так и об отдаваемых ему приказаниях. Ему легко было различить достойного начальника от несоответствующего и решить дело в затруднительном положении, но все эти качества были парализованы в нем нерешительностью и ленью физической и нравственной, которая часто и была помехой в его действиях.

Однажды, в битве, стоя на месте, он услыхал издалека свист летящего снаряда; он настолько растерялся, что, вместо того, чтобы что-нибудь предпринять, даже не сошел со своего места, а остался неподвижен, творя над собой крестное знамение. Сам он не только никогда не производил рекогносцировки местности и неприятельской позиции, но даже не осматривал стоянку своих войск, и я помню, как он, пробыв как-то около четырех месяцев в лагере, ничего не знал, кроме своей палатки.

Слишком полный и даже тяжеловесный, он не мог долго сидеть на лошади; усталость настолько влияла на него, что после часового учения, которое для него казалось целым веком, он уже не годился больше ни для какого дела.

Эта же лень его простиралась и на кабинетные дела, и для него было ужасно трудно заставить себя взяться за перо. Его помощники, адъютанты и секретари делали из него все, что им было угодно, и несмотря на то, что Кутузов, без сомнения, был умнее и более знающий, чем они, он не ставил себе в труд проверять их работу, а тем более поправлять ее. Он подписывал все, что ему ни подавали, только бы поскорее освободиться от дел, которым он и так-то отдавал всего несколько минут в день, возлагая их главным образом на дежурных генералов армии.

Вставал он очень поздно, ел много, спал 3 часа после обеда, а затем ему нужно было еще два часа, чтобы прийти в сознание.

Кутузов ужасно легко подчинялся женскому влиянию, и женщины, какие бы они ни были, господствовали над ним самым неограниченным образом.

Это влияние женщин на толстого, одноглазого старика прямо было смешно в обществе, но в то же время и опасно, если страдающий такой слабостью назначался во главе войск. Он ничего не скрывал от своих повелительниц и ни в чем им не отказывал, а вследствие этого возникала, конечно, масса неудобств. Но этот же Кутузов, такой безнравственный в своем поведении и в своих принципах и такой посредственный как начальник армии, обладал качеством, которое кардинал Мазарини требовал от своих подчиненных: он был счастлив. Исключая Аустерлиц, где его нельзя упрекать за бедствия, потому что он был только номинальным начальником, фортуна везде благоприятствовала ему, а эта удивительная кампания 1812 года возвысила его счастье и славу до высочайшей степени.

Кутузов был ранен несколько раз, из них одна рана, между прочим, очень оригинальная: в Крыму, во время атаки одного редута, он был ранен в голову, между войсками, и его спасение тем более чудесно, что он даже не потерял зрения и продолжал видеть так же хорошо, как и прежде, но в 60 лет он потерял один глаз и теперь опасался потерять и другой.

Молдаване тотчас же воспользовались приездом Кутузова, чтобы за деньги купить места в таможнях, которые Прозоровский имел слабость им уступить…

[…]

Генерал Кутузов покинул Яссы только для того, чтобы посетить Кальяни; он скоро вернулся обратно в Яссы, не выходя никуда из своей комнаты или из кареты.

Князь Прозоровский издал приказ, по которому все женщины должны были быть изгнаны из лагеря. Военный министр граф Аракчеев подтвердил этот приказ, но это ни к чему не привело, и я никогда не видал в лагерях такого множества женского персонала, как тогда. Кутузов не мог существовать без их общества, и они окружали его толпами. Прозоровский не знал об этом или делал вид, что не знает, но только Кальяновский лагерь был переполнен всевозможными интригами.

[…]

Заняв Ловчу, гр. С.-При расположился в ней, а прочие войска были расставлены до самого подножия Балкан, где они жили на счет страны, но в полном мире с болгарами и остававшимися там турками.

Эта страна, орошенная реками Видом, Искрой, Осьмой и Янтрой, одна из самых плодородных и населенных стран Болгарии, свободно может прокормить целую армию.

Успех С.-При при Ловче, о котором гр. Каменский, будучи больным с 28 января, знал очень мало, тем не менее, был им предвиден. Он выработал план этот, который делает ему честь и доказывает, что у него была голова, способная руководить большими военными операциями.

Он разработал план занятия Болгарии раньше, чем узнал, что его армия будет сокращена более чем на половину. Имея в виду в феврале собрать 50 батальонов в той части Болгарии, которую занял теперь С.-При, он предполагал захватить или взять силой Тырново, Вратц и Этрополь, который находится на Балканах и служит ключом к ним.

Он думал провести остальную часть зимы в этой плодородной стране, а с апреля двинуться на Софию и проникнуть до Адрианополя. В это время вторая армия, в 25 тысяч, которую он поручал мне, должна была перейти Дунай около Видина и, вместе с сербами, двигаться на Ниссу и Филиппополь. Шумла, Варна и Видин должны были остаться под наблюдением слабых корпусов. В июне 80 тысяч русских могли бы уже соединиться за Балканами.

Изменение в направлении нашей политики и опасности, которым подвергалась Россия в предполагаемой войне с Наполеоном, заставили отменить этот план[109]. Тем не менее для исполнения хотя бы части этого плана Государь поручил мне командование своей армией. Я не получил никаких определенных инструкций, а должен был ограничиться переданной мне запиской, составленной в форме пожеланий, которые я должен был непременно исполнить.

Прибывши в Бухарест, я увидел, что планы гр. Каменского исполнить было невозможно, тем более, что наша армия уменьшилась почти вдвое. Задуманное же смелое дело не могло быть предпринято с недостаточными силами, так как в зимнюю кампанию мы могли только растратить и погубить все оставшиеся войска, и притом без всякого результата.

Намеченные этим смелым предприятием земли лежат слишком далеко от наших границ, и с первой неудачей мы потеряли бы всю армию, которая должна быть и действительно была нам так необходима. Исполнение этого плана нас также удаляло от мира который тогда был единственным нашим желанием.

Выработанный мною план оборонительной кампании был одобрен двором и послужил генералу Кутузову, заменившему умершего графа Каменского, основанием для его действий.

Назначение Кутузова освободило меня от временного командования, которое всегда скорее затруднительно, чем приятно.

[…]

Мне также хотелось покончить с ним все дела, касающиеся сербов. Среди них, в продолжение зимы, породилось много смут и междоусобий, что более или менее всегда существует в республике, а особенно среди малоцивилизованных народов. В Сербии тогда существовали две партии: одна австрийская, а другая русская.

Георгий Черный изгнал Мелекинструковича, одного из своих тех офицеров, а также Петра Добрынича и Феодорича, обоих храбрых и отличившихся офицеров, потерявших все свое имущество и спасшихся в Крайове. Засс принял самое теплое участие в их интересах и, покровительствуя им, думал помочь русской партии против австрийской, во главе которой стоял Югович, бывший 3 года тому назад в Яссах.

Я же смотрел на это дело совсем иначе и приказал Георгию Черному оказать Меленко, Добрыничу и Феодоричу всевозможные знаки снисхождения, не отказывая им ни в чести, ни в денежной помощи, но, тем не менее, я восставал против их возвращения на родину, а особенно против перемены членов правительства, подозреваемых в симпатиях к Австрии. Сербы были гораздо менее заинтересованы в этом деле, чем это казалось, они чувствовали, что рано или поздно станут преткновением при заключении мира.

России же было очень выгодно, если бы Австрия, уступая своему желанию завладеть наконец страной, на которую она давно зарилась, вмешалась бы в сербские дела. Это скомпрометировало бы ее перед Портой, а для нас послужило бы доказательством, как мало следует нам интересоваться их будущностью. Кутузов, заменивший меня, вполне одобрил мои взгляды по этому вопросу, но Венский двор был слишком осторожен, чтобы польститься на эту приманку, и поэтому Австрия абсолютно отказалась от всех уступок, делаемых сербами.

[…]

В Бухаресте всегда жил французский консул, о котором я уже упоминал в записках 1807 г. Граф Штакельберг имел смелость перехватить его депеши, адресованные министру Наполеона, и, прочитав их, показал мне. Содержание их было вполне ясно, и нельзя было более сомневаться в намерениях Наполеона относительно нас.

В одной из своих депеш консул Ду излагал все подробности о нашей армии и прибавлял: «Все это я знаю через одного боярина Нетладжи-Моска, которого русские никак не подозревают (в этом он ошибался, ибо мы давно смотрели на него как на изменника) и который держит себя как человек сильно привязанный к гр. Каменскому». Я тотчас же хотел призвать к себе этого Нетладжи-Моска и строгими мерами заставить его признаться в тайных сношениях с турками и французами; главное же – мне хотелось узнать имя того, который помогал ему и давал советы, как действовать[110].

Но в это время приехал Кутузов, бывший против таких мер и в особенности боявшийся оскорбить великого Наполеона. Итак, Нетладжи-Моска совершенно спокойно продолжал свою торговлю и свое ремесло; впрочем, как-то его остановили и пересмотрели его бумаги, но, не найдя в них решительно ничего подозрительного, снова отпустили. Он был богат, и это послужило ему в извинение.

[…]

Во время моего командования армией наступил срок возобновления контрактов в госпиталях, и тут-то я сделался свидетелем всей гнусности злоупотреблений этой позорной и несчастной административной части нашей армии. Воображение не может себе представить, что происходило в госпиталях России, а перо прямо отказывается описывать эти ужасы.

Все недобросовестные поступки госпитальной администрации были мне известны еще во время моего командования войсками в Бессарабии, и я много заботился о том, чтобы уничтожить все беспорядки в госпиталях, но мне это удалось только отчасти, и я принужден был обратиться к командирам полков, прося их принять к себе в лазареты сколько возможно больных, ибо эти лазареты были, бесспорно, хорошо содержимы. Я не буду распространяться обо всех подробностях госпитальных злоупотреблений, творимых ежедневно, а только перечислю некоторые.

Они не выключали из списков умерших иногда 15 дней, а иногда и. месяц и два после их смерти, чтобы пользоваться их порционными деньгами, которые не переставали на них отпускаться.

Допущение врачей и заведующих утраивать количество медикаментов и порций.

Постоянное требование для больных иностранных вин (мадеры, малаги, бордо), которых они никогда и не пробовали, что, впрочем, для них послужило к счастью, так как если бы они пили их, то, наверное, отравились бы[111].

Полученные новые госпитальные вещи, о которых доносилось рапортами, истлевали. Взамен их получались другие, и снова продавались. Наконец, тысячи еще подобных же безобразий, которые так известны, даже, я скажу, приняты, что на них и не обращалось никакого внимания.

Но все же я не могу не описать еще одно злоупотребление, которое, по справедливости, можно назвать преступлением. Цены на все припасы для подвижных госпиталей всегда назначались двойные, по сравнению с госпиталями постоянными, а потому для подрядчиков была большая выгода заставлять больных путешествовать. Это для них было тем более выгодно, что в дороге редко выдают, что предписано получать, поэтому врачи, сговорясь с подрядчиками, слишком часто перемещают больных. В дороге больные, большей частью, умирали, а подрядчики разживались и богатели. Таким образом, все шло гладко.

Из 11 миллионов, потраченных на наши госпитали, по крайней мере 10 миллионов было украдено.

Пожалуй, скажут, что такой строгой честности человек, как гр. Каменский, а также и его дежурный генерал Сабанеев, не уступавший в этом качестве своему начальнику, могли бы не допускать всех этих злоупотреблений, но это было невозможно, ибо после целого ряда сражений и забот люди делаются как-то связанными друг с другом взаимными интересами, и в эти периоды нельзя подчеркивать какие-либо недостатки и указывать виновных.

А подрядчики госпиталей обладали еще искусством пользоваться расположением начальников канцелярий, от которых, как я уже говорил, в России зависит все.

Я должен был возобновить контракты, но главный подрядчик, капитан Шостак, всегда находил какой-либо предлог, чтобы отдалить заключение контрактов. Генерал Сабанеев сделал все возможное, чтобы понизить цены, но мне удалось достигнуть сбережений еще на 500 тысяч рублей. Когда же я узнал о назначении Кутузова главнокомандующим, то я тотчас же отменил свое распоряжение об утверждении цен; за то Шостак, наверное, вручил бы мне эти полмиллиона, если бы только я их потребовал.

Но я был далек от этого, и все мои поступки могут доказать, что я никогда не был замешан ни в каком гнусном поступке.

Всякий иностранец, служащий в России, должен вести себя с необычайной осторожностью.

В общем же было очень хорошо, что я оттянул торги, потому что Кутузов нашел возможным выторговать еще 300 тысяч рублей.

Великий визирь Кер-Юсуф-паша зимой был смещен, лишен всего своего имущества и изгнан; он был старый и слабый человек. На его место назначили назира Браилова Ахмета. Он был лаз[112], и не константинополец; в этом последнем он жил очень мало и совсем не привил себе ни привычек, ни обычаев турок, которые презирали его за это и находили диким. Отчасти это была и правда, так как он был скорее солдатом, чем царедворцем.

Начало служебной карьеры Ахмета было не особенно почетно: будучи владельцем судна, он сделался пиратом, но затем изменил род своей деятельности и стал служить султану верой и правдой. Во время войны 1788 г. он был взят в плен в Галаце, но князь Потемкин отличил его между другими и возвратил свободу. Такой великодушный поступок князя Потемкина остался навек в памяти Ахмета, и он всегда с благодарностью вспоминал своего благодетеля.

Ахмет был человек ума и сердца, а главное – имел твердый характер, что у турок всегда выражается в строгости, а у русских в жестокости. Он очень любит говорить, и говорит действительно хорошо; отлично знает все дела Европы, чего было трудно ждать от него, как от турка вообще, а тем более как не получившего никакого образования. Он ненавидит французов и любит русских. На Наполеона всегда смотрел как на врага. Его сильно печалил недостаток цивилизации в его нации и злоупотребления деспотического правления – грабительского, кровожадного и в то же время слабого.

Для того чтобы быть хорошим генералом, ему недоставало только военного образования, тогда как смелостью, энергией, предприимчивостью и тактом он обладал в достаточной степени. Он чрезвычайно строг со своими соотечественниками и милостив и человечен с иностранцами. Он известил меня о своем назначении, в ответ на мою депешу, посланную еще его предшественнику, где я уведомлял его о болезни графа Каменского и о том, что выбор Его Величества пал на меня как на командующего армией. В своем ответном письме Ахмет выразил желание, чтобы наши дворы сблизились и взаимно прислали бы уполномоченных.

Я исполнил его желание и послал в Шумлу Петра Фонтона, а он в свою очередь прислал в Бухарест Мустафу-ага, своего приближенного и большого друга.

Мустафа застал там еще гр. Каменского, и, по окончании их свидания, некто Хамид-эфенди был послан к Италинскому для начала переговоров о мире. Конференция должна была происходить в Рущуке, но Италинский не хотел переезжать, и Хамид, вместе с греческим драгоманом Апостолаки, прибыли в Бухарест.

Было бы лучше, если бы конференции происходили в Рущуке, нежели в Бухаресте, где турецкие министры, под влиянием французской или греческой партии, бездействовали и затягивали переговоры, пользуясь настоящими, счастливыми для них, обстоятельствами.

Возвратившись из Крайово, я узнал, что гр. Каменский предназначается командующим Волынскою армией, составленной из 8-ми пехотных и 3-х кавалерийских дивизий, а на место графа в Молдавскую армию назначен ген. Кутузов. Собственно говоря, мы все ожидали назначения кн. Багратиона, который пользовался общей любовью и уважением, но нас не опечалило назначение и Кутузова, известного за умного, ловкого и, несмотря на все недостатки его, любимого человека.

Кутузов, уже не молодой годами, заслуженный, привыкший к войне и занимавший почетные должности, был гораздо приятнее для генералов, служивших и прежде под его начальством, чем эти юные выскочки, вроде гр. Каменского, которых многие из нас прежде имели под своим начальством.

Мы настолько верили в военное дарование Кутузова, что ожидали от него весьма умелого ведения войны с турками, а младшие офицеры были довольны, что будут сражаться под начальством такого известного генерала.

Зато вся наша храбрая армия дрожала от страха иметь начальником гр. Сергея Каменского или Милорадовича. Это был единственный страх, который ей доступен. Я не разделял их опасений, ибо только что приехал из Петербурга, где узнал наверное, что ни один из этих генералов не обречен заставлять нас краснеть за свои промахи.

Гр. Каменский был очень доволен, что его заместит Кутузов, и во время нашего свидания, выражая мне свое удовольствие по этому поводу, воскликнул: «Да здравствует добро! Я вручу командование моей армией моему дяде Кутузову. Если бы я узнал, что на мое место назначен брат Сергей, Милорадович или даже Багратион (которого он недолюбливал за нашу к нему привязанность), я бы умер здесь, потому что мне все равно не жить, но все-таки не передал бы им командования». Кутузов прибыл в Бухарест 1 апреля, накануне Светлого Христова Воскресения, а гр. Каменский 23 апреля отправился в Одессу, куда прибыл 3 мая и где умер 5-го числа того же месяца.

[…]

По прибытии Кутузова я передал ему командование армией и посвятил во все подробности, которые еще ему не были известны. Сначала он прямо поразил меня своей неутомимой деятельностью, к которой мы совсем не привыкли, но его энергия скоро остыла и обычная леность по-прежнему вошла в свои права.

Тут-то я и заметил, как он сильно опустился за последнее время. Были ли тому причиной его года или он перестал бороться со своими недостатками, но только, несмотря на весь его ум, дурные его стороны особенно выдались в этой войне, чего не может не отметить история[113].

Первым делом Кутузова по приезде в Бухарест было отыскать себе владычицу; сделать это было совсем не трудно, но его выбор поразил нас. Он пал на 14-летнюю девочку, племянницу Варлама и бывшую уже замужем за одним молодым боярином Гунианом. Она очень понравилась Кутузову, и он, хорошо зная валахские нравы, приказал ее мужу привезти ее к нему, что тот и исполнил.

На следующий день Кутузов представил нам свою возлюбленную и ввел ее в общество, но, к несчастью, этот ребенок (как и все женщины, кто бы они ни были) скоро начал иметь на нас большое влияние и пользовался им исключительно для себя и для своих родных.

Когда 64-летний старик, одноглазый, толстый, уродливый, как Кутузов, не может существовать без того, чтобы иметь около себя трех-четырех женщин, хвастаясь этим богатством, – это достойно или отвращения, или сожаления; но когда последнее из этих созданий управляет им совершенно, руководит всеми его действиями, дурно на него влияет, раздает места, то тут уже отвращение уступает место негодованию.

Повсюду, где женщины имеют слишком много власти и вмешиваются в политические дела, всегда их влияние – более или менее роковое для их страны. Через них погибла Польша, ими же много вреда сделано Франции, но в России они имели меньше влияния потому, что нация уже привыкла видеть их на троне, а следовательно, видеть и мужчин, управляющих только их именем.

Немного времени спустя после прибытия Кутузова молодой князь Суворов отправился в Яссы, где находилась его дивизия, но через неделю он возвратился обратно, чтобы отыскать кого-либо для займа денег. Ему очень удобно было сделать это в Бухаресте, так как там его репутация стояла очень высоко. Получив деньги, он поехал в Яссы, но по дороге утонул в р. Рымнике, на том самом месте, где реис-эфенди со своей армией после поражения, нанесенного туркам в 1789 году знаменитым отцом молодого князя, были потоплены.

По какому-то року фатализма сыну суждено было погибнуть именно на том месте, где его отец стяжал себе славу и даже название которого было присоединено к его фамилии. Надо также заметить, что за 6 месяцев до этого несчастного происшествия молодой Суворов, проезжая этот Рымникский поток, с усмешкой восклицал: «Я вижу, что и мой отец умел иногда преувеличивать. Он доносил, будто 10 тысяч турок потонули здесь, а я думаю, что и курица может здесь пройти не замочив ног».

Если бы Суворов подождал хоть полчаса, когда быстро несущийся горный поток утих, он мог бы свободно переехать через него, но он захотел бравировать – и погиб. Сильным напором воды перевернуло его коляску, тогда он вскочил на лошадь, но упал вместе с нею и был увлечен водами Рымника. Генерал Удом, остававшийся в коляске, был унесен потоком на полверсты, искалеченный до полусмерти о камни, несомые потоком; он был в бессознательном состоянии выброшен на берег; он спасся от смерти, но поплатился долгой болезнью.

Начальником М. Валахии гр. Каменским был назначен ген. Засс. Совершенно не зная его в нравственном отношении, граф поручил ему покровительствовать торговле с Видином и Трансильванией. Это был неистощимый источник богатства, так как он должен был собирать пошлины, в размере 2-х дукатов с каждого тюка товара, Засс же брал вдвойне, и таким образом он украл из государственной казны более 10 тысяч дукатов.

Общественное мнение о грабежах Засса, жалобы жителей М. Валахии и боязнь Австрии, негоцианты которой, беспокоясь за свою будущность, только начали заявлять о бесчинствах Засса, – все это заставило Кутузова сместить его и назначить на это место ген. Войнова, но Засс не испугался этой строгости и, зная хорошо характер Кутузова, уже составил план действий с ним.

Он явился в Бухарест и, нисколько не стесняясь, со своей обычной уверенностью и нахальством, стал везде бывать, а г-жа Засс, смелая и предприимчивая особа, как все женщины, занимающиеся каким-либо ремеслом, позволила себе высказать графине Тизенгаузен, дочери Кутузова, приехавшей на несколько дней к своему отцу, дерзкие обвинения против нашего главнокомандующего, прибавив, что ее муж собирается подать на него жалобу двору.

Г-жа Тизенгаузен, полная негодования, передала об этом происшествии своему отцу, ожидая, что он еще больше восстанет против Засса, но случилось совершенно противоположное: при одном слове «двор» Кутузов задрожал от страха, Засс же уверил его, что только единственно он может повести дело, касающееся Видинской флотилии, и, таким образом, он был послан в Крайово. Хороший же и честный Войнов должен был возвратиться в Слободзейский лагерь.

Кутузов, привыкший прибегать к маленьким способам и интригам, обратился ко мне с просьбой написать ему извинительное письмо, а кроме того, он написал ему сам. Но Войнов не удовлетворился этими холодными заглаживаниями своих ошибок и, приехав в Бухарест, был ужасно озлоблен и огорчен всем случившимся, и мне стоило большого труда его успокоить.

Засс, возвратясь в Крайово, снова начал свой грабеж, но только с еще большим нахальством[114].

Кутузов выказал нам свою слабость и в другом отношении.

Главную квартиру наводняли волонтеры всех родов оружия. Я уже описывал их в записках 1810 г., но еще раз повторю, что они вели ужасно распутную жизнь, устраивали оргии и делали долги, затем, имея постоянные сношения с Петербургом, они передавали туда обо всем, происходившем в главной квартире, легкомысленно осуждая генералов; но часто писали и необдуманно, под первым впечатлением, и потому их сообщения о людях и событиях были не всегда верны[115].

Государь знал о бездеятельности и бесполезности этих молодых людей при главной квартире и хотел исключить их совсем со службы, но беспокоимый постоянными просьбами родителей, наконец уступил, но повелел удалить их из главной квартиры и раскомандировать по полкам.

Граф Каменский годами был не старше этих прикомандированных, которые как бы составляли его свиту, не повиновался этому приказу; Кутузов же, прочитав приказ Его Величества, приказал разослать этих господ по полкам, но тут в главной квартире произошла какая-то революция, ибо никто не хотел уезжать оттуда. Тогда Кутузов, вместо того чтобы наказать бунтовавших и исполнить приказ, не выдержал и уступил их крикам, т. е., скорее, тем опасениям, которые вселяли ему родители этих авантюристов, и, таким образом, они по-прежнему остались при главной квартире.

Сенатор Милониевич, по неверно рассчитанной экономии, уничтожил в Валахии спатарию. Спатар – это начальник высшей полиции; вся его деятельность заключалась в том, что он собирал к себе всех воров и разбойников, подкупал их деньгами и таким образом мешал им практиковать их промысел. Когда уничтожили эту должность, то все служащие у спатара болгары очутились без дела; тогда они разделились на банды и стали разбойничать по всему краю, вплоть до ворот Бухареста.

Чтобы уничтожить грабежи и убийства, Кутузов восстановил спатарию и поручил ее одному греку, по имени Понтосуглону, человеку очень умному и деятельному, который начал с того, что собрал у себя половину этих бунтовавших разбойников и с их помощью переловил другую воловину. Это ему вполне удалось, и разбои утихли.

Генерал Кутузов сильно покровительствовал валахам и защищал их от разорения и убытков, которые могли причинить квартировавшие там войска. Под страхом наказания, он запретил полкам пользоваться каким-либо имуществом жителей, потому что злоупотребления войск доходили до такой степени, что деревни, через которые проходили войска, оставались совершенно опустошенными.

Кутузов сумел даже обойтись вовсе без сбора подвод для нужд полков, так как в это время у жителей Валахии наступила жатва. Чиновники, конечно, были опечалены этим, так как для них это, наверное, было бы большим доходом. Когда обращались к исправнику с требованием ста повозок, он наряжал 1000 и, отсылая 900 обратно, брал за них большие суммы денег.

Приняв мой план, генерал Кутузов разместил войска так, как я обозначил. На меня было возложено командование главными силами, собранными в первых числах мая в Синтешти, на Лазибере, в 25 милях от Бухареста.

Как военная позиция это место было прекрасно, тем более, что оттуда можно легко попасть во все нужные пункты. Относительно климата эта местность была очень здоровая только ранней весной, но с июня месяца там начиналась страшная жара, все реки пересыхали, а ил начинал гнить. Все мосты были починены, дороги, ведущие к Дунаю, исправлены, позиции подняты, и мы только ожидали событий. По моему проекту и по приказанию двора Силистрия и Никополь были покинуты и разорены. Никополь был разрушен до основания гр. С.-При, генерал же Юзов не так безжалостно поступил с Силистрией, где он оставил несколько домов.

Я тоже получил приказание сжечь и опустошить весь край между Ловчей, Плевной и Извором, но я нашел такое распоряжение варварским и неполитичным. Не только богатые турки кормили наши войска и хорошо обходились с ними, но и простой народ и правительство никогда не обходились с ними дурно.

Тем более политические интересы требовали, чтобы с ними не употребляли крутых мер, не разоряли их страны и не отдаляли их от нас. Гр. С.-При был вполне согласен со мной и тоже не исполнил этого приказания. Действительно, оно было отменено, но наш главнокомандующий, всегда добрый и слишком слабый со своими подчиненными, если и не терпел, то и не наказывал их за их воровство, а позволяли себе такие поступки многие. Особенно отличился полковник Кутузов, служащий в Выборгском полку, – его прямо можно назвать вором и разбойником.

Генерал Кутузов был прав, говоря, что если бы Карусаф-паша остался великим визирем, то он не вышел бы из Шумлы, не собрал бы 15 тысяч и наша армия не гуляла бы все лето напрасно по Болгарии.

От нынешней кампании мы ничего не ожидали и думали, что и нам не придется даже взяться за оружие, но мы жестоко ошиблись, так как Ахмет заставил нас вести самую бурную и жестокую войну.

В общем у нас было не более 50 тысяч вооруженных солдат, но, вычтя отсюда независимые гарнизоны Килии, Измаила, Браилова, Гирсова и Турно, корпуса и отряды, необходимые в Сербии и Валахии, а также и те, которые были назначены для охраны Туртукая, Силистрии и Мачина, тогда увидим, что собственно в действующей армии мы с трудом могли собрать 15 тысяч человек. Новый великий визирь, употребляя попеременно все средства своего убеждения, энтузиазма и твердости, сумел добиться желаемого.

Вследствие доверия, а главное страха, который он вселял своим подчиненным, он собрал в один месяц сильнейшую армию из тех, которую турки выставляли против нас в эту войну. Он призвал в Шумлу всех верных слуг султана, а также всех завзятых мошенников: Михмета-Чапин-оглы, Коели-ага, Измаила, Селина, Колендар-пашу, Веслиса, сына знаменитого Али-паши, янычар – все они прибыли в Шумлу, чтобы там соединиться под знаменами Ахмета.

К нему же присоединились разбойники: Безаниак-ага, Азиакирхален и другие. Таким образом, у него собралось около 50 тысяч, при 78 орудиях. Число янычар также было увеличено несколькими ортами[116], прибывшими из Константинополя, но последние не были теми солдатами, которым великий визирь особенно доверял.

В половине июня он со своей армией двинулся на Разград. Мы были посвящены во все его планы относительно передвижений, так как Кутузов превосходно организовал разведочную часть. Лучшими из шпионов были болгары, которых ген. Эссен посылал из Рущука, а ген. Турчанинов – из Турно. Мы получали также сведения от Манук-бея, армянина, бежавшего от своего покровителя Мустафы Байрактара во время одного морского путешествия.

Я часто уже говорил о нем и знал его за двойного шпиона. Когда однажды к нему приехал какой-то важный турок, считавший его за преданного своему отечеству, и откровенно рассказал о всех замыслах султана, то Манук выказал ему ложное сочувствие и преданность, но вскоре Фонтон был извещен об этом разговоре, а затем мы узнали все подробности их интриг в Константинополе с целью помешать заключению мира.

Из Разграда визирь двинулся к Рущуку. Я совершенно не понимал его цели, так как не мог же он надеяться взять Рущук приступом, а тем менее осадой. Он мог бы заставить нас оставить Рущук, если бы он в начале кампании перебросился на правый фланг, к Гирсову, или к Ольте – на левый; но и этот расчет, хотя и не совсем верный, мог бы дать ему только кратковременный успех.

Как только Кутузов узнал о движении Ахмета, он тотчас же выступил на Гирсово, где я расположился биваком за старыми ретраншементами так, что мы не были заметны.

Генерал Войнов с 10-ю эскадронами Белорусских гусар и 3-мя батальонами 39-го егерского полка (бывшего Брянского) присоединился ко мне, и ген. Турчанинов с батальоном Олонуцкого полка успел прибыть в Турно. Таким образом, я усилился до 12 тысяч. Рущук был занят ген. Эссеном с 12 батальонами, выставившим на аванпосты 10 эскадронов Чугуевских улан и 2 полка казаков Лыковкина и Астахова. Кроме того, ген. Энгельгардт с 4-мя батальонами занимал окрестности Рущука.

Великий визирь, верный старым военным привычкам своей нации, не делал ни одного шага без окапыванья и, между Разградом и Писонцы, окружил укреплениями все возвышенности, лежащие над ущельем, образуемым р. Ломом. Это дефиле, расположенное в 25 верстах от Рущука, должно оказать полное сопротивление нашему наступлению, так как достаточно было 100 человек, занявших его, чтобы отчаянно сопротивляться. Затем великий визирь, укрепив это дефиле, подошел к селам Бузину и Кадыкиою, расположенным в 15 верстах от Рущука, и там снова окопался.

Когда Кутузов постиг все замыслы визиря, то двинулся на Гирсово и там решил перейти Дунай, а затем дать генеральное сражение, которое успокоило бы нас до конца этой кампании. План Кутузова был превосходный, но нас всех страшно удивило, что он был придуман самим Кутузовым, от которого нельзя было ожидать таких быстрых решений.

Генерал Войнов, всегда недовольный своим положением, не находил нужным скрывать этого; хотя это и очень беспокоило Кутузова, но он был в большом затруднении, каким бы назначением удовлетворить самолюбие Войнова. Наконец он решил передать ему командование всей кавалерией, которую он отделил от моего корпуса и от корпуса Эссена.

Распоряжение это было совершенно неправильно и могло повести к печальным последствиям, так как в войне с турками всякий генерал, командующий какою-нибудь частью армии, должен непременно иметь свою кавалерию, чтобы употребить ее в дело, когда это представится необходимым. Часто успех всего сражения зависит от своевременно произведенной атаки кавалерии.

Когда же начальство над всей кавалерией поручено другому генералу, то успех дня может сильно пострадать, так как при слишком длинной линии фронта одному лицу трудно следить за ней, чтобы нигде не пропустить каждого момента для атаки.

Нас было три генерал-лейтенанта, и Кутузов мог бы образовать три корпуса из всех родов оружия, и мы бы с Эссеном охотно уступили бы Войнову часть нашей пехоты, лишь бы сохранить при себе нашу кавалерию, которая была нам так полезна. Кутузов передал Войнову также начальство над аванпостами, что очень обидело Эссена, так как он заведовал ими всю зиму, проведенную в Рущуке.

С 18 по 20 июня Войнов, со своей обычной безрассудностью, произвел несколько разведок турецкого расположения и забрал несколько неприятельских постов. В числе взятых им пленников находился один польский ренегат, гость великого визиря о котором последний очень сожалел.

Кутузов имел намерение до начала сражения скрывать свои силы за укреплениями Гирсова и только тогда их выставить, когда сражение станет неизбежным. Это был великолепный план, тем более, что великий визирь предполагал, что в нашей армии не более 10 тыс. человек, тогда как у нас было 18 тыс. Но одно неожиданное обстоятельство помешало всем этим соображениям главнокомандующего.

19 июня я перешел Дунай и засел на низкой равнине, где находились в прошлом году наши траншеи. Таким образом я был скрыт от турок.

20 июня, на рассвете и при сильном тумане, когда нельзя было рассмотреть, что делается в 10 шагах, 5000 отборных всадников турецкой конницы напали на наши аванпосты и, захватив их, бросились на бивак Чугуевских улан, которые едва только успели вскочить на лошадей. Этот полк никогда не пользовался хорошей репутацией, но на этот раз он превосходно вел себя, имея во главе полковника Бенкендорфа – флигель-адъютанта Государя и волонтера нашей армии. Это последнее обстоятельство очень важно, так как он доказал, что и волонтеры могут быть на что-нибудь годны.

Бенкендорф, хотя и не ожидал такого внезапного нападения, однако не растерялся и, быстро собрав полк, отбил нападение турок. Туман мало-помалу рассеялся, и на помощь Бенкендорфу прибыл Энгельгардт со своим Староингерманландским полком и начал довольно живое дело. Когда же Эссен со своими 12-ю батальонами занял возвышенности, то турки совсем отступили.

В этом деле мы потеряли 100 человек, турки же гораздо больше, так как у них вовсе не было пушек, а у нас их было очень много.

Кутузов, так же как, и мы все, вообразив, что мы атакованы всей армией визиря и что произойдет генеральное сражение, отдал мне приказание выдвинуться с моим корпусом, который я и расположил влево от Эссена.

Таким образом, турки открыли все наши силы, которые главнокомандующий хотел так тщательно скрыть.

20 июня к 4 часам вечера мы построились в боевой порядок, как это видно из плана сражения при Рущуке.

Город этот, как я уже описывал, был окружен возвышенностями, покрытыми лесом и виноградниками, а в 4-х верстах от города, по Разградской дороге, находилась большая равнина, перерезанная несколькими неглубокими оврагами. Вправо от этой равнины протекает р. Лом, а влево идут дороги в Герновиды и в Туртукай. На этой равнине могут свободно маневрировать 50 тысяч человек, вплоть до дефиле Пизанцы.

21 июня все было тихо, только 22-го великий визирь собрал свою армию и атаковал нас.

Позиция наша была очень хороша, но она могла быть обойдена. Конечно, это большой недостаток, которого мы всегда опасались в делах с турками, так как их конница обычно окружает со всех сторон армию противника.

Мы заняли совершенно ровную и открытую поляну. Направо от нас шли виноградники, леса и овраги, а слева протекала р. Лом, через которую был построен каменный мост.

Кутузов поставил здесь один батальон 29-го егерского полка, чтобы избежать обхода неприятеля с этой стороны – предосторожность вполне разумная.

В Рущуке было оставлено три батальона 39-го егерского полка, а все оставшиеся там жители-христиане были вооружены. Равнину же, находящуюся у Туртукайской дороги, Кутузов занял тремя батальонами Вятского полка, эскадроном Кинбургских драгун и 50 казаками. Многие трунили над этой предосторожностью, находя ее совершенно излишней, но они жестоко ошиблись, и первый же случай доказал все благоразумие такой предусмотрительности Кутузова.

Главные наши силы состояли из 9-ти пехотных каре, из коих 5 было в первой линии и 4 – во второй. Все каре находились под командами прекрасных начальников.

На правом фланге стояло каре Староингерманландского полка, под командой ген. Энгельгардта и майора Ивкова. Энгельгардт командовал также Ливонским драгунским полком и 151 казаками, вызванными мною из Зимницы. Затем следовали каре Архангелогородского и Шлиссельбургского полков под начальством полковника Ререка и волонтера майора Энгельгардта. Позади этих трех каре были каре 3-го и 7-го егерских полков, под начальством майора Бакшеева, полковника Лаптева и общей командой генерала Гартунга. Эти 5 каре составляли корпус Эссена.

В моем распоряжении было 4 каре, и я был на левом фланге, хотя должен бы стоять на правом, но, прибыв только 20 числа, последним, и расположившись тогда на левом фланге, я там и остался.

Мои 4 каре занимали первую линию: каре Старооскольского полка под командою гр. Воронцова и полковника Шкайского; каре Выборгского полка и 29-го егерского под командою генерала Сандерса, полковника Кутузова и полковника Емельянова. Во второй линии стояли: каре, составленное из Олонуцкого и одного батальона Выборгского полков под командою генерала Турчанинова и полковника Булгарина и каре Белостокского, командование которым я вручил полковнику Владину, флигель-адъютанту Государя и волонтеру, отличившемуся при Рущуке в 1810 г.; под его начальством состоял майор Балбеков. Все эти начальники каре были и мужественны, деятельны, и привыкшие к войне с турками.

Артиллерия была также под прекрасной командой. Генерал Резвый, прибывший только накануне сражения, и в помощники ему был назначен генерал Анжу. Новак остался командовать артиллерией, находившейся на левом фланге моего корпуса, и под его начальством были подполковники Веселишский, Бушуев, Шульман, Ряман и Кривцов.

По неправильному распоряжению кавалерия была поставлена в третьей линии, тогда как она должна быть свернутой в колонны и построена между каре, которые своим огнем должны были защищать ее; а когда турки, утомленные своими бесчисленными и неудачными атаками на пехоту начнут уставать и отступать, только тогда кавалерия должна быстро выделиться из линий каре, наскочить на отступавших турок и отнять у них артиллерию.

Если же нашу кавалерию поставить впереди каре, то она останется открытой для нападения турок, конница которых в 20 раз многочисленнее нашей, и тогда, не будучи в состоянии выдержать натиска этих бесчисленных масс, наша кавалерия будет разбита и рассеяна. Линия кавалерии была очень растянута.

Правый фланг занимал генерал Дехтерев с 10-ю эскадронами своего Ольвиопольского гусарского полка; за ним помещался гр. Мантейфель с 5-ю эскадронами Петербургских драгун; далее генерал Лисаневич с 10-ю эскадронами Чугуевских улан; потом Белорусский гусарский полк под начальством Небольсина; затем 4 эскадрона Кинбургских драгун с их командиром генералом Уманцем и, наконец, казаки Грекова. Астаховский казачий полк и Луковкина заняли правый фланг общего расположения. Конная артиллерия была размещена между эскадронами, как обыкновенно в сражениях против регулярных армий.

Это также было необдуманное распоряжение. В войне с турками кавалерия никогда не может защищать артиллерию, которая часто не имеет даже времени открыть огонь и может быть легко захваченной неприятелем. Артиллерии надо располагаться не иначе, как побатарейно, около пехотных каре, которые для турок представляют единственно солидные преграды.

Турецкая иррегулярная конница, не имеющая правильного строя, никогда не может прорвать пехотного каре, тогда как при первых же выстрелах, поразивших хоть некоторых из них, прочие всадники, встревоженные огнем, начинают без толку крутиться и наскакивают друг на друга; вследствие этого возникает беспорядок, и вся эта конная масса, конечно, уже не может представлять собой грозной силы для пехоты, которая, будучи всегда в порядке, со всех сторон давала серьезный отпор.

Вот почему распоряжение поставить войска в каре является необходимостью в войне с турками.

Я уже говорил, что они имеют обыкновение окружать неприятеля со всех сторон, поэтому следует строить каре на 4 фаса, обращая главное внимание на прикрытие зарядных и патронных ящиков, лазаретных линеек и имеющегося при войсках обоза.

В прежнее время, при фельдмаршале Минихе, вся армия представляла из себя только одно каре, остававшееся всегда неподвижным. Фельдмаршал Румянцев разделил это большое каре на несколько малых, но они все еще были слишком велики и состояли каждое из 10–12 батальонов.

Во время переходов эти каре отделялись интервалами, но после они были значительно уменьшены, что давало им возможность быть более подвижными. Нельзя допустить, чтобы они были и слишком малыми, так как тогда они легко могут быть сбиты артиллерией. Лучшее деление армии на каре, когда каждое из них состоит из 2-х полков(4-х батальонов), приблизительно из 1800 человек, тогда всем есть место и при необходимости возможно принять и кавалерию.

Но все же эти каре имеют и свою особую сторону. Они так же, как и колонны, представляют большую цель, а потому дают возможность неприятельской артиллерии производить в них страшные опустошения. Каждое турецкое ядро, если оно пущено по прямой линии во фланг, может уничтожить массу людей[117].

Разделение войск по каре представляет большое неудобство для действий артиллерии, которая, будучи размещена по 4-м углам, может действовать только половиною своего состава, другая же остается совершенно бесполезной. Можно было бы, конечно, эту часть артиллерии перенести к атакованным флангам, но это движение чрезвычайно опасно, так как оно непременно, хоть на минуту, раскрывает каре и оставляет промежутки, которые всегда так заманчивы для турок.

Когда каре начинает движение, надо, чтобы фасы двигались не повзводно, как предписывает устав, а рядами, потому что после остановки взводы не так скоро могут выстроиться в линию, как ряды, а в войне с турками надо дорожить каждой минутой. Движение повзводно представляет еще я то неудобство, что, построенные для боя, они должны отступить на столько шагов, сколько человек во взводе, – иначе они увеличат промежутки в углах каре.

В войнах с турками часто бывает, что при наступлении турецкая конница, если местность благоприятствует, ведет за собой янычар, которые, прячась за кустарники и сады, при встрече с русскими открывают огонь и наносят потери. Для противодействия им нам необходимо перед фронтовым фасом каре иметь по нескольку стрелков, построенных в 2 шеренги; но эти стрелки не должны отходить от фронта далее 50-ти шагов, иначе они могут быть убиты, как это было в 1810 г. в сражении при Дерикили.

Когда турецкая конница начнет приближаться к нам, стрелки должны быстро отойти в каре и составить в углах, позади артиллерии, небольшие резервы. Каре могут быть выстроены в 2 ряда, как это было в войну 1788 г., но лучше иметь 3 ряда, чтобы представить большие сопротивления.

План нападения задуман был великим визирем очень хорошо. Он имел намерение со своей пехотой и артиллерией прорвать наш центр, а своей многочисленной конницей окружить нас со всех сторон. В то же время одна колонна, двигаясь по Туртукайской дороге, направится на Рущук и, не встретив там никакого сопротивления, как он предполагал, займет город.

В 6 часов утра мы увидали наших казаков, занимавших в 1 1/2 верстах от нашего лагеря аванпосты, скачущих к нам с криками: «Турки, турки!», и действительно, вслед за ними показались скачущие турки. Мы едва успели построить каре и разобрать стоявшие в козлах ружья, как спешившие начать атаку турки, вытащив свои пистолеты, начали стрелять по нашему фронту.

При этом я едва избежал неминуемой опасности. Позавтракав вместе с гр. Воронцовым и другими офицерами Старооскольского полка, мы сидели и разговаривали, и у нас возгорелся спор о формировании колонн. Чтобы доказать Воронцову, что моя система самая подходящая, а главное – быстрая, весь невооруженный полк отошел на 50 шагов и показывал графу мой способ формирования, как вдруг, обернувшись, увидал скачущих казаков и услышал их крики. С трудом добежали мы до лагеря и разобрали ружья. Я даже не успел сесть на лошадь, как турки уже подскакали к нам.

Около 8 час утра центр турецкой армии, составленный большей частью из пехоты, развернулся перед нашей первой линией и открыл пушечный огонь. Наша артиллерия, несмотря на превосходство в численности, не могла заставить замолчать турецкие батареи, наносившие нам большие потери.

Я слышал впоследствии от самих турок, что у них в этом сражении было 60 пушек, но вероятно, что часть орудий они оставили в резерве и в укреплениях, потому что я никогда не видел у них больше 32 пушек, из коих 18 были выставлены против меня и 14 – против Эссена. И эти 32 пушки, надо отдать справедливость, стреляли прекрасно.

Часть турецкой артиллерии была на стороне Низим-Джадидау, врага янычар, и эта часть была хорошо обучена военному искусству и прекрасно вооружена. Их орудия, сделанные по английскому образцу, очень легки и хорошо действуют.

Как только турецкая конница развернулась, их артиллерия должна была прекратить свой огонь, а затем конница турок начала свои атаки на наши каре и сделала 4–5 довольно безуспешных нападений.

В 9 часов вся бесчисленная масса неприятельской конницы под предводительством Вели-паши, несмотря на открытый мною отчаянный огонь, пронеслась мимо моего каре. В это время другая конная колонна турок дебушировала по Герновидской дороге. Эти две колонны, составлявшие вместе массу по крайней мере в 15 000 коней, с необыкновенною стремительностью и быстротой накинулись на левый фланг нашей кавалерии и в один момент казаки Грекова и Кинбургские драгуны были смяты, рассеяны и обращены в бегство.

Шесть орудий конной артиллерии полковника Кривцова, не успев дать ни одного выстрела, очутились посреди турок. 5 пушек удалось нам кое-как отбить, а одна пушка осталась в обладании турок, вместе с двумя зарядными ящиками. Все лошади, солдаты и офицеры этой батареи были изрублены.

Хотя этот момент был и несчастлив для нас, но я должен признаться, что никогда не был свидетелем такого чудного зрелища. Среди великолепной турецкой конницы развевались от 200 до 300 разноцветных ярких знамен в руках офицеров, в богатых одеждах сидевших на богато убранных чудных конях; золото, серебро и драгоценные камни, украшавшие сбрую лошадей, ярко блестели на солнце, и среди этой толпы врагов виднелись наши непоколебленные каре, открывшие со всех сторон сильнейший огонь, хотя и наносивший потери туркам, но не остановивший ни скорости, ни стремительности неприятеля.

Белорусский гусарский полк стоял возле Кинбургских драгун; полковник Небольсин хотел сделать перемену фронта налево назад, движение слишком опасное вблизи неприятеля, а чтобы исполнить это перестроение, надо было сделать заезд назад, что и должен был сделать Небольсин, но он не успел сделать это построение, так как был убит; его майор Булгаков смертельно ранен и в этот же вечер скончался, весь полк был совершенно разбит и смят.

Тогда все казаки, гусары, драгуны и артиллеристы, смешавшись и перепутавшись, обратились в бегство, и им едва-едва удалось спастись от преследовавших их турок и скрыться в виноградниках и садах, окружающих Рущук, и добраться до городского вала.

Прорвавшие наш центр турки поскакали по Разградской дороге, где наткнулись на наших маркитантов с несколькими повозками, которые они в один миг разграбили и расхитили все имущество. Маркитанты, не имея никакой возможности защищаться, так как имели при себе только пистолеты, а для прикрытий их назначена была лишь небольшая команда пионеров, бежали в виноградники, куда турецкая конница не могла проникнуть.

Это место маркитантского привала, по предположению великого визиря, должно было служить сборным пунктом для обеих кавалерийских колонн турок.

Если бы дела левого фланга были бы так же неблагоприятны, как у правого, то нам пришлось бы очень скверно, но, к счастью, местность здесь менее благоприятствовала туркам, чем на нашем правом фланге. Кутузов отрядил один батальон егерей под командою майора Горбачева, который рассыпал стрелков на утесистых возвышенностях и в виноградниках, идущих вдоль Разградской дороги, и ему удалось с двумя эскадронами Ливанских драгун и казаками Меньшикова настигнуть турок и остановить скакавшую неприятельскую колонну Чиспон-оглы.

Четвертая колонна турецкой конницы, имея целью проникнуть в Рущук, достигла Мариатинской равнины, что около Дуная, но, увидя равнину занятою уже казаками, драгунами и Вятским полком, ради предосторожности посланных туда Кутузовым, повернула назад и исчезла. Без этой предосторожности невозможно себе и представить, что бы случилось, потому что с захватом турками Рущука мы бы совсем погибли.

Правда, турки не имели ни фашин, чтобы засыпать рвы, ни лестниц, чтобы влезть на валы, но зато они имели возможность, по своей численности, защищать всю линию укреплений, вытянутую на протяжении 5 верст.

Во время этого ужасного натиска турецкой конницы я находился в самом центре и хотел перейти на левый фланг, но это оказалось невозможным, и я принужден был остаться при каре Белостокского полка, которым был открыт огонь с трех фасов. Вскоре это каре было все заполнено пушками, зарядными ящиками батареи Кривцова, ранеными или испуганными драгунскими и гусарскими офицерами, так что не в силах было разобраться.

Я видел этих несчастных артиллеристов, спешенных раненых, отчаянно отбивавшихся от турок, наседавших на них со всех сторон, я видел открытый огонь – чтобы остановить или прорвать лавину неприятельской конницы; я видел, с какою необыкновенною неутомимостью и храбростью, достойной лучшего конца, они употребляли все свои старания, чтобы отнять пушки, и радовался, когда им удалось, без помощи лошадей, собственными руками отнять 3 пушки и на себе отвезти их в каре.

Бенкендорф, стоявший рядом с Белорусским полком, заставил 5 эскадронов Чугуевских улан сделать заезд направо и атаковать турок с тыла. Это движение, хорошо направленное, а главное, вовремя совершенное, много помогло делу. К сожалению, остальные части нашей кавалерии остались совершенно безучастны.

Войнов, увлекшись первой атакой турок, бросился в самую середину их, а без его приказаний ни один из командиров полков не хотел ничего предпринять. Все потеряли головы. Тогда я поспешил к Ольвиопольскому полку и послал приказание Петербургскому полку сделать заезд назад, но ни гусары, ни драгуны не двигались, только один эскадрон Петербургских драгун исполнил мое приказание, да и тот, как только я отъехал, преспокойно занял свое прежнее место и более не двигался.

В это время я хотел двинуться вперед, чтобы атаковать центр турок, и послал к Кутузову полковника Липпо, чтобы предупредить его об этом, но мне посланный доложил, что мое намерение не одобрено. По-видимому, дерзкое нападение турок напугало и изумило нашего главнокомандующего, как и всю нашу кавалерию.

Тогда Кутузов приказал генералу Гартингу с каре 7-го егерского полка отойти назад, занять виноградники и оттуда открыть смертоносный огонь, который и остановил турок.

Усталые и измученные, турки недолго выдержали этот огонь и скоро отступили. Они всегда прибегают к этому средству, когда противник выказывает должное сопротивление их натиску. Первый момент нападения их действительно ужасен, но если суметь его выдержать, то они более уже не опасны.

Их лошади были до того утомлены, что они, несмотря на отрытый огонь, должны были двигаться только шагом, притом иные вынуждены были слезть с своих лошадей и вести их в поводу.

Если бы в эту минуту 15 эскадронов правого фланга нашей кавалерии начали бы атаку, успех был бы полный, но Войнов, поведение которого в этом сражении представляется для меня совершенной загадкой, решительно ничего не сделал.

Гр. Мантейфель, Лисаневич, Дехтерев тоже оставались в полном бездействии и, таким образом, пропустили удобный случай покрыть славой армию и себя.

Кутузов должен был бы лично прибыть сюда и руководить ходом сражения, но для этого он слишком стар, тяжел и ленив.

Турки же преспокойно впрягли своих лошадей в наши орудия и зарядные ящики, которые они сначала оставили на месте, и увезли их.

Я все это видел, но ничего не мог сделать, так как кавалерия была не под моим начальством. Я мог бы преследовать турок только пехотою; Мантейфель даже приказал перейти в наступление, но наш противник, несмотря на утомление, удалялся все-таки настолько поспешно, что пехота не в состоянии была догнать его.

Центр турецкой армии, как только определилось, что оба их фланга обратились в бегство, тотчас же последовал их примеру, и неприятельская артиллерия удалялась с возможною быстротой.

Если бы я мог располагать хоть 5-ю эскадронами кавалерии, я бы сумел овладеть всей артиллерией турок с их измученными лошадьми. Я попробовал употребить еще одно усилие, чтобы повлиять на наших кавалеристов, но оно было так же бесплодно, как и предыдущее.

Я положительно не могу объяснить себе поведение этих генералов! Без сомнения, и Дехтерев, и гр. Мантейфель были одними из самых храбрых и мужественных офицеров, они легко могли бы себя покрыть славою, но, тем не менее, они только обесчестили себя. Я утверждаю, что, если бы наша кавалерия исполнила свой долг, мы отняли бы у турок все их 32 пушки (которыми впоследствии завладели янычары, причинившие им потери в 500 или 600 чел.).

В этот день Войнов совсем не выказал себя генералом, несмотря на свою храбрость, которая никогда не оставляли его; на этот раз он совершенно потерял голову. Кутузов, со свойственными ему меткостью и умом, верно заметил, что Войнов, скорее, неутомим и бесстрашен, как гренадер, и что он всегда спешит к сражающемуся эскадрону, совершенно забывая в то время о других.

Кавалерия наша не только не бросалась преследовать турок, но начала свое движение только тогда, когда я с двумя линиями пехоты уже сделал две версты. Это меня страшно раздражало, и я был вне себя от гнева как против кавалерии, так и против ее начальника, не сумевшего заставить ее двигаться.

Единственно только полковник Уманец, Кинбургский полк которого был первым атакован и много потерпел от этого натиска турок, собрал оставшихся людей и явился ко мне на помощь, но было уже поздно[118].

В трех верстах от поля сражения мы увидели укрепление, как видно начатое только утром и уже оконченное в продолжение 5 часов. Укрепление это имело очень длинное очертание, и вокруг него шел ров, в иных местах доведенный даже до порядочной глубины. Вероятно, для сооружения этого ретраншемента турки употребили огромное число местных жителей, которые затем скрылись вместе с янычарами, оставив на месте все свои инструменты, которыми мы и воспользовались во множестве.

Мы прошли около 5 верст, но турок все еще не было видно, несмотря на то, что мы были уже в 4-х верстах от их лагеря. Это привело нас к убеждению, что их там вовсе нет[119].

Мы не ждали найти этот лагерь укрепленным, но показалось, что его укрепили только 5-ю редутами, построенными впереди фронта и расположенными в виде квадратов.

Я не сомневался в том, что мы легко можем снести этот лагерь и, завладев орудиями (так как наша кавалерия подошла наконец к нам), окончательно довершить победу.

Но Кутузов судил совсем иначе и, несмотря на все мои старания склонить его к этому предприятию, успех которого так легко достижим, он остановил все войска, а затем повернул назад и возвратился в свой лагерь.

На все мои доводы он ответил так: «Вы знаете, что наши люди не умеют хорошо ходить в атаку, а я, будучи отброшен с перемешанными в беспорядке частями, легко могу понести полное поражение. Подумайте, ведь у меня только одна армия!» Трудно было рассуждать более односторонне, руководствуясь лишь излишней предосторожностью, более чем неуместной.

Настоящей же причиной его нерешительности были главным образом его обычная трусость, старость и тучность, всегда мешавшие ему в подобных случаях. Он изнемогал от усталости и жары, хотя последняя и действительно была невыносима; около 4-х часов дня я нашел Кутузова лежащим на горячей земле, задыхающимся от жары. Он был не в состоянии не только действовать, но даже и думать.