Тактика победы Кутузов Михаил
Мы ему сделали из турецких флагов маленькую палатку, и, когда он отдохнул и мог говорить, он искренно и в трогательных выражениях поблагодарил пехотных генералов, действительно заслуживших ее, тогда как кавалерийские генералы не только не получили никакой благодарности, но даже были очень дурно приняты. В данном случае Кутузов был совершенно прав.
В 10 часов вечера мы уже были в своем лагере.
Мы разбили все планы турок, но, к сожалению, не только не завладели их пушками, но даже потеряли одну свою, что служило некоторым помрачением нашего успеха.
В этом сражении русская пехота снова заслужила название стены, которое ей дал прусский король в Семилетнюю войну.
Я был свидетелем, как мои каре выдержали 3 или 4 кавалерийские атаки; как они в промежутках между атаками подвергались страшному огню; как люди, пораженные пулями или снарядами, падали, но прочие стояли неподвижно. Артиллерия также ни в чем не уступала пехоте.
Это сражение произвело большую сенсацию в Европе, и газеты говорили о нем с большим энтузиазмом, чего, впрочем, оно не заслуживало по славе. Не знаю, кто мне оказал дурную услугу, напечатав во французской газете (четверг, 5 дек. 1811 г.), что будто бы это сражение выиграно только благодаря моим распоряжениям. Так как это сообщение было не совсем верно, то оно меня очень опечалило. В этот день я исполнил только свой долг, и действительно я не смею ни в чем себя упрекать, мне удалось совершить то, чего мне так хотелось и чего бы я легко достиг, имея при себе кавалерию.
В войне с турками генералы, командующие пехотой, заключенною в каре, имеют мало средств отличиться, тогда как кавалерийские генералы могут сделать решительно все, что только захотят. Но наши генералы в этом сражении не захотели ничего делать. Я могу смело сказать про себя, не боясь быть обвиненным в самохвальстве, что, если бы я командовал армией, победа была бы полная и, может быть, этим сражением окончилась вся кампания, так как я бы овладел всем лагерем и пушками турок, а через 4 дня отправился бы в Шумлу. Турки, наверное, испугались бы и разбежались, а великий визирь уже через 8 дней не собрал бы и половины своей армии.
Мы потеряли 1180 человек. Потери же турок равнялись 2000 убитых; особенно они пострадали от огня нашей артиллерии, которая сильно поражала их, когда они переходили через наши каре.
Поведение нашей кавалерии не осталось неизвестным и в Петербурге. Государь приказал Кутузову представить об этом официальный отчет и указать виновных, но наш старый вождь восстал против этих строгих мер. Хотя кавалеристы были действительно виноваты, но их прежние заслуги и долговременные службы говорили за них, и потому Кутузов на запрос Государя отвечал, что те, которых непредвиденные обстоятельства сделали виноватыми, уже достаточно наказаны лишением наград, которых, он просил для них.
Получив такой ответ, Государь не забыл о нем, и когда через 4 месяца Кутузов вновь представил за боевые подвиги 7-й егерский и Белорусский гусарский полки, то Государь пожаловал егерям серебряные трубы, а гусарам в награде отказал, причем повелел передать Кутузову, что только новые удачи гусар могут изгладить воспоминания об их прежнем поведении.
Государь также повелел запросить Кутузова, правда ли, что многие для рекрутов еще не получили обмундирования.
Так как рекруты были в моем ведении, то я смело отвечаю, что если хотят, чтобы они были одеты, то обмундировальная комиссия должна была выслать вещи заранее, по крайней мере в июне, когда кампания еще только началась. На этом дело и кончилось.
Все эти мелкие подробности и пустяки были сообщены волонтерами. Адъютант Кутузова, гвардии капитан Кайсаров, отвозивший в Петербург донесение об окончании сражения, повез также с собой и письма, но не прочитал ни одного из них (как видно, Кутузов не обладал слабостью гр. Каменского), хотя военный министр Барклай и предупреждал его, чтобы он относился с большой осторожностью ко всему, что писали из армии.
Между этими письмами было и письмо Ланского, где он описывал разные происшествия, не пощадив никого. Его письмо облетело весь Петербург и стало примером неосторожности и причиной многих сплетен.
Занятое нами расположение после сражения, потеря одной пушки и двух зарядных ящиков дали возможность туркам составить реляцию в свою пользу. Г-н де ла Тур передал нам секрет наполеоновских бюллетеней, и вскоре мы увидели во всех французских газетах известия о том, что будто бы мы повсюду были разбиты и потеряли всю нашу артиллерию, что один из наших генералов был убит в своей карете и что после трех приступов Рущук был снесен и т. д. Когда через 4 месяца об этом заговорили с великим визирем, то он отвечал, что он не причастен ни к одной из этих реляций, а что они фабриковались в Константинополе.
Реляция Кутузова была очень коротка и скромна для нас, даже слишком скромна, так как он там говорил только о себе, не упомянув даже имени ни одного из генералов. Можно себе представить, как мы были этим шокированы. Он понял это, почувствовал свою ошибку и с тех пор изменил уже тон своих реляций.
Он ужасно беспокоился, как примут в Петербурге его реляцию; по убеждениям ли из-за политики, но реляция была принята прекрасно, и Кутузов получил портрет Государя, и все генералы (исключая кавалерийских) и многие из офицеров – награды, которые, впрочем, были очень дурно распределены и сделали больше недовольных, чем счастливых.
Я получил золотую шпагу, украшенную бриллиантами, но отказался от нее. Государь повысил в чин генерал-лейтенанта 9 генералов, бывших моложе меня, из которых только двое были надеждой армии[120], два даже ее стыдом[121], а остальные служили меньше меня[122]. Государь давно, еще в Петербурге, обещал мне дать генерал-лейтенанта при первой возможности, или генерал-аншефа, и я написал ему, прося обещанный мне чин, который я должен был получить еще два года назад.
Несколько времени спустя после этого сражения один турок, Мустафа-ага, приближенный великого визиря, обыкновенно исполнявший все его поручения, явился к Кутузову, чтобы выразить известный знак вежливости. Заметив у Кутузова в петлице портрет императора и узнав, что он пожалован ему за Рущукское сражение, он с нескрываемой иронией и очень ипокритическим тоном произнес: «Я в восторге, так как наш великий визирь тоже получил бриллиантовую эгретку за то же сражение».
23 июня мы чувствовали себя совершенно покойно, и Кутузов отдал приказание начать постройку укрепления, которое пересекало бы как Черноводскую дорогу, так и равнину, по которой турки обошли наш левый фланг. 24 числа, в 11 часов вечера, он призвал к себе всех генералов и передал мне приказание, чтобы я вместе со своим корпусом и кавалерией немедленно перешел бы Дунай, а генералу Эссену он приказал остаться временно в Рущуке, вывезти всю артиллерию и продукты, а затем сжечь город и 26-го вечером присоединиться ко мне.
Все это было исполнено в необыкновенном порядке и в точности, что делает генералу Эссену большую честь.
В 2 часа ночи все войска были уже на своих местах, а 25-го вечером вся артиллерия, несмотря на то, что было более 150 пушек, была вывезена.
Несчастные болгарские жители Рущука и некоторые валахские купцы никак не ожидали, чтобы мы покинули город; многие из них имели ценное имущество, богатые товары, и все это они должны были потерять. Так как они нигде не могли достать себе повозок для перевозки вещей, то, несмотря на невыносимую жару, они сами, на своих спинах, перетаскивали все более ценное из Рущука в Журжево, а это составляло около 4-х верст пути. Мы с грустью смотрели на это печальное зрелище.
Кутузов присутствовал лично при нашем переходе через Дунай и все время выказывал ужасное волнение и нетерпение. Он до такой степени забылся, что позволил себе ударить шпагой одного офицера 29-го егерского полка. К счастью, этот офицер был на дурном счету, но во всяком случае поступок Кутузова остается таким же нетактичным, чтобы не сказать более.
Наконец 26 июня в 8 часов вечера, в городе никого не осталось, кроме гарнизона. Под прикрытием постов и при пушечных выстрелах, возвещавших наше отступление, все войска корпуса Эссена перешли мост и построились в боевом порядке на левом берегу Дуная.
Валы Рущука вовсе не были разрушены, потому что нужно было употребить по крайней мере месяц, чтобы их уничтожить, а то, что было там испорчено, в очень короткое время восстановлено было турками. Земляные валы, по своей давности постройки, стали так тверды, как будто сделаны из камня.
Город должен был быть подожжен со всех сторон только тогда, когда уже все войска будут выведены. Поручение это было возложено на генерала Гартинга, но этот бедный генерал, которому, кажется, всегда суждено быть неловким и несчастливым во всяком деле, за которое он принимался, и здесь поступил неудачно. Вследствие его неточных распоряжений огонь стал распространяться раньше, чем войска начали выступление, так что 7-ой егерский полк, который выступал последним, проходил по улицам среди пылающих домов. Не удался ему также и взрыв миной цитадели. Город сгорел почти совсем до тла, и мы были свидетелями этого зрелища, чудного и ужасного в одно и то же время. Дунай отражал в своих водах пламя пожара, свет которого был сильнее света луны, бывшей тогда во второй фазе.
Генерал Эссен пробыл в городе, пока все оттуда не вышли, и сам ушел последним. Как только он перешел мост, в одну минуту подняли все якоря, и мост течением стало относить на нашу сторону.
И так, проникнув с войсками почти до самых Балкан, мы вдруг покинули правый берег Дуная, и теперь, больше чем когда-нибудь, мир казался нам делом далекого будущего.
Это отступление от Рущука многие сильно критиковали; мы даже читали во французских газетах длинные рассуждения по этому событию, где Кутузова не очень щадили. Но я далеко не разделяю этого мнения. Кутузов поступил очень умно, покинув Рущук: во-первых, эта крепость, как я уже заметил, не вместит всю ту массу пехоты, которая была с нами, а во-вторых, если бы мы даже там как-нибудь и разместились, то при нападении турок (что действительно они намеревались сделать), мы слишком мало имели средств к обороне.
Если бы мы начали отступление тогда, то это дало бы им возможность окружить Рущук и Журжево, и мы могли бы потерять путь отступления. Единственная вина Кутузова состоит в том, что он не успел воспользоваться уничтожением турок после Рущукского сражения. Преследуя их безостановочно, он мог бы дойти до Шумлы и там уже совершенно рассеять их; тогда бы окончилась война, и были бы разрушены все турецкие укрепления, построенные великим визирем.
Тогда бы и дефиле у Пизанцы не были бы для нас препятствием, так как их некому было бы защищать. Кутузов должен был знать, что такое турецкая армия, когда она побита или ожидает этого.
Сначала мы думали, что при оставлении Рущука Кутузов руководился только указаниями двора, но затем мы узнали, что такое умное распоряжение было отдано им самим и что он сильно волновался, не зная, как будет принято в Петербурге известие о его действиях.
После нашего отступления от Рущука Кутузов послал в Слободзею генерала Войнова с Белорусским и 39-м егерским полками; Олонецкий полк возвратился в Турно, а остальная армия расположилась лагерем на левом берегу Дуная, причем левый фланг занял прежние Слободзейские укрепления, что около Журжево, а правый около самой деревни. Главная квартира разместилась в Журжево.
Великий визирь, собрав сколько мог войск, подошел к Рущуку, занял его и расположился около города; палатку его разбили в Мариатинской равнине.
Кутузов, зная энергию и предприимчивость визиря, не сомневался в том, что последний непременно захочет попробовать перейти Дунай, но так же, как и мы все, он предполагал, что место для переправы будет выбрано около Видина или около Ольты и Жии, но никто не ожидал, что все это произойдет перед самыми нашими глазами.
Предположение Кутузова еще более подтвердилось, когда он узнал, что Измаил-бей с 15 000 (часть которых была из армии великого визиря) действительно перешел Дунай у Видина. Тогда он отправил в Валахию Шлиссельбургский полк, Выборгский и 5 эскадронов Чугуевских улан, под командою Бенкендорфа. К этим силам он присоединил казаков Кутейникова полка, вызванных из Бессарабии.
В продолжение двух месяцев мы оставались в полном бездействии. Корпуса Эссена и мой составляли так называемые главные силы, в которых вооруженных не было и 15 тысяч человек.
Сначала предполагали, что корпус Эссена перейдет в Турно, а конница займет Ольту, но великий визирь предупредил нас и занял эти места. Кутузов же, не желая ослаблять себя новыми стычками, переменил дислокацию и послал Эссена в Слободзею, на место Войнова. За последнее время Войнов стал хворать лихорадкой, и хотя эта болезнь сама по себе совсем не тяжелая, он уже давно решил оставить службу.
Вызов его из Крайова еще более утвердил его в этом решении. Он испросил перевода в Яссы и там подал в отставку, которая и была ему дана, к большому сожалению всей армия, любившей его за энергию, деятельность, доброту и честность. С назначением Эссена вместо Войнова корпус Эссена был поручен генералу Булатову, но в уменьшенном на 5 эскадронов и 5 батальонов, составе. Флотилию расположили за 4 версты от Журжево, и казаков Грекова и Астахова поместили биваком на возвышенностях перед Мариатинской равниной, влево от Журжево.
Тем не менее Хамид-эфенди все время вел в Бухаресте с Италинским переговоры о мире, но так как мы не сходились на первом же пункте, т. е. о границах (турки хотели, чтобы границей был Днестр, а мы – Дунай, в чем огромная разница), то Кутузов, к своему крайнему сожалению, должен был заставить прекратить эти переговоры, и Хамид-эфенди возвратился в лагерь великого визиря.
Время двухмесячного нашего бездействия было для нас невыгодно, так как мы страдали от ужасной жары. Я не припомню в Молдавии подобного лета, оно мне скорее напоминало климат в С. Донато, но тем не менее, сравнительно с другими годами, в этом году у нас было мало больных.
Причиной такого благополучия, вероятно, было хорошее продовольствие солдат, тщательный за ними надзор, а главное – их не утомляли строевыми занятиями (что сильно опечалило ближайшее начальство). Благодаря этим заботам, вся армия провела в Валахии редко счастливое лето, оценив заботы Кутузова, она еще сильнее привязалась к нему.
Наш главнокомандующий и великий визирь посылали друг другу подарки в виде плодов и проч. От визиря их приносил к нам его доверенный и приближенный Мустафа-ага, а с нашей стороны это посольство исполнял молодой Антон Фонтон. В одно из его посещений лагеря великого визиря он имел с ним очень интересный и необыкновенный разговор, который я не могу не занести на эти страницы.
Когда Фонтон явился к нам, чтобы рассказать свою беседу с визирем, я, несмотря на все мое к нему доверие, не мог не усомниться в истине рассказываемого, но через 3 месяца сам визирь, передавая мне это происшествие, почти повторил слова Фонтона. Привожу весь их разговор дословно.
После нескольких вопросов о политике великий визирь обратился к Фонтону со следующими словами: «Передайте генералу Кутузову, что я уже давно[123] чувствую, насколько сильно я его люблю и уважаю; так же, как и я, он честный человек, и мы оба хотим блага для нашей родины, но наши повелители еще молоды и наше дело руководить их интересами.
Давно пора покончить эту разорительную войну, которая оба государства ведет к падению. Всякая наша потеря невыразимо радует нашего общего врага и врага всего человечества, ужасного Наполеона, потому что это обещает ему более легкую победу. Придет и до нас очередь бороться с ним, но начнет он с вас; разве вы это не чувствуете?
Кутузов это отлично знает, но в Петербурге у вас есть враг более злейший, чем Латур-Мабур в Константинополе, – это ваш Румянцев, который обманывает своего повелителя и изменяет своей родине[124]. Неужели он думает или хочет думать, что французы интересуются вами? Я вам сейчас покажу последнюю телеграмму, полученную мною от Латур-Мабура, где он советует мне не заключать мира и уверяет, что правый берег Днестра и Крым будут нашей границей».
За этой депешей он обратился к Раю-Габель-эфенди, который, вероятно, был очень поражен такой нескромностью визиря и, сделав дипломатическую гримасу, которая, наверно, ни одному из министров так хорошо не удавалась, отвечал, что он отослал эту депешу в Константинополь.
«Очень сожалею, – прибавил великий визирь, – что ее нет при мне, а то бы я вам доказал, что все, что я говорил, – истинная правда. Теперь же передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию[125], хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей; я не буду останавливаться у крепостей, но длинными переходами и недостатком продовольствия доведу вас до утомления и погублю всю вашу армию. Не правда ли, что уж лучше заключить мир. Удовлетворитесь малым, и тогда мы можем быть союзниками. Это единственное средство спастись нам обоим. Все равно Дунай никогда не будет вашим, лучше мы будем воевать 10 лет, чем уступить его. Передайте все это Кутузову, моему другу, и не забудьте также ему сказать, что от нас зависит счастье и безопасность двух государств».
Трудно говорить с большим умом, ловкостью и прямотою. Кутузов, выслушав рассказ Фонтона, который передавал его при мне, воскликнул: «Где, черт возьми, этот лазский пират, не умеющий писать, научился всему этому?» Действительно, это было очень странно, так как многие из самых цивилизованных министров этой страны не настолько образованны.
Кутузов, человек умный и умеющий предвидеть все события, очень желал мира: он прекрасно понимал, что граница Дуная, которую Румянцев непременно хотел сделать нашей, являлась для нас непреодолимым препятствием, и в тех же обстоятельствах, в каких мы находились тогда, это желание было положительной химерой. Кутузов не мог противиться желаниям Румянцева, так как был уверен, что последний действует в силу приказаний Государя, но он ошибался.
Для такого человека, как Кутузов, куртизана и боявшегося сделать что-либо, могущее не понравиться двору, эта уверенность имела сильное влияние на все его поведение. Тем не менее он все-таки донес Государю весь разговор великого визиря с Фонтоном, выпустив только все, что касалось Румянцева.
Он сам мне сказал об этом, причем добавил, что в письме этом он не выразил своего взгляда и мнения. Тогда я признался ему, что я написал письмо полковнику Воейкову (которое он, вероятно, показал военному министру, где я говорил, что Бессарабия и часть Молдавии для нас необходимы и вполне могут нас удовлетворить и что турки, вероятно, согласятся уступить нам их, я прибавил, что я знал, что герцог Ришелье, бывший в переписке с Государем, писал ему уже об этом.
Сначала я опасался, чтобы Кутузов не рассердился за это сообщение, но вышло наоборот: он был в восторге; у него самого не хватило бы характера и энергии на подобный шаг, но узнав, что этот щекотливый вопрос уже затронут, он не колеблясь повел дело в том же направлении и собственноручно написал письмо военному министру.
Так как визирь выставил гораздо больше сил и выказал больше энергии, чем мы могли от него ожидать, то Кутузов принял разумные предосторожности, чтобы быть в состоянии отразить нападение неприятеля. Он испросил у Государя разрешения передвинуть к себе 9-ю и 15-ю дивизии, первую под начальством Ермолова, а вторую – Маркова, а также бывший на Днестре 6-й казачий полк отважного Сысоева.
Ходатайство Кутузова было удовлетворено, и он получил разрешение располагать этими войсками, если в том явится надобность.
Видя, что нечего опасаться за свой левый фланг, и зная, что визирь не собирается проникнуть в Бессарабию и что он никого не оставил в Силистрии, Кутузов приказал отряду генерала Денисова подойти из с. Табак к Слободзее, где тогда находился Эссен. Все меры, которые принял Кутузов в этих трудных обстоятельствах, делают ему большую честь: он так осторожно и обдуманно вел дело и действовал так хорошо, что у него все было готово вовремя.
Но уверенность Кутузова, что турки никогда не посмеют в его присутствии перейти Дунай, заставила его упустить некоторые предосторожности, соблюдать которые было необходимо.
Я уже говорил, что Кутузов довольно хорошо организовал шпионство, но у нас был еще вернее способ узнавать, что делалось в лагере визиря – это посылать туда своих людей с приказанием захватывать их пикеты. Семь раз мы предпринимали это, и каждый раз оно кончалось полным успехом.
Казаки Грекова производили эти нападения с необыкновенной смелостью и отвагой. Делалось это так: в три маленькие лодочки садились 10 казаков со своими лошадьми; ночью они переплывали Дунай и входили в турецкий лагерь. После каждого такого нападения они приводили нам двух-трех турок. Несколько раз наши казаки производили даже беспокойство в неприятельском лагере, и мы слышали стрельбу, продолжавшуюся очень долго, тогда как казаки с пленниками были уже дома.
Все эти набеги поручались уряднику Увалову, который в награду за свою службу получил офицерский чин и орден Св. Анны 4-й степени.
Во время нашего бездействия, под предлогом повидать своих старых товарищей, приехал в армию, из Царства Польского, генерал Уваров и прожил у нас целую неделю. Мы никак не могли понять настоящей цели его приезда, но подозревали, что он был секретно послан Государем, чтобы разузнать о недостойном поведении нашей кавалерии в деле под Рущуком, так как он часто возвращался к вопросу об этом деле.
Спустя некоторое время в Бухаресте начали сильно говорить о переходе турками Дуная. В этом городе все знали о намерениях турок, но, в свою очередь, старались всегда вовремя предупредить и турок о наших преднамерениях.
Засс также сообщил, что об этом идут деятельные разговоры и в Видине, но, тем не менее, этот переход казался немыслимым вследствие недостатка у визиря средств для исполнения этого намерения. У него было только 2 или 3 больших судна и 10 маленьких лодок, которые он соорудил у нас перед глазами, на р. Лом.
Мы должны бы уничтожить или захватить эти суда, но сделать это пренебрегли, так как были твердо уверены, что визирь, будучи так близко от нас, не посмеет на что-либо решиться без того, чтобы у нас не приняли бы всех мер предосторожности. Если бы наша флотилия, скрытая за островами Дуная, была бы размещена выше нашего лагеря, то, двигаясь по течению, она при первом же известии о намерении турок перейти Дунай могла бы помешать исполнению их плана.
Если бы мы построили 3 или 4 редута в тех местах, где берег более удобен для высадки, и если бы у нас было побольше казачьих постов, я не сомневаюсь, что тогда мы бы избегли того стыда и опасности, которые были последствием нашей беспечности. Но в этих беспорядках я никак не могу винить одного Кутузова, так как мы все в данном случае виноваты. Сам так мало ожидал каких-либо военных действий и так был уверен в скором окончании кампании, что уже занялся вопросом о зимних квартирах, на которые я должен перебраться 1-го октября.
Хотя мы со своей стороны сделали все, чтобы облегчить визирю переход через Дунай, но надо отдать справедливость, что все его распоряжения и приготовления были так обдуманны и рассчитанны, что я смело могу сказать, что это было одно из самых блестящих действий турок, которые мне когда-либо приходилось видеть. Если бы этот смелый и энергичный мусульманин воспользовался своими первыми успехами и если бы он начальствовал над дисциплинированным войском, то он заставил бы нас удалиться от Дуная и мог бы войти в Валахию.
Левый берег Дуная вообще низок, а правый, напротив, высок, особенно вправо от Рущука, к западу. В пяти верстах от Журжево и в одной версте от Дуная находится небольшая возвышенность, на которой расположена деревня Слободзея. Возвышенность, удлиняясь от Дуная, тянется вправо и в пяти верстах от Слободзеи упирается в д. Милке, около которой протекает ручей того же имени, впадающий в Дунай.
Между этим ручьем, Дунаем и возвышенностью тянется болотистая поляна, часто затопляемая, окраина которой покрыта леском и мелким кустарником. В этом месте Дунай очень узок и посередине реки лежит островок, так что для перехода реки нет более удобного места, а его-то мы и пренебрегли укрепить.
Вот на этой-то поляне, весной совершенно затопленной, а тогда сухой и твердой, произошли интереснейшие события этой кампании. В ночь с 27-го на 28-е августа визирь отправил нескольких кирджалиев (это разбойники, пропащие люди) на левый берег Дуная, в четырех верстах от нашего правого фланга лагеря и в одной или двух верстах от редута, который мы построили перед р. Лом. Казаки, находившиеся на аванпостах, увидев высаживавшихся турок, оставили свои посты и поскакали к месту высадки.
Полковник Васильчиков, заведовавший в этот день аванпостами, захватив с собой резерв, поспешил к указанному казаками месту, а за ним спешно двинулся со Староингерманландским полком и генерал Сабанеев. Я тоже бегом поспешил туда, но дело было уже окончено. Наши выгнали этих 300 человек, посланных с целью только привлечь наше внимание и погибнуть тут же.
Многие из них были убиты, а остальные успели вскочить в лодки и спастись. У нас тоже было пять человек убито и ранено, из них особенно сильно был ранен майор Архангелогородского полка Риман.
Предполагали, что этим все и кончится, но около пяти часов утра, когда наши казаки снова хотели занять свои посты, они застали там турок, преспокойно расположившихся на левом берегу.
В двух верстах выше того места, где была их первая высадка, находился старый, полуразвалившийся редут, построенный в прошлом году Зассом, для защиты правого фланга корпуса, участвовавшего в блокаде Журжева [Журжи]. Великому визирю удалось в эту ночь перевезти на своих трех больших судах и шести маленьких лодках 4–5 тысяч янычар, которые, будучи уверены, что они обречены на погибель, стали противиться его приказанию, но тогда визирь велел силой усадить их в лодки, с помощью страшных угроз и даже побоев отправил их. Переправившись на левый берег, янычары сейчас же приступили к приведению старого редута в оборонительное положение.
Кутузов, узнав, что около его лагеря находятся турки, отправил на рекогносцировку Булатова с пятью батальонами войск, уже утомленных ночной тревогой. Люди эти были мало способны на что-либо серьезное, и это была большая ошибка со стороны Кутузова. В этом случае он отступил от своих рассудительных правил, о которых Фолорд в своих записках пишет: «Я ничего не считаю таким трудным, как переход через большие реки, будто исполнено хитростью или силою, особенно когда имеют дело с врагом неусыпно бдительным; но, тем не менее, их переходят, и редко случается, чтобы эти предприятия не удавались».
Мы не были особенно бдительны, и великому визирю легче удалось провести нас.
Мне кажется, что в этих случаях нужно непременно принимать одну предосторожность, которая, по-моему, должна дать превосходные результаты. Необходимо иметь в разных местах небольшие легкие лодочки, в которых можно было бы незаметно переправиться на другую сторону и узнать, что делается у неприятеля. Еще лучше расставлять небольшие отряды, в 200–300 человек, на близком один от другого расстоянии.
Эти маленькие отряды должны иметь постоянные между собою сношения и при помощи сигналов быстро соединяться к месту неприятельской высадки. Если неприятель высаживается в нескольких местах, то никогда не надо высылать против него слабые силы, так как они одни ничего не могут сделать неприятелю, сами же рискуют быть разбитыми. В этих случаях, когда успех для нас так важен и необходим, надо атаковать неприятеля своими лучшими войсками, и непременно значительными силами. В данном случае мы, имея главные силы собранными, посылали полки один за другим и все они были разбиты.
Я находился в это время в Журжеве у Кутузова, который был недоволен, что я участвовал в первом ночном деле и приказал мне остаться с ним. Мне показалось, что ему хотелось, чтобы героем этого сражения был Булатов, которому он очень протежировал и хотел его произвести в генерал-лейтенанты. Я вполне разделял его желание, но мне казалось, что он не должен был скрывать это от меня и лишать мой корпус возможности поддержать Булатова. Сам же я мог остаться при нем.
Генерал Булатов, человек смелый и предприимчивый, видя, что мы потеряли слишком много времени и что теперь для нас каждая минута дорога, отдал приказание атаковать неприятельский редут тремя колоннами: с правого фланга – 37-м егерским полком и Архангелогородским, в центре – Староингерманландским полком и с левого фланга – Старооскольским полком.
Атака производилась фронтальная, но если бы они знали получше местность и изучили бы начертание укреплений, которые во многих местах были начаты, но не были доведены до Дуная, то и увидели бы, что их можно было обойти с фланга, вдоль Дуная.
Этот ретраншемент был построен на небольшой, довольно длинной, но узкой возвышенности, и подойти к нему очень трудно, так как лес и мелкие кусты, покрывавшие эту местность, расстроили весь порядок наступления наших колонн и помешали им прибыть одновременно.
Булатов, вследствие ли своей поспешности или оплошности, не изменил диспозиции, и полки, построившись в каре, начали атаку, потащив за собой, между кустарниками, и свои пушки.
Полковник Шкайский добрался до левого фланга по гребню ретраншементов, которые он легко мог бы снести, если бы за ним следовала центральная колонна, но подполковник Жабокрицкий, командовавший Староингерманландским полком, был убит ударом сабли, и его полк, считавшийся одним из очень хороших, отступил, потеряв одно знамя.
Турки, преследуя их, выскочили из своих укреплений и зашли во фланг другим колоннам. Во время этого нападения особенно пострадал Старооскольский полк: у него была отнята пушка, которой они совсем не должны были брать с собой; 3 или 4 офицера полка были опасно ранены.
В это время предприимчивый Шкайский, пробираясь по гребню укреплений, продолжал свое наступление, и Булатов, видя это, приказал только что прибывшему 7-му егерскому полку поддержать Шкайского и начать новую атаку. Но атака не удалась, а командир полка Лаптев был сильно ранен. Тогда Булатов задумал предпринять в третий раз атаку, но на ее успех никак нельзя было рассчитывать, так как наши люди были уже сильно утомлены и не обладали уже той энергией для нападения, какой воодушевлены были турки для обороны себя.
После этих трех неудачных атак Булатов, подкрепленный всеми моими войсками, отдал приказание егерям засесть в лес, находившийся в 50 шагах от неприятельского укрепления; затем по берегу Дуная расположил батареи, которые анфинировали турок и заставили их понести большие потери, и, наконец, остальные войска поставил фронтом и открыл огонь.
От бесконечного огня 25 орудий большого калибра, которые визирь успел поставить на возвышенностях левого берега Дуная и из которых стреляли в продолжение 10 часов, наши войска тоже сильно пострадали.
Ахмет, следуя своему обещанию, отослал все лодки на правый берег и этим отнял всякую надежду на возможность возврата или бегства, чем и возбудил некоторое мужество своих войск; несколько янычар, взятых нами в плен, имели непростительную неосторожность выразить неудовольствие против визиря, сильно осуждая его за то, что, будто условясь с нами, он нарочно хочет всех их погубить.
Между тем нашей артиллерии удалось взорвать два турецких зарядных ящика, и взрыв этот произвел такое ужасное разрушение, что начальник турецкого отряда Эдин-паша, опасно раненый, решился бежать и на единственной лодке, оставшейся у левого берега, переплыл Дунай на другую сторону.
В этот день погибло до 1500 турок, из которых часть были убиты нами, а остальные в начале дела кинулись в реку и потонули. Некоторые пробовали переплыть Дунай на фашинах, но наша артиллерия тщательно оберегала берег, не допуская их к реке даже за водой. Положение турок было до того безвыходно, что прибывший из Петрик с пятью казачьими полками полковник Сысоев сам послал им предложение о сдаче.
На это они отвечали, что они явились сюда, чтобы побить нас, а не для того, чтобы складывать оружие. Эта тирада не улучшила их положения, и они не могли избегнуть той судьбы, которая их ожидала вследствие их необдуманных и слишком смелых действий.
Если бы мы остались на тех же местах еще 24 часа, занявши лес стрелками и выстроив на флангах сильные батареи для защиты берегов Дуная от нового десанта и не допуская ни одной лодки переплыть его, – можно не сомневаться, на следующий день все турки сдались бы. Такого мнения держались Сабанеев и я, а с нами соглашались все артиллерийские офицеры (Леонтович, Шереметев, Силич и др.), поведение которых в этом деле выше всякой похвалы.
Но меня удивило, что Булатов не был одного мнения с нами; это тем более странно, что он всегда был скорее склонен на слишком смелые предприятия.
В 5 часов вечера он прибыл к Кутузову и передал ему свои опасения потерять слишком много людей. Действительно, огонь батарей с турецкой стороны Дуная и перестрелки в лесу стоили нам очень дорого. Но теперь, когда успех был так обеспечен, было не время жалеть несколько людей. Кутузов должен был бы сам осмотреть местоположение, которое находилось от него всего в двух верстах. Но он был слишком утомлен, плохо выспался и, наконец, он не любил пуль.
У него его сон, лень, изнеженность стоят выше всего, даже выше долга. Смелый переход турок на левый берег Дуная заставил его совершенно потерять голову, и Кутузов, обеспокоенный нашим положением, целые дни проводил в своей палатке, грустный и молчаливый.
Не желая обращать внимания на то, что мы были гораздо сильнее турок и что мы могли дня через два-три ожидать еще подкреплений, Кутузов начал поговаривать об отступлении в Петрики, куда он уже и отправил свой вагенбург.
Если бы Кутузов отступил, то этим он открыл бы Валахию туркам, и тогда он должен был бы оставить Бухарест. Никогда еще мысль более малодушная и лишенная всякого здравого смысла не приходила в голову главнокомандующему, и, не вмешайся в это дело Сабанеев и я, он бы, пожалуй, привел ее в исполнение. Кутузов, хотя и отказался вскоре от своего намерения, но все-таки никак не хотел оставлять войска на прежних позициях. Роковой проект Булатова слишком согласовался с нерешительным и трусливым характером Кутузова.
К нашему сожалению, мы получили приказ занять позицию полукругом, позади турецкого укрепления, на расстоянии дальнего пушечного выстрела, на пустынном, тогда высохшем болоте, где мы и остановились биваком, построенные в каре, в самом неприятном ожидании. Через несколько дней мы получили подкрепление и стали намного сильнее турок.
В помощь к нам прибыли 8 батальонов 9-й дивизии (2 остались в Вагенбурге, 2 – в Бухаресте, а 6 резервных – в Одессе), а затем и 15-я дивизия.
Генерал-майор Сергей Ермолов, командовавший 9-й дивизией, весьма уважаемый, достойный, хорошего характера, но, пожалуй, не совсем подходящий для самостоятельного командования отдельным отрядом.
Генерал-лейтенант Евгений Марков, командовавший 15-й дивизией, был одарен природным умом и находчивостью; он обладал искусством держать свои войска в Необыкновенном порядке; он хотя и не получил большого военного образования, но имел привычку к службе и войне, что многим военным вполне заменяет знания. Марков был несколько раз ранен и, опасаясь еще раз быть контуженным, очень берег свою особу.
Его характер не отличался особенными положительными качествами, и он имел много недостатков: грубый, резкий, несправедливый с подчиненными, завистливый к товарищам; интриган с высшими лицами, всегда готовый испортить предприятие начальника с целью достичь каких-нибудь выгод для себя, считающий интересы армии за ничто, а свои личные – все, наконец, он ради выгод для себя готов был причинять зло другим. Он всеми был презираем и не любим. Он был страстный игрок и мало пренебрегал средствами, могущими добыть ему деньги.
В кампании 1806 г. с французами он потерпел полное поражение в Морунгенском деле, не выказав ни храбрости, ни способностей. В этом деле по его вине был убит полковник Оренто, прибывший в помощь к нему и чтобы поправить сделанные им глупости. По справедливости, его надлежало бы отдать под суд за такой поступок, как это было сделано с Сакеном за его поступок под Гутштатом, но Марков обладал умением силой разных низостей и интриг приобретать расположение адъютантов, директоров канцелярий и вообще всех тех, которые пользуются доверием начальствующих генералов.
Благодаря этим своим способностям ему удалось избежать следствия, назначенного военным министром, по розыску внезапно исчезнувших в Псковском полку, которым командовал Марков, сумм в 80 тыс. руб. Но ни при гр. Каменском, ни при Кутузове, приказание это не исполнялось, и дело на этом и покончилось.
Между тем из Бухареста прибыл Камчатский полк, из М. Валахии подошел гр. Пален со своими Дерптскими драгунами и Выборгским пехотным полком, который Кутузов должен был бы отправить на усиление генерала Засса, как имевшего слабые силы, подошел из Обилешти генерал Эссен с 8-м егерским, Украинским, Белорусским гусарским и 8-ю двенадцатифунтовыми пушками. Таким образом, все это вместе составляло массу в 22–23 тысячи человек, начальствовать над которыми Кутузов назначил меня.
Затем я вскоре получил, наконец, чин генерала от инфантерии, но больше всего меня радовало участие, которое принимали мой товарищи, подчиненные и солдаты в моем повышении. Это еще более заставляло меня ценить милость Государя[126].
Итак, я составил два корпуса: первый, правый, был под начальством Эссена, а второй, левый, – под начальством Маркова. Я также усилил отряд генерала Гартинга, который занимал четыре редута, прилегавших к самому левому флангу. Первый редут был на берегу Дуная, против р. Лом, а последний находился на возвышенностях Слободзеи; между этими двумя я построил еще два.
После Слободзейского сражения турки, как и следовало ожидать, перевезли через Дунай, на левый берег, свою кавалерию и артиллерию и расположились вдоль всего берега, начав строить укрепления. У них оказалось около 15 или 20 тысяч человек, между которыми 3–4 тысячи было кавалерии. Визирь со всей остальной армией, оставив лагерь у Рущука, перебрался на самый берег Дуная (правый), чтобы самому руководить операциями с занятых возвышенностей.
Если бы визирь воспользовался своим преимуществом, т. е. тем, что он в первую же ночь после сражения при Слободзее перевез через реку большую часть своих войск и атаковал бы нас на следующий день битвы, весьма возможно, что ему удалось бы нас отбросить. Тогда Журжево осталось бы под защитой только слабого гарнизона и турки, заняв его, легко могли бы проникнуть в Валахию. Мы были бы отрезаны от корпуса Засса и везде они внесли бы опасения и даже панику.
Но паника и без того уже проникла в Бухарест, где ей способствовал распространяться плохой надзор и французская и греческая партии. Много бояр, по обыкновению, исчезли в Трансильванию (куда они прекрасно знали дороги), и остальные готовились следовать их примеру.
3-го сентября турки большими толпами вышли с левого фланга своего лагеря и, казалось, имели намерение направиться на дер. Мальку, находившуюся на возвышенности в 4-х верстах от нашего правого фланга, где они ясно видели, как мы заготовляли фураж и складывали сено в большие стога, что вызывало у них большую зависть. Но наши казаки заметили их, и тогда генерал Булатов, с тремя каре корпуса Эссена, отправился к ним навстречу и, после трехчасового сражения, в котором мы потеряли около 50 человек, турки были принуждены отступить.
5-го сентября вечером 2 или 3 турка, вообразив, что наши казаки хотят отбить их лошадей, которые за недостатком фуража должны были пастись на лугу, перед лагерем, произвели несколько выстрелов; казаки им ответили, и вскоре, как обыкновенно, на нашем правом фланге возгорелось довольно живое дело[127].
Я взял с собою три каре Булатова и, вместе с Эссеном, двинулся против турецкой конницы. В это время наши казаки, так мало проявившие свою деятельность 3-го числа и получившие за это выговор от Эссена, под начальством храброго Сысоева, которому не нужно было два раза повторять об атаке, произвели великолепную атаку, какую мне редко приходилось видеть у казаков.
Они в один момент опрокинули турок, взяли много пленных, захватили 3 знамени и порубили до 500 человек, среди которых погиб племянник визиря Гийж-ага, командовавший сначала в Никополе, а теперь приехавший сюда, чтобы повидаться с дядей. Наша потеря состояла в 70 казаках.
10 сентября у нас произошло серьезное дело. В ночь с 9-го на 10-е число турки построили сильный редут перед центром своего укрепления, очень близко от нашей первой линии. Эта постройка производилась так тихо, что мы узнали о ней только утром. Тогда мы, не ожидая никаких приказаний от главнокомандующего, совершенно произвольно начали наступательное движение, вызвавшее генеральное сражение, которое могло бы обратиться в решительное, если бы того захотел Кутузов.
Заметив, что значительный по размерам турецкий редут не был еще окончен и турки не успеют закрыть его с тыла, я решил его захватить.
Когда вся первая моя линия начала наступление, то турки толпою вышли из своего лагеря и напали на наш левый фланг. Эссен и Булатов не успели подойти на помощь, и тут-то началось кровопролитное дело, затянувшееся очень долго. Наши казаки произвели две блестящие атаки и причинили туркам большие потери, но и мы немало пострадали от огня неприятельских батарей, особенно от расположенных по ту сторону Дуная, причинивших нам немало потерь.
Вслед за сим, взяв с собою Староингерманландский полк и Петербургских драгун, я направился к редуту и занял передовую позицию на расстоянии половины выстрела; вместе с тем я выставил 22-пушечную батарею (из коих 6 были 12-фунтовые) и открыл огонь.
Видя это, Кутузов послал мне приказание отойти оттуда, а когда я явился к нему на возвышенность, он велел мне снова начать атаку. Тогда я приказал генералу Энгельгардту наступать со Староингерманландским полком, который так же, как и его командир, во время всей кампании вел себя необыкновенно смело и энергично.
Впереди я снова выставил 22-пушечную батарею и в первый раз присоединил к ним 8 полковых пушек; в общем это составило 30 орудий, которые, будучи хорошо направленными, причинили туркам огромные потери. На наши залпы турки отвечали выстрелами из своих 8-ми пушек, которые им удалось протащить в редут вместе с пушками из старого укрепления и с батарей левого берега. От этой массы выстрелов в воздухе стоял почти непроницаемый дым, а снаряды падали как град.
Во всей моей военной жизни я редко испытывал то, что пережил в этот день. Может быть, я был не на своем месте, но я чувствовал, что здесь было пропущено столько удобных и выгодных для нас моментов, что во мне явилась потребность разом все покончить; я прямо желал разделить участь моих храбрых солдат. Я давно уже заметил, что русский солдат, хотя по натуре сам и очень смел, но любит, когда его генерал идет вместе с ним.
Поставив на левом фланге каре 37-го и 45-го егерских полков, левее их Ливонских драгун, я предложил Эссену усилить правый фланг и стать рядом с Архангелогородским полком. Расположив таким образом войска, я отправился пешком осматривать редут и, находясь в 200 шагах от него, я увидел, что вход в него с горжи оставался совершенно открытым. Тогда у меня быстро родилась мысль приказать Ливонским драгунам заскакать большим галопом в тыл редута, а пехоте в это время напасть с фронта на оба фаса его.
Когда есть какая-нибудь возможность войти в ретраншемент, у которого горжа открыта, то этим укреплением можно легко овладеть с помощью кавалерии, что именно я и хотел сделать.
Я уже отдал все распоряжения, как вдруг получаю приказание от Кутузова отступить. Это уже повторилось во второй раз!
Никогда еще мне не приходилось так сильно сожалеть о необходимости такого пассивного послушания, которое, тем не менее, составляет главнейшую заслугу всякого военного.
В данном случае неисполнение столь несвоевременно отданного приказания, вызванного малодушием, нашло себе оправдание в тех обстоятельствах, в которых мы тогда находились, так как мои дела были не только в блестящем положении, но они, вероятно, окончились бы полной победой и взятием даже самого великого визиря, который находился тогда в редуте и был ранен в правую руку.
Хотя я и не мог предполагать, чтобы визирь находился в таком опасном месте, так как вообще визири не имели обыкновения присутствовать на передовых позициях и подвергать себя опасности, но в данном случае визирь, в силу необходимости, был во главе своего войска, чтобы первому подавать пример мужества, сражаясь среди огня.
Итак, если бы я не был остановлен Кутузовым, то, я уверен, что Ахмет был бы убит.
Около трех часов дня я отдал приказание об отступлении. Турки сделали то же, а на другой день они занялись достройкой своего редута, которую и закончили перед нашими глазами и закрыли горжу, поставив в редут 12 пушек. Можно смело сказать, что преимущество этого дня оставалось на стороне турок.
Вечером я отправился к Кутузову, жившему в 8-ми верстах от лагеря, куда он, кстати, приезжал очень редко. Генерал Марков и я, мы оба употребили все усилия, чтобы доказать ему весь стыд этого дня, и высказали, что для того, чтобы исправить эту ошибку, нам остается только ночью захватить этот редут, который не мог быть совершенно достроенным и, как я узнал, не был еще окончательно закрыт.
Мы порешили взять с собой 2000 человек охотников из корпусов Эссена и Маркова и в полночь произвести нападение, в успех которого мы могли надеяться, тем более, что оно должно быть совершенно неожиданным, а турки обыкновенно после большого сражения отдыхают, не принимая никаких предосторожностей для охранения себя.
После трехчасового старания с нашей стороны, чтобы склонить Кутузова на разрешение этого нападения, мы добились, наконец, что он сказал нам (вероятно, чтобы иметь возможность хорошо выспаться), чтобы делали что хотим.
Марков сейчас же отправился собирать своих 1000 охотников, которые в одну минуту и были готовы; я же медлил собрать другую тысячу из корпуса Эссена, так как немного подозревал то, что действительно и случилось, а именно, Кутузов прислал мне отмену своего разрешения, а сам уснул.
Нет ничего неприятнее для генерала, подчиненного другому, как иметь начальником человека безрассудного и боязливого; уж лучше начальнику быть менее талантливым, но непременно более предприимчивым.
Я никогда не страдал так нравственно, как в конце этой кампании. Кутузов заставлял меня сожалеть о кн. Багратионе и даже о гр. Каменском, хотя он был умнее первого и талантливее второго.
Через три-четыре дня после этого дела турки выстроили еще один редут перед своим левым флангом. Эти два редута прекрасно защищали не только их лагерь от каких-либо нападений, но даже и фураж, которым теперь они могли пользоваться как между редутами, так и около большого укрепления.
Генерал Турчанинов доказал нам, что производство набега на ту сторону Дуная не только возможно, но даже можно рассчитывать и на полный успех. Сам он стоял в Турно, имея пред собой турецкий отряд в 400 человек. Сначала этим отрядом командовал Гийж-ага, племянник визиря, убитый 5 сентября, а затем начальство над отрядом принял предводитель разбойничьей банды, составивший себе репутацию храбростью; впрочем, все его подвиги заключались лишь в том, что он, находясь в редуте, построенном против редута Турчанинова, что при устье р. Ольты, в продолжение дня раз 200 или 300 стрелял из орудий.
15 сентября Турчанинов перешел Дунай в 5-ти верстах ниже Никополя, у с. Муссели, и разрушил довольно значительные магазины турок, при этом разбил и турецкий отряд в 400 человек, охранявших их; из них до 100 человек легло убитыми и очень много попало в плен. Покончив с этим делом, Турчанинов преспокойно вернулся через Никополь в Турно. Вскоре после этого лагерь турок стал заметно уменьшаться и совсем исчез.
При нападении в отряде Турчанинова находились 50 человек Олонуцкого полка, 50 казаков и 50 арнаутов. Он вовсе не обращался к Кутузову за разрешением этого набега, так как был уверен, что не получит его.
Чтобы отнять у турок всякое желание проникнуть в с. Мальки через наш правый фланг и разорить эту деревню, которая была для нас единственным источником фуражирования, я построил 4 редута, из коих последний был самый маленький, но зато и самый полезный; он был построен на возвышенности, в 250 саж. от Дуная.
Из этого редута я сделал настоящую крепость и поставил туда 10 орудий. Возвышенность была покрыта кустарниками и прекрасной травой, весьма заманчивой для турецкой конницы, которая уже давно израсходовала свои запасы фуража и питалась только травой, находившейся около их лагеря.
Эти вновь построенные редуты привели турок в полное отчаяние, и они хотели уничтожить мою маленькую крепость, построив новый редут в 200 саж. от нашего, а также выставив батарею на правом берегу Дуная, с орудиями большого калибра. Но, видя, что огонь их мало нас беспокоит, решили окружить наш холм редутами и затем атаковать его.
В этом деле мы потеряли 80 человек, из которых нам особенно пришлось сожалеть о майоре Выборгского полка Змееве, командовавшем нашими стрелками. Он всегда отличался мужеством и храбростью и, по своей постоянной неустрашимости, кинулся в самую середину сражающихся у Дуная и здесь был сильно ранен, исколот штыками и взят в плен вместе с другим офицером и 30-ю солдатами. Он был отведен к визирю, который его хорошо принял и приказал его лечить и ухаживать за ним, а также и за его товарищами по несчастью. Как бы поступили у нас при подобных обстоятельствах?
23 сентября турки имели дерзость среди дня построить редут на берегу Дуная, в 600 шагах от нашего и в 300 от моей крепости, скрытой кустарником. Я известил об этом Кутузова и, не ожидая уже от него приказаний (как наученный опытом), сам отдал приказ генералу Булатову снести этот редут.
Майор Дренякин с 7-м егерским полком и майор Бугнигский с 300 солдат Архангелогородского и Старооскольского полков живо снесли его ударом в штыки, а в то же время Сысоев с казаками, гр. Мантейфель с Петербургскими драгунами и генерал Ланской с Белорусскими гусарами блестящим образом атаковали турецкую конницу.
Этим днем гр. Мантейфель совершенно искупил все свои слабости и ошибки в Рущукском сражении, а Белорусский гусарский полк вернул себе снова свою прежнюю репутацию. В этом деле, где все наши войска блестяще вели себя, мы потеряли 400 человек, потери же турок были весьма значительны, одних албанцев погибло в редуте и потоплено в Дунае до 700 чел. Полученная нами добыча была весьма значительна.
Ночью, чтобы сменить сражавшиеся войска, для охранения берега Дуная я послал Белостокский полк. По несчастной случайности патруль наших егерей заблудился и, приняв Белостокский полк за неприятеля, начал стрелять по нему. Эта страшная ошибка была сейчас же замечена офицером, и огонь был остановлен, но жертвой этого заблуждения было 16 убитых солдат со своим командиром полка генералом Гинкулем.
Человек лет 50, постоянно служивший или комендантом или плац-майором, но никогда не бывавший в боях, Гинкуль только накануне прибыл в полк и радовался, что может приобрести опытность в военном деле, но учиться было уже поздно. Одна из пуль попала ему в сердце.
После дела я велел построить еще одно сильное укрепление на Дунае и этим отнял у турок всякую возможность добывать себе фураж.
Пленные и дезертиры турки решительно объявили нам, что они терпят во всем лишения и что вообще они недовольны своим положением. Визирь их удерживал силою на левом берегу Дуная, так как через дезертирство он потерял чуть не половину своей армии. Вообще, у турок мало отдельных дезертиров и недругов[128], но паши и аги, имеющие свои собственные войска, теряют целые банды, которые уходят от них, когда к тому представляется удобный случай или когда климат делается для них слишком суровым.
Мухтар и Делли-паши, имевшие в нашей кампании 12 000 албанцев, не сохранили у себя и 2500 человек, из которых они потеряли большую часть 23 сентября[129]. Эти два паши, которых визирь никак не мог принудить перейти на левый берег Дуная, расположились около Рущука только с 300 человек, были вынуждены отдать визирю всех остальных своих людей.
У визиря осталось только 15 тысяч, из которых 3500 было конницы, лошади которой были очень худы и изнурены.
Не проходило ни одного дня без того, чтобы у нас не происходило боя или перестрелки, так что мы смело можем сказать, что мы сражались с самого перехода турок через Дунай до их сдачи – словом, 94 дня подряд.
Хотя все это время мы были на биваках и почти всегда находились под ружьем, у нас было мало больных, в войска даже присылали на поправку значительное число выздоравливающих из госпиталей. Никогда, кажется, наших солдат так хорошо не кормили, не берегли и не утомляли, как во времена Кутузова. Благосостоянию также много содействовала и погода, так как ужасающая жара, бывшая роковой для наших войск, сильно уменьшилась.
Первоначально визирь, совершая свой смелый переход, имел целью помешать нам сделать то же самое, но теперь, по прибытии с Днестра двух дивизий и 6 казачьих полков, он опасался, как бы мы сами не перешли в наступление. Он, конечно, не знал, что нам строго приказано было вести только оборонительную войну и что сам Кутузов, по своему характеру, не способен был ни на какое предприятие.
Визирь хотел снова перейти Дунай и занять зимние квартиры, когда время года уже не позволит нам двигаться; но когда он увидел, что мы совершенно спокойно оставались на наших прежних позициях, то он решился построить еще несколько редутов и подземных галерей и оставить на зиму, на этой стороне Дуная, 10 тысяч человек, что для нас было бы весьма стеснительно. Такое же приказание визирь отдал Измаил-бею, находившемуся около Видина.
Если бы туркам удались все их планы, то мы были бы принуждены окружить их и усиленно наблюдать за ними, что, конечно, было бы слишком утомительно для наших войск и мы бы понесли большие потери; в другом случае нам пришлось бы вести правильную осаду против этих двух укреплений.
Если бы визирь имел намерение помешать нам действовать наступательно, ему не следовало высаживаться у Слободзеи и утверждаться на острове Кошара, перед Рущуком, под его орудиями, а лучше было бы принудить нас остаться на месте, хотя нам только и оставалось так поступить.
Вот уже прошло 6 недель, а мы все еще стояли друг против друга. Такое положение становилось утомительным, скучным и, наконец, прямо постыдным, тем более, что у нас было много выходов и все более или менее хороших, но Кутузов ни на что не решался. Армия роптала, а генералы были в полном отчаянии.
Марков, Сабанеев и я, мы долго уговаривали нашего старого главнокомандующего решиться на наступательное действие, так как мы твердо были уверены в успехе, что действительно и случилось, но Кутузов ничего не хотел слушать, и мы только понапрасну теряли время и свой труд.
Он по целым дням не выходил из своей палатки, проводя время в еде, тратя на свой обед по 3 часа, а затем 2 часа давал на отдых своим глазам и так пропадал весь вечер; утром было то же самое: он вставал в 10 часов, слушал важные бумаги и делал разные заметки, что нередко занимало у него время до обеда. В течение всей блокады он ни разу не посетил ни редутов, ни войск! Так нельзя командовать армией, но зато он был счастлив.
Когда подошли последние эшелоны 15-й дивизии, то они заняли Слободзею, Калараш, Обилешти, Родован и пр.; все эти отряды были под начальством старого генерала Гампера, отважного и деятельного генерала.
Мы опасались, чтобы турки не перешли Дунай в Туртукае, где можно было очень удобно высадиться, а затем уже по левому берегу Аржицы идти прямо в Бухарест. По дороге туда не было ни одного ручейка, но были возвышения, которые могли бы помешать движению конницы.
По правому берегу можно было бы также из Туртукая попасть в Петрики, где был наш вагенбург, и, обойдя с обеих сторон понтонный мост, который мы имели в Негоешти, занять его 500 всадниками, пройти мимо Ольтеницкого редута, откуда наша пехота не могла бы преследовать турок, могли бы сжечь этот мост и произвести панику в Бухаресте.
Чтобы предотвратить эту катастрофу, Кутузов признал необходимым принять серьезные меры и приказал восьми судам нашей флотилии спуститься по реке и стать против Туртукаи; затем послал в Корнажи, по правому берегу Аржича, полковника Грекова 8-го с казачьим полком; Гампер был послан в Лунке, где ему приказано перейти мост и стать в Негоешти. Таким образом, отряды Гампера и Грекова соединялись в Слободзее и в Калараше, также установлено сообщение за происходящим в Силистрии.
Вскоре мы узнали, что в этом городе было не более 300–400 вооруженных людей, а остальные жители города были заняты жатвой; в Туртукае же оставался лишь слабый отряд, не имевший даже пушек.
Тогда Кутузов поднял вопрос, чтобы Гампер со своими отрядами перешел Дунай у Силистрии или у Туртукая и, после того как он займет эти места, двинуться по Шумлинской дороге до самого Разграда, заняв который прекратить сообщение обозов с армией визиря. Так как это был последний город, через который турецкий обоз приходит в лагерь визиря, то такая демонстрации заставила бы его вернуться.
План этот был, бесспорно, хорош, но все-таки он не был лучшим из тех, которые можно бы составить в нашем положении из сведений, которые имелись: видно, что, во-первых, визирь перевел все свои войска на левый берег Дуная, чтобы остановить дезертирство, вследствие которого он ежедневно терял много людей; во-вторых, что на правом берегу остались только купцы, прислуга, члены Дивана и дипломаты со свитой, не столь отважной, сколь малочисленной; в третьих – визирь хотя и оставил на правом берегу свою палатку и экипаж, но сам поместился в лагере; и в четвертых – для защиты Дивана и дипломатов не было ни редутов, ни других укреплений.
На основании этих данных мы составили следующий план: в одну ночь прекратить сообщение через Дунай, послать корпус в 4–5 тысяч на правый берег Дуная и с рассветом самим напасть на турецкий лагерь.
Мы долго не могли склонить Кутузова на утверждение этого плана; Марков беспрестанно являлся ко мне, и мы вдвоем шли к главнокомандующему, который на все наши доводы часто даже ничего не отвечал. Сабанеев и адъютанты умоляли меня не терять драгоценного времени. Наконец Кутузов согласился, но только с непременным условием вернуть отряд Гампера.
Это было совершенно лишнее, но раз уже начальник имеет такой слабый и нерешительный характер, какой был у Кутузова, и когда он не надеется на силу своих доводов, он всегда рад тянуть время, называя это выигрышем времени.
Экспедицию эту Кутузов поручил генералу Маркову, который отправился на рекогносцировку берегов Дуная и в 20-ти верстах выше нашего лагеря и в 5-ти от нашей Батинской позиции нашел сухое место, весьма удобное для высадки при переправе. При тщательном осмотре всего берега он не нашел ни одного турецкого пикета.
Из М. Валахии потребовали находившиеся там 6 баркасов, которые должны были служить для охраны высадки. Из Турно подогнали все находившиеся на р. Ольте суда, и когда все уже было готово, мы убедились, что со стороны турок не было сделано никаких препятствий, но мы могли его иметь со стороны Кутузова.
В ночь на 29 сентября генерал Марков уехал из лагеря и еще до рассвета прибыл в дер. Петрошаны, где он мог спокойно оставаться, не будучи замеченным неприятелем. Кутузов назначил ему 14 батальонов, 15 эскадронов, 2 полка казаков и 20 двенадцатифунтовых пушек, что в общем составляло около 9000 человек, т. е. ровно вдвое больше, чем было нужно.
В ночь на 30 число он должен был переправиться через Дунай в дер. Петрики и 1 октября, с рассветом, быть уже в турецком лагере. Но флотилия опоздала, и Марков сделал большую ошибку, прибыв на место раньше нее. По-видимому, он составил неправильный расчет, иначе она должна была прибыть вовремя. Оставаясь совершенно один в деревне и не будучи скрыт никакой возвышенностью, за которой, в случае необходимости, мог бы укрыться, он легко мог быть замечен турками, но, к счастью, у них не было ни пикетов, ни патрулей по всему берегу.
Целое утро 1-го октября прошло в бесплодном ожидании перевозочных средств, так как прибыла только половина назначенных судов. Тогда Марков, чтобы не терять времени, решил начать переправу днем, на имевшихся судах. Казаки переправились вплавь и уверили, что турки не имеют ни малейшего подозрения о нашей переправе. Лодки были очень малы и вмещали мало людей, вследствие чего переправа продолжалась целый день и даже ночь на 2 октября. (Большие суда прибыли только к вечеру.)
На левом берегу оставались только Ливонский драгунский полк (который Марков отослал обратно), 8 эскадронов гусар и 10 пушек. Переправа продолжалась 36 часов.
Казаки успели уже овладеть неприятельским обозом и фуражом, и в лагере турок появились признаки паники. Марков начал сильно опасаться за удачу переправы, которая тянулась слишком долго.
Между тем переправившихся ночью 8 батальонов и 600 казаков было для него более чем достаточно, но он хотел дождаться гусар, а тут, как нарочно, начались разные неудачи с судами. Некоторые из них разбивались друг о друга, другие наполнялись водой и тонули, через это пришлось потерять еще один день, в который визирь мог собрать свои войска с левого берега и построить 3 или 4 редута, которые спасли бы его.
По совету генерала Дехтерева Марков наконец двинулся вперед. Это было 2-го октября в 7 часов утра. В это время наши казаки захватили турецкого курьера, посланного визирем Систовскому коменданту с благодарственным письмом за предупреждение об отправлении Зассом 6-ти судов.
Наши казаки уже заняли возвышенности. Когда же визирь послал узнать о положении дел, то посланные им или не потрудились хорошенько осмотреть, или они действительно ничего не видели (все регулярные войска Маркова были скрыты в глубине), но они объявили визирю, что, кроме нескольких казаков, которых они приняли за дозорных флотилии, других войск нет.
Тогда визирь счел совершенно достаточным переправиться с 500 турок через Дунай и прогнать казаков. Это и был единственный отряд, с которым Маркову пришлось сражаться.
Визирь упустил из вида главное правило, которым надо руководиться при переправе рек: никогда не надо раньше утверждаться на противоположном берегу, покуда не будет обеспечена переправа с другим берегом, т. е. не будет занято место или построено укрепление для прикрытия переправы.
Если бы визирь построил целую цепь укреплений от Лома до Дуная, то ее трудно было бы прорвать и он, по крайней мере, мог бы всегда отступить к Рущуку.
Марков достиг турецкого лагеря только около 10 часов утра; он сделал 15 верст по возвышенностям, совершенно на виду у неприятеля, но турки не заметили его. С такими врагами можно легко стать героем, и Марков, который по натуре своей никогда не был героем, сделался таковым только благодаря добрым османам.
Он только тогда был замечен турками, когда ворвался в их лагерь. 500 турецких всадников напали было на наших казаков, но, увидев подходящую пехоту, обратились в бегство, тогда наши гусары бросились их преследовать и настигли в самом лагере.
В этом маленьком деле у нас не было и 30-ти убитых и раненых.
Можно себе представить то мучительное беспокойство, которое мы переживали во время этого бесконечного, как нам казалось, перехода Маркова, и ту радость, которую мы испытали при виде его успехов. Никогда еще на войне военным не представлялось зрелище более прекрасное и забавное (если можно только так выразиться).
С того холма, возвышающегося на огромной равнине, по которой протекает Дунай и на которой расположены наш и турецкий лагери, было отлично видно, как наши каре пехоты со всех сторон врывались в турецкий лагерь, а кавалерия преследовала и рубила саблями 200 или 300 несчастных, спасавшихся в своих туфлях в Рущук. Лошади, верблюды, экипажи – все это было взято нами. Ужас и беспокойство царили среди неприятеля, тогда как наша армия громкими криками «ура!» приветствовала победителей.
Добыча была огромная, турки ценили ее в несколько миллионов пиастров. Мы взяли 8 пушек, 3 большие мортиры, привезенные из Рущука, которыми они хотели бомбардировать наш лагерь; множество съестных припасов, несколько магазинов пороха, огромное количество патронов, снарядов, 50 кладовых с платьем, оружие, пики и разные драгоценные вещи, экипажи и палатки визиря и старших офицеров его армии, министров и членов Дивана, которые всегда сопровождали визиря; ящики с золотом и серебряными значками, которые визирь раздавал солдатам за отличие. Мы забрали верблюдов, лошадей и даже розовую воду, которую нашли в изобилии[130].
Теперь, когда лагерь был взят, позиции заняты (что было делом получаса), все лодки турок, бывшие на правом берегу, были также захвачены, турки, расположенные на левом берегу, были окончательно окружены и блокированы.
После сего Марков должен был бы оставить 2 батальона с несколькими казаками и артиллерией на тех возвышенностях, где он находился, а самому с остальными войсками двинуться в Рущук, куда он вошел бы так же легко, как и в лагерь турок, так как ворота были открыты, и в городе никакого гарнизона не было. Мухтар и Вели-паши (как мы уже видели), расположившись лагерем около валов, удалились, и только вечером, убедившись, что ни одного русского нет в городе, они вернулись и снова заняли его. Река Лом была тогда очень мелка и повсюду проходима вброд, и если она и могла составлять какое-либо препятствие, то единственно в том месте, где находился Марков.
Если бы Рущук был занят, то на другой же день весь лагерь, вся неприятельская армия должны были бы сложить оружие. Визирь не имел бы никакой возможности спастись, и это был бы первый пример взятия в плен визиря русскими. Слава и успех русской армии достигли бы высшей степени. Аустерлиц и Фридланд тогда бы померкли; разнеслась бы молва, что мы взяли всю турецкую армию (конечно, умалчивая, что она состояла из 15 тысяч), так как всякий предполагал бы, что визирь не берет с собой менее 100 тысяч!
Я советовал Маркову не терять своих преимуществ и предсказывал легкую возможность взятия Рущука. Марков отвечал, что таково и его намерение; но этот человек не был способен рисковать чем-либо; он был счастлив предшествовавшими удачами и знал, что будет награжден за них, а до остального ему не было никакого дела. Из этого видно, что на войне характер и способности генералов могут оказывать большое влияние на события.
Как часто непонятно слагаются события и случайности на войне! Как часто несправедливо и незаслуженно раздаются милости и награды! Кутузов и Марков были осыпаны ими; правда, эта слава скоро была отнята у них теми, которые были в состоянии их судить и которые знали все подробности этой кампании, но все-таки сначала их превозносили до небес.
Кутузов, после целого ряда непростительных ошибок, вдруг видит себя увенчанным победой, не принимав даже участия в инициативе, плодом которой была победа! Месяц тому назад я жаждал перехода через Дунай, за что я дал бы ему фельдмаршальский жезл, и если он не удостоился его обрести тогда, это не была моя вина, так как я сделал решительно все, чтобы уверить его без всякого труда не только делом, но даже и мыслью.
Марков, человек во многих отношениях не заслуживающий особенного уважения, также и в отношении своей личной отваги и храбрости, одно время стоял наравне с самыми великими генералами не только в России, но даже и в Европе. Он получил высшие военные награды за то, что, когда представился удобный случай, он, вместо того чтобы воспользоваться им, сделал все, чтобы пропустить его. Если бы его судили так строго, как он заслуживал, то он, наверное, не был бы так награжден.
В плен было взято около 300 человек, которых отправили в лагерь к Кутузову. Среди пленных находился и заведующий провиантской частью, до сих пор еще никогда не выходивший из Константинополя.