Тактика победы Кутузов Михаил

Этот провиантмейстер, уверенный, что у нас ему непременно отрежут голову, ужасно волновался; когда же он убедился, что ему не хотят причинить ничего дурного, и Кутузов принял его очень ласково, он пришел в неописуемый восторг и, задыхаясь от смеха, начал рассказывать нам все подробности бедствий, постигших его самого и его товарищей по несчастью.

Он был очень опечален известием, что Кайя-бей (Голиб-эфенди) и князь Мурузи успели спастись. Он посвятил нас во все мелочи организации снабжения турецкой армии жизненными припасами, что показало нам, что офицеры этой части у турок гораздо искуснее наших в деле снабжения войск, что воображение наше положительно отказывается представить себе.

Оказалось, что визирь тоже был в лагере турок, и Марков, пропустив случай завладеть Рущуком, должен был бы принять все предосторожности, чтобы не дать бежать Ахмету.

Марков должен был бы все турецкие лодки занять егерями и заставить их всю ночь плавать по Дунаю, но он не подумал об этом, а Кутузов не отдал никакого приказания, хотя Сабанеев и я, мы оба просили об этом.

Наша флотилия, посланная для необходимой диверсии около Мариатина, ниже Рущука, не могла быстро возвратиться обратно, так как этому мешало течение реки, и она прибыла только 3-го октября, когда было уже поздно. Визирь бежал в Рущук в 9 часов вечера; погода была туманная и дождливая.

Выйдя никем не замеченный из лагеря, он бросился в маленькую лодку и с помощью двух храбрецов достиг города. Я предупредил об этом Кутузова, говоря ему, что Ахмет найдет способ бежать, на что Кутузов мне отвечал: «Я бы этого очень желал, так как у меня будет с кем вести переговоры о мире, которого я так хочу». Признаюсь, что глубина этих политических соображений была выше моего ума.

Если бы нами командовал Суворов, можно было бы, наверное, ожидать, что мы бы не были в таком положении, как теперь, но если бы, даже случайно, мы были бы поставлены в такое положение, то после успеха Маркова Суворов, наверное, был бы в Шумле, а может быть и дальше.

Весть о взятии турецкого лагеря быстро распространилась но всей стране и произвела необычайную панику. Невозможно описать все, что творилось тогда у турок: многие жители бежали из своих деревень, Шумла оставлена без защиты, беглецы возвращали транспорты обратно и вернули войска, отправлявшиеся в лагерь визиря. 20 наших казаков в Разграде могли бы изгнать жителей и завладеть крепостями, а через 10 дней наши аванпосты могли бы соединиться с аванпостами Гампера и Грекова, перешедшими Дунай, один у Силистрии, а другой у Туртукая.

Визирь спасся в Рущуке, но его легко можно было заставить снова сдаться, если бы только один казачий полк, несколько драгун и батальона два пехоты, оставленные в Мариатине, отрезали бы ему дорогу из Туртукая, а заняв Пизанцские дефиле, они также отрезали бы ему путь в Разград. Но Кутузов не хотел прибегать ни к одному из этих способов, так как он опять повторял, что если визирь будет взят в плен, то некому будет вести переговоры о мире.

Спасаясь в Рущук, визирь приказал укрепить позицию у Кадыкиоя, где было 5 редутов и ни одного защитника. Марков, конечно, должен был отправить туда в самый день взятия турецкого лагеря 3 или 4 батальона, но он не сделал этого.

Визирь, придя в себя после первых страхов, отправил туда Джаура-Гассана, который и собрал там около 2000 беглецов и 2 пушки; наши казаки имели с ними большое дело.

Я посоветовал Кутузову приказать Маркову отправить в Кадыкиой генерала Удолина и полковника Иванова, отважных и деятельных офицеров, с 38-м и 10-м егерскими полками. Марков послушался, но только он непременно хотел сам участвовать в этой экспедиции. С этих пор, я предвидел, экспедиция не будет иметь успеха. И я не ошибся.

Джаур покинул 4 редута, а сам заперся в пятом, который легко можно было бы снести, так как он уже был в нескольких местах разрушен выстрелами. Храбрые егеря, воодушевленные воспоминанием о приступе Ловчи, просились наступать, но Марков, осмотрев издалека редут, решил отступить, под предлогом, что он мог быть отрезанным войсками, находящимися в Тырнове, что в 80 верстах от Рущука, где, кстати, никого не было. Оправдание было еще более постыдно, чем само отступление.

Марков приказал пехоте кричать «ура!» и отступил на другой день. Армия воспела его в своих песнях, но ведь песня не берет Кадыкиоя, который так необходимо было занять.

Турецкая армия, остававшаяся на левом берегу Дуная, ежедневно получала провизию с правого берега, но на другой день перехода Маркова она осталась без фуража, без провианта и без дров. После бегства визиря и старого паши Корали-али, который спасся вместе с Ахметом, молодой Чапан-оглы остался один командовать армией.

Мы не сомневались в том, что этот блокированный турецкий корпус, лишенный подвоза продуктов и не имеющий никаких надежд на спасение, должен сдаться нам через несколько дней, но мы ошиблись в наших ожиданиях.

Визирь уверил Чапана-оглы, что он соберет войска и отбросит Маркова, но не так то легко было изгнать 8000 русских, укрепленных на возвышенностях, так как Марков на другой день взятия лагеря приказал выстроить 5 редутов, из которых один был настоящей крепостью. Для того чтобы прогнать русских из их укреплений, нужно было по крайней мере 50 тысяч, а визирь не мог набрать и пяти.

Я уже довольно часто описывал ум и военную организацию турок, чтобы снова повторять, что после такого сильного поражения, которое понесла турецкая армия, ни один паша не решится рисковать чем-нибудь подобным.

Несколько турок, зная, как у нас обращаются с пленными, бежали к нам и рассказывали, что все те турки, которые уже видели у нас в крепостях, не желали бы ничего лучшего, как сдаться, но что все янычары были уверены, что мы всем им отрежем головы[131] или отнимем все их имущество и оружие, составлявшее все их богатство.

Что бы ни руководило турками, заставляя их терпеть всевозможные лишения, чтобы только не сдаваться, мы должны признаться, что стойкость и твердость, с которой солдаты переносили все страдания, были достойны восхищения. Никогда еще турецкая армия не была в таком ужасном положении. Уже через три дня после нашего перехода через Дунай они стали есть своих лошадей, поколевших от голода; эта отвратительная говядина продавалась сначала по пиастру за фунт, затем дороже, и они, не имея ни дров, ни соли, должны были есть ее сырой.

Следствием этой ужасной пищи была сильная дизентерия, которая ежедневно уносила 40 или 50 человек. Им было трудно бороться с этой болезнью, так как у них в лагере не было ни докторов, ни медикаментов. Умерших своих они хоронили очень поверхностно, и поэтому от могил шел страшный смрад, который, соединившись с запахом, происходящим от дизентерии и от гниющих лошадиных трупов, был настолько силен, что невозможно было подойти к лагерю их, и мы сильно опасались чумы.

Марков выставил против турецкого лагеря 40 мортир и пушек, из которых производилась безостановочная стрельба. Генерал Гартинг приказал выстроить в 100 футов от правого фланга турок батарею на 6 орудий, а флотилию разместили поперек реки в 60 футов.[132] Гартинг не покидал своей батареи, и хотя его предприимчивость всем была известна, он отдал здесь такую диспозицию, которая доказала мне, что насколько он хороший начальник отряда, настолько плохой инженер.

Флотилией заведовал Акимов, который, оставаясь один, всегда выказывал бездеятельность и безрассудность, но всегда очень энергичный, когда его принуждают действовать другие.

Маленький островок, расположенный посередине реки, против центра турецкого лагеря, был укреплен, и в нем была поставлена батарея, которая была снесена по приказу Маркова отрядом 6-го егерского полка под начальством капитана Гасса, а находившиеся там пушки нам очень пригодились. Все наши батареи положительно давили турецкий лагерь, особенно батареи Гартинта и флотилия окружали его с одного конца до другого.

Когда несчастные турки, чтобы избежать нашего ужасного огня, спасались в свои редуты, я выставлял побатарейно по 50 орудий или гаубиц и, стреляя гранатами в их массы, истреблял людей, заставляя их возвращаться в лагерь. Наконец они были принуждены вырыть ямы, в которых и сидели дни и ночи, часто умирая с голода.

Ни один визирь никогда еще не находился в таком положении, в каком был Ахмет. Он потерял свою армию, все свои запасы, весь обоз и чувствовал, что он может потерять и некоторые крепости, а затем и свою голову. Он видел, что никак не может нам сопротивляться, если мы хоть сколько-нибудь двинемся вперед, но, несмотря на все это, он все-таки вышел из этого положения как человек ума.

Суворов как-то сказал, что никто не может обмануть Кутузова, даже Рибас[133]; это было сказано, чтобы польстить его уму. Ахмет оказался тоньше Рибаса, так как обманул Кутузова, хотя, надо прибавить, нынешний Кутузов не был Кутузовым 1788 года.

Как странно было видеть нашего главнокомандующего, после такого блестящего успеха беспокоящегося о положении Маркова. Он опасался, чтобы визирь не собрал свои войска и чтобы Измаил-бей не вошел в Видин, несмотря на то, что ему нужно было 15 дней для прибытия туда, да он и не мог привести туда более 10 тысяч человек, которые могли бы угрожать наступлению Маркова. В этом и состоял главный недостаток Кутузова, который господствовал над всеми его качествами.

Со следующего дня бегства визиря в Рущук нас начали одолевать посылаемые им парламентеры. Я умолял Кутузова не принимать их, требовать сдачи лагеря и Рущука или овладеть ими одним смелым натиском, а затем идти вперед, взять Шумлу и подписать мир на барабане, у подножия Балкан.

Я хорошо знал турок и знал также, что если мы не воспользуемся случаем соблюсти свои выгоды (что упустил гр. Каменский после сражения при Батине), когда из страха они решительно на все согласятся, то выказывать им слабость и снисхождение – значит дать им возможность почувствовать себя бодрее, и тогда они нелегко пойдут на уступки.

Всякая нация, будь она даже не цивилизованная, гордая, низкая, пресмыкающаяся или заносчивая, или неспособная понимать какие-либо деликатные отношения, всегда принимает доброту и мягкость только за слабость и бессилие. Доброта же Кутузова уверила визиря, что мы были не так сильны, как он предполагал раньше, и он решил заставить нас потерять драгоценное для нас время.

Он правильно рассудил, что позднее время года не позволит нам предпринимать крупные операции, а этого времени будет вполне достаточно, чтобы турки оправились от страха и снабдить Рущук провизией.

Все это удалось ему только отчасти. Он отправлял в Рущук все, что он мог достать у вооруженных местных жителей (часто турецкие войска состоят только из них). Ненодвижиый Марков нисколько не противился его действиям, так как Кутузов ему ничего не приказывал, а с 500 казаками он мог бы войти в Рущук и остановить подвоз провизии, но он не сделал этого, и вообще не сделал ничего.

Визирь решился предложить Кутузову мир и написал ему следующее письмо: «Я на Вас напал врасплох. 28 августа Вы сделали со мной то же самое. Теперь, перейдя Дунай, мне ничего не остается, как предложить мир. Заключим же его. Будьте великодушны и не злоупотребляйте Вашими успехами». Кутузов был великодушен. Заключить мир было нетрудно, так как наши требования были очень умеренны. После того, что я написал Воейкову; после того, что Кутузов сообщил Государю; после того, что герцог Ришелье в своей секретной переписке не переставал представлять, Государь дал секретные приказания, которые прошли через военного министра без ведома гр. Румянцева, но, по необъяснимым причинам, он упорствовал и хранил их при себе, скрывая от канцелярии и министра иностранных дел, несмотря на явные доказательства неправильности его взглядов, его полного ослепления, упрямства и того зла, которое он приносил России.

Главные четыре пункта, которых требовало заключение мира, были следующие: 1) границы в Европе, 2) границы в Азии, 3) сербы и 4) деньги на покрытие расходов войны.

При других обстоятельствах Бессарабия, Молдавия и Валахия не могли нам заплатить за ту кровь и те сокровища, которых нам стоила эта разорительная война, но положение, в котором теперь находилась Россия, и то положение, в котором она могла вскоре быть, требовало принесения больших жертв для заключения мира, сделавшегося теперь необходимостью.

Не только его непременно нужно было заключить, но даже надо было добиться союза с турками. Поэтому мы должны были стараться не раздражать их требовательными условиями, вследствие чего мир, только что заключенный, мог бы порваться.

Все были слишком долго ослеплены поведением Франции, но теперь можно было не сомневаться в войне с Наполеоном; она была неизбежна, и только война в Испании несколько задержала ее до того состояния, в котором мы тогда находились.

У нас было в Польше 200 тысяч человек, что, конечно, было не слишком много, тем более, что у нас было мало резервов, но зато Молдавская армия, возвращающаяся в свои границы, составляла прекрасные войска, только что перенесшие войну с турками.

Если бы мы потеряли хоть два сражения в Польше, то неприятель заставил бы наши войска перейти в Белоруссию, и тогда Молдавская армия, абсолютно отрезанная, была бы принуждена поспешно отступать до Днестра, а может быть и дальше.

Валахия была давно желанием Венского двора, который не с особенным удовольствием видел бы эту прекрасную страну в наших руках, а нам же давно хотелось похозяйничать там, так как мы имели очень много против Венского двора.

Получая Серет как границу, турки расширили бы расстояние между нами и Австрией на 30–40 верст, но зато теряли больше половины Молдавии, самую лучшую ее часть, богатую и здоровую страну, горы, соляные залежи, золотые прииски и т. д.

Если считать, что мы избрали границей Серет потому, что это была хорошая граница в военном отношении, то такое соображение не имело никаких оснований, так как эта река часто везде проходима вброд, о чем можно было в точности узнать у местных жителей всей Молдавии. Надо было бы подумать и о Валахии, которую нельзя было оставлять в угоду фанарских греков, которые имеют большое влияние на Порту, только для того, чтобы удовлетворить их самолюбие и жадность.

Даже обладание Молдавией было для нас менее важно, чем границы в Азии. Главным же образом здесь играло честолюбие, но военный интерес должен быть выше этого чувства. Прута было бы достаточно для Европы, но в Азии нужно было иметь Ахалцых и Абхазию.

У нас есть Анапа, и нам не нужно было ее ни отдавать, ни даже разрушать. Поти для нас маловажен, так как черкесы слишком неудобны как соседи; у них нет ни пороха, ни оружия, которое они бы получили только от турок. Окруженные со всех сторон русскими, они должны были бы нам подчиниться или, по крайней мере, прекратить свои разбои, которые заставляют иметь на Кубани целую армию.

Результаты окончания этой бесконечной войны были бы для русских выгоднее, нежели прибавление земель в Молдавии, приобретение которых затрагивало интересы Турции, бывшей под влиянием греков, которые опасались потерять это княжество. Затем, турецкие полномочные министры так же мало знали об азиатских провинциях, как и мы.

Что касается денег, то мы были уверены, что их никогда больше не получим. Турки никогда не согласились бы заплатить контрибуцию, требуемую от них после мира в Кайнарджи и в Яссах, и хотя мы крайне нуждались в деньгах, но Государь имел настолько великодушия, что не требовал их, и настолько ловкости и умения, что легко скрыл свою нужду в них.

Нельзя было покинуть и сербов, не выказав этим к ним нашу неблагодарность, хотя эта нация далеко не заслуживала той репутации и уважения, которые она тогда имела в Европе. Они должны были быть свободны, иметь свое особое управление и оставаться только данниками Порты. Белград должен быть отдан туркам вместе с военной дорогой, идущей к расположению войск, составлявших его гарнизон.

Вот что я первый осмелился представить, но только не графу Румянцеву, который не понял бы моих благородных стремлений для пользы Отечества, а, через Воейкова, военному министру Барклаю-де-Толли.

Обладая здоровым и справедливым умом и чувствуя искреннюю признательность к своему повелителю, он никогда не пропускал случая сделать что-нибудь полезное для своего Отечества.

Через несколько дней после нашего перехода через Дунай Кутузов приказал также переправиться Грекову в Туртукае и Гамперу в Силистрии. Обе экспедиции кончились удачно. Греков, со своим казачьим полком и шестью ротами пехоты Витебского и Куринского полков, переправился через реку и, не встретив на том берегу никакого сопротивления, занял Туртукай и новые укрепления, построенные турками. Паша успел спастись, но его сын был взят в плен. Потери с обеих сторон были незначительны.

Гампер переправился через Дунай с отрядом в 1500 человек, состоявших из Козловского пехотного полка, Смоленских драгун и казаков Луковкина и Уральского полков, бывших под начальством самого Луковкина, деятельного, разумного и вполне способного человека, подготовленного к командованию и регулярными войсками, что очень редко среди казаков.

Эмик-оглы, привыкший быть захваченным врасплох, перенес это еще раз. Он начал перестраивать в Силистрии дома и поправлять валы, которые были легко взяты нашими войсками, так как для защиты их было у турок слишком мало войск. Мы взяли у них 8 совершенно новых пушек, которые они только что получили из Константинополя, а бывшие защитники, числом 3–4 тысячи, были разбиты или взяты в плен.

Сам Эмик-оглы спасся верхом на лошади. Он имел поручение от визиря произвести наступление на Калараш, для чего ему заранее и выслали 8 пушек, которые он и потерял. После перехода Маркова через Дунай визирь писал ему: «Эти неверующие собаки, по гневу Божию занявшие наш лагерь, окружили армию правоверных…» и советовал ему не предпринимать дальнейшего наступления. Мы нашли это письмо.

Совет был очень хорош, но визирь должен был бы еще прибавить, чтобы он был более предусмотрителен и построил бы на берегу Дуная, среди развалин города, сильное укрепление, вместо того чтобы чинить ретраншементы на протяжении 5-ти верст.

После этих двух удачных экспедиций, которые навели много страха в стране, ничто уже не мешало Луковкину и Грекову идти на Шумлу и Разград, но в это время, как раз совершенно некстати, заключили перемирие, и это, к большому сожалению, должно было остановить их.

Визирь сначала осмелился просить границей Днестр, но ему ответили на это так, что он больше уже не рисковал повторять свое предложение. Тогда он предложил часть Бессарабии и затем ставил границею Прут. Мы думали, что он таким образом дойдет до Серета, но вскоре увидели, что такую границу мы можем обрести только после новых подвигов, ожидать которых было уже поздно, так как нам было некогда терять на это время.

Наконец после десятидневных переговоров, несмотря на все мои старания продолжать военные действия и в то же время вести переговоры о мире, Кутузов согласился на перемирие, сведя к нулю все результаты, которых мы ожидали от нашей победы.

Визирь испугал Кутузова, послав ему сказать, что так как турки желают мира только для того, чтобы спасти Рущук и свою голову, то в случае продолжения войны он уйдет за Балканы и укрепится там, не оставив никого для ведения мирных переговоров.

Дело было в том, что он обманул султана, донеся ему, что он принужден был оставить Рущук и прекратить операции вследствие холодного времени года; что русские напали на его арьергард и причинили ему некоторые потери и что он собирается вести переговоры о мире. Никто из его армии не знал или не смел писать иначе.

Если бы мы прогнали его из Рущука, а сами подошли бы к Шумле, тогда ему немыслимо было бы скрывать всю правду, и он не спас бы своей головы.

Различие моих взглядов с Кутузовым и, быть может, резкая манера объясняться с ним породили некоторую холодность в наших отношениях. Эта холодность была скоро замечена, и добрые друзья не преминули вмешаться в наши отношения. Марков, адъютанты, чиновники и волонтеры прибавляли яду к моим словам, которые и без того были довольно горячи, но в общем все кончилось благополучно. Я был нужен Кутузову, так как на самом деле с 28 августа я был единственным, кто вел дела.

Он объяснил мне причины, заставлявшие его действовать так, а не иначе, и я, хотя был далеко от того, чтобы согласиться с ним, после некоторого размышления пришел к убеждению в необходимости покориться роли подчиненного, тем более, что я был вторым в армии. Эта роль накладывала на меня обязанность молчания и подчинения своему начальнику, хотя бы я и не сочувствовал его решениям.

Порешили собрать в Журжево конгресс в составе шести членов, по три с каждой стороны. От нас были назначены Италинский, генерал Сабанеев и старший Фонтон. Последний не понравился туркам, а между тем он прекрасно знал турок, хорошо говорил на их языке и, будучи долго первым драгоманом во французской миссии, в совершенстве изучил мусульманские нравы и знал, как надо вести с ними дела. Замечательно, что его назначение также не нравилось и русским, так как его все еще подозревали в преданности туркам.

Турки же избрали своим полномочным ардоникадиа (полевой судья), называвшего себя Селимом-эфенди, который был улемом, т. е. человеком закона и культуры. Русские называли его священником. Вторым полномочным был Галиб-эфенди, тогда Кая-бей в армии. Третьим они назначили Хамида-эфенди, бывшего зимой в Бухаресте. Дмитрий Мурузи, первый драгоман в Порте, также участвовал в этом конгрессе. Это был человек образованный, необычайно хитрый и пронырливый.

Кутузов считал его искренне преданным нашим интересам, но жестоко ошибся, так как он, как и все фанарские греки, занимался исключительно своими личными интересами. Нам все-таки удалось привязать его к себе, предложив ему в перспективе владение Валахией, о чем он давно мечтал, при нашей помощи или при содействии Кая-бея. Его мечты, впрочем, не оправдались, и он не получил Валахии.

Молодой Антон Фонтон был нашим переводчиком, у турок переводчиком был грек Апостолаки Сталю. Здесь я вспоминаю анекдот про него. Галиб-эфенди был очень маленького роста, и когда он садился на лошадь, то ему невозможно было закинуть ногу на седло, тогда Апостолаки становился на четвереньки и таким образом служил ему скамейкой. Это совсем в нравах турок.

Конгресс в Журжеве поражал своей смешной стороной: Италинский поражал своим большим, прямо гигантским ростом; Селим-эфенди также был большого роста и очень толстый; во время заседаний он никогда не произносил ни одного слова и большею частью дремал. Сабанеев и Кая-бей были просто карликами. Заседания конгресса происходили в здании бывшего кабака, известного всем молодым людям. И в таком-то отвратительном месте решалась судьба двух государств.

Этому конгрессу, еще до начала его, чуть не помешали некоторые препятствия. Полномочные министры признались, что визирь не получил от султана разрешения заключить мир. Неправдоподобному такому заявлению никто не верил, предполагая, что разрешение имеется. Фонтон советовал отослать полномочных министров обратно, но Кутузов и на этот раз был не энергичен и поверил визирю, который обещал, что непременно получит уполномочие на заключение мира.

Конгресс открылся, но в Бухаресте над ним смеялись совершенно открыто, а французская и греческая партии говорили, что мир не будет заключен, так как прошло более недели, а переговоры не начинались.

Можно было опасаться, как бы французское влияние в Константинополе действительно не помешало заключению мира.

При взятии турецкого лагеря была захвачена и печать визиря, который теперь обратился к Кутузову с просьбой возвратить ему ее, говоря, что без нее он не может ни отправить ни одной бумаги, ни написать нужного для нас договора, так как у турок печать прикладывается всегда рядом с подписью.

Но нас не могли провести этой ложью. Фонтон прекрасно знал государственную печать, которую визирь называл своей личной, но Кутузов и тут не мог не выказать своей слабохарактерности и разрешил выдать визирскую печать. Мне принесли эту печать в лагерь с большой церемонией, и я передал ее посланнику визиря. Для него это был трофей, который он страшно берег.

Для того чтобы проредактировать все подробности этого мира, нужно было не больше 5–6 заседаний, но дипломаты не могут так быстро решать вопросы, как военные, к тому же турецкие министры дольше других тянут дела, особенно если им хорошо платят. Эти три господина получали в день по 25 дукатов столовых денег, поэтому вполне понятно, что они желали получать их как можно дольше. Турки, как и евреи, обладают коварством и терпением. Они готовы спорить целый день за какое-нибудь слово или поступок.

Я предложил Кутузову поместить этих дипломатов (начиная с Италинского) в палатках между обеими армиями, где бы дождь и град принудили их приняться за свои обязанности. Кутузов принял мое предложение за шутку и только рассмеялся в ответ. Если бы я был начальником, я не преминул бы привести свои мысли в исполнение.

Конечно, самым выдающимся из всего конгресса был Галиб-эфенди, пользовавшийся доверием визиря, и если бы их отношения продолжались такими же, то дела пошли бы более успешно; но Галиб сделался положительно ненавистным Ахмету. Между ними произошел разлад.

Мы уже видели, что визирь скрыл от султана все неприятные подробности постигшей его катастрофы. Султан был еще молод и неопытен; проводимый друзьями Ахмета, он был уверен, что турки потеряли только арьергард в 1500 человек, но если он и находился в таком неведении, то не по вине Галиба-эфенди, который, бежав из лагеря в Разград, написал султану всю правду. В своем письме он не пощадил визиря, не надеясь, что тот мог продержаться визирем.

Письмо это было вручено каймакаму (заместитель визиря в Константинополе во время его отлучек), который был другом Ахмета, и полученное письмо Галиба, вместо того чтобы быть переданным султану, было отослано Ахмету. Понятно, что после этого визирь уже не считал Галиба своим интимным другом и сомневался в нем, а от этого, к сожалению, страдали переговоры.

Прошел месяц, а дела конгресса были в таком же положении, как и в первый день. Когда заболел курьер визиря в Шумле, то он послал сказать Кутузову, что оставляет этих «животных»-министров (выражение было еще грубее), а сам, как только получит уполномочие султана, покончит все дела в одну минуту. В ожидании этого он собирал в Рущуке войска и припасы, а время проходило. Затем визирь стал распространять слух, что будто он получил приказание султана в случае поражения вооружить матросов, «зимнее» войско[134] и оставшихся янычар, и что сам он ежедневно ездит в Варну.

Тогда Кутузов послал ему сказать, что если хоть 50 человек прибудут в Разград, то он немедленно прекращает переговоры и начинает наступление. Визирь ответил, что ни один человек не перейдет Шумлы. Я никогда не верил в движение этих войск.

Положение турок, запертых в своем лагере на левом берегу Дуная, было так ужасно, что всякое человеческое чувство возмущалось до крайности. По заключенному с визирем договору мы ежедневно доставляли им 10 тысяч полуторафутовых белых хлебов, соль и 300 фунтов говядины, за что визирь платил очень дорого.

Посылаемой нами провизии было бы вполне достаточно этим несчастным, чтобы не умерли с голоду, но янычары и другие состоящие при начальниках были единственными, которые пользовались всеми этими благами. Хотя алчность и жадность у турок доходят до ужасной степени, но этим пороком паши турок превосходят всех остальных на земном шаре. Паши, завладев присланной нами провизией, продавали ее солдатам, не состоявшим в их свите и не имеющим протекции, но имеющим деньги (а их имели немногие); продавали же они в 4 раза дороже, чем платили нам.

Больше половины солдат не получали решительно ничего. Болезни увеличились до того, что ежедневно умирало больше 300 человек. Сначала умерших бросали в Дунай, а затем уже не обращали на них никакого внимания и оставляли сгнивать на месте смерти. Тысячи этих несчастных кидались на колени перед нашими аванпостами, чтобы выпросить у казаков кусок хлеба, предлагая им все, что имели, даже свое самое драгоценное оружие.

Более 1500 человек бежали к нам: это были не люди, а какие-то тени, изнемогшие от нужды и бедствий. Своих лошадей кормили они желудями или кореньями, выкапываемыми из земли. Когда же лошадь издыхала, они тотчас же разрезали ее на части и ели сырое мясо.

В этом несчастном лагере стоял такой ужасный смрад, что когда начинал дуть южный ветер, то и наш лагерь заражался смрадом. Несколько раз я предлагал им сдаться, но они никак не хотели согласиться без приказа визиря. Чапан-оглы просил позволения послать депутатов к визирю, чтобы описать ему весь ужас положения несчастных, но Кутузов отказал в этом и предложил Чапану написать письмо, которое и будет передано визирю.

Чапан же не хотел давать письма, говоря мне в одно из наших свиданий, что это письмо может послужить визирю документом против него. Странная организация в этой армии, где каждая личность подозревает один другого, где господствует деспотизм, распущенность, недоверие и жестокость. Чапан рубил головы за каждое резкое слово или за такой же жест, но тем не менее у него из палатки несколько раз воровали весь запас провизии, которую мы ему посылали.

Наконец 9 ноября, спустя 30 дней после переправы Маркова, к визирю прибыл его курьер, но содержание привезенных им бумаг было для нас тайной.

Кутузов уже начинал подозревать, что он был обманут, но тут же сделал снова ошибку. Он предложил туркам сдаться и приехал ко мне в лагерь для приема их депутатов. Депутаты не являлись и вообще, казалось, не торопились, так что Кутузов принужден был возвратиться в Журжево.

Незадолго перед сим Кутузов получил от Государя письмо, полное похвал и благодарностей, в котором Государь давал ему почти полную свободу действий. С этим же курьером прислан был Кутузову Георгий 2-й ст., в котором, при настоящем положении дел[135], ему нельзя было отказать, но ношение им этого креста не встречено сочувственно в армии. Мы все были крайне удивлены, что Кутузова не произвели в фельдмаршалы или не дали Георгия 1-й ст. Он был сделан графом, что, впрочем, не особенно ему льстило.

Полномочие султана было адресовано Галиб-эфенди, который был назван им первым членом конгресса, что показалось нам грозящей немилостью к визирю.

Заседания и конференции продолжались, но все с одинаковой медленностью. Наконец после 94 дней бивачной жизни и 50 дней страданий, когда турки не могли уже более перенести их и когда наши войска, расположенные лагерем на болоте, были не в силах терпеть сырость, дожди, снег и грязь, визирь и Кая-бей заключили с Кутузовым условие, чтобы разместить турецкие войска по квартирам, под нашей стражей, но под честным именем «мусофир[136]», но на самом деле пленниками.

Они должны ими быть в действительности и носить это название, если бы мир не был заключен, в противном случае они должны быть вместе со своими пушками возвращены на правый берег Дуная.

Мы условились, что пушки и все боевые запасы будут отправлены в Журжево и охраняемы отрядом турецких канониров и нашими артиллеристами; все оружие должно быть уложено и запечатано, для хранения в лагере, а затем будет перевезено в Журжево и охраняемо, как и пушки (последних было 51. Марков же имел 10 и 2 мортиры).

Турки до того подозрительны и так медленны в своих решениях, что им понадобилось 8 дней для раздумывания, прежде чем они решились выйти из своих убежищ. Анатолийцы и янычары все еще были уверены, что мы их задушим.

Наконец они вышли из своего лагеря и расположились около деревни Мальки; совершенно же их лагерь был очищен только через 4 дня. Кутузов приказал мне отправить больных в Рущук, и я отослал туда 2600 человек совсем умирающих, а до 2000 больных последовало за армией. Знавшие нас раньше, узнав, что я хочу их отправить в Рущук, говорили, что если уже Бог присудил их умереть, то они спокойно умрут, если будут знать, что за ними ухаживают русские, а не турки.

Когда мы вошли в турецкий лагерь, то первое, что нам бросилось в глаза – это несчастные страдальцы, протягивающие к нам руки за хлебом; когда же они его получили, то с жадностью набрасывались на него и тут же умирали. Мы видели других, которые кусали себе руку, чтобы съесть кусок своего собственного мяса.

Никогда еще я не видал ничего подобного[137], так ужасно было зрелище турецкого лагеря. 8000 трупов лошадей, наполовину сгнивших и истлевших, валялись тут же на земле[138]; 2000 человеческих трупов, в таком же положении, окружали палатки!

Все, что только война и голод могут иметь бедственного, все это сосредоточилось в этом несчастном лагере. Удивительно, что у нас не было чумы или по крайней мере эпидемии. Когда турки вышли уже из своего лагеря, я заметил, что они, вопреки нашему условию, увозят свое оружие на повозках.

Я предупредил об этом Кутузова и хотел на поле же пересечь им дорогу, но главнокомандующий запретил мне это и оставил их в покое. Но все же он выразил неудовольствие Чапану-оглы, который признался в своей неправоте и обещал, что как только они прибудут на квартиры, сейчас же отнимет и отошлет оружие нам, а если бы начать отбирать его теперь, то на переговоры пойдет дней 8; затем он добавил, что турки, забирая с собой оружие, имели намерение продать его, что они и сделали по прибытии своем в Руссо-ди-Веде.

В селе Мальке они простояли 3 или 4 дня, во время которых мы могли сосчитать их, но результата никакого не получилось; мы знали, что приблизительно их было 8500 человек, из коих 500 «топчие», или артиллеристов, были посланы в Журжево, затем в Родового на р. Аржише. Остальные были отправлены в Руссо-ди-Веде, Мавродию, Могару и др. соседние деревни, окруженные нашими войсками. Начальствование над этой армией поручено было мне, а помощником моим назначили генерала Булатова.

Его деятельность, мягкость характера и услужливые манеры делали его достойным доверия главнокомандующего.[139]

Более 1500 несчастных турок погибло уже на зимних квартирах вследствие перенесенных ими страданий. Из 2000 отправленных мною в госпиталь выжило только 500 человек.

Вообще потери турок при Слободзее видны из следующей таблицы:

Мы взяли в плен – 8500 человек.

Мы отослали обратно – 2600 человек.

Бежало к нам – 1600 человек.

Погибло от голода и нужды – 2000 человек.

В госпиталях – 3000 человек.

Убито во время сражения – 5000 человек.

Возвратились на правый берег – 1000 человек.

Итого – 23 700 человек.

Кутузов уехал в Бухарест, куда перенес и заседания конгресса. Я же должен был остаться в Журжево, чтобы условиться с визирем относительно пленников. Мы никак не могли уговорить Кутузова посетить наши редуты и осмотреть наши позиции и турецкий лагерь. Ни чувство долга, ни любопытство не могли заставить его хотя бы на время отрешиться от его обычной апатии и лени.

У нас было условлено, что турки сами будут кормить свои войска, и Кая-бей заключил контракт с г-ном Шостаком, комиссионером военных госпиталей, по которому тот обязывался снабжать их белым хлебом, мясом, табаком и пр.; на все эти припасы были назначены чудовищные цены, но половина условленной суммы не была заплачена турками. Быть может, у них не было денег или просто визирь не хотел платить такой большой суммы.

Однажды как-то во французской газете мы прочитали замечательную для нас фразу: «Теперь уже известно, что великий визирь никогда не был блокирован в Рущуке, а находился он там только для осмотра войск. Успех же русских заключается во взятии только небольшого корпуса в 4000 человек».

Кутузов получил заслуженное. Всегда люди, не умеющие пользоваться результатами своей славы, впоследствии терпят много упреков.

В общем, Кутузов имел на своей стороне счастье[140], что не покидало его и в эту войну. Мы предполагали, что эта кампания не будет иметь никаких последствий, и тем не менее она была самой грозной и самой блестящей из всех предыдущих.

Она могла бы кончиться еще лучше, если бы не слабый и нерешительный характер нашего главнокомандующего. Но все-таки нельзя не признаться, что, несмотря на наши блестящие победы и большие потери в турецкой армии, географическое преимущество осталось на стороне неприятеля, так как он приобрел Рущук, мы же не сохранили ничего на побережье Дуная.

Мы уже видели, какую цену я предлагал за взятие или, вернее, за покупку флотилии в Видине. Кутузов и военный министр разделяли мое мнение по этому вопросу. Бесспорно, что без флотилии, состоящей из 150 или 200 малых судов, турки мало бы имели возможности переправиться через Дунай, а мы знаем, что если бы визирь при своем переходе у Слободзеи в одну ночь мог бы посадить на суда всю свою армию, то этим доставил бы нам много затруднений, особенно когда Булатов был отброшен.

Кутузов приказал Зассу ничего не жалеть для приобретения этой флотилии, а Засс, всегда ловкий, хитрый и пронырливый, на этот раз повел столь нужные переговоры очень неудачно. Не знаю, может быть, в этом нужно обвинять его приближенных, так как Засс, всегда очень слабый с ними, легко подчиняется тому влиянию, которое сумеет завладеть его доверием.

Он не очень разборчив в средствах для добывания денег; его грабительства достигли высшей степени, а так как во всех этих делах участвовали и его приближенные, то это обстоятельство сделало его как бы зависимым от них. Он уже не мог обойтись без них и больше всего боялся чем-нибудь рассердить их.

Преступление делает равными всех его участников. Главными представителями этих злоупотреблении были: 1) племянник и адъютант Засса – Штрандман, самый наглый из всех грабителей, 2) его аудитор, 3) его адъютант. Наконец, начали подозревать одного молодого человека, Мавроса, который был у Засса драгоманом.

Этот молодой человек был грек и приходился родственником Сутце, почему мы и хотели удалить его от Засса, но он крепко стоял за него, так как он сделался уже необходимым для его личных интересов. Маврос был умный и очень тонкий человек; его обвиняли в том, что покупка флотилии не совершилась.

Может быть, это была сплетня, а может быть, Мулла не мог или не хотел ее отдать; легко может быть, что он хотел заставить нас лишь потерять побольше времени. Тем не менее, хотя ему и удалось упрочить свой грабеж и заставить себя признать видинским пашой, он отлично знал, что если он даст возможность войскам визиря проникнуть в Видин, то ему не снести своей головы.

Поэтому было решено не впускать их туда. В интересах своей торговли он хотел быть нам полезным и для этого помешать приходу турок, но опасался одного – как бы слишком откровенное покровительство врагам его отечества не вызвало недовольства и мести со стороны жителей Видина и даже его собственных войск, хотя он еще весной отослал тех, на которых не мог надеяться. Он оставил при себе 5 или 6 тысяч, которых считал верными себе.

Тем более он не мог принимать в Видине русских – из боязни за свою голову, которая могла быть отрублена за это как правоверными, или изгнанными из города, что для него было безразлично.

Ему предлагали 20 тысяч дукатов за флотилию; ему бы дали больше, но алчный и жадный, как все турки, он пытался уже вырвать эту сумму от нас и согласился исполнить предложение Засса подняться на нескольких лодках вверх по реке, чтобы Засс мог бы его отвлечь от его позиции, но не успел начать этого маневра, как около Видина показался Измаил-бей с 12-ю или 15-ю тысячами войск.

Измаил-бей был трехбунчужным пашой, или сераскиром, – одним из первых лиц в империи. Старость не изменила в нем предприимчивого и деятельного характера. Он командовал армией в 1810 году против сербов.

Мулла-паша не дал ни ему, ни его войску войти в Видин, а разрешил только нескольким невооруженным людям прийти купить съестных припасов, которые он продавал на вес золота. Он тоже не хотел позволить Измаилу основаться на больших островах, находящихся против города, но не осмелился ему отказать в пользовании своей небольшой флотилией и уступил ее с условием получить обратно по окончании кампании.

Условие, которое, быть может, турки и не выполнили бы, если бы у них было где разместить эту флотилию; но они видели, что не могли отойти от Видина, не рискуя попасть в наши руки.

Мулла дал Измаил-бею несколько гарнизонных войск для разных экспедиций, которые он предпринимал, но по окончании экспедиции войска эти возвращались в город. Только в Турции, в этой стране, где анархия, восстания и безнаказанность идут рука об руку с несправедливостью, деспотизмом и жестокостью, только при таком беспорядочном правлении и распущенности, с их религией и принципами, можно видеть генерала, предлагающего подобные условия другому генералу, часто враждующих между собой, причем тот, кто выйдет победителем из этой вражды, награждался чинами и богатствами.

Видин расположен на границе с Сербией, на правом берегу Дуная, около поворота, который делает эта река, меняя свое направление с севера на юг; около Орсовы она принимает новое направление с запада на восток.

Видин – это складочное место для своза товаров Болгарии, Сербии, Валахии и Венгрии; это большой город, очень многолюдный, богатый и торговый, хорошо укрепленный даже со стороны Дуная и других точек, важных для Болгарии. Против города находятся два острова, из которых один, довольно большой, лежит как раз против города, а другой немного ниже.

На первом острове Мулла расположил войска, которые защищают вход с левого берега реки; но рукав Дуная, отделяющий остров от этого берега, был очень узок, и можно было даже предполагать, что в конце лета он пересыхает, что действительно случилось в 1811 г.

На левом берегу Дуная, немного выше Видина, против западного предместья, находилась чудная громадная деревня Калафат[141], где граф Клерфе, командовавший австрийским корпусом, разбил в 1790 году турецкую армию. Деревни этой теперь не существует[142].

Несколько дальше от берегов реки тянется довольно значительная возвышенность, которую перерезывают овраги, идущие по направлению к Дунаю. От Калафата ниже, верстах в 5-ти или 6-ти, находятся болота с таким глубоким и вязким дном, что они труднопроходимы даже тогда, когда пересыхают, за исключением трех узких дорожек, которыми и пользуются обыкновенно.

Генерал Засс полагал, что турки хотят атаковать сербов, и приготовился защищать их, но он не ожидал перехода их через Дунай, который действительно был так же трудно предполагаем, как переход великого визиря под Слободзеей.

Засс всего имел 8 слабых батальонов, 15 эскадронов и 2 полка казаков, которыми и мог располагать. В мае месяце он отправил генерал-майора графа д’Орурка в Сербию. Этот генерал пользовался его большим доверием и завоевал себе таковое же между сербами. Я ему дал свой полк Волынских улан в 10 эскадронов, 4 батальона и полк казаков, с которыми он занял позицию на реке Тимок, около крепости Неготина, в 30-ти верстах от Дуная и 120-ти от Крайова.

Два батальона Нейшлотского полка были в Белграде и в Делиграде. Великий визирь, обдумав свой план набега на обе Валахии, приказал Измаил-бею проникнуть в Малую Валахию, тогда как сам он пошел бы в Большую. Они должны были соединиться в Бухаресте, и Измаил-бей не скрывал своей надежды быть скоро в Брайове. Генерал Засс, не предполагая, что Мулла отдаст свой небольшой флот Измаил-бею, обращал внимание только на два пункта: Сербию и крепость Лом-Паланка.

Эта маленькая крепость, взятая в 1810 году Желтышевым, была, я не знаю почему, всеми покинута. Перед нею находился хорошо укрепленный остров, благодаря чему турки могли с безопасностью совершать вылазки с помощью 60-ти или 80-ти маленьких лодочек, которые они уже приготовили на реке Лом.

Измаил-бей приблизился к Видину со своими войсками, состоящими из албанцев и анатолианцев (последние были под начальством Кара-Осман-оглы) и, получив пушки, которые ему прислал великий визирь, 19-го июля перешел Дунай, а 20-го июля – на маленький остров, находившийся против Видина, тотчас же приказав построить редуты и ретраншементы, а затем перешел вброд маленький рукав Дуная и укрепился на левом берегу.

Если бы турки сумели рассчитать свои действия и отправили бы другой корпус войск в Лом-Паланку, то генерал Засс очутился бы в критическом положении и принужден был бы ретироваться к Крайову, но подобные соображения выше сил турок, и можно быть уверенным, что они без диверсии всегда направляют свои силы на тот пункт, который они атакуют.

Генерал Збиевский находился со своим превосходным Мингрельским полком против Лома; и как только он узнал, что Измаил-бей был около Видина и уже перешел реку, он двинулся против него и засел около болот, которые лежали на левом берегу против Видина. Один батальон 27-го егерского полка оставлен был в Калафате. Засс собрал остатки своих войск, которыми можно было располагать, в Чирое, в 40-ка верстах от Видина. и в 80-ти верстах от Крайова. Известно, что из Чироя можно было сообщаться со всеми остальными пунктами.

22-го июля турки, перейдя Дунай, перешли болото по трем маленьким дорожкам и атаковали Збиевского, который только что прибыл. Этот генерал и его полк, такой же доблестный, как и он сам, увенчали себя славой в данном случае. Он осадил турок и очень долгое время сопротивлялся сам, хотя был в шесть раз слабее их, но в конце концов был бы разбит, если бы к нему на помощь не явились бы Засс и генерал Репнинский с 48-м и 27-м егерскими полками и кавалерией.

Приехав в деревню Чупурчени, вправо от турок, Засс узнал об их наступлении и тотчас же атаковал те части их войск, которые засели за болотами на небольшой возвышенности, служившей для них хорошей защитой, и выбил их оттуда. Русской кавалерии тут не пришлось много действовать. Между тем турки выходили из-за болот, тогда один эскадрон Переяславских драгун под командою подполковника Зейдлера встретил их ружейным огнем и заставил одну из турецких колонн отступить.

Сражение было долгое и упорное. Наконец турки принуждены были перейти обратно болота и скрыться в ретраншемент, который они построили уже на берегу реки. Таким образом, план Измаил-бея с первого же момента был уничтожен храбростью Збиевского и деятельностью и умными распоряжениями генерала Засса.

Засс не имел и 3500 человек войска, но Измаил-бей считал его сильнее и терял дорогое время на окапывание. Его бездействие дало время Зассу приказать графу д’Орурку прибыть из Сербии форсированным маршем, с двумя батальонами пехоты и 5-ю эскадронами Чугуевских улан, под командою полковников Беренса и Бенкендорфа (оба прекрасные офицеры).

Сюда же форсированными маршами спешил и граф Воронцов с тремя батальонами Выборгского полка, что было весьма полезно. Маленькая флотилия стояла на реке Жиа, и часть ее, которая была против Турно, видела левый фланг Засса укрепленным, что мешало туркам, спускавшимся вниз по реке, совершать высадки, которые были бы для нас весьма опасны.

Тогда турки были блокированы в их укреплениях. Но если им было трудно выйти оттуда с надеждой на успех, то Зассу было еще труднее атаковать их. Их укрепления были очень сильны, и добраться до них можно было не иначе, как с большим трудом, так как нам известно, что турки хорошо защищаются за закрытиями.

Чтобы лучше удержать за собой позицию, не утомлять войска, генерал Засс приказал построить генералу Генерального штаба Мишо (которого ему прислали и который был его единственным превосходным помощником) два сильных редута и исправить три других, возведенных раньше вдоль по болотам. Редуты были выстроены очень быстро и прекрасно расположены; в них разместили пандуров (пехота венгерских выходцев).

Я уже заметил, что пандуры очень стойки в ретраншементах, так как они отлично знают, что им нечего надеяться на милости турок. Их соединили с некоторыми регулярными войсками. Первая линия этих редутов была наполовину вооружена пушками, взятыми из турецких укреплений; перестрелка была обоюдная и бесконечная, но наш огонь был сильнее огня турок и причинял им больше вреда, чем их нам.

3-го августа Измаил-бей сделал дерзкую, хорошо направленную атаку на правый фланг генерала Засса, которого он хотел обойти. Но так как он не мог занять большого острова, который находится против Видина, потому что Мулла-паша не уступал ему его, то он вытянул свои войска вдоль Дунац, против Калафата, которого Засс не мог занять, чтобы не очень растягивать свой фронт, и со всей силой напал на правый фланг русских. 48-й егерский полк сражался целый день, и для усиления огня стрелков были подведены Переяславские драгуны и казаки. Дело было горячее и стоило обеим сторонам немало людей. Тогда граф Воронцов еще не прибыл, редуты наши еще не были совершенно окончены, и если бы туркам удалось зайти в тыл и отбросить войска Засса, то, не имея большого резерва, Засс принужден был бы отступить.

Красовский, бывший адъютант Засса, один из главных помощников в его неправильных и несправедливых поступках, но прекрасный офицер, очень отважный[143], изменил ход действий смелым, блестящим маневром, который украсил его славой.

Заметив, что до неприятельских ретраншементов нельзя было иначе добраться, как по узенькой тропинке, но что высохшие направо болота позволяли пробраться по ним и ударить туркам в тыл, не рискуя подвергнуть себя такой же опасности, он взял с собой 70 смельчаков Мингрельского полка и ударил во фланг и в тыл туркам, которые тотчас же остановили свою атаку и бросились на Красовского, но он скрылся в болота, где и оставался до тех пор, пока турки не вошли в свои ретраншементы. За это дело он был произведен в подполковники, что он, безусловно, заслужил.

Между тем пора было подумать и о Лом-Паланке, так как не следовало подражать в нерадении туркам, которые никогда не думали о тех больших операциях, которые им предстояло вести. Наша регулярная флотилия, перешедшая на левый фланг Засса, потому что иначе снаряды с противоположной стороны беспокоили ее, остановилась около острова, который находится против Лома, но огонь с крепости и с обоих редутов, построенных на острове, заставил наших храбрых моряков ночью спуститься еще ниже, на 3 версты. Генерал Кутузов, раздраженный этим малодушным отступлением старого Акимова, вызвал его в Журжево, а на его место послал подполковника Энгельгардта, волонтера, потерявшего ногу в Прусской войне[144].

Энгельгардт был одарен умом и ловкостью, но был чрезвычайно высокомерен и дерзок.

Кутузов, не подозревая, что остров на Ломе был занят и укреплен турками, приказал Энгельгардту с батальоном Олонуцкого полка занять его. Этим батальоном командовал полковник Второв, прекрасный офицер, но Кутузов не знал его и, не справившись у нас о его способностях, отнял у него командование и передал его одному из волонтеров, не без основания ненавидимых в армии полковыми офицерами.

Но и Энгельгардт не мог взять этого укрепленного острова тремя ротами (одна оставалась на реке Жиа); тогда генерал Засс отправил туда еще подполковника Красовского с одним батальоном Мингрельского полка, 43-го и 27-го егерских полков и 2-мя эскадронами Дерптских драгун.

28 августа, в полночь, Энгельгардт открыл сильный огонь из 8-ми пушек по лесистой части острова, где находились турки, а затем вогнал их в их ретраншементы и заставил их поспешить отплыть обратно. Турки никак не ожидали подобной атаки, а сначала полагали, что эта канонада была с целью облегчить движение флотилии. Они отступили, чтобы избежать встречи с ней, причем и наша флотилия не мешала их отступлению.

Войска шли к редутам в двух колоннах: два батальона под начальством подполковника Красовского двинулись справа, а один батальон слева. При наступлении Красовский взял небольшую флешь, не потеряв ни одного человека; у турок же было убито 4 человека, прочие скрылись в ретраншементах. Колонна, преследовавшая беглецов, очутилась между двумя редутами. Красовский тотчас же отправил капитана Ожаровского, волонтера, атаковать правый редут, а сам занял берег, чтобы помешать неприятелю перейти Дунай и в то же время чтобы поддержать первую колонну, когда в том встретится необходимость.

Ожаровский овладел редутом после долгого и довольно сильного сопротивления. Турки, потеряв 64 убитыми, бросились в Дунай, где и потонули.

Колонна, двигавшаяся слева, направилась на редут, находившийся в конце острова, с целью взять его приступом, но после нескольких ружейных выстрелов защитники его просили о капитуляции. Им разрешили уйти со всем их оружием в крепость Лом-Паланку. Русским достался остров со всеми укреплениями и двумя батареями. Турецкие же суда, не успевшие укрыться под защитой крепости, были уничтожены Энгельгардтом, который велел поставить против них 8 пушек, и в три дня они были разбиты и потоплены[145].

В этой экспедиции мы потеряли одного убитым и пятерых ранеными, кроме того, старший сын генерала Обрезкова, адъютант Кутузова, был убит, а Красовский, Ожаровский и три офицера были ранены. Генерал Засс велел подполковнику Главного штаба графу Людовику де Роше-Шонарт построить на острове сильные батареи, и, таким образом, под конец сражения турецкие лодки оказались совершенно беззащитными.

28 августа 1811 г., когда Энгельгардт взял Ломский остров, великий визирь совершил переход близ Слободзеи; об этом узнали три дня спустя, в Видине, куда было прислано приказание визиря о наступлении в Малую Валахию. Ахмет, недовольный бездействием Измаил-бея и той пассивностью, в которой его держал Засс, приказал немедленно ему явиться в Крайово.

Мулла-паша, испуганный счастливым переходом великого визиря и опасаясь его успехов, результаты которых могли бы угрожать его жизни, начал колебаться, вывертываться и наконец соглашаться со своими компатриотами. Он передал Измаил-бею большой укрепленный остров и, кроме того, назначил ему 4000 человек из своих войск, но, верный своим меркантильным принципам, он продал ему это одолжение за 4000 дукатов, которые и получил очень аккуратно.

Засс был далек от мысли о возможности такой сделки. Заняв Ломский остров, обеспечив свое положение редутами и полагая, что теперь нечего опасаться Измаил-бея, пробывшего более месяца в бездействии, он отослал генералу Кутузову 5 эскадронов Дерптских драгун и три батальона Выборгского полка.

Эти войска были отправлены по просьбе командира Выборгского полка, хотя они и не были ему нужны, и Засс согласился на это. Это была единственная ошибка Засса в этот энергичный период сражений, где его поведение служило образцом отваги, твердости и деятельности. Он отправил графа д’Орурка в Сербию с его отрядом и поручил ему устроить диверсию, которая была хорошо предусмотрена и могла бы быть очень полезной, если он сам остался бы достаточно сильным перед Видином.

23-го августа граф д’Орурк подошел к Флорентине, турецкой крепости, построенной на правом берегу Дуная, совершенно оставленной турками. В то же время брат его, полковник, командир полка, встретил подле деревни Гирсова 1000 турецких фуражиров и рассеял их.

7-го сентября Измаил-бей, желая нанести решительный удар Малой Валахии, собрал 1500 человек, занял большой остров и подошел к Калафату, в 9-ти верстах от правого фланга Засса. Он был уверен в успехе исполнения задуманного плана, состоявшего в том, что если Засс отступит на Ольту, то турки двинутся на Крайову, а если Засс будет отходить на Крайово, то Измаил направится на Ольту у правого фланга нашей Слободзейской позиции. Этот план был хорошо задуман, что делает честь Измаилу, но успех не был на его стороне.

Отряд Засса составляли четыре слабых пехотных полка, которые он поставил на свой правый фланг, как только заметил движение неприятеля и узнал, что их прежние ретраншементы были совершенно пусты. Эти четыре полка дрались с геройской отвагой, особенно Мингрельский полк.

Два снаряда попали в каре этого полка, которым командовал тогда подполковник Колотинский, но, несмотря на то, что эти снаряды причинили громадную потерю в людях, несмотря на энергичные атаки турок, устремившихся на этот славный полк, он не только не растерялся, но не оставил ни своего места, ни своего строя. Ночь положила конец сражению, и обе воюющие стороны расположились биваком друг против друга.

Между тем генерал Засс находился в самом тяжелом и даже критическом положении, ибо неприятель был в 6 раз сильнее его и притом имел преимущество в силе своей позиции. Много надо было иметь твердости и решимости, чтобы удержаться против неприятеля, и генерал Засс выказал и то и другое, хотя в кармане у него лежал приказ Кутузова об отступлении, когда он найдет это нужным.

Кутузов послал ему этот непонятный приказ в первый момент тревоги, по получении известия о переходе турок в Слободзею. Никто из нас ничего не знал: он не сообщал нам о нем, а Засс скрыл его от своего корпуса. Мы о нем узнали только три месяца спустя.

Решение Засса делает ему большую честь: он не только избежал многих опасностей, но, отступив, он потерял бы страну и армию. Имея в своих руках оправдательный документ для отступления, он не поколебался и решил сражаться; немногие генералы были бы способны на подобную решимость, и эта решимость спасла Малую Валахию, а быть может, даже нас самих в Слободзее.

Между тем он принужден был переменить позицию, отойдя назад; но он не оставлял своих редутов и примкнул к ним свой левый фланг. Затем он приказал вернуться форсированным маршем графу д’Орурку и, к счастью, Измаил-бей не помешал исполнить это движение.

Когда граф д’Орурк соединился с Зассом, войскам была отдана следующая диспозиция:

На правом фланге, в двух верстах позади Калафата:

Генерал-майор граф д’Орурк.

3 батальона Охотского полка.

5 эскадронов Волынских улан.

4 эскадрона Переяславских драгун.

В центре:

Генерал-майор граф Воронцов.

Казаки Мелентьева.

3 батальона Шлиссельбургского полка.

2 батальона Мингрельского полка.

На левом фланге:

Генерал Засс и оба генерала Репнинские.

3 батальона 43-го егерского полка.

Казаки Кутейникова.

Тираспольские драгуны.

Чугуевские уланы.

Всего Засс имел в то время 5–6 тысяч человек, чего было достаточно в его положении. Но войска его ежедневно уменьшались, благодаря обычным болезням в июле и августе на берегах Дуная. Генерал Збиевский, полковник Засс и многие хорошие офицеры заболели и должны были быть увезены в Крайову.

8-го сентября Засс ожидал, что турки будут продолжать вчерашнюю атаку или же вышлют конные отряды внутрь страны, но, вероятно, они были очень утомлены или напуганы вчерашним упорным сопротивлением, так как не сделали ни того, ни другого, они ограничились тем, что укрепились в Калафате и на небольших возвышенностях, которые его окружали.

Тогда Засс снова окружил их в занятых ими позициях тремя маленькими укрепленными лагерями и линией волчьих ям, которые были выкопаны чрезвычайно быстро, и, таким образом, турки 15-го числа увидали себя охваченными с трех сторон и подвергались опасности попасть в плен.

Особенно опасность эта возросла после того, как они сделали ошибку, покинув 10-го числа прежнюю крепость, немного ниже Видина, которую тотчас же и занял Засс, удлинив тем линию обхвата еще на 4 версты.

С каждым днем турок сжимали все больше и больше новыми редутами и мешали им даже фуражировать. 17-го сентября Измаил-бей, желая еще раз попробовать исполнить приказание великого визиря, снова произвел общую атаку с сильным ружейным огнем, но, потеряв 300 или 400 лучших стрелков, был отбит.

30-го сентября Измаил-бей, зная, что к генералу Зассу должны подойти еще подкрепления, задумал попытаться вновь произвести нападение и произвел очень энергичную атаку, направленную преимущественно на правый фланг русских, где был полковник д’Орурк. Турки атаковали один из наших редутов с особой храбростью, но д’Орурк выдвинул каре Охотского полка, который вышел на путь отступления противника, и турки принуждены были пробиваться с большими потерями. 20 пушек, поставленные в разных редутах, производили безостановочную пальбу и наносили туркам много потерь.

В этом деле мы потеряли подполковника Мелентьева, очень храброго офицера, но грабителя больше, чем то позволяется быть казаку. В его экипаже нашли огромнейшую сумму денег.

Измаил-бей, видя, что его предприятия терпят неудачи, отправил свою конницу на другую сторону Дуная, а укрепления свои решил охранять одною пехотой.

1-го октября генерал Засс получил еще подкрепление: 3 батальона Вятского полка и 5 эскадронов Чугуевских улан под командою генералов Сандерса и Лисаневича. 4-го числа он узнал о счастливом переходе генерала Маркова перед Слободзеей и, чтобы сыграть маленькую комедию для окончания этой утомительной кампании, он велел 8 октября графу д’Орурку и Воронцову перейти Дунай с 5-ю батальонами, 17-ю эскадронами и казачьим полком.