Тетради Шерлока Холмса (сборник) Томсон Джун
Холмс встал и пару раз прошелся туда-сюда, потирая подбородок. Я знал, что он размышляет, и не стал ему мешать. Через несколько минут он, видимо, принял какое-то решение, потому что снова уселся в свое кресло у камина. Глаза его сверкали.
– Так вы говорите, Кэрразерс теперь посещает клуб по пятницам?
– Да. Так сказал Сэрстону официант. Кажется, он приходит к одиннадцати.
– Тогда я, пожалуй, прогуляюсь в окрестностях «Кандагара» примерно в то же время.
– Можно мне пойти с вами? – умоляюще попросил я, мечтая своими глазами увидеть, как Кэрразерса разоблачат.
– Нет, не в этот раз. Пока слишком рано. Кроме того, если он вас заметит, то может улизнуть и этим все испортит. Для начала я пойду на разведку один. Но позднее мне может понадобиться ваша помощь.
– Наверное, вам потребуется более подробное описание его внешности? – спросил я, страстно желая хоть чем-нибудь помочь расследованию.
Холмс рассмеялся.
– Навряд ли. Его легко узнать по повязке на глазу! – ответил он, к немалому моему смущению.
В пятницу Холмс пораньше вышел из дому, чтобы прибыть в «Кандагар» незадолго до одиннадцати часов. Зная, что мой друг не появится до обеда, а возможно и дольше, если решит проследить за Кэрразерсом, я приготовился к томительному ожиданию (надо признаться, терпение не входит в число моих добродетелей).
Я попытался скоротать время за чтением «Дейли газетт», но через час сдался, отложил газету и решил пройтись до ближайшей станции метрополитена, находившейся на Бейкер-стрит[34]. Однако на улице сеял противный мелкий дождик, и я вернулся домой, поближе к жаркому очагу. Холмса все еще не было.
Было почти четыре часа пополудни и уже темнело, когда он наконец явился после своей вылазки – явно удачной, поскольку я услыхал громкий стук входной двери и его быстрые торжествующие шаги на лестнице.
– Вы были правы, Уотсон! – объявил он, врываясь в гостиную. – Кэрразерс, безусловно, обманщик, как вы весьма точно заметили. Поздравляю, дружище!
Эта похвала дорогого стоила: обычно Холмс не расточал комплименты впустую. Я почувствовал, как мои щеки зарделись от удовольствия.
– Что вам удалось выяснить? – нетерпеливо поинтересовался я.
– Погодите вы, Уотсон! Дайте же мне рассказать с самого начала. Кому, как не вам, знать, что повествование должно идти своим чередом. Итак, начнем по порядку. Я добрых десять минут прогуливался по Орчард-стрит, прежде чем Кэрразерс вышел из «Кандагара». Отсюда он направился на Оксфорд-стрит, остановил бейсуотерский омнибус, из которого вышел в Холборне[35]. Отсюда он пешком направился по Грейс-Инн-роуд, в районе Клеркенуэлла нырнул в лабиринт маленьких улочек, наконец оказался у дома номер четырнадцать по Пикардз-клоуз и зашел внутрь.
– Что это за место? – спросил я. По выразительным интонациям Холмса было понятно, что этот район едва ли подходит для армейского полковника.
– Жалкие трущобы, – ответил он. – Ну, знаете, никакой зелени перед домами, на окнах нестираные занавески… Остальное пусть дорисует ваше воображение, Уотсон. В любом случае, когда Кэрразерс зашел внутрь, передо мной встала дилемма. С одной стороны, я понятия не имел, сколько он пробудет в том доме. С другой, не мог же я постучать в дверь и вызвать его на разговор. Это вмиг нарушило бы все наши планы.
– И что вы сделали, Холмс? – спросил я, ощущая такое напряжение, будто сам побывал там.
– К счастью, мы, англичане, вовсе не нация лавочников, как полагал Наполеон. Мы нация выпивох. Там на углу оказалась небольшая уютная таверна с малоподходящим (если взглянуть на окружающие ее закоптелые стены и грязные мостовые) названием «Деревенский паренек» и соответствующей вывеской, изображавшей кудрявого розовощекого мальчугана в белоснежной рубашонке и с таким же белоснежным ягненком на плече. Я зашел, заказал полпинты эля (самый уместный напиток, учитывая обстоятельства) и устроился за столиком у окна, откуда просматривалась вся Пикардз-клоуз, а главное – входная дверь дома номер четырнадцать. Надо добавить, что на мне, соответственно случаю, была короткая куртка, крапчатые брюки и котелок. И все-таки другие посетители обратили на меня внимание. Позже, поразмыслив над этим, я пришел к выводу, что виной тому были слишком чистые ботинки. В некоторых районах Лондона, таких как Клеркенуэлл, следует быть очень осторожным. Их обитатели ведут замкнутую жизнь, словно в каком-нибудь племени, и к чужакам относятся враждебно. Итак, они пристально оглядели меня и демонстративно повернулись ко мне спинами, чтобы выказать свое презрение. Вероятно, по моему котелку они заключили, что я сборщик долгов, а может, и шпик – полицейский осведомитель.
Я прождал не меньше получаса, прежде чем Кэрразерс наконец вышел из дома. На нем было поношенное пальто, в руке он держал несколько писем. В его внешнем виде произошла еще одна значительная метаморфоза: на глазу больше не было повязки. Она оказалась бутафорской, вроде тех, что надевают актеры на представлении. Он ведь тоже в своем роде актер: ему необходимо добиться сочувствия окружающих. Костыль и деревянная нога – первейшие помощники нищего и мошенника. Напомните мне как-нибудь, чтобы я рассказал вам о трехрукой вдове.
– О трехрукой вдове?.. – начал было я, но Холмс, не обратив на мою реплику ни малейшего внимания, продолжил свой рассказ:
– Однако вернемся к Кэрразерсу. С ним произошла разительная перемена. За самое короткое время из офицера, потерявшего глаз (предположительно в сражении), он превратился в обносившегося бедняка, хотя по-прежнему шагал твердой, уверенной походкой бывшего солдата, из чего я заключил, что какое-то время он действительно служил в армии.
– Поразительно, Холмс! – заявил я. – Как вы думаете, зачем Кэрразерсу понадобилась вся эта возня с переодеваниями?
– Думаю, ответ можно найти в тех письмах, которые он опустил в ближайший почтовый ящик. – Заметив мое недоумение, он со снисходительным видом учителя, разбирающего с туповатым учеником сложное уравнение, добавил: – Он побирушка, Уотсон. Тот, кто надоедает порядочным людям, рассылая им жалостливые письма и выклянчивая у них деньги, или, если вы предпочитаете более определенные выражения, профессиональный попрошайка. Возможно, у него в запасе есть и другие способы выманивания денег у простаков. Мошеннические розыгрыши, например.
– Розыгрыши?
– Это когда совершенно посторонний человек убеждает вас, что вы давние знакомые, и на основании «старинной дружбы» одалживает у вас деньги. Вот как это обычно происходит. Мошенник притворяется, что признал в своей жертве (иногда случайном прохожем на улице) старого знакомого. Он предлагает отметить встречу в ближайшей таверне или пивной. А когда приносят счет, то, пошарив по карманам, «обнаруживает», что потерял бумажник. Жертва, разумеется, не только предлагает заплатить за выпивку, но и дает «другу» немного денег взаймы, чтобы тот мог нанять кэб до дома. Они обмениваются адресами – мошенник ведь должен вернуть долг. Жертва, конечно, останется на бобах, а жулик с помощью этого трюка сможет поживиться и в дальнейшем. – Видя, что я озадачен, Холмс поспешил объяснить: – Дело в том, дорогой друг, что мошенник может продать адрес жертвы попрошайке – сочинителю жалостливых писем, который примется в свою очередь тянуть деньги из доверчивого обывателя.
– Ах, Холмс! Какая гадость! И мы ничего не сумеем сделать? Мне страшно подумать о том, что этот прохвост будет обирать членов клуба!
– Что ж, вероятно, мне следует поставить в известность Лестрейда. Возможно, полиция уже в курсе дела. Или вот что, навещу-ка я лучше своего старого знакомого Сэмми Нокса. Он фармазонщик, Уотсон, знаете, что это за птица? Тот, кто сбывает поддельные деньги. Специализация Нокса – банкноты. Он покупал их у братьев Джексонов, искусных фальшивомонетчиков. Братья владели небольшой, но вполне респектабельной типографией в Нью-Кроссе, где печатали визитные карточки, приглашения и всякое такое. Сэмми вовсю играл на скачках, а заодно сбывал поддельные купюры – не только на самом ипподроме, но и в близлежащих питейных заведениях. Если у кого и спрашивать о таких штуках, то только у Сэмми.
– А он все еще… Как вы сказали?.. Фармазонщик? – спросил я, пораженный тем, сколь глубоко мой друг успел изучить зловещий преступный мир.
– Формально – уже нет, – ответил Холмс. – Он пару раз попадал в руки полиции и успел посидеть в кутузке, но когда мы виделись с ним последний раз, он был твердо убежден, что не вернется к прежнему ремеслу, хотя я в этом сомневаюсь. Горбатого могила исправит, знаете ли.
– Может, предупредить Сэрстона и других членов клуба насчет Кэрразерса? Ведь это прожженный плут.
– Боже, не вздумайте! Он сразу затаится. Дайте-ка мне сначала разузнать, где нынче обитает Сэмми Нокс, и попросить у него помощи, прежде чем сообщать обо всем Сэрстону, членам клуба и Лестрейду в придачу. Теперь, когда этот человек у нас на прицеле, было бы жаль его упустить. Как гласит пословица, поспешишь – людей насмешишь.
Не знаю, каким образом моему другу удалось найти Нокса, но уже через четыре дня его поиски явно увенчались успехом, ибо во вторник после обеда Холмс пригласил меня вместе с ним наведаться в паб «Корявое полено», что на Касл-стрит. Там у него была назначена встреча с Сэмми Ноксом.
Это было непритязательное заведение, разделенное деревянными перегородками на отсеки вроде железнодорожных купе. Холмс занял один из них, неподалеку от входа; я понял, что он пришел сюда не впервые и часто назначает здесь встречи, подобные этой. Нам не пришлось долго ждать: вскоре дверь распахнулась и вошел какой-то мужчина. Я сразу понял, что это и есть Нокс, так как Холмс тут же встал, чтобы поприветствовать его.
Он оказался совсем не таким, каким я представлял его по рассказу Холмса. Это был маленький хилый человечек. Издали он казался совсем мальчишкой с юношеским румянцем во всю щеку, в лихо заломленном на затылок котелке и клетчатом костюме кричащей расцветки. Цветок в петлице и желтый жилет, дополнявшие образ, свидетельствовали о том, что перед нами «рисковый» джентльмен, каких пруд пруди на любом ипподроме[36]. Лишь когда Нокс приблизился к нам, я понял, что на самом деле он очень немолод: лицо его было покрыто сетью мелких морщин, отчего казалось потрескавшимся, будто старинная картина, а видимость юношеского румянца на щеках создавали лопнувшие сосуды.
Он, очевидно, был рад Холмсу, так как тепло пожал ему руку, а меня приветствовал с обезоруживающей учтивостью.
– Как дела, мистер Холмс? – спросил он. – А ваши, сэр? – добавил он с легким поклоном в мою сторону.
Но Холмс явно желал побыстрее покончить с любезностями и без лишних слов приступил к делу:
– Итак, Сэмми, я неспроста пригласил вас сюда. Вам хорошо знаком преступный мир. Вы когда-нибудь встречали человека, который называет себя Кэрразерсом и утверждает, будто он бывший офицер, а именно полковник, ни больше ни меньше?
– Возможно, – осторожно произнес Сэмми. – Как он выглядит?
Холмс посмотрел на меня, ожидая, что я отвечу за него, и я напряг память, чтобы как можно точнее припомнить и описать его внешность.
– Высокий, держится очень прямо; военная выправка. Речь правильная. Волосы рыжеватые. Уверяет, что служил в Афганистане.
Я пристально посмотрел на Сэмми Нокса, пытаясь разглядеть в его лице малейшие признаки того, что он понял, о ком речь. Но он бесстрастно выслушал меня, затем невозмутимо произнес: «Барти Чизмен» – и вновь замолчал.
То, что случилось после, произошло так быстро, что, когда я опомнился, все уже кончилось. Холмс поднял правую руку, крепко сжатую в кулак, но с выставленным указательным пальцем, и несильно постучал им по столу.
– Рассказывай, – ласково произнес он, – и будь так любезен, Сэмми, говори нормальным языком. Мой друг плохо понимает уголовный жаргон.
Сэмми бросил на меня лукавый взгляд, но все же послушался Холмса.
– Хорошо! – сказал он. – Буду говорить как полагается, мистер Холмс. Во-первых, что касаемо Барти Чизмена. В армии он служил: вроде как в ординарцах ходил, вот и нахватался хороших манер да разных красивых словечек. Фармазонит он – то бишь сбывает поддельные деньги. Предпочитает работать один и только в лучших домах. С голытьбой знаться не желает. Любит всякие богатые отели да клубы. Выкладывает за еду и питье пятерку… простите, мистер Холмс, пятифунтовую купюру – тут двойной навар: не только деньги сплавит, но и пообедает. Не то, так пойдет в табачную лавку и купит самолучшие сигары. А положит взгляд на добычу покрупнее – золотые часы там или шикарное колечко для своей зазнобы, – тогда платит чеком. Говорит: бумажник, мол, в отеле забыл, или еще какую ерунду выдумает. Ну, лавочник, чтоб покупателя не упустить, фальшивку-то и примет. Это тоже у Чизи особинка – сбывать чеки и векселя, и поддельные, и ворованные.
– Неужели? – спросил Холмс, и по тому, как он напрягся, я понял, что эти сведения чем-то его привлекли. Он мельком посмотрел на меня, но я не разгадал значения его взгляда. Когда он задал следующий вопрос, я поначалу был несколько ошарашен очевидной рассеянностью своего друга. Казалось, он спрашивал наобум, чего за ним обычно не водилось. Однако я успел неплохо узнать Холмса и его манеру прикидываться безразличным, если он чем-то очень заинтересовался. Сэмми же, незнакомый с этой чертой Холмса, отвечал на его вопросы со снисходительным самодовольством человека, который уверен, что знает все ответы.
– А как эти чековые книжки попадают к Чизмену? – полюбопытствовал Холмс. – Он, верно, шарит по чужим карманам, а?
Сэмми широко улыбнулся простодушию собеседника:
– Не-а, папаша! Чизи не карманник. Не обучен. Он может вытащить бумажник из бесхозного пальто, что висит на вешалке или перекинуто через спинку стула, но это самое большее, на что он способен.
– А, понял! – заявил Холмс, словно его только сейчас осенило. – Значит, он заполняет украденный чек и предъявляет его в банке жертвы?
На лице Сэмми снова расползлась насмешливая улыбка.
– Ежели б он так делал, недолго ему оставаться уркой.
– Так что же он делает?
– Он вырывает несколько последних листков из чековой книжки, так что ее владелец до последнего ничего не подозревает, и предъявляет их в другом банке, не том, что указан на чеке. Или попросту продает. Ворованными чеками промышляет куча народу. Что ж, мистер Холмс, это все или вам еще что-нибудь хочется знать? Меня дома дожидается одна хорошенькая девчонка. Такая красотка!
Холмс заверил его, что это все. Сэмми Нокс встал, пожал нам руки, а затем с ловкостью, достойной опытного фокусника, подхватил какую-то смятую бумажку, лежавшую на столе, и опустил ее в карман. Потом не без некоторого изящества приподнял свой котелок и вышел из пивной.
– Что это была за бумажка? – спросил я, когда дверь за ним закрылась.
Холмс рассмеялся.
– Не знаю, как называет эту бумажку Сэмми, – ответил он, – но мы с вами назвали бы ее купюрой, Уотсон. Он честно заработал фунт. Благодаря Сэмми я теперь знаю, как нам застукать полковника Кэрразерса, то есть Чизмена, и надолго упечь его в кутузку. Ну все, хватит на сегодня жаргонных словечек, несмотря на всю их притягательность.
– Как же вы планируете его арестовать? – спросил я, сгорая от любопытства.
– В «Кандагар» допускаются гости, не так ли? – небрежно поинтересовался Холмс.
– Да, – подтвердил я.
– А запасной выход там есть?
– Понятия не имею, – ответил я, поставленный в тупик его вопросами.
– Это надо выяснить, прежде чем мы предпримем дальнейшие действия. Кроме того, нужно поговорить с управляющим и предупредить Лестрейда, поскольку мне понадобится их помощь, а также участие двух констеблей. Сейчас я отправлюсь к Лестрейду, а после, пожалуй, начнем.
На обратном пути мы с Холмсом расстались: я вернулся на Бейкер-стрит, а он, видимо, отправился в Скотленд-Ярд, чтобы повидаться с Лестрейдом и рассказать ему о плане поимки Кэрразерса-Чизмена. Этого события (а именно ареста) я ожидал с нетерпением, так как чувствовал, что этот человек не только обвел вокруг пальца Сэрстона и членов клуба «Кандагар», но и в какой-то мере замарал репутацию британской Индийской армии и моих храбрых сослуживцев, которые как один – от высших чинов до самого последнего рядового – отстаивали, иногда ценой собственной жизни, честь нашей страны, и беркширцев в частности.
Должно быть, с Лестрейдом удалось договориться без труда, ибо Холмс вернулся еще до обеда и выглядел весьма довольным.
– Лестрейд прямо-таки мечтает упечь Кэрразерса за решетку, – объявил он, усаживаясь в свое кресло и раскуривая трубку. – Полковник у него как бельмо на глазу еще с прошлого лета, когда расследовалось дело Фицгиббонов.
– А, скандал с Фицгиббонами! – воскликнул я. – Значит, Кэрразерс и там наследил?
– Видимо, да. Во всяком случае, Лестрейд в этом уверен, хотя у него недостаточно доказательств, чтобы довести это дело до суда.
– Господи! – изумленно пробормотал я, не в силах выдавить что-либо еще.
– Да уж! – криво усмехнулся Холмс.
В свое время эту историю долго мусолили газеты, охочие до сенсаций. Хотя имена главных действующих лиц пресса, во избежание обвинений в клевете, не упоминала, каждому, кто хотя бы краем уха слыхал о том, что делается в аристократических кругах, было ясно, что «прекрасная дочь выдающегося члена палаты лордов» – это не кто иная, как леди Ванесса Фицгиббон, дочь лорда Уэлсли Фицгиббона. Ее тайная помолвка с блестящим гвардейским офицером Монтегю Орм-Уистоном, на которую вот уже три месяца намекали светские хроникеры «Дейли эко» и «Морнинг стар», внезапно расстроилась, а леди Ванесса и ее мать отправились с продолжительным визитом на Сейшельские острова.
– Итак, – продолжал Холмс, – Лестрейд полагает, что арест полковника принесет ему заслуженные лавры. – И вдруг без какой-либо связи с предыдущим добавил: – У вас есть чековая книжка, Уотсон?
– В данный момент нет. Если помните, Холмс, три дня назад вы изъяли ее у меня и заперли в своем письменном столе.
– Ну конечно! Я совершенно забыл об этом. Но если вы согласитесь с моим планом, я немедленно верну ее вам.
– Что за план? – спросил я, недоумевая, какая роль в нем может быть отведена моей чековой книжке.
– Мы придем в «Кандагар»…
– Мы? – перебил я Холмса. – Вы имеете в виду – я тоже там буду?
– Мы с Лестрейдом будем вашими гостями. Позавтракаем, затем сыграем на бильярде.
– Когда?
– В пятницу.
– Но ведь там будет и Кэрразерс! Если вы помните, он теперь завтракает в клубе по пятницам, а не по средам – думаю, намеренно переменил день, чтобы не встречаться со мной.
– Значит, вас обоих ждет радостная встреча, – заметил Холмс с веселостью, которой я отнюдь не разделял.
– Я не думаю… – запротестовал было я.
– И не надо, приятель. Думать предоставьте мне, ибо у меня это получается лучше. А теперь, – добавил он, направляясь к двери, – я должен снова заскочить к Лестрейду, чтобы окончательно все согласовать. Если бы я играл в крикет, я бы сравнил Лестрейда с участником, который стоит позади калитки и ловит мяч, вас – с защитником калитки, а себя – с игроком, который выполняет удар, именуемый, кажется, гугли[37].
– А Кэрразерса? – спросил я.
– О, он отбивающий, которого придется вывести из игры! – заявил Холмс и, от души расхохотавшись, побежал вниз по ступенькам.
В следующую пятницу мы с Холмсом отправились в «Кандагар», чтобы провести «небольшой крикетный матч», как он упорно продолжал именовать свой план. Холмс находился в чрезвычайно возбужденном состоянии и явно получал удовольствие от мысли о приближающемся приключении и его последствиях, которые, если все пойдет хорошо, будут означать разоблачение полковника Кэрразерса.
Перед тем как войти в клуб, Холмс настоял на том, чтобы осмотреть запасной выход и удостовериться, что Лестрейд обеспечил контроль над ним. Не то чтобы он считал, будто на инспектора нельзя положиться, просто, как любой генерал перед сражением, хотел убедиться, что все устроено согласно плану. Это педантичное внимание к мелочам распространялось даже на внешний вид Холмса: он приклеил маленькие черные усики, чтобы Кэрразерс, который мог видеть портрет моего друга в газетах, не узнал его.
Выяснилось, что Лестрейд, по мнению Холмса страдавший недостатком воображения, в других отношениях вполне ловкий малый. Он поставил у запасного выхода уличного продавца яблок с тачкой. Еще два полисмена в штатском прогуливались поблизости, беззаботно болтая и стараясь не вызывать подозрений.
Взглянув на них, Холмс одобрительно кивнул, и мы, обогнув угол здания, вновь подошли к парадному крыльцу, на ступенях которого нас уже поджидал одетый в гражданское платье Лестрейд.
После того как я зарегистрировал своих гостей, мы прошли в столовую, где нас усадили за стол, находившийся в глубине помещения, но прямо напротив выхода. Управляющий специально оставил его для нас, следуя указаниям Холмса. Затем нам подали завтрак, и мы принялись за еду. Согласно плану, я сел спиной к двери, так чтобы Кэрразерс не сразу меня заметил и не почуял засаду. Он явился, когда мы почти покончили с первым блюдом и ждали, пока принесут пудинг. Холмс дал мне знать о его приходе, дотронувшись тихонько под столом до моей ноги.
Надо признаться, мне очень хотелось обернуться и взглянуть на мнимого полковника, не столько из любопытства, сколько из желания удостовериться, что описание его внешности, которое я давал Холмсу, оказалось верным. Однако я сдержался и сосредоточился на еде и разговоре, который завязался за нашим столом, изо всех сил стараясь вести себя естественно. Это была непростая задача, поскольку я дрожал от волнения и желания поскорее увидеть, как гнусного мошенника арестуют и выпроводят из клуба в наручниках.
Все же, когда мы выходили из столовой, я позволил чувствам одержать верх над благоразумием и отважился искоса взглянуть в его сторону. Мои опасения оказались напрасны. Кэрразерс был поглощен своим бифштексом и почками в тесте, а в перерывах между едой проглядывал свежий номер «Морнинг хералд», прислоненный к подставке с солонкой и перечницей.
Он, как и прежде, хорошо выглядел, был аккуратно причесан, хорошо выбрит. Глазная повязка тоже была на месте.
По-видимому, он нас не заметил, так как продолжал есть и читать, когда мы прошествовали мимо него, вышли из столовой, пересекли вестибюль и направились в бильярдную.
Холмс подробно объяснил, каким образом мы должны разыграть последний акт этого маленького спектакля. Так, следуя его инструкциям, я снял пиджак и повесил его на спинку стула, стоявшего возле двери, которая нарочно была оставлена приоткрытой. Лестрейд встал около бильярдного стола, словно собираясь наблюдать за игрой. А мы с Холмсом взяли кии и стали кидать монетку. Начинать выпало Холмсу. Все, что нам надо было делать, – это гонять шары, причем Холмс должен был захватить инициативу, а я – стараться все время стоять спиной к двери, чтобы Кэрразерс, когда он войдет в бильярдную, не увидел моего лица.
Капкан был поставлен. Теперь оставалось только ждать, когда явится Кэрразерс.
И он пришел.
Поскольку я стоял спиной ко входу, то не заметил этого, зато услышал, как Лестрейд выкрикнул: «Эй, вы! Погодите-ка!», затем кий Холмса с грохотом упал на пол, а сразу после этого по паркету быстро застучали чьи-то каблуки.
Я обернулся и увидел, что Холмс и Лестрейд прямо в проходе сцепились с Кэрразерсом, который дрался совсем не по-джентльменски, явно не признавая правил маркиза Куинсберри[38].
Наконец Холмс сбил его с ног ловким апперкотом в челюсть[39], и тот упал как подкошенный. Стремительный удар вызвал стихийные аплодисменты у кучки случайных зрителей – лакеев и членов клуба, привлеченных шумной возней.
Лестрейд немедленно велел одному из лакеев позвать полисменов в штатском, охранявших запасной выход, другого отправил за наемным экипажем. А пока что инспектор надел на Кэрразерса наручники и проворно обыскал его карманы. Как и ожидалось, он обнаружил там несколько чеков, вырванных из моей чековой книжки. Лестрейд тут же конфисковал их вместе с самой книжкой как доказательство незаконного присвоения этим человеком чужого имущества. Так у меня уже второй раз отобрали мою чековую книжку.
Но то была малая цена за удовольствие видеть, как Чизмен, он же Кэрразерс, он же бог знает кто еще, отправился под суд и был приговорен к нескольким годам каторжных работ. Зачитывая приговор, судья отметил, что преступник уже давно занимался воровством, мошенничеством и подлогами, не говоря о том, что он был глубоко безнравственным человеком.
– В последний раз я радовался подобному исходу дела после ареста трехрукой вдовы, – заметил Холмс, откладывая «Морнинг кроникл», где содержался подробный отчет о расследовании.
– Трехрукой вдовы? – удивленно переспросил я, ибо мой друг уже второй раз произносил эти странные слова.
– Да, Уотсон. Вы в жизни не встречали такой скромной и чопорной особы. Напомните мне, и я как-нибудь расскажу вам о том случае. Вы сможете добавить его к своей коллекции красочных рассказов о моей деятельности. Но в данный момент мне не помешает немного тишины – я должен дочитать эту статью о леди Питершем и цыганской гадалке.
С этими словами он вновь взял со стола газету и загородился ею от меня.
Дело о трехрукой вдове
Лишь в январе Холмс нашел время, чтобы рассказать мне о трехрукой вдове. Возникло несколько новых расследований, настоятельно требовавших его внимания, в том числе безотлагательное поручение епископа Сандерлендского, который просил выяснить, кто присылает в епископский дворец совершенно неподобающие товары, требуя уплаты наличными при получении. Только после того, как это щекотливое дело было успешно раскрыто, Холмс наконец вернулся к тому случаю, подробности которого, признаюсь, мне давно хотелось услышать.
Трехрукая вдова! Не шутит ли Холмс?
Помню, день выдался морозный и необычайно тихий, так как выпавший за ночь снег приглушал редкие звуки, доносившиеся через наше окно с пустынной улицы. Казалось, весь мир оделся в белое. Лишь фонари и голые деревья чернели на фоне свинцового неба.
Впрочем, у нас в гостиной было тепло и светло. Горели газовые лампы, в очаге уютно потрескивал огонь, отражаясь в вазе с апельсинами, стоявшей на столе.
Мы с Холмсом молча сидели у камелька, будто снег и нас лишил дара речи. Внезапно мой друг очнулся от грез и, вытащив изо рта трубку, заметил:
– Скажите-ка, Уотсон, я когда-нибудь рассказывал о том деле?
– О каком деле? – спросил я.
– О деле трехрукой вдовы.
– Нет, пока еще нет.
– Вот как! Я и сам позабыл о нем, пока недавний случай с епископом и капелланом не напомнил мне о том давнем расследовании, которое также касалось церковных служителей, на сей раз – приходских священников. Не хотите ли послушать, дружище?
– Очень хочу, – обрадовался я.
– Что ж, – улыбнулся Холмс, – тогда я начинаю.
Это случилось, когда я еще жил на Монтегю-стрит и лишь недавно стал зарабатывать на жизнь как сыщик-консультант. Впрочем, уже тогда я начал приобретать известность, и круг моих клиентов постоянно расширялся. Среди них выделялись два духовных лица: преподобный Сэмюэл Уиттлмор, приходский священник церкви Св. Матфея на Фаунтин-сквер в Челси, и его помощник Джеймс Форогуд.
В октябре я получил по почте письмо от преподобного Уиттлмора, который просил меня о встрече в среду, в половине четвертого, однако о причине своего визита ничего не сообщил, как не сообщил и о том, что придет в сопровождении своего помощника. К моему удивлению, в назначенный день у меня в гостиной на Монтегю-стрит появились сразу два священника.
Старший из них, преподобный Уиттлмор, был высокий сутулый пожилой мужчина с длинным носом и клочками седых волос на лысеющей голове. На лице его застыло недовольное выражение, причиной чему отчасти был я, отчасти же, видимо, его спутник, Джеймс Форогуд, – возможно, просто потому, что он был молод, хорош собой и жизнерадостен, хотя во время нашей встречи выглядел подавленным.
Вскоре я понял, отчего он хмурится.
Преподобный Уиттлмор с самого начала взял властный тон. Окинув меня подозрительным взглядом, он заявил:
– Вероятно, мистер Шерлок Холмс – это вы? Что-то вы слишком молоды для специалиста в любой сфере, тем более в уголовной.
Я заверил его, что обладаю всеми необходимыми знаниями, заметив, что даже полицейские из Скотленд-Ярда при случае советуются со мной, после чего он сдался и недоверчиво изрек:
– Что ж, молодой человек, посмотрим, как вы справитесь с моим делом.
Как вы догадываетесь, эта небольшая пикировка с самого начала настроила меня против моего облеченного духовным саном клиента. Я уже хотел предложить ему поискать более опытного консультанта, но тут он, попутно смерив презрительным взглядом своего помощника, надменно процедил в мою сторону:
– Дело, с которым я к вам явился, мистер Холмс, весьма возмутительного свойства. Оно касается одной моей прихожанки, пожилой дамы с безупречной репутацией и высоким общественным положением, имени которой я называть не стану. В прошлое воскресенье у нее украли ридикюль со значительной суммой денег. Случилось это во время посещенияею утренней молитвы в моей церкви.
По тону его голоса было ясно, что он ждет от меня негодующей реплики в ответ, однако я лишь осуждающе промычал, не в силах выдавить из себя даже что-нибудь вроде «Какое безобразие!». Не выношу, когда за меня решают, какие чувства мне следует испытывать, особенно если это оказывается бездушный, лишенный чувства юмора тип вроде Уиттлмора. Кроме того, я подозревал, что вышеупомянутая дама скорее всего была богата и щедро жертвовала на храм Св. Матфея, а возможно и на жалованье самого Уиттлмора, чем и объяснялось его недовольство. Поэтому я уклончиво ответил:
– Понятно. Когда именно произошла кража? Во время службы?
– Нет, после нее, – резко ответил он, словно мне следовало это знать. – По окончании заутрени я, как обычно, вышел на крыльцо церкви, чтобы пожать руки уходившим прихожанам, благодаря их за посещение. С моей стороны это любезность, которую весьма ценят. Мистер Форогуд стоит рядом и делает то же самое.
Последняя фраза прозвучала пренебрежительно, словно присутствие младшего священника являлось малозначительным фактом.
– Следует пояснить, – продолжал преподобный Уиттлмор, – что мои службы очень популярны у прихожан и всегда привлекают много людей, так что в тот момент крыльцо было запружено народом. О том, что случилось нечто неподобающее, я узнал, лишь когда рядом никого не осталось. Дама, о которой идет речь, вернулась к крыльцу и была очень расстроена. Выяснилось, что в похищенном кошельке было три гинеи, – тут он умолк, чтобы дать мне время уяснить, сколько именно денег было украдено, а затем с нажимом повторил: – Из ридикюля пропали три гинеи!
Я понял, что нужно что-то ответить, и произнес:
– Довольно крупная сумма.
– Совершенно верно! – подтвердил он. – Очевидно, их похитили, когда она выходила из церкви. На крыльце было настоящее столпотворение, люди ждали своей очереди, чтобы обменяться со мной рукопожатием, и в давке кто-то достал нож или ножницы, разрезал ридикюль, который висел у нее на запястье, просунул руку в отверстие и вытащил кошелек. Сам кошелек также представлял собой значительную ценность. Он был из шитого атласа; в универсальных магазинах Вест-Энда за такие просят не меньше гинеи.
Я заметил, что он вновь делает акцент на деньгах.
– Кто-нибудь видел, как это произошло? – спросил я.
Преподобный Уиттлмор медленно обернулся к своему помощнику, тихо сидевшему рядом. Молодому человеку явно было не по себе. На его миловидном лице обозначилось выражение крайней обеспокоенности.
– Ну? – строго промолвил преподобный Уиттлмор.
– Боюсь, именно я стоял ближе всего к леди… – начал было Форогуд, но осекся и виновато замолчал, потому что преподобный Уиттлмор грозно кашлянул, как бы веля помощнику воздержаться от упоминания имен.
– Простите, – заикаясь, проговорил младший священник, – я хотел сказать: к леди, о которой идет речь…
Я решил, что пора вмешаться, – отчасти потому, что хотел помочь молодому человеку, но, признаться, главным образом затем, чтобы ускорить выяснение всех обстоятельств дела.
– Поскольку вы явно беспокоитесь о соблюдении анонимности в отношении этой дамы, давайте будем называть ее леди Ди? – предложил я и, к своей радости, заметил, что Форогуду это пришлось по душе. Даже преподобный Уиттлмор склонил голову в знак согласия, и я почувствовал, что одержал пусть маленькую, но победу.
– Прошу вас, продолжайте, – обратился я к младшему священнику. – Вы говорили, что в момент, когда, очевидно, произошла кража, стояли около леди Ди. Заметили вы поблизости кого-нибудь подозрительного, вероятнее всего – женщину?
– Вы, кажется, твердо убеждены в том, что это была женщина, молодой человек, – недоверчиво вставил Уиттлмор.
– Вы правы! – резко ответил я, ибо к этому времени его высокомерие не на шутку меня разозлило. – Я кое-что знаю о карманниках, причем обоих полов. В таких обстоятельствах вор-мужчина вряд ли наметит себе в жертвы женщину и рискнет протянуть руку к ее карману (в данном случае к ридикюлю), потому что дама скорее всего инстинктивно отпрянет и этим привлечет к нему внимание окружающих. Искусство карманника состоит в том, чтобы оставаться вне подозрений. Вот почему я предположил, что это была именно воровка.
Я с радостью заметил, что после моих слов Уиттлмор откинулся на спинку кресла, давая понять, что этот раунд в схватке интеллектов остался за мной, что чрезвычайно взволновало меня. Тогда я был довольно молод и порой любил поставить на место зарвавшегося оппонента, особенно такого, как этот высокомерный священнослужитель.
– Да, там была одна дама, – неуверенно заговорил Форогуд. – Но я никогда не поверю, чтобы она…
– Почему? – спросил Уиттлмор.
Однако я больше не мог позволить ему распоряжаться здесь, несмотря на его возраст и сан.
– Пожалуйста, опишите эту женщину как можно подробнее, – сказал я, подчеркнуто обращаясь только к младшему священнику, который, заметив мою решительную властность, кажется, почувствовал облегчение.
– Думаю, ей немногим более двадцати. Ростом примерно пять футов шесть дюймов[40]. Вероятно, она недавно овдовела, так как была с ног до головы в черном, при этом платье, чепец и сумочка у нее в руке явно были новыми. За другую ее руку уцепилась маленькая трехлетняя девочка, тоже одетая в черное, светловолосая и очень хорошенькая, вся в мать.
Мне показалось, что последние слова вырвались у него против воли, потому что он тут же смешался и покраснел. Было заметно, что молодой человек очарован прекрасной вдовой и смущен тем, что выдал свой секрет полузнакомому человеку, а главное – преподобному Уиттлмору, который тут же осуждающе кашлянул.
Наблюдая эту сцену, я пришел к выводу, что несмотря на свои почтенные года и духовное воспитание, Уиттлмор был отнюдь не чужд земных чувств вроде зависти и даже вожделения, хотя он ни за что не признался бы в этом. Первопричиной всего, полагаю, была его неприязнь к своему помощнику. Это открытие застало меня врасплох, ибо я в один момент узнал о человеческой природе больше, чем за все годы, что просиживал над умными книжками.
Это внезапное озарение заставило меня вновь повернуться к преподобному Уиттлмору и как можно учтивее спросить его:
– Я понимаю ваше затруднительное положение, сэр, и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Ваш помощник снабдил меня превосходным описанием особы, которая, видимо, и совершила кражу. Я постараюсь выследить ее.
В отличие от меня, Уиттлмор никакого озарения, очевидно, не испытал, поскольку неожиданно глянул на меня с прежней враждебностью и промолвил:
– Надеюсь, вы будете действовать осмотрительно.
Я ничего не ответил, боясь не сдержать раздражения, просто кивнул в знак согласия, а затем проводил посетителей к выходу.
Лишь когда я вновь уселся в кресло, до моего сознания стало доходить, что произошло. Я сдуру позволил себе дать обещание, но не имел ни малейшего понятия, как его выполнить. Это был второй урок, полученный мною тем утром, Уотсон. Никогда не давайте клиенту надежду относительно исхода расследования, если сами не знаете, как к нему подступиться. Уверенность в себе – это одно, самонадеянность – совсем другое.
Чем больше я размышлял над этим делом, тем призрачнее представлялись его перспективы. Я с самого начала предположил, что воровкой была молодая женщина, столь живо описанная Форогудом. Но что, если я ошибался и кошелек из сумочки пожилой дамы вытащил кто-то другой, ведь все случилось в толпе? Или же похищение произошло еще в церкви?
Напрасно я держался с преподобным Уиттлмором так заносчиво. А вдруг он что-нибудь знал о молодой даме с ребенком? Возможно, она его верная прихожанка и ему известны ее имя и адрес.
Итак, мне не оставалось ничего другого, как разыскать преподобного Уиттлмора и пойти к нему на поклон. Так я получил еще один болезненный урок в то утро, Уотсон. Изо всех сил старайтесь не враждовать с потенциальными свидетелями.
По счастью, у меня сохранилась визитная карточка Уиттлмора, на которой значился его адрес. На следующее утро, наяв кэб, я отправился на Фаунтин-стрит, в церковь Св. Матфея, надеясь, что священник окажется дома и согласится меня принять.
Церковь – элегантное здание, построенное в восемнадцатом столетии, – располагалась на одной из тихих улочек Челси. Дом священника, впрочем, выглядел не столь привлекательно. Это белое оштукатуренное строение окнами выходило на церковное кладбище, окруженное высокой черной решеткой, сразу напомнившей мне о преподобном Уиттлморе, ибо у нее тоже был суровый неприступный вид. Пока я поднимался по ступеням парадного входа и звонил в колокольчик, меня охватили дурные предчувствия.
Дверь открыла пожилая, одетая в траур женщина – видимо, экономка Уиттлмора. Я ожидал встретить здесь холодный прием и был удивлен и обрадован, когда она с улыбкой взяла у меня визитную карточку и пригласила в прихожую. Оттуда меня через несколько мгновений препроводили в кабинет хозяина.
Это помещение в георгианском стиле, с изящными пропорциями, изысканным лепным карнизом и высоким окном с подъемной рамой, при желании вполне можно было превратить в уютное гнездышко. К сожалению, оно было заставлено тяжелой, уродливой мебелью из темного дуба, а из окна открывался вид на церковный двор с однообразными рядами могильных плит, унылую монотонность которых нарушала одинокая фигура мраморного ангела на одном из надгробий.
Преподобный Уиттлмор уже дожидался меня, стоя на коврике перед камином. Руки его были сложены на груди, на лице читалось явное недовольство.
– В чем дело? – спросил он, не давая себе труда обратиться ко мне по имени.
Я ощущал себя учеником, который вызван к директору школы за какую-то немыслимую провинность: то ли посмел насвистывать в коридоре, то ли зашел в часовню, не вынув рук из карманов.
Стараясь держаться как можно более учтиво, я проговорил:
– Я долго обдумывал тот любопытный случай, о котором вы рассказали мне вчера и, по тщательном размышлении, пришел к некоторым заключениям.
– В самом деле? – ответил он, поднимая брови.
Это был не слишком вдохновляющий ответ, но мне показалось, будто суровые черты священника смягчились, а жесткий, осуждающий взгляд слегка потеплел.
– На первом этапе расследования я, разумеется, ничего не могу утверждать с уверенностью, – продолжал я, – однако подозреваю, что предполагаемая похитительница – та дама в черном – опытная карманная воровка, которая не зря остановила выбор именно на вашей церкви. Впрочем, некоторые пункты этой гипотезы еще нужно прояснить. Буду вам очень признателен, если вы любезно согласитесь ответить на несколько дополнительных вопросов.
– О каких пунктах вы говорите? – спросил он, окинув меня если не благосклонным, то, во всяком случае, куда более снисходительным взглядом, чем прежде.
Я поспешил объяснить:
– Быть может, эта женщина ранее уже бывала в вашей церкви?
Он серьезно обдумал мой вопрос и как будто собирался ответить отрицательно, но тут я, боясь упустить инициативу, добавил:
– Она могла быть по-другому одета или сидела за колонной, где ее было трудно заметить.
– Да, полагаю, такое возможно, – нехотя вымолвил он. – Но ребенок…
– Быть может, прежде она не брала его с собой.
– О! – воскликнул он, словно сам не подумал об этом. – Что ж, думаю, это вполне вероятно. Я бы не вспомнил, но теперь, когда вы упомянули об этом… Приходила одна женщина, судя по всему молодая, но скрывавшаяся под вуалью, хотя и не вдовьей. Она села на одну из задних скамей, а перед тем, как из церкви стали выходить прихожане, быстро ускользнула. Я совершенно точно не обменивался с нею рукопожатием, и мой помощник тоже. Его как раз задержали у выхода.
– Вот как? Кто задержал? – спросил я, вдруг почуяв, что все оказывается не так просто, как представлялось мне поначалу.
– Какой-то мужчина. Он не из числа моих прихожан, я вообще никогда его раньше не видел. Средних лет, коренастый, в очках, волосы и усы с проседью. Я заметил его потому, что он несколько мгновений занимал мистера Форогуда каким-то разговором, но о чем шла речь, я не знаю. Помню, я тогда очень рассердился: они мешали людям выходить на улицу. Потом я сказал Форогуду: «Никогда ни с кем не болтайте. Просто подайте руку и пожелайте доброго утра или вечера. Мы же не общество взаимопомощи». В прошлое воскресенье мне показалось, что я снова его увидел. На задней скамье сидел какой-то человек, похожий на того, что приставал к Форогуду, но, приглядевшись, я понял, что ошибся.
– Вот как? Можно спросить, чем он отличался от того, первого?
– Этот был много моложе, темноволос и гладко выбрит. К тому же на лице у него было очень крупное родимое пятно – уверен, я непременно заметил бы его раньше, будь это тот самый человек. У меня неплохая память на лица. Волей-неволей приходится ее тренировать, когда у тебя большой приход.
В его речи послышались раздраженные нотки, словно он заподозрил меня в том, что я сомневаюсь в его словах. Я почувствовал, что ступил на опасную почву, и сменил тему.
– Скажите, в прошлое воскресенье вы проводили какую-то особенную службу?
– Особенную? Еще бы! Ведь это был наш храмовый праздник, день святого Матфея. Вот почему в церкви собралось так много людей.
– А в приходе знали об этом празднике?
– Разумеется! На церковных воротах и у входа в саму церковь вывесили объявления, – отрывисто произнес он, как будто я обвинял его в небрежении к своему пастырскому долгу.
На этом, Уотсон, я решил поставить точку, по крайней мере на время.
Читать бесплатно другие книги:
