Путешествия вокруг света Коцебу Отто
Желая быть строго точен в сохранении данного мною обязательства, я имел намерение для содержания команды продать несколько из менее нужных погруженных на шлюп снарядов. Торговые законы колонии требовали, чтобы продажа была произведена с дозволения губернатора и с публичного торга. Спрашивая о сем деле совета, я узнал, что губернатор не может мне позволить ничего продать со шлюпа, потому что агенты по призовым делам военных судов, бывших на рейде во время нашего прибытия, считают шлюп со всем его грузом собственностью своих препоручителей как приз, и до окончательного решения английского правления они вправе запретить всякую с него продажу. Сей случай сделал наше положение еще более критическим. В то же почти время случилось, что английская эскадра, блокировавшая острова де-Франс и Реюньон{115}, потерпела от бури великие повреждения и исправлялась в Симанском заливе. Тогда адмиралтейство имело большую нужду в рабочих людях. Вице-адмирал Барти, можно сказать, официальным образом, прислал на шлюп помощника корабельного мастера сказать мне, что если я буду посылать знающих мастерство моих людей в док работать, то он велит им выдавать порцию и плату за работу. Но так как корабль, исправленный на мысе Доброй Надежды, мог также и в Балтийском море по случаю служить, то требование губернатора я имел причину считать для себя обидным и всем нам притеснительным: он не хотел нас снабжать съестными припасами, стоящими для нации самой безделицы, за счет нашего государя, а требовал от нас пособия в военных приготовлениях против наших союзников.
Мне известно, что были случаи, в которых поступки неприятеля со своими военнопленными, давшими обязательства ему, принуждали их нарушать оное, в чем они после были оправданы беспристрастным суждением целой Европы. Внутренно я был совершенно уверен, что наше положение принадлежало к такому роду случаев, и такое же о нем мнение имели многие англичане и голландцы.
Точно подобного примера сему делу невозможно сыскать. Но в разные времена были многие случаи, служащие, как я думаю, к полному моему оправданию.
Я решился, не теряя первого удобного случая, извлечь порученную мне команду из угрожавшей нам крайности. Но чтобы действительно положение, в каком мы находились, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице-адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ. К нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарительные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависевшими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице-адмирал Барти и утаит мое письмо к нему.
План мой был уйти из залива и плыть прямо в Камчатку. Не имея же на пути ни одного дружеского порта, принадлежащего европейцам, мы должны были ожидать пособия только от диких жителей островов Великого океана. Такое предприятие привести в действие с успехом было нелегко и сопряжено с большим риском.
По назначению самого вице-адмирала Барти, шлюп был поставлен на двух якорях в самом дальнем от выхода углу залива, на расстоянии одного или полугора кабельтова{116} от корабля «Резонабль» (Raisonable), на котором он имел свой флаг, и так, что при NW ветре, с которым мы только и могли уйти, он был у нас прямо за кормою. Между шлюпом и выходом стояло много казенных транспортов и купеческих судов в расстоянии одно от другого кабельтов и полукабельтова. Все их нам надобно было проходить. По требованию же вице-адмирала Барти все паруса у нас были отвязаны и брам-стеньги спущены.
При таком положении шлюпа сняться с якоря было невозможно. Равным образом и одного якоря поднять не было способа, не обнаружив своего намерения неприятелю, как бы ночь темна ни была. Надлежало отрубить оба каната, чтобы вступить под паруса. Оставить два якоря из четырех для нас было слишком много; обстоятельства вояжа могли нас не допустить в Камчатку до наступления зимы, тогда мы нашлись бы принужденными провести более шести месяцев в островах Великого океана, в коих нет ни одной хорошей гавани и все рейды открыты по корабельное дно, где стоять так долго с двумя только якорями невозможно было, не подвергаясь часто опасности.
К сему присовокупить должно недостаток в сухарях, которых я не мог более выдавать как по фунту в день на человека; свежей провизии мы не имели ни куска, также и никакой зелени не было. Чтобы не подать никакой причины неприятелю открыть мое намерение, я не позволил даже для офицерского стола ничего свежего запасать. Сия предосторожность для меня также была нужна и впоследствии: будучи в море и имея недостаток в пище, я хотел, чтобы все на шлюпе, от командира до последнего человека, получали одинаковую порцию и ели из одного котла.
В таких дурных обстоятельствах я решился пуститься в продолжительное плавание по морям, отдаленным от европейских селений.
Кроме вышеизъясненных препятствий, были еще другие, не столь важные, как первые, однако ж такого рода, что намерение наше могло открыться неприятелю прежде исполнения оного. Коротко знакомые и по-дружески обходившиеся со мною капитаны английских кораблей просили меня поверить их хронометры вместе с нашими в обсерватории, которую мы имели на берегу. С адмиральского корабля у нас было три хронометра; возвратить мы их никак не могли без причины; взять свои заблаговременно на шлюп, а их оставить было бы подозрительно; а прислать за ними ночью перед самым отправлением уже и совсем не годилось.
Другое затруднение находил я в расплате с подрядчиками, ставившими свежее мясо и хлеб для команды. Приняв намерение уйти, я желал сберечь сухари и производил служителям хлеб; без сомнения, деньги их не пропали бы, и, конечно, был бы случай им заплатить даже с избытком, вместо процентов, и они были бы довольны. Но если бы, к несчастью, нас англичане взяли и привели назад, то какими бы глазами стали на нас смотреть в колонии, когда бы покушение с нашей стороны было сделано уйти не расплатясь.
А третье затруднение состояло в верном доставлении писем к тем особам, к коим они писаны.
Для отдаления сего препятствия разные средства были предлагаемы, из коих следующее мне показалось лучше всех. Хронометры наши стояли в доме Сартина, того самого человека, который хлеб на шлюп ставил. Из трех хронометров я оставил на берегу один, который во весь вояж хуже всех шел, и с ним мы сравнивали принадлежащие англичанам хронометры, выдавая его за самый верный, а потому они и не имели причины сомневаться, видя всегда, что наш лучший хронометр на берегу.
К Сартину я написал письмо, в коем, объясня ему причину тайного нашего ухода и невозможность явным образом с ним расплатиться, я просил его оставленный хронометр продать с аукциона и что следует ему за хлеб, чтобы он взял, а остальную сумму перевел бы в Портсмут на дом Гари, Джокс и компания, кои во время мира с Англией были агенты русского консула в Лондоне и снабжали наши военные суда, заходившие в Портсмут, всем нужным. Господину де Биту, от коего мы брали мясо, я такого же содержания письмо написал, только что в заплату должных ему денег препроводил письмо в форме векселя на вышеупомянутый коммерческий дом, в надежде, что Гари, Джокс и компания не откажутся заплатить такую малость, которую они всегда могут получить с надлежащими процентами.
Что принадлежит до писем, то все оные я запечатал в один конверт с письмом к командору Роулею и положил в ящик его хронометра, хранившегося в нашей обсерватории, и так как ключи от хронометров всегда были у меня, то мы и не имели причины опасаться, чтобы письма открылись прежде нашего ухода. Командор Роулей, человек весьма добрый и строгой честности, притом ко мне был весьма ласков и ко всем нам лучше расположен, нежели другие англичане, почему я мог быть совершенно уверен, что от него все мои письма будут непременно доставлены по надписям.
Долго не было случая, благоприятствовавшего моему намерению: когда ветер способствовал, то на рейде стояли фрегаты, совсем готовые идти в море, а когда с сей стороны было безопасно, то ветер нас удерживал. Несколько раз днем свежий ветер, нам попутный, от NW или от W начал дуть, и мы всегда приготовлялись в таких случаях к походу, но к ночи ветер или утихал, или совсем переменялся и делался противный.
Я знал, что во всех гаванях и рейдах, лежащих при высоких гористых берегах, ветры очень часто дуют не те, какие в то же время бывают в открытом море, а потому я хотел точно узнать, какое здесь имеют отношение прибрежные ветры к морским. На сей конец я часто на шлюпке езжал в Фалс-Бай, брал с собой компас и замечал силу и направление ветра; на шлюпе то же в те же часы делалось. После многих опытов я удостоверился, что когда в Симанском заливе ветер дует NW или W при ясной или при облачной, но сухой погоде, то в море он дует от SW или S, а иногда и от SO. Всегда, когда в такие погоды я езжал в Фалс-Бай, свежий порывистый ветер от NW или W мигом пронесет шлюпку заливом, а на пределах Симанского залива и Фалс-Бая шлюпка входила в штилевую полосу сажен на 50 или на 100, которую пройти надобно на веслах. Потом лишь откроется море, то тишина минуется и подхватит южный ветер, более или менее уклонившийся к О или к W, между тем как в Симанском заливе, у шлюпа, по-прежнему продолжает дуть свежо и беспрестанно до самой ночи тот же NW и W ветер. Но когда сии ветры начнут дуть крепкими шквалами, принесут облачную мокрую погоду и дождливые тучи, быстро по воздуху несущиеся к SO, тогда можно смело быть уверенным, что и в открытом море тот же ветер дует.
NW ветры господствуют здесь в зимние месяцы, а летом они бывают чрезвычайно редки; а потому-то мы их очень, очень долго ожидали. Напоследок, 19 мая, сделался крепкий ветер от NW. На вице-адмиральском корабле паруса не были привязаны, а другие военные суда, превосходившие силой «Диану», не были готовы идти в море, и хотя по сигналам с гор мы знали, что к SO видны были два судна, лавирующие в залив, которые могли быть военные и, может быть, фрегаты, но им невозможно было приблизиться к входу прежде ночи. Так как положение наше оправдывало всякий риск, то, приготовясь к походу и в сумерках привязав штормовые стаксели, в половине седьмого часа вечера, при нашедшем сильном шквале с дождем и пасмурностью, я велел отрубить канаты и пошел под штормовыми стакселями в путь.
Едва успели мы переменить место, как со стоявшего от нас недалеко судна тотчас в рупор дали знать на вице-адмиральский корабль о нашем вступлении под паруса. Какие меры ими были приняты нас остановить, мне неизвестно. На шлюпе во все время была сохраняема глубокая тишина.
Коль скоро мы миновали все суда, тогда, спустясь в проход, в ту же минуту начали поднимать брам-стеньги и привязывать паруса. Офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые – все работали до одного на марсах и реях. Я с величайшим удовольствием вспоминаю, что в два часа они успели, невзирая на крепкий ветер, дождь и на темноту ночи, привязать фок-, грот-марсели и поставить их, выстрелить брам-стеньги на места, поднять брам-реи и брамсели поставить; поднять на свои места лисель-спирты, продеть все лисельные снасти и изготовить лисели так, что если бы ветер позволил, то мы могли бы вдруг поставить все паруса.
В 10 часов вечера мы были в открытом океане. Таким образом кончилось наше задержание, или, лучше сказать, наш арест на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся один год и 25 дней.
На мысе Доброй Надежды мы лишились шхиперского помощника Егора Ильина, который 9 мая, за неделю до нашего ухода, умер от лопнувшего внутри нарыва. Потеря сия для нас была весьма чувствительна, а особенно для меня: он был отменно добрый, усердный, расторопный человек, должность по своему званию во всех частях знал очень хорошо и был содержателем всех припасов по шхиперской должности. Мы хотели почтить его могилу пристойным памятником и уже приготовили его, но не удалось поставить; а потому согласились оставить оный в церкви в Петропавловской гавани, с надписью, по какому случаю памятник поставлен на Камчатке для тела, погребенного на мысе Доброй Надежды.
Часть вторая
Глава первая
Состояние колонии мыса Доброй Надежды. Описание вод, его окружающих, и метеорологические замечания
Я уверен, что во всем южном полушарии нет ни одной страны и очень мало земель и государств в нашем просвещенном свете, о которых столько было бы писано, сколько о мысе Доброй Надежды. Кроме нашей братии мореходцев, писавших о сей славной колонии, многие знаменитые мужи, известные в свете своими дарованиями и ученостью, нарочно посещали оную и издали в свет описания своих путешествий. Итак, я здесь ограничу себя описанием нынешнего состояния мыса Доброй Надежды; а чего, по недостатку случаев, способов или нужных сведений, я не мог сам узнать достоверно или заметить, то взято мною из сочинения Барро, изданного в Англии под названием Travels into the interior of southen Africa. By John Barrow, esq. F. R. S. London, 1806. Барро, весьма умный, ученый человек, во время путешествия своего по Южной Африке, был секретарем губернатора колонии лорда Макартнея. Следовательно, он имел все способы в своих руках извлекать самые верные материалы из колониальных архивов и получать из других источников нужные и обстоятельные сведения для своего сочинения.
Капштат{117}
Высокая гора, находящаяся от оконечности мыса Доброй Надежды к северу в 15 милях, получила с давних времен название Столовой горы, потому что имеет вершину совершенно плоскую, простирающуюся на значительное расстояние. А от имени сей горы и открытый залив, впадающий в западный берег Южной Африки, назван Столовым. При самой южной впадине сего залива находится небольшая долина, подымающаяся от морского берега едва приметной пологостию до подошвы трех гор, ее окружающих с береговой стороны. Гора, прилежащая к сей долине с юго-запада и запада, имеет подобие покоящегося льва и потому называется Львиной горой. К югу помянутой долины полагает предел Столовая гора, а к юго-востоку возвышается Дьявольская гора, названная так голландскими матросами.
Столовая гора
Между Львиной горой и морем есть дефиле{118}, ведущее на другую, небольшую, плоскую и почти горизонтальную долину, которая со всех сторон окружена морем и горами и из которой нет другого выхода, кроме вышепомянутого дефиле. Между Дьявольской же горой и морем из вышепомянутой пологонаклонной долины есть другое дефиле, ведущее в поле; через это только один путь и есть берегом к Капштату, выстроенному на сей окруженной тремя горами долине.
Город Капштат стоит в долине, коей положение описано выше. По берегу залива выстроены магазины Голландской Индийской компании{119}, которые ныне называются королевскими магазинами и употребляются для казенных снарядов и съестных припасов; за оными пойдут обывательские дома. Улицы прямы, широки и все пересекаются перпендикулярно. Во многих из них по обеим сторонам посажены дубовые деревья, а в некоторых посредине находятся каналы, кои, за недостатком в воде, по большей части бывают сухи; редко для промывания и прочистки впускают в них воду, отчего в жары они испускают нездоровый и отвратительный запах. В разных частях города находятся четыре прекрасные площади.
Строения в Капштате вообще кирпичные; дома частных людей о двух и трех этажах, отменно чисто выстроены и все без изъятия выбелены или выкрашены желтой, зеленой или серой под гранитный цвет краской; крыши плоские с парапетом, на углах и по сторонам коих стоят фигуры ваз, статуй, арматуры{120} и пр. Голландцы любят украшать свои дома снаружи. Многие имеют над дверьми огромные, даже не соответствующие величине дома фронтоны, а против второго этажа балконы. Почти у каждого дома перед окнами нижнего этажа с улицы есть крыльцо, во всю длину дома камнем выстланное, с железным балюстрадом, где по вечерам они сидят или прохаживаются. На многих домах утверждены громовые отводы.
Внутреннее расположение домов очень покойно и соответственно свойству здешнего климата. По длине дома как в нижнем, так и в верхнем этаже посредине идет широкий коридор, или галерея, у которой на обоих концах в нижнем этаже пространные двери, а в верхнем большие окна; по обеим сторонам галереи расположены комнаты. В каждой из них есть двери из галереи, сообщение же между комнатами зависит от намерения и желания хозяина, смотря по тому, для чего какая комната назначена. В галереях двери и окна, будучи в жаркие дни отворены, дают свободный проход свежему воздуху, который и в боковые комнаты входит; притом в них весьма приятно прохаживаться, когда несносный жар не позволяет пользоваться прогулкой на открытом воздухе. Под нижним этажом обыкновенно делаются подвалы для погребов и магазинов.
Улица Капштата
Из альбома путешествий XIX века
Дома свои, как снаружи, так и внутри, голландцы держат очень чисто. На матицы{121}, пол и потолок употребляется лес произведения здешней колонии, называемый гильвуд{122}. брусья и доски, из него сделанные, имеют прекрасный, слоистый, желтый цвет, а потому матиц и потолков здесь никогда не красят, так же как и косяков, притолок, оконничных и дверных рам, кои все делаются из привозного леса Батавии{123}, называемого тик; он красноватого цвета и, будучи хорошо выработан, походит на красное дерево.
Остающееся пространство долины между городом и подошвами окружающих его гор почти все наполнено прекрасными загородными домами, при коих находятся пространные сады плодоносных дерев и большие огороды.
По причине слишком пологого возвышения долины, на коей стоит Капштат, город сей не имеет с моря такого великолепного вида, как приморские города, лежащие на возвышениях гор и являющиеся мореплавателям в виде амфитеатра, как Лиссабон, Фунчал на острове Мадера, Фаял на острове того же имени{124} и другие. Притом наружный вид испанских и португальских городов вообще бывает великолепнее от множества монастырских и церковных башен и куполов, чего в голландских колониях недостает. Но с возвышенного места Капштат, со своими правильными широкими улицами, с загородными домами и садами, с тремя подле него возвышающимися горами и с пространным Столовым заливом, представляет взору зрителя такую картину, какой ни один с тесными, кривыми, нечистыми улицами испанский или португальский город показать не может, несмотря на монастыри, церкви и часовни, коими вообще, так сказать, усеяны города сих двух народов.
Окружностям Капштата придает большую красоту растущее при подошве Столовой горы так называемое серебряное дерево{125}, у которого листы покрыты белым лоском, оттого оно кажется совершенно высеребренным. Надобно заметить, что дерево сие нигде в колонии не растет, кроме помянутого места.
Симансштат
Симансштат городом нельзя назвать, а просто селением, в котором публичных строений: небольшой морской арсенал, казармы, госпиталь, а нет ни одной церкви; обывательских домов до 25, растянутых в одну линию по берегу небольшого залива, из Фалс-Бая[15] в берег впадшего, который по имени одного голландца, бывшего здесь губернатором, называется Симансов залив.
Настоящих жителей в Симансштате обоего пола едва ли наберется 100 человек; но в зимние месяцы, когда военные корабли и купеческие суда стоят не в Столовом заливе, а здесь, – тогда многие из чиновников и мастеровых, служащих при морском арсенале, таможенные приставы, некоторые купцы и мелочные торговцы приезжают сюда жить, и селение бывает гораздо многолюднее.
Местечко сие окружено высокими горами, вплоть к нему примыкающими. Оно имеет весьма невыгодное местоположение и само по себе совершенно не заслуживает ни малейшего внимания, но для колонии очень важно по безопасности всего залива для стояния судов, потому что Симанский залив есть самый безопаснейший рейд из всех, поблизости мыса Доброй Надежды находящихся.
Произведения
В продолжительных плаваниях мореплаватели обыкновенно расстраивают свое здоровье, а потому, прибывши в порт, необходимо нужны им для восстановления расстроенного здоровья и укрепления оного на будущее плавание следующие вещи: здоровый воздух, пресная вода, хлеб, свежее мясо, хорошая рыба, поваренная зелень, плоды, виноградное вино и для приготовления надлежащим образом пищи и питья – дрова.
Все эти потребности, кроме дров, на мысе Доброй Надежды находятся в величайшем изобилии; целые флоты без затруднения могут быть ими снабжены.
Климат может считаться самым приятным и совершенно здоровым во всех отношениях; здесь не бывает ни чрезвычайных холодов, ни утомительной жары.
В летние месяцы почти беспрестанные свежие юго-восточные ветры прохлаждают воздух, нагреваемый солнцем. Жители здешние не знают ни смертоносных зараз, ни повальных болезней и никаких прилипчивых припадков. Больные, свозимые с кораблей на берег, восстанавливаются весьма скоро в своем здоровье. Это есть один из вернейших признаков здорового свойства здешнего воздуха.
Ручьи и родники пресной воды повсюду находятся в большом изобилии в зимние месяцы, когда бывают частые дожди. Летом большая половина оных высыхает. Однако ж колония ни малейшего недостатка в воде не претерпевает, и рейды, посещаемые судами во всякое время года, изобилуют водой. Во многих местах от свойства земли, сквозь которую ключи текут, вода имеет цвет крепкого чая. Однако ж это нимало ее не портит: она от того не получает никакого противного вкуса, ни запаха и столь же прозрачна, легка, здорова и для питья приятна, как и самая лучшая ключевая вода, а притом и в море не скоро портится.
Из хлебных растений мыс Доброй Надежды производит пшеницу, ячмень, овес, горох и бобы. Колонисты, занимаясь более выращиванием винограда, для делания водки и вина, оставляют земледелие в небольшом уважении; однако ж для продовольствия колонии и снабжения приходящих судов хлеба всегда бывает достаточно, и продается он недорого. Что принадлежит до свежей мясной пищи, то, кроме Южной Америки, едва ли есть приморское место на всем земном шаре, которое могло бы доставлять оную мореплавателям в таком изобилии и за такую дешевую цену, как мыс Доброй Надежды. Из домашних животных рогатым скотом и баранами колония мыса Доброй Надежды чрезвычайно изобильна.
Надобно сказать, что в Капштате и Симансштате говяжьего мяса хотя и чрезвычайно много, но оно не очень хорошо и невкусно, ибо скот иногда гонят на расстояние 200 миль бесплодными пустырями, следовательно, он худеет, недостаток же в кормах не позволяет откармливать его по пригоне.
Что принадлежит до баранины, то она несравненно превосходит говядину: бывает жирна и вкусна. Здешние мясники приготовляют бараньи окорока и колбасы отменно хорошо; они славятся тем, что долго могут сохраняться во всяком климате, и потому почитаются хорошей морской провизией; их возят в Бразилию и Батавию. Здешние голландцы всегда о них говорят: «Вези хоть в Батавию, они не испортятся». Для них Батавия на краю света; но если они ошибаются в расстоянии, по крайней мере, поговорка их справедлива в рассуждении климата.
Окорока сии солят и коптят, как и свиные, и потом укладывают плотно в бочки. Колбасы, около фута длиной и с дюйм в диаметре, делаются из свиного или какого другого мяса и жиру с разными специями. Когда они уже готовы, то их по 24 штуки связывают плотно и обшивают крепко воловьим или бараньим пузырем, чтобы воздух не попадал. Мы запаслись как бараньими окороками, так и колбасами в декабре 1808 года; обстоятельства принудили нас оставаться на мысе Доброй Надежды до половины мая, то есть в самое жаркое время, когда термометр поднимался иногда до 90°;[16] и когда мы пошли в море, то они были очень хороши и нимало не попортились. Последние из них мы издержали, войдя уже в Северное полушарие.
Мясом здешняя колония так изобильна, что даже в городах мясники вынимают из говяжьих голов только языки, а головы со всем и с рогами бросают.
Кроме домашних животных, здесь много разных родов диких четвероногих, употребительных в пишу; например, из рода оленей{126}, которых иногда приезжающие в город колонисты и готтентоты продают на рынках.
Из птиц домашних жители имеют гусей, уток, кур и индеек, но продают их непомерно дорого.
Из береговых диких птиц, в пищу годных, поблизости Капштата, кажется, только и водятся одни куропатки; в известное время года их бывает много. Водяных птиц прежде, до прибытия англичан, было очень много, и легко их было стрелять. Но с тех пор как английские войска сюда пришли, вся дичина скрывается внутрь колоний, да и те, которые остались, сделались так дики и осторожны, что почти никогда не подпустят охотника на ружейный выстрел. Жители жалуются в этом на английских офицеров, которые, по словам их, от праздности почти все до одного стали ходить по полям и стрелять по птицам – умеет или не умеет кто – и тем настращали и отогнали всю дичину.
Что принадлежит до морских птиц, то в заливах их бывает великое множество. Почти все морские птицы, будучи пойманы живые, недели через две, если их держать и кормить мукой, разведенной на теплой воде, теряют неприятный запах морских растений и рыбы, коими они питаются, и мясо их становится довольно вкусным.
Но если морская птица тотчас будет употребляться в пищу, то не должно ее щипать, а надобно кожу снять и потом продержать сутки или 12 часов в пресной воде, отчего она много теряет свойственного ей противного запаха. Яйца морских птиц, чаек и бакланов, имеют очень мало противного запаха и довольно вкусны, а особенно в яичнице.
Рыбой берега мыса Доброй Надежды не столь изобильны, как многие другие приморские места. Однако ж и здесь рыбы столько водится, что всегда почти с небольшими трудами, короткое время, простыми удами мы всякий день ловили достаточное количество для нашей команды, и часто более, нежели нужно было. Надобно только знать места, где ловить рыбу и что употреблять на приманку.
Иногда, однако ж не часто, заходили в Симанский залив большими стадами сельди, которых на уду ловить было нельзя, а годных для сей ловли сетей у нас не было; неводом немного мы поймали; они были жирны и вкусны.
Тюленье мясо хотя и пахнет морскими растениями и рыбой, но не противно, а впрочем, очень здорово; многие из наших матросов очень его любили, и, надобно сказать, что не от нужды, ибо всякий из них получал в день 1 фунта хлеба, фунт мяса во щах и фунт, а иногда и более рыбы. Тюленьего мяса я не пробовал, а ел почки и печень; они отменно хороши и не имеют никакого противного вкуса и запаха.
Всякого рода поваренной зеленью и огородными растениями колония мыса Доброй Надежды богата. Все произведения сего рода, растущие в Европе, и здешний климат производит в изобилии.
На горах и возвышенных местах около Капштата и Симансштата растут разных родов кривые, сучковатые, малорослые деревья, совсем ни на какие поделки негодные, но они чрезвычайно тверды, следовательно, и рубить их трудно и медленно, а притом надобно таскать людьми. Мы, стоя в Симанском заливе, принуждены были посылать людей на горы за 3, 4 и 5 верст для рубки дров, которые после на себе матросы должны были таскать к берегу.
Но надобно знать, что одни только помянутые города бедны дровами. Впрочем, колония вообще изобильна не только годным для жжения, но и строевым лесом, в ней есть даже обширные леса, как, например, лес, простирающийся от залива Козель к востоку на 250 английских миль в длину, а ширины между морем и горами имеющий 10, 15 и 20 миль.
В строение годный лес есть здесь разных родов, из коих главные два: африканский дуб, или вонючее дерево, и желтое дерево. Первое одно только и растет в колонии и годится на корабельное строение. Английский корабельный мастер Беларк уверял меня, что крепостью он не уступает настоящему дубу и так тверд, что вода и воздух не более над ним действуют, как и над европейским дубом; желтое дерево отменно красиво, когда выделано в столярной работе. Думали, что оно годится для мачт, стеньг и пр., однако ж опытом нашли, что для сего оно слишком слабо.
Купеческие суда всех наций, приходящие к мысу Доброй Надежды нарочно для торговли, снабжаются всем для них нужным корреспондентами своих хозяев, между которыми идет торговля. Следовательно, есть взаимная коммерческая связь, которая обыкновенно продолжается по нескольку лет; а посему сии корреспонденты никогда не захотят обнаружить своего корыстолюбия, выставив неумеренные цены за припасы, доставленные ими для судов, принадлежащих приятелям своим по торговым делам.
Но суда, пристающие на короткое время к мысу Доброй Надежды для запаса пресной воды, съестных припасов, для починки и пр., обыкновенно стараются обойтись без посредства агентов. Но часто случается, что судно имеет нужду в таких пособиях, которых получить без помощи здешнего жителя невозможно. Может много встретиться случаев, которые заставят прибегнуть к малеру.
К стыду моему, надобно признаться, что я был в двух случаях бессовестно обманут; я говорю по опыту, мною самим изведанному и, судя по недостаточному моему состоянию, очень, очень недешево купленному.
Не успеет приходящее на рейд судно положить якоря, как его опросят гаванмейстер{127} и офицер с военных кораблей. От них тотчас весь город узнает, какое это судно, откуда и куда идет, и если оно пришло не с тем, чтобы здесь торговать, то в минуту посетит оное один из так называемых корабельных агентов (настоящее их звание – маклеры). Он рекомендует себя начальнику судна и предлагает свои услуги. Надобно сказать, к чести сих господ, что они почти все вообще отменно ловки в светском обхождении, говорят хорошо на многих иностранных языках, знают чужестранные обычаи и чрезвычайно проницательны и проворны.
После первого свидания он предложит вам и тотчас пришлет, хотя бы и не получил от вас решительного согласия пользоваться его услугами, разных, необходимо нужных на первый случай вещей; и никогда не упустит, самым неприметным и тонким образом, дать вам разуметь, что это малость, почти ничего не стоящая, и что он, доставляя оную, более делает себе удовольствие, служа чужестранцу, нежели ожидает приобрести какую-либо выгоду. Лишь только в первый раз съезжает начальник судна на берег, агент тотчас узнает о том, через нарочно приставленных караульных, и встречает его у самой пристани, приглашает в свой дом, где вы находите все готовым к вашим услугам. Но если вы между прочими разговорами коснетесь до покупки, он не увеличивает цены, а уменьшает, и все, что вы ни потребуете, он обещает вам доставить за самые сходные цены. Всегда такие обещания и уверения бывают на словах; до бумажных обязательств дело он никогда не доведет.
Когда же спросите вы настоящие решительные цены, почем будет он ставить вам такие вещи, то ответ бывает всегда неопределенный. Он вам скажет, что точной цены назначить не может, ибо они переменяются часто, но что разность бывает невелика; впрочем, какая бы перемена ни последовала, цены будут очень умеренные. В уверение, пожалуй, покажет старые свои книги, когда и по каким ценам он снабжал прежде бывшие здесь корабли, которые и в самом деле выставлены в них очень умеренны.
Но это еще не все: чтобы убедить вас более в своей честности, он подошлет к вам человек двух или трех из своих приятелей, которые очень искусно умеют играть свою роль; они заведут с вами разговор, как с недавно прибывшим иностранцем, о европейских новостях, о войне, о политике и т. п. Между прочими разговорами спросят, кому вы здесь знакомы и какие купеческие конторы дела ваши исправляют. Если скажете, что никого не знаете, то они тотчас вас предостерегут с большим доброжелательством, посоветуют быть осторожным, чтобы не обманули вас, и скажут, что здешние купцы почти все обманщики, кроме такого-то, а именно покажут вам точно на самого того – первого и главного плута.
Коль скоро вы сделали ему ваше поручение, то все ваши требования, все ваши желания исполняются вмиг: нет у него ничего для вас невозможного, кроме одного, то есть подать счет доставленным к вам вещам, чего они под разными предлогами никогда не делают до самого дня вашего отбытия, извиняясь достаточными причинами. Но когда вы настоите иметь счет, то его вам подадут, только не всем, а самым малозначащим вещам и поставят низкие цены. В неготовности же другого счета у них всегда много причин есть извиниться перед вами.
Коль же скоро дело дойдет до окончательного расчета и вам принесут список доставленным для вас вещам, написанный самой чистой рукой, на прекрасной золотообрезной бумаге, украшенной гербом Англии или каким-нибудь эмблематическим изображением, весьма искусно выгравированным, то, взглянув на красные графы, заключающие в себе цены вещам, вы ужаснетесь. Но на вопрос, отчего бы могла последовать такая великая разность в ценах, объявленных прежде и поставленных в счете, вам в минуту, нимало не запинаясь, отвечают, что слух пронесся, будто составляющаяся в таком-то порте сильная экспедиция назначается в Индию и должна зайти непременно к мысу Доброй Надежды, а потому-то на все вещи и припасы цены и поднялись до такой чрезвычайной дороговизны. Притом прибавят еще, что если сам агент или один из его приказчиков ночью не скакал бы верхом по окрестным селениям и не успел бы уговорить поселян сделать уступку, то вещи пришли бы еще дороже и того.
Нередко сама судьба благоприятствует им и подает причину оправдать себя в возвышении цен, как то: проливные дожди испортили дороги, и поселяне ни за какую бы плату не согласились везти требуемых у них вещей, если бы агент из особенного усердия к пользам вашим не склонил их к тому; а иногда чрезвычайные продолжительные жары, бывшие внутри колонии, наделали много вреда в поле, и весть сия в окрестностях города была причиной внезапного возвышения цен. Словом сказать, господа сии так способны и скоры на выдумки и имеют столько различных средств себя оправдать и притвориться честнейшими людьми в свете, что невозможно никак, обнаружа и улича в обмане, принудить их законным образом взять настоящие цены.
Счета их должны быть непременно уплачены; если же кто добровольно не захочет с ними разделаться, то колониальное правление признает их справедливыми и принудит по ним деньги заплатить все сполна. А неопытному, обманутому страннику предоставляется только право посердиться, побраниться и про себя назвать всех таких агентов бездельниками; а если кому угодно, то, пожалуй, можно и в журнал свой вояжный это замечание вместить, что теперь и я делаю, а более взять нечего.
Я не буду говорить здесь о сельских жителях,[17] из коих очень малое число мне удавалось видеть, и то на самое короткое время. Приезжающие сюда ненадолго иностранцы почти совсем никакого дела до них иметь не могут; они бывают и видят беспрестанно городских жителей, которых считают более четвертой доли всего населения.
Скромная наружная вежливость и тихий нрав суть две главные черты характера капских жителей. В разговорах они стараются быть осторожными. Все здешние жители, можно сказать, вообще воздержанны; домашние расходы их очень умеренны. Нажить деньги почитают они главной целью своей жизни, а потому самая большая часть городских жителей люди торговые, да и сами чиновники употребляют разные средства приобресть достаток, и нередко такие средства бывают несоответственны званию их и у других народов показались бы унизительными, как то: пускать в свои дома постояльцев и содержать их столом за известную плату по предварительному условию.
Готтентоты
Из альбома путешествий XIX века
Здешние голландцы, занимаясь с самой юности только торгами и изысканием способов обогатиться, недалеко успели в просвещении, и потому их разговоры всегда бывают скучны и незанимательны. Погода, городские происшествия, торговля, прибытие конвоев и некоторые, непосредственно касающиеся до них политические перемены суть главные и, можно сказать, единственные предметы всех их разговоров. Они или делом занимаются, или курят табак; до публичных собраний не охотники и никаких увеселений не терпят.
Молодые люди любят танцевать, но у себя в домашних собраниях. В театре, однако ж, бывают, но, кажется, более для обряда: во всю пьесу они беспрестанно разговаривают между собою, и, по-видимому, никакая сцена их тронуть не может в трагедии или рассмешить в комедии.
Я не знаю, как жители здешние одевались до покорения колонии англичанами; но ныне все вообще мужчины и женщины, старые и молодые, кроме тех только, которые по обещанию разве держатся старинных мод, все носят английское платье: между мужчинами черный цвет, а между женщинами белый в обыкновении. Все экипажи города, выключая губернаторскую, адмиральскую и одну или две другие кареты, состоят в малом числе самых старинных колясок, развалины каковых едва ли уже можно найти в Европе. Обыкновенная езда здесь верхом, если пешком идти далеко; женщины садятся боком на дамских седлах; мальчики в четыре или пять лет привыкают к верховой езде, катаясь на выезжанных нарочно для них козлах, которые взнузданы и оседланы: они так же послушны своим седокам, как и верховые лошади.
Встают здесь рано, между 6 и 8 часами; старики и старухи по утрам пьют кофе, а молодые люди чай; и в сем случае следуют обыкновению англичан, подавая с чаем на стол завтрак, состоящий из хлеба, масла, яиц, холодного мяса, рыбы, какой-нибудь зелени и пр. Обедают в 2 или 3 часа; стол их походит более на наш русский, нежели на английский; за столом вина пьют очень мало и после стола тотчас встают. Вечером пьют чай, часу в 10-м ужинают. У них ужин бывает по-нашему горячий, то есть подают суп и соусы.
Жизнь капских колонистов вообще однообразна и крайне скучна: что есть сегодня, то было вчера и точно то же будет завтра; они не наблюдают никаких больших праздников и торжественных дней. Если случится хорошая погода и голландцу удается заключить выгодный для него подряд, вот ему и праздник.
Впрочем, для них все дни в году равны, кроме Нового года; они празднуют один этот день. Родственники между собою иногда делают взаимные подарки и вечера проводят вместе по-праздничному. Суеверные люди, привыкшие судить об истинных сердечных чувствах по одной только наружности, сочли бы такое их невнимание к обрядам религии совершенным безбожием.
В Симансштате церкви нет; прежде у жителей было обыкновение в известные дни года посылать в Капштат за священником, который отправлял службу в обывательских домах по очереди; но с некоторого времени это вывелось: в 13 месяцев нашего здесь пребывания ни одного раза никакой службы не было. При нас у одной достаточной дамы хорошей фамилии умер сын, человек совершенных лет, и хотя послать за священником было недалеко, однако ж присутствие его не сочли нужным, и покойника положили в землю без всяких духовных церемоний.
Здешние голландцы обещания свои дают с большою осмотрительностью, а давши, исполняют их с точностью и в сем случае никогда не обманут. Но так как они люди, и притом купцы, то в других случаях, а особенно при покупке и продаже, я не советовал бы совершенно полагаться на их слово. При всем том, однако ж, не надобно меня понимать, чтобы я их называл обманщиками. Сказать неправду в торговых делах ныне означается техническим выражением: «не терять коммерческих расчетов»; стало быть, взять лишнее за проданные вещи или мало дать за купленные уже более никто не называет обманами, а коммерческими расчетами. Но всякий расчет не что иное есть, как экономическая осторожность; а быть экономну почитается в общежитии не последнею добродетелью; следовательно, голландцы здешние народ добродетельный.
Главнейший из их пороков есть, по мнению моему, жестокость, с каковою многие из них обходятся с своими невольниками; несчастных сих жертв, до акта, последовавшего в английском парламенте, об уничтожении торговли людьми, сюда привозили на продажу, так, как и во все другие колонии, большей частью с африканских берегов и плененных малайцев.
Невольников содержат в здешней колонии очень дурно: ходят они в лохмотьях, даже и такие, которые служат при столе своих хозяев. Сказывают, что с тех пор, как англичане ограничили жестокость господ в поступках к своим невольникам и запретили торговлю неграми{128}, их стали лучше содержать и более пещись об их здоровье. Скупость, а не человеколюбие, без всякого сомнения, была причиною такой перемены: невозможность заменить дешевою покупкой умерших негров заставила господ обходиться лучше со своими невольниками.
В обхождении капские голландцы просты и не любят никаких церемоний и околичностей. Но у них есть этикеты, так, как и у других народов, которые они строго наблюдают. Например, если кто лишится ближнего родственника, тот должен известить публику о своем несчастии через газеты и просить родню и друзей своих, участвующих в его печали, не беспокоить себя делать ему визиты и писать утешительные письма, а оставить бы его наедине предаться скорби и оплакать свою потерю. Вот образец одного такого объявления:
«Мыс Доброй Надежды, сентября 11 дня 1808.
В прошедшую ночь постигло меня ужасное несчастие преждевременною кончиною моего достойного дражайшего, возлюбленного супруга NN, преставившегося 26 лет 5 месяцев и 7 дней от рождения, после счастливого нашего соединения, продолжавшегося год 2 месяца и 27 дней; я желаю и надеюсь в сии тягчайшие для меня минуты горькой печали и сердечной скорби найти утешение, которое единая вера только может доставить несчастным страждущим; а потому прошу моих родственников и друзей, участвующих со мною в горести, извинить меня в непринятии утешительных от них писем и посещений.
Вдова такого-то».
Траурные обряды наблюдают они с великой точностию, даже по дальней родне; впрочем, печаль их очень часто бывает только притворная. Мы знали в Симансштате голландку, которая, лишась престарелой полоумной своей матери, горько плакала и казалась неутешною. Когда же стали представлять ей, что потеря ее невозвратна, что рано или поздно мы и все там должны быть, и другие обыкновенные в таких случаях утешения, тогда она сказала, что все это сама знает, но, лишась матери в такое время, когда фланель очень дорога, и имея большую семью, которую надобно одеть в траур, будучи сама недостаточная женщина, она должна будет понести очень чувствительную потерю.
При первом свидании с иностранцами капские жители обоего пола кажутся невнимательны, неучтивы и даже грубы; но, познакомившись несколько с ними, они становятся обходительнее, ласковее и очень услужливы. Холодная их наружность смягчается много приятной физиономией и правильными чертами. Здесь из мужчин есть много видных и красивых, а женщины прекрасны, очень многие из них, по справедливости, могут назваться красавицами.
Я не мог заметить, чтоб из иностранцев они отдавали какому-нибудь народу преимущество перед другими. Обхождение их со всеми равно: они всех приезжающих к ним чужих людей принимают одинаково и ко всем, кажется, равно хорошо расположены, кроме англичан, которых ненавидят от всего сердца и души. Непомерная гордость и беспрестанное тщеславие, коих англичане никогда и ни при каком случае скрыть не умеют, из всего света сделали им явных и тайных неприятелей.
Несмотря на многие выгоды, доставленные колонии британским правительством, большая половина жителей обоего пола терпеть не могут англичан и всегда готовы им вредить, коль скоро имеют удобный случай. Смеяться насчет английской гордости они почитают большим для себя удовольствием. Я несколько раз слышал, с каким восторгом голландцы рассказывали мне, что в обществе англичан за обедом целый час ничего более не услышишь, как беспрестанное повторение: передайте сюда бутылку, передайте туда бутылку (pass the bottle), доколе, наконец, бутылки своим скорым обращением не вскружат их голов, и тогда весь стол заговорит вдруг. Один кричит: «Этот голландец очень ученый, прекрасный человек, настоящий англичанин». Другой повторяет: «У такого-то голландца дочь отменно умна и редкая красавица, словом сказать, совершенная англичанка». Иной опять говорит: «Такой-то голландский офицер защищал себя чрезвычайно храбро, как бы он был англичанин».
Надобно беспристрастно сказать, что капские колонисты имеют причину и право смеяться над англичанами и ненавидеть их. Стоит только себе вообразить, что когда небольшое, ничего не значащее голландское суднишко взято в плен англичанами и сюда придет, то во все время, доколе оно стоит здесь перед глазами жителей, английские офицеры не упускают поднимать на нем голландский флаг под английским, как будто бы такая малость может что-нибудь прибавить к трофеям их флотов. А когда в торжественные дни военные корабли, по обыкновению, украшаются флагами, то на многих из них часто поднимают голландский флаг, в знак унижения оного, под самою подлою частью корабля. Такие случаи с первого взгляда кажутся безделицами, но они язвят национальное честолюбие и не легко забываются.
Торг, как внутренний, так и внешний, производимый на мысе Доброй Надежды, весьма маловажен: поселяне на продажу в город пригоняют рогатый скот и баранов и привозят вино, хлеб, зелень и плоды; а сами покупают чай, сахар, табак, порох, свинец, железо и грубые европейские изделия для одежды, а также и разного рода посуду – вот в чем состоит весь внутренний торг колонии.
Морской ее торг немного значительнее, но также особенного внимания не заслуживает.
Колония ничего такого не производит в большом количестве, что бы нужно было и чем бы дорожили в других землях, а сама, по неимению своих фабрик, имеет надобность почти во всех произведениях европейских мануфактур и без них обойтись не может, но только в таком малом количестве относительно к общему масштабу европейской коммерции, что здешний торг совсем неприметен.
Колония, кроме небольшого количества вина и малости коровьего масла, ничего не отправляет, а платит за покупаемые вещи чистыми деньгами, кои берет за доставляемые ею войскам, военным кораблям и купеческим судам съестные припасы и вина.
Мануфактурами на мысе Доброй Надежды не занимаются; здесь нет совсем никаких фабрик; все рукоделия их состоят в кузнечной работе, в делании фур, телег и бочек и в выделывании коровьих и оленьих кож.
Овечья шерсть могла бы составить знатный вывозной торг, если бы правление обратило на оный свое внимание. Но так как сему торгу и основания не положено, то поселяне ныне, привезя свою шерсть в Капштат, часто принуждены бывают, за недостатком купцов, назад с нею ехать или продавать за самую безделицу, а потому они и не заботятся об улучшении и сбережении сего важного и весьма изобильного в здешней колонии предмета европейской торговли.
Чрезвычайное изобилие в рогатом скоте, достаточное количество соли в разных местах колонии, а особенно около залива Алго (Algoa bay){129}, и прохладные погоды, часто здесь бывающие, дают колонистам мыса Доброй Надежды все способы приготовлять солонину, коровье масло, сыр и бычьи кожи для внешней торговли. Но этого ничего нет, кроме небольшого количества масла, отправляемого в Бразилию, где по причине сильных жаров его не делают.
Сыру здешние жители совсем делать не умеют и не стараются научиться полезному сему искусству: какой же ныне у них подают сыр собственного их дела, то есть его почти невозможно.
Китовый промысел, включая в оный морских медведей и тюленей, мог бы составить знатную часть капской торговли, если бы жители принялись заниматься оным. Залив, называемый Делаго (Delagoa bay){130}, бывает наполнен в известные времена года китами; а множество островов, недалеко от мыса Доброй Надежды лежащих, по берегам усеяны морскими зверями.
Ныне здесь, в Фалс-Бай, есть небольшое заведение для китовой ловли и для промысла тюленей, принадлежащее одной купеческой компании, которая за сию привилегию ничего не платит колонии.
Правительство, желая ободрить такого рода промысел, дает право на оный на три года тому, кто только пожелает им заниматься. Промысел китов начинается в первых числах мая, а кончается в сентябре. Киты, которых промышленники бьют, называются Bone whale. Их, однако ж, мало бывает в здешнем заливе, а много заходят другого рода, именуемых горбатыми (Humbacks), но их не ловят; они ни к чему не годятся. Тюленей бьют на небольших островах, лежащих подле мыса Эгвилас{131}, по сию сторону его; и сей промысел довольно прибыточен. На острове, лежащем в Фалс-Бай и названном Тюленьим, компания также промышляет сих животных, но мало, и они не так хороши.
Слоновая кость и страусовы перья могли бы также приносить немалую прибыль здешним жителям, если б оные стали отправлять в Европу. Ныне поселяне ими мало занимаются и не стараются промышлять их, потому что расход невелик в городе, а тогда бы не только что сами, но и стали бы доставать от бушманов{132} и кафров{133} как слоновую кость, так и страусовы перья. С распространением торговли и доходы бы знатно увеличились{134}.
Сказанное мною здесь о торговле мыса Доброй Надежды я заключу следующим примечанием. Недеятельность оной относить не должно на счет колонистов и здешних купцов: они расторопны, трудолюбивы, знают свои выгоды не хуже всех людей в свете и страстно любят деньги. Следовательно, не расстались бы добровольно со своими выгодами, если бы правительство благоприятствовало их предприятиям. Но Голландская Индийская компания считала сию колонию постоялым двором богатых своих конвоев и содержала оную, не заботясь нимало доставить ее жителям коммерческие выгоды, от коих сама никакой пользы получать не могла. Британское же правительство, доколе будет в неизвестности, удержит ли Англия мыс Доброй Надежды за собою навсегда или при заключении мира обстоятельства заставят опять уступить оную другой державе, – конечно, не приступит ни к каким новым коммерческим узаконениям, которые клониться могут к большой выгоде временных ее подданных.
Мыс Доброй Надежды имеет центральное положение между Северным и Южным Атлантическим океаном, Великим Южным океаном{135}, окружающим мыс Горн и Вандименову Землю, и морями Индийским{136} и Китайским.
И когда взять в рассуждение, что европейские морские державы посылают ежегодно большие конвои в Индию и Китай, которые должны как туда, так и на обратном пути проходить почти в виду южного конца Африки, что всякий год множество судов употребляется для китового промысла в Южном Великом океане, у мыса Горн, у Новой Голландии и при берегах Новой Зеландии, и что колония здешняя достаточно производит всякого рода съестные припасы для снабжения многочисленных флотов, то мыс Доброй Надежды справедливо можно назвать самым полезным местом для торгового мореплавания. Его было бы прилично именовать коммерческой гостиницей европейцев или морским караван-сараем{137}. Владение этим местом, по географическому его положению и по политическим причинам, есть одна из главных целей, которую никогда не выпускают из виду первостатейные морские державы.
Кроме двух главных заливов – Столового и Фалс-Бай, о коих ниже сего я буду говорить пространно, в пределах колонии находятся еще следующие: залив Св. Елены и Салданья, лежащие на западном берегу, и заливы Моссель, Платенберг и Алгоа, на южном берегу находящиеся. Кроме оных, есть еще несколько других впадин в берег, кои называются на картах заливами.
Залив Св. Елены{138} имеет в отверстии 27 миль, впадает в берег на 20 миль; глубина при отверстии от 15 до 25 сажен; в середине залива около 10, а у берегов 4, 3 и 2; грунт для якорей хороший. Залив сей совершенно открыт всем ветрам NW четверти и потому для стояния кораблей вовсе неспособен.
Залив Салданский{139} есть совершенная гавань: ширина входа в него только 2 мили, да и тот прикрыт двумя островками; глубина от 4 до 10 сажен; грунт по всему заливу хорош. Корабли могут стоять в середине залива на пространстве 1 мили в диаметре. Сей превосходный порт, закрытый от ветров со всех сторон, конечно, был бы главным местом колонии, если бы не имел весьма важного недостатка, а именно: пресной воды, которой едва с большими трудами можно накопить достаточное количество для находящегося здесь большого караула. В нашу бытность на мысе Доброй Надежды губернатор посылал инженеров сделать опыт, нет ли средств получить воду из колодезей, глубоко вырытых в разных местах, залив окружающих; но все труды их были тщетны.
Заливы Моссель, Платенберг{140} и Алгоа по глубине и грунту могли бы назваться хорошими рейдами, но, будучи совершенно открыты с южной, юго-восточной и восточной сторн, весьма опасны для кораблей, останавливающихся здесь. Притом открытое положение берегов подвергает их чрезвычайному буруну. Редко можно пристать на шлюпке к берегу без большой опасности, а особенно по обманчивому виду буруна у берегов, несколько приглубых. Будучи в расстоянии 20 и 10 сажен от берега, кажется вода при оном покойна. Но в самое мгновение, когда надобно пристать, бурун поднимается, крутится и, низвергаясь на шлюпку, разбивает ее в куски. Таким образом в заливе Платенберг при нас погиб английский морской капитан Колвергоус с своею женою и со всеми бывшими с ним на шлюпке, подъезжая к берегу. Стоявший на оном человек предостерегал его и кричал, чтобы он воротился по причине опасности от бурунов, но он полагался более на свои глаза и обманулся. Шлюпка была залита и разбита на мелкие части, а его выкинуло на берег, держащего в руках свою супругу.
В эти опасные заливы суда купеческие иногда заходят, но бывают там самое короткое время, какое только необходимо нужно для принятия груза. Из залива Моссель они привозят хлеб и лес, из Платенберга строевой лес для адмиралтейства, а из Алгоа соль и соленое мясо.
Столовый залив есть первая пристань и главный порт колонии мыса Доброй Надежды. Но название это принадлежит ему не по качествам, какие должен иметь приморский порт, а по положению при оном столицы колонии. Капштат, заключающий в себе более четвертой доли всего числа жителей, будучи местом пребывания правительства, всех чиновников, войск, купцов и вообще достаточных и значащих людей, заставляет все суда, как военные, так и купеческие, имеющие дело до колонии или надобность в ее пособиях, приходить в здешнюю пристань по необходимости, какова, впрочем, опасна она ни есть.
Прилив бывает невелик и течение весьма слабо: вода не возвышается более 3 футов, кроме жестоких морских ветров и других необыкновенных случаев, поднимающих ее выше сего предела. Открытое его положение для всех ветров, дующих из NW четверти горизонта прямо с океана, делает здешний рейд чрезвычайно опасным и нередко гибельным для кораблей в зимние месяцы, в кои северо-западные ветры господствуют здесь и дуют часто с невероятной жестокостию. Остров Гобен, находящийся перед отверстием залива, почти на середине между обоими его берегами, столь мал в сравнении с расстоянием его от берегов и пространством залива, что служит очень мало значащею защитою стоящим на рейде судам от океанских ветров.
Но рейд здешний не в одни только зимние месяцы опасен, и не всегда при северо-западных ветрах. Нередко были примеры, что в летнее время, при восставших от NW бурях, суда погибали подле самого города. В 1799 году английский линейный корабль «Скипетр» (Sceptre), летом стоявший в Столовом заливе, 5 ноября, по случаю празднуемого англичанами торжества, в час пополудни салютовал из пушек, а к 10 часам вечера того же дня едва обломки корабельных членов приметны были на берегах залива. С ним погибли в одно время датский военный корабль и много купеческих судов.[18] Долго жившие здесь моряки меня уверяли, что редкий год проходит, когда бы у них не было в ноябре месяце, по крайней мере, одной бури от NW.
Ветры SO, в летние месяцы в здешних морях владычествующие, хотя не могут быть гибельны для судов, стоящих на Капштатском рейде, потому что под ветром у них чистое море, но они бывают весьма беспокойны и опасны мачтам, стеньгам и пр. Шквалы или порывы, низвергающиеся с вершины Столовой горы, иногда дуют с такой силою, что срывают корабли с якорей и уносят в море. Часто ветры таковые продолжаются по два и по три дня. Стремление их невероятно. Я сам видел своими глазами, как они выломали с корнем два больших дуба в губернаторском саду. На площадях и на улицах валяющиеся камешки поднимаются ими и несутся с такой скоростью, как простая пыль при обыкновенных крепких ветрах. Жители всегда при SO бурях закрывают ставни у окон, обращенных к ветру. Но это не защищает их от тонкой пыли, которая, сквозь самые малейшие скважины пробираясь в комнаты, покрывает слоями пол, стены, мебель, платье и пр. и даже набивается в закрытые и запертые сундуки сквозь ключевые дыры. Трудно бы мне было этому поверить, если бы я не испытал сего над собственным моим платьем, которое было заперто в деревянном, кожею обитом сундуке.
Ужаснее и величественнее картины вообразить себе нельзя, какую можно видеть здесь в зимние северо-западные бури, всегда сопровождаемые громом и молнией. Ревущий ветер, потрясающий здания и производящий беспрестанный стук в окнах и дверях, прерывается только сильными громовыми ударами, рассыпающимися над самой головой. Частая и яркая молния, освещающая на несколько секунд окрестности и волнующееся, кипящее у берегов море; стоящие на рейде, в большой и беспрестанной опасности, корабли и вершины черных гор, окружающих Капштат; глубокая тишина и бездействие во всем городе – суть такие предметы, которые вселяют в сердце какой-то необыкновенный священный трепет… Случившаяся при мне в Капштате жестокая буря вечно будет живо запечатлена в моей памяти.
Зимними месяцами на мысе Доброй Надежды считаются последняя половина апреля, май, июнь, июль, август и половина или весь сентябрь. В это время здешнее море бывает подвержено частым бурям, дующим из NW четверти, кои иногда свирепостью не уступают почти настоящим ураганам. Поэтому Голландская Ост-Индская компания поставила законом для своих кораблей, чтобы они никогда не останавливались в Столовом заливе от 19 апреля до 15 сентября, а переходили бы в Симанский залив.
Ныне же английские военные суда обыкновенно оставляют его в первых числах мая по новому стилю, а возвращаются в начале сентября. Но купеческие суда бывают там во всю зиму. Малое углубление их позволяет им стоять между берегом и баром, который, перехватывая волны, уменьшает их величину и ярость. Следовательно, они и не подвержены такой большой опасности, как большие суда, ничем не прикрытые от свирепости океанского волнения.
Черные, сгущающиеся на горизонте в северо-западной его четверти тучи, мало-помалу поднимающиеся, суть непременные и вернейшие признаки приближающейся бури; и тогда все стоящие здесь суда обыкновенно начинают приготовляться к отвращению бед, коими она угрожает. А в летние месяцы, когда вершина Столовой горы вдруг покрывается белым облаком, которое постепенно начнет, увеличиваясь, опускаться книзу по крутой стороне горы,[19] служит никогда не обманывающим предшественником крепкого шторма от SO. При первом появлении сего облака корабли, стоящие на рейде, тотчас начинают спускать стеньги и реи, готовить запасные якоря и пр.
Сей залив имеет столь опасный рейд, что английский контр-адмирал Стерлинг, бывший перед нашим прибытием главнокомандующим здешней эскадры, имел намерение установить, чтобы военные суда во весь год никогда сюда не приходили, а для исправления своих надобностей останавливались бы в Симанском заливе.
Я спрашивал у многих сведущих голландцев, что бы могло быть причиною выбора такого дурного и опасного залива для главного порта и почему первые основатели колонии не предпочли Фалс-Бай сему месту.
Самые сведущие полагали причиной тому незнание, что существует Симанский залив, ибо по документам, сохраненным в архивах колонии, известно, что Симанский залив найден первыми колонистами спустя 30 лет после основания Капштата, когда уже многие здания с великими издержками были там построены. По основании же сего города скоро из него был послан отряд берегом для отыскания со стороны Фалс-Бая удобной пристани, где бы построить город. Тогда вся колония была покрыта лесом, наполненным лютыми зверями; посланный отряд через шесть недель достиг Фалс-Бая по северную сторону Мюзенбурга; следовательно, Симанского залива приметить не мог, и, возвратясь, донес о невозможности далее продолжать изыскания, о трудности пути и об опасностях, встречающихся от великого множества львов и тигров.[20]
При взгляде на план Фалс-Бая тотчас видеть можно, что пространство и открытое положение сего залива не делают его спокойным и безопасным портом. Но природа вознаградила сей недостаток небольшим заливцем, вдавшимся в западный берег Фалс-Бая; залив этот назван Симанским, по имени одного из бывших здесь губернаторов.
В Симанском заливе на мягком песчаном дне и на глубине от 4 до 12 сажен могут стоять судов до пятнадцати, очень спокойно и в совершенной безопасности, кроме того, судов 20 и более на выходе залива, не подвергаясь ни малейшей опасности, лежать на якорях могут. Грунт там песчаный, самый лучший для держания якорей, и глубина не более 15 и 17 сажен. Волнение также много уменьшает своей ярости, пройдя почти через все пространство Фалс-Бая. Но стоять в этом месте летом, хотя опасности и нет, очень беспокойно, потому что тогда ветры от SO дуют часто, а волнение при них сильно качает корабль и препятствует иметь сообщение с берегом гребными судами.
Рейд Симанского залива природою кажется разделен надвое: один можно назвать малым, или внутренним, а другой большим, или наружным, рейдом. Створная линия восточного мыса Фалс-Бая, называемого Фальшивым, и камня, называемого Ноевым Ковчегом, есть предел, разделяющий два рейда. Суда, стоящие на малом рейде, совсем закрыты от волнения при SO ветрах восточным берегом Симанского залива, и чем ближе они стоят к берегу, тем лучше.
Когда колония находилась в руках голландцев, то их военные и ост-индские корабли никогда не останавливались к берегу ближе Ноева Ковчега и так называемых Римских каменьев, а потому при крепких ветрах от SO они были совершенно открыты всей силе океанского волнения, что самое и было причиной, почему Симанский залив считали столь же опасным в летние месяцы, как Столовый зимою. Но тринадцатимесячный опыт совершенно удостоверил нас в противном: во все это время шлюп дрейфовало только один раз, и то не от крепкого ветра, а оттого, что английский военный катер своим канатом задел за наш якорь и поворотил его. Впрочем, как бы ветер крепок ни был, мы всегда могли отстаиваться на одном якоре.
Правда, что мы стояли в самом заливе и, как я выше его назвал, на малом рейде; но при нас много раз линейные и ост-индские корабли стаивали на большом, или внешнем, рейде, и жестокие SO штормы никогда их не дрейфовали. Хотя с большого рейда в крепкие от SO ветры на шлюпках ездить невозможно, но на малом рейде очень редко случается, чтоб с берегом нельзя было иметь сообщения, а пристать к берегу у самого города всегда можно без малейшей опасности.
В Симанском заливе прилив поднимается до 5 футов, а в крепкие с моря ветры вода иногда возвышается более 6 футов, но течение едва приметно бывает. Ветры здесь натурально теми же законами управляются, как и в Столовом заливе. Господствующие из них NW и SO: первый в зимние, а последний в летние месяцы. Но горы, разделяющие западный берег от восточного и находящиеся поблизости Столового и Симанского заливов, причиняют немалую разность в силе и действии ветров, дующих в одно и то же время в тех двух заливах. Разность эта состоит в следующем: северо-западный крепкий ветер в Столовом заливе дует ровно и постоянно, и когда усиливается, то постепенно, а в Симанском заливе в то же самое время приходит он шквалами через несколько минут один после другого, с равною силою и с некоторою переменою в направлении. Юго-восточные ветры, наоборот, точно так дуют в Симанском заливе, как северо-западные в Столовом, и в сем последнем – шквалами.
Глава вторая
На пути от мыса Доброй Надежды до острова Тана
В 9 часов пополудни 16 мая при лунном свете мы заметили, что оконечность мыса Доброй Надежды находилась от нас по компасу на WtN в 5 милях глазомерного расстояния; от сего места мы стали вести свое счисление.
Намерение мое было скорее удалиться к югу, плыть в больших широтах прямо к востоку и, обойдя Новую Голландию, не приходя на вид берегов оной, пройти между ею и Новой Зеландией, идти по восточную сторону Ново-Гебридского архипелага и, пройдя между Ново-Филиппинскими или Каролинскими островами, править прямо к Камчатке. Расстояние было велико, время коротко и главного провианта – сухарей – немного, так что я принужден был производить команде менее двух третей регламентной порции. Но план мой, благодаря судьбе, как то впоследствии видно будет, удался во всем по моему желанию. День и ночь мы несли все возможные паруса; офицеры и нижние чины были неутомимы.
Необыкновенная расторопность и рвение, каковое оказали все служившие на «Диане» при вступлении под паруса, требовали справедливой с моей стороны признательности, которую я изъявил им формальным образом – письменным приказом, назначив нижним чинам по высочайше данной мне власти денежное награждение.
Малоизвестность пути и недостатки в съестных припасах заставили меня принять некоторые особые меры осторожности в продовольствии, кои предписал я команде также письменным приказом.
Около полудня 19-го числа увидели мы сверху большое трехмачтовое судно прямо у нас впереди, почему и приготовили шлюп к сражению, но по приближении к оному рассмотрели, что то было купеческое судно, которое шло к востоку.
Пользуясь благоприятным ветром, мы правили к югу до 6 часов пополуночи 21-го числа, а потом, достигнув широты 40°, стали держать к юго-востоку.
В 3 часа после полудня 22-го числа последовала внезапная перемена ветра. С нашедшим от SW шквалом при дожде и ветер, довольно крепкий, с порывами, начал дуть из сей четверти, причем мы продолжали плыть к SO. Сего числа после полудня мы видели необыкновенное множество альбатросов, пинтад и петрелей. И прежде сии морские птицы, обыкновенные спутники мореплавателей Южного океана, всякий день около нас летали, с самого отплытия от мыса Доброй Надежды, только не в таком множестве.
К ночи ветер стал дуть тише. Погода была облачная, с полудня же и дождь пошел. Перед захождением солнца ветер сделался крепкий от О, и на ветре блистала молния, слышен был гром. Тучи постепенно приближались, и временно шел проливной дождь. С 11 часов ночи ветер утих, но до 3 часа пополудни часто находили легкие, но продолжительные порывы, которые наносили страшные грозовые тучи, из коих блистала ужасная молния и гремел чрезвычайный гром. Мы, так сказать, были окружены молниеносными огнями, и некоторые удары били в воду очень близко нас. Я хотел было поднять громовые отводы, но беспрестанно почти переменявшиеся ветры, частые порывы и совершенная темнота ночи заставляли меня опасаться, чтоб оные не произвели противного действия и вместо отведения ударов не привлекли бы их.
Гроза продолжалась до 4 часов утра.
Во всю ночь, доколе молния и гром свирепствовали в высочайшей степени своей силы, все офицеры и нижние чины находились наверху на случай пожара.
25-го числа ветер дул при ясной погоде до 10 часов вечера. Потом нанес тучи, с проливным дождем, из которых блистала почти беспрестанно яркая, жестокая молния с пресильными громовыми ударами. Гроза сия была несравненно ужаснее, нежели та, которую мы имели в прежнюю ночь. Она продолжалась до самого рассвета, и в продолжение оной временно мы видели так называемый Сент-Эльмский огонь{141} на вершине флюгерного шпица, который был медный. Огонь сей казался шарообразным, величиною с голубиное яйцо, был виден по нескольку минут сряду. Удары молнии били в воду подле самого шлюпа. Один из них столь близко пролетел мимо лица моего, что я почувствовал непомерную теплоту; яркий блеск оного так меня ослепил, что я несколько минут не мог видеть Рикорда, стоявшего в двух шагах от меня. Начал уже думать, не потерял ли я зрения навсегда, но после понемногу предметы мне показались. Сию ночь мы провели с таким же беспокойством, как и прежнюю. Будучи во все время грозы подвержены сильному дождю, стоя при своих местах наверху, шли своим путем, а в ночь с 5 на 6 июня, когда находились в широте около 42°, а в долготе около 65°, выпала большая роса. Я упоминаю о сем обстоятельстве для того, что многие мореплаватели думают, будто роса есть верный признак близости земли. Но в сем случае ближайшая от нас земл находилась в 250 милях{142}. Разве мы проходили какую-нибудь неизвестную еще землю. Сего числа нашли мы, что многие из водяных бочек были неполны. Почему я счел за нужное уменьшить порцию воды.
В сии дни на море совсем не было зыби, свойственной сему океану; а движение вод не более было, как в каком-нибудь средиземном море. В те же дни видели мы несколько пучков морского растения; по ночам примечали около судна стада морских свиней и двух или трех небольшого роста китов; ночи были яснее дней.
До 7 июля не случилось с нами ничего особенно примечания достойного, ветры дули по большей части из NW и SW четверти, и весьма крепкие, при мокрой, сырой погоде. Видели разного рода свойственных климату птиц, китов и морские растения. А достигнув долготы 120°, стали часто встречать светящиеся тела, которые прежде редко видны были, и однажды между множеством темных альбатросов, обыкновенных в здешней стране, попался один белый. Это большая редкость в сей части Южного океана. А сего числа (7 июля) в 11 часов утра мы прошли меридиан южной оконечности Вандименовой Земли в расстоянии от оного 120 мили и видели несколько пучков настоящего морского растения, альбатросов, петрелей и пинтад. В ночь летала около нас несколько часов маленькая береговая птичка.
Достигнув меридиана южного мыса Вандименовой Земли, можно сказать, что мы совершили плавание от мыса Доброй Надежды до Новой Голландии, на что употребили 51 день, в которые прошли, считая по прямой черте, 5910 миль, или 10 340 верст. Приняв в рассуждение весьма дурной ход «Дианы», видно, что без большого благоприятства ветров и попутного течения нам невозможно было перейти в такое время столь великое расстояние.
8-го числа мы стали править к NO. Сей курс был ближайший, который вел нас к Ново-Гебридскому архипелагу. С полуночи 9-го числа стал дуть свежий ветер с порывами. Погода была облачная, и временно блистала молния, а в 4 часа утра, при том же ветре, выяснило. К полудню ветер дул тихо. Но мы уже теперь обогнули южную сторону Вандименовой Земли и входили в ту часть Южного океана, которая вливается между Новой Голландией и Новой Зеландией. Будучи в широте 43 ±, долготе 153°+, имели ужасно большую зыбь от WSW.
Ветер и погода с порывами продолжались до 8 часов утра 11-го числа. Потом ветер сделался гораздо тише, и погода выяснила; но большая зыбь от WSW шла по-прежнему. Сегодня она кончилась; это означало, что мы прошли границу Южного океана с той стороны, ибо мы сего числа в полдень находились почти на параллели северной оконечности Вандименовой Земли.
В 4 часа пополудни 11-го числа нашел шквал с дождем, и с того времени свежий ветер стал дуть из SW четверти с порывами, при облачной дождливой погоде.
12-го числа с полуночи до 5 часов утра был свежий ветер с крепкими порывами при облачной погоде; а потом при тех же обстоятельствах дул он от S прямо до полудня 13-го числа; после чего перешел ветер к SO. Погода была облачная, однако же иногда прояснивало.
В атмосфере мы начали чувствовать большую перемену: воздух был теплее; сегодня океанских птиц весьма мало было видно, и в первый раз показалась летучая рыба. В полдень мы находились по обсервации в широте 36°5840, в долготе по хронометрам 159°5715.
Во все сутки 14-го числа ветер дул по большей части тихий и умеренный; погода была малооблачная, с просиянием солнца, а временно облачно и шел дождь. К полуночи на 15-е число ветер стал крепчать, а в полночь, отошед к О, дул прямо от сего румба очень крепкий. До 8 часов утра стояла светлая погода, потом сделалось облачно и временно начинал идти дождь.
Ветер крепкий от О со шквалами дул во все сии сутки; а в ночь на 16-е число от того же румба стал дуть еще крепче и с жестокими шквалами при дождливой погоде. А на рассвете ветер превратился в ужасную бурю и все дул прямо от О при дожде и сильных шквалах. Кроме двух штормовых стакселей, мы не могли держать никаких парусов; да и из тех фок-стаксель нашедшим на судно валом, коего часть ударила в сей парус, изорвало в лоскутки.
17-го числа до 5-го часа пополудни также ужасная буря продолжалась прямо от О. Погода была облачная и с дождем, потом ветер несколько смягчился, но все еще дул жестоко до половины шестого утра 18-го числа, а в сие время нашел от N шквал с проливным дождем, громом и молнией. После сего ветер стих и стал отходить к W. Буря продолжалась более трех суток и во все сие время точно от одного румба, то есть от О; это весьма редко случается. Во все сутки (18-го числа) ветер был тихий, погода облачная, иногда с дождем, а часто выяснивало; ночью же к западу видна была молния.
Сегодня мы видели в первый раз свойственную жаркой зоне птицу, которую англичане называют военным кораблем, а французы фрегатом{143}. Это было в широте 31°±, долготе 162°+.
Ближайшая из известных земель к нам в сие время была остров лорда Гоу{144}, который отстоял от нас в расстоянии около 80 миль.
23-го числа в 6-м часу поутру прошли мы южный тропик в долготе 168°50.
С полудня мы шли на N и до 6 часа вечера переплыли 25 миль. Следовательно, должны были по Арросмитовой карте находиться подле самого острова Валполя{145}, коего долгота на оной 169°18, широта 22°30. Но мы, смотря его до самой ночи, с салинга{146} в зрительную трубу, увидеть не могли, почему я заключаю, что он положен на карте не в своем месте.[21] На верность же наших хронометров мы положиться могли, ибо во все время плавания нашего от мыса Доброй Надежды они шли очень правильно и всегда показывали почти одинакую разность в долготе. Лунные обсервации никогда не разнились с хронометром более 20 миль долготы к востоку.
Сего числа в 5 часа пополудни стали мы править прямо к острову Анаттом, южнейшему из Ново-Гебридского архипелага.[22] Остров сей видел капитан Кук и определил географическое его положение, почему мы смело могли взять курс свой на него.
Остров Анаттом
Остров Тана
В половине четвертого часа пополуночи на 25-е число открылся нам остров. Ночная зрительная труба мне его показала очень хорошо. Сначала, не зная точного до него расстояния, мы на четверть часа остались под малыми парусами. Но, присматриваясь в трубу, примерили, что мы от него далеко еще были. Тогда, поставив все паруса, стали держать прямо к нему.
В 6 часов рассвет нам его показал явственно: лежал он по румбу NW и SO в глазомерном расстоянии между двумя оконечностями миль 15 или 18 и имел фигуру, подобную крыше какого-нибудь большого здания. Но сию фигуру он сохранял, доколе расстояние до него не позволило нам рассмотреть неровностей его вершины; но, приблизившись миль на 15, все возвышения, изгибы и ущелины показались, и он тогда переменил вид. Издали он нам казался диким, голым, бесплодным, огромным, каменистым островом; но чем ближе мы к нему подходили, тем лучше открывались приятные его холмы и прекрасные рощи.
При рассвете, когда нам открылся остров Анаттом, увидели мы также и остров Тана с салинга прямо перед нами. Сей остров приметен по курящейся на нем огнедышащей горе, о коей упоминается в путешествии капитана Кука. А в половине восьмого часа открылся нам с салинга остров Эрронан{147}.
В 10-м часу, приближаясь к острову Анаттом, приметили мы на нем во многих местах дым; сие было несомненным признаком, что остров обитаем. Тогда я велел поднять наш флаг. В самое сие время увидели мы, что с южной стороны от острова к западу простирается риф, в середине коего находился небольшой, покрытый зеленеющими деревьями, между коими видны были пальмы и кокосовые деревья, островок; а скоро после приметили, что за помянутым рифом и островком, ближе к берегу, была тихая вода, по которой жители ездили в своих кану.[23] Некоторые из них ходили по берегу, а другие плавали в бурунах у самог берега. Чем ближе мы подходили к берегу, тем более видели жителей.
В 12-м часу мы были от середины юго-западной стороны острова милях в двух и приметили множество людей на берегу, совершенно нагих. Они бегали с предлинными копьями, которыми, махая, делали нам знаки; но в угрозу ли оные были, или приглашали они нас к себе, мы не знаем. На их знаки я велел махать с приметного места корабля белым флагом, привязанным на длинном шесте, но жители от берега не отдалялись.
Наконец увидели мы, в расстоянии от нас около полумили, маленькую кану с выстрелами, или коромыслами,[24] на которой ехали два островитянина. Я тотчас приказал, убрав лишние паруса, держать к ним и велел махать с разных мест шлюпа белыми платками. Но они от нас погребли к берегу, крича что-то очень громко и показывая своими веслами к небольшой заводи, находящейся за рифом. Когда же мы привели на свой курс и стали прибавлять паруса, они опять за нами воротились; но лишь мы в другой раз поворотили к ним, они тотчас стали от нас удаляться и, продолжая кричать, показывали на берег. Тело они имели черное, лоснящееся и были совершенно нагие; узкие повязки по поясу составляли всю их одежду; а у одного из них на груди висело что-то белое, эллиптической фигуры. Он, положа одну руку на грудь, другою держал весло и показывал к берегу, в знак, я думаю, того, чтоб мы шли туда, к заводи.
Гаванца сия имела пленительный вид; лежит она посредине юго-западной стороны острова. Я очень желал бы посетить сей остров, и более потому, что капитан Кук к нему не приставал. Но неизвестность, какие съестные припасы мы можем на нем получить, есть ли близко берега пресная вода, каково к нему приставать на гребных суднах, каков нрав жителей и пр., – понудили меня предпочесть верное сомнительному и идти тотчас в порт Резолюшен[25] острова Тана, которого я надеялся достичь сего же вечера. Обстоятельства наши требовали, чтоб мы пришли нынешней осенью на Камчатку; следовательно, поспешность была нужна.
В 1-м часу пополудни прошли мы северо-западную оконечность острова Анаттом, тогда остров Эрронан из-за него открылся. В то же время увидели мы другую кану с 4 человеками, милях в 4 или 5 от нас; к ней подходить мы не покушались, да и они к нам не хотели приближаться.
Остров Анаттом чрезвычайно высок.
Ровный попутный ветер от SO, при ясной погоде, скоро привел нас к острову Тана. Невозможность войти, доколе еще не было светло, в гавань заставила нас дожидаться до утра, почему мы в 7-м часу, убрав все лишние паруса, легли в дрейф и потом во всю ночь, при умеренном ветре, то лежали в дрейфе, то лавировали, делая короткие галсы. Небо было облачно и ночь очень темна, но танская огнедышащая гора, извергая большое пламя, служила нам вместо маяка. Мы знали по описанию капитана Кука, что она лежит близко гавани, почему по ней и располагали своим местом. Извержение сей горы имело величественный вид: сколь мы ни устали от дневных наших трудов, но не скоро оставили палубу, любуясь столь прекрасной и вместе страшной картиной природы. Вообще мы день сей провели хотя в трудах и работе, но очень приятно.
Коль скоро поутру в 7-м часу (26-го числа) довольно стало светло, то мы, при тихом ветре от NO, пошли к юго-восточному берегу острова Тана, чтоб осмотреть вход в порт Резолюшен. А так как помянутого залива карты у нас не было, а к юго-западу от нас показался нам залив, способный принимать суда, то мы туда и стали держать вдоль песчаного берега, перед коим был риф, на котором бурун разливался страшным образом. По берегу бегало множество черных нагих жителей. Все они от старого до малого были вооружены длинными рогатинами и дубинами; они нам делали разные знаки и махали, по-видимому приглашая к себе.
Пройдя несколько вдоль берега, увидели мы, что показавшееся нам заливом не что иное было, как небольшая заводь, загражденная рифом, почему мы, поворотив назад через фордевинд, стали держать к северу. Тогда ветер вдруг утих, а зыбью стало валить нас к рифу. Мы бросили лот и нашли глубину слишком большую и неспособную положить якорь. Тогда вмиг спустили мы гребные суда. Но и они не в силах были оттащить нас от каменьев, к коим нас прибило. Мы видели ясно свою гибель: каменья угрожали разбитием нашему кораблю; а несколько сот диких, на них собравшихся, грозили смертию тем из нас, которые спаслись бы от ужасных бурунов при кораблекрушении. Однако ж Богу угодно было избавить нас от погибели: в самые опасные для нас минуты вдруг повеял прежний ветер, в секунду мы подняли все паруса. Никогда матросы с таким проворством не действовали, и мы миновали в нескольких саженях надводный камень, которым кончался риф. Вот какова жизнь мореходцев! Участь их часто зависит от дуновения ветра.
Пройдя помянутый камень, увидели мы вдавшийся довольно далеко залив, к которому и жители, стоя на берегу, нам махали, почему я лег в дрейф и послал на шлюпке штурмана Хлебникова осмотреть оный. При выезде нашей шлюпки в залив встретили ее двое диких на одной кану; они держали в руках зеленую ветвь – обыкновенный мирный знак между жителями островов Тихого океана. Хлебников их обласкал, подарил им несколько холстинных полотенцев и бисеру, за что они отдарили тринадцатью кокосами.
Возвратясь на шлюп, он объявил о гавани следующее: положение оной от N к S, по глазомеру на милю в длину и с полверсты в ширину; глубина в ней от 7 до 8 сажен; на дне мелкий серый песок, а проход с моря 10, 9 и 8 сажен глубиною; гавань открыта только от северного ветра.
Хотя мы точно и не знали, та ли эта губа, в коей был капитан Кук и которую он назвал порт Резолюшен, однако ж я решился войти в оную, почему и велел править ко входу. В 9-м часу мы вошли в помянутый залив и положили якорь, при радостных и громогласных криках великого множества островитян, собравшихся по берегам залива и на лодках около шлюпа. Коль скоро мы вошли в залив, то, сравнив положение внутренности оного с описанием, которое Форстер{148} сделал в своем путешествии порту Резолюшен, мы тотчас уверились, что это тот самый, что и найденною астрономическими наблюдениями широтою после подтвердилось.
Здесь я должен сказать, что по приходе к острову Тана у нас оставалось пресной воды количество слишком достаточное для перехода на Камчатку. Морских провизий мы здесь получить не могли; но я надеялся запастись плодами, курами и свиньями для подкрепления служителей, опасаясь, чтобы цинготная болезнь между ними не распространилась; притом мне хотелось узнать кое-что о жителях сих островов, которых из новейших мореплавателей никто со времен Кука не посещал,[26] да уповательно, что и прежде его один только Кирос их видел.
Глава третья
Пребывание на острове Тана и некоторые замечания об оном
Между собравшимися около нас на лодках островитянами был один их старшина или владелец по имени Гунама, который разными знаками изъявлял нам свое доброхотство и предлагал услуги; а мы для объяснения ему наших надобностей прибегнули к путешествию капитана Кука, писанному Форстером, выбрав из находящегося там небольшого словаря названия вещей, нам нужных, которые и повторяли жителям, сопровождая оные притом разными телодвижениями. Гунама скоро нас понял, когда мы говорили отавам – вода, (туга – свинья, нюи – кокосовые орехи, эмер – хлебный плод, ани – есть, нуи – пить и пр.
Он, во-первых, показал нам на то место, где мы можем наливать пресную воду; по положению оного видно было, что оно то самое, где корабли капитана Кука наливались. Желая прежде осмотреть сие место, я поехал в 12-м часу на берег с двумя вооруженными гребными судами. Коль скоро я отвалил от шлюпа, Гунама подъехал ко мне на своей кану. Я пригласил его сесть в шлюпку, что он и исполнил без малейшей отговорки.
На пути он был смел и разговорчив; любовался нашей одеждою и всеми нашими вещами, которые ему на глаза попадались. Я спрашивал его об именах их островов; он знаки мои понял и называл их точно так, как Форстер в своей книге их называет. Я с моей стороны старался ему объяснить, что мы пришли издалека и принадлежим к многолюдному, сильному государству, называемому Россия, и что имя нашего корабля «Диана». Но сколько я ни старался вразумить в него мои мысли, все было без успеха; из всех моих слов, телодвижений и знаков он понял, что меня зовут Диана. Сему открытию он весьма обрадовался и тотчас, став на ноги, кричал всем своим товарищам, которые на лодках около нас ехали: «Диана! Диана!», показывая на меня. Они, видя сие, то же повторяли во все горло. Слово «Диана» произносили они весьма хорошо.
Увидав свое неискусство в разговорах с жителями оного острова, я оставил их в тех мыслях, что мое имя Диана, которым они называли меня во все время нашего у них пребывания; да и теперь, может быть, они меня под сим именем помнят. Он хотел знать, есть ли у нас на корабле женщины, и, услышав, что нет, стал громко смеяться. При сем случае он много говорил, и казалось, что шутил на наш счет, как мы можем жить и продолжать свой род без другого пола; или смеялся нашей ревности и страху, что мы скрываем от них своих жен.
Между тем несовершенство способов, коими мы объяснялись, и меня ввело в ошибку. Я просил у Гунамы свиней, давая ему разные подарки, как то: ножи, ножницы, бисер и пр., и показывая ему еще другие, лучшие, которыми хотел заплатить за них. Он меня понял очень хорошо и обещался, показывая на пальцы, дать мне десять свиней; причем показал на шлюпку, в коей мы ехали на берег, где он живет. Я заключил, что если пришлем мы шлюпку к его жилищу, то он променяет на предлагаемые от нас вещи десять свиней. Однако ж после открылось, что он предлагал мне такое число сих животных за мою шлюпку, которая была лучшая из всех наших гребных судов и с которою я ни за что не мог расстаться.
Когда он узнал, что я не хочу променять ему шлюпки на свиней, то просил, чтобы за каждую его свинью дал я ему буга с рогами; буга значит свинья, а рога он показывал пальцами; через сие он разумел корову, барана или козу, которых, верно, они видели у капитана Кука; и как кроме свиней не имеют они никаких других четвероногих, то и других животных о четырех ногах также называют буга.
Вот это один случай, который показал нам, что они имели сношение с европейцами; да еще показывает, что они нас видали, знание их действия и силы пушек, указывая на них, они знаками и шумом изъявляли, что им известны сии страшные и смертоносные орудия.[27] Впрочем, нет между ними ни малейших признаков, чтобы к ним приходили когда-либо европейские суда: не видали мы у них никакой европейской вещицы, несмотря на то, что Кук роздал им множество вещей, а особенно железных инструментов; и не знают они ни одного европейского слова.
Таким образом объясняясь с Гунамою, мы пристали к берегу, где встретили нас несколько сот вооруженных людей. Имея при себе ружья и мушкетоны, мы их не боялись и прямо вступили на берег, сказав Гунаме, чтобы он не велел своим соотечественникам близко к нам подходить, если они не отнесут оружия своего в лес. Желание наше он тотчас исполнил; почему из диких множество бросились в кусты, положили там свое оружие и возвратились к нам с простыми руками; самая же большая часть их, не покидая своих дубинок и стрел, стояла поодаль.
Осмотрев место, где должно было брать воду, я увидел, что оно то самое, где и капитан Кук наливал оную. Это было превеличайшее болото, усеянное тенистыми островами, лесом и кустарником. Часть оного, похожая на пруд, подходит на расстояние четверти версты к тому берегу, где мы пристали; тут вода немного глубже, но чрезвычайно мутна и даже грязна. Кук также жалуется на сей недостаток. Я спрашивал у жителей, нет ли воды лучше у них. Они сказали, что есть в горах, только очень далеко; почему принуждены были довольствоваться тем, что есть на берегу.
Одарив более приветливых из диких разными безделками и выменяв у них несколько кокосов и других растений, я возвратился в первом часу на шлюп; а между 2 и 3 часами пополудни подошли мы ближе к южному берегу залива, где надлежало нам брать воду. Остальную часть дня занимались мы работами на шлюпе, а за водою посылать было поздно. Сегодня у жителей мы выменяли 114 кокосовых орехов, две ветви платанов{149} и корень ям{150} весом 21 фунта; а вечером Гунама привез мне в подарок поросенка весом в 29 фунтов, за что я подарил ему большие ножницы, несколько парусных иголок и бисеру.
Осторожность, какую всегда должно наблюдать в обращении с дикими, заставила меня принять меры и сделать распоряжения, какие показались мне нужными. На сей конец предписания мои я сообщил по команде следующим письменным приказом:
«В порте Резолюшен острова Тана, июля 26-го дня 1809 года»
Во время пребывания шлюпа «Дианы» в порте Резолюшен острова Тана, а также и во всех других гаванях островов Тихого океана, населенных дикими народами, если обстоятельства заставят нас пристать к оным, предписывается следующее:
1) Чтоб понудить жителей снабжать нас свежими провизиями, не позволяется ни офицерам, ни нижним чинам выменивать у них никаких других вещей, кроме съестных припасов, коими запасшись от меня будет дано знать, и тогда уже всякий может покупать и менять для себя что хочет.
2) Чтобы всякий из служащих на шлюпе, как те, которые должны беспрестанно заниматься должностию, следовательно, и не будут иметь времени никакой мены с жителями сделать, так и имеющие от своих занятий по службе более досуга, могли равную часть получать свежих провизий, не позволяется никому собственно для себя никаких съестных припасов выменивать, а вся покупка и мена будет производиться вообще и провизия делиться на команду поровну.