Талант марионетки Гринберг Кэрри

* * *

Не дойдя нескольких шагов до главного входа, Жюли остановилась. Вчера она явилась в театр, не зная даже, каков будет исход ее визита, но сегодня совсем другое дело: ее приняли на работу, и отныне она могла входить не здесь. Она улыбнулась одними уголками губ, прошла мимо главного входа, миновала круглую облепленную афишами тумбу и направилась к неприметной двери, наверху которой виднелись тусклые медные буквы: «Служебный вход». Возле распахнутых створок курил молодой человек в небрежно наброшенном на плечи светлом плаще и надвинутой на глаза шляпе. Лениво прислонившись к косяку и скрестив длинные ноги в щегольских брюках, он проводил девушку взглядом, когда она бочком юркнула внутрь.

Стараясь ступать уверенно, Жюли шла по коридору, по обеим сторонам которого тянулись двери. Коридор делал неожиданные повороты, сужался и снова расширялся без всякой системы, превращался в лестницы, иногда состоящие всего из нескольких ступеней, которые вели то вверх, то вниз. Порой до Жюли долетали приглушенные голоса, и она даже встретила нескольких человек – в основном хмурых, позевывающих и не располагавших к тому, чтобы с ними заговаривать.

– Мадемуазель Дигэ? Это вы? – Она едва не подскочила, резко обернулась и увидела невысокого щуплого человека в очках.

– Да, я Жюли Дигэ… – начала она, радуясь, что больше не придется плутать по театру вслепую.

– Где же вы ходите? Вам нужно подписать контракт, идемте, я провожу вас.

– Но я только… – Однако молодой человек уже двинулся прочь, не слушая ее объяснений. Девушка поспешила поравняться с ним, пока он еще не скрылся за очередным углом. – Мсье Дежарден сказал мне, чтобы я приходила в десять. Вы не знаете, где он?

Дверь в двух шагах перед ними резко отворилась, ударившись ручкой о стену, и в коридоре появился не кто иной, как сам господин главный режиссер. Жюли бросился в глаза его желтый шейный платок, странным образом наводящий на мысли о яичнице.

– А вот и вы! Идемте же, через четверть часа начинаем первую репетицию, и вам не худо бы присутствовать. – Он легонько подтолкнул девушку, так что ей не оставалось ничего другого, как войти в то самое помещение, откуда он только что вышел.

– Но, мсье Дежарден, ей нужно в канцелярию! – запротестовал ее провожатый.

Режиссер даже не оглянулся.

– Зайдет попозже, что за беда, – он махнул рукой.

– Но только непременно сего!..

Дверь за спиной Жюли хлопнула, отрезав его вопль, как острый нож отрезает ломоть хлеба.

Зал, в котором они оказались, был похож на вчерашний, только гораздо больше. Несколько рядов стульев составляли подобие зрительного зала с проходом посередине, сцена же, незначительно приподнятая над полом, пустовала, если не считать пары стульев и нескольких сиротливых металлических каркасов, похожих на остовы гигантских зверей. Двое мужчин во втором ряду негромко переговаривались и не обратили никакого внимания на девушку и режиссера, несмотря на довольно громкий голос последнего.

– Здесь мы обычно репетируем, пока не перейдем на сцену, – на ходу заметил мсье Дежарден. – Я покажу вам, где гримерная, но не слишком там задерживайтесь.

В конце зала вместо кулис по обе стороны от сцены оказались две двери, в одну из которых Жюли и вошла вслед за режиссером. Они оказались в узком коридоре, но не успела девушка осмотреться, как Дежарден остановился на пороге ближайшей комнаты, пропуская свою спутницу вперед. Она шагнула внутрь.

– Мадемуазель Жюли Дигэ. С сегодняшнего дня она с нами. Покажите ей… – Он сделал неопределенный жест в воздухе и исчез. – Через десять минут в зале! – глухо прогремел его голос уже из коридора.

– Доброе утро, – Жюли широко улыбнулась. Она немедленно почувствовала на себе взгляды нескольких пар глаз, хотя обитающих здесь девушек едва можно было различить на фоне царящего в гримерной бардака. – Я Жюли. – Она огляделась в поисках места, куда можно было бы положить сумочку и повесить плащ. Это представлялось затруднительным: стены были увешаны разнообразной одеждой, стоящие вдоль двух стен кушетки почти скрывались под ворохами юбок, платьев, шляпок и просто кусков ткани. Даже ближайший к Жюли туалетный столик больше походил на лоток старьевщика, чем на изящную мебель. Густой запах духов, женского белья и лаванды пропитал все вокруг.

– Давай сюда, – к ней подскочила растрепанная рыжеволосая девушка в полурастегнутой блузке. – Я Сесиль. – Она потрясла пальцы Жюли. – Это Дениз, а там, в углу, – Николь. Эй, Ники, брось уже свое зеркальце, у нас новенькая.

Та, на кого показала Сесиль, на пару мгновений подняла на Жюли задумчивые глаза и слегка улыбнулась, но тут же снова сосредоточилась на маленькой пудренице. Ссутулившись, она сидела среди вороха одежды в одних чулках, и из-за белизны ее кожи казалось, что она сама, как лампа, освещает мрачный угол. Дениз, в отличие от своих подруг полностью одетая, подошла и взяла сумку Жюли из рук Сесиль, в которые та неведомо как перекочевала.

– Не набрасывайся на нее так, – досадливо вздохнула она. – Жюли, можешь повесить плащ сюда, рядом с дверью, а немного места всегда можно найти, если поискать, – и вдруг улыбнулась – приветливо, хотя и сдержанно.

– Спасибо, – Жюли кивнула, наконец-то избавляясь от плаща, и извлекла из сумки старые туфли, служившие ей верой и правдой далеко не первый год. Девушка сняла новую пару, купленную прямо перед отъездом в Париж, которую берегла изо всех сил. Пусть ее старые туфли порядком потерлись, зато были удобными и разношенными, к тому же в них девушка чувствовала себя увереннее.

– А ты откуда? Ведь не из Парижа? Ты и раньше играла в театре, да? – Сесиль присела на пуфик напротив нее, явно не собираясь прекращать расспросы.

– Нет, не из Парижа, – улыбнулась Жюли. – Я из Буржа, и играла там в городском театре.

– А с кем-нибудь здесь уже познакомилась? Еще не нашла себе парня? – Сесиль сыпала вопросами с неподдельным любопытством, и было бы глупо обижаться на такую прямоту.

– Идемте же! – снова подала голос Дениз, которая стояла, прислонившись к двери и нетерпеливо постукивая по ней пальцами.

– Да, мамочка! – состроила гримаску Сесиль.

* * *

– Сегодня репетируем «Кукольный дом», – объявил режиссер.

Жюли сидела в третьем ряду вместе с остальными девушками, исподтишка рассматривая окружающих. Актеры сидели в зале, сцена же оставалась пуста, пока на нее не поднялся мсье Дежарден с неаккуратной стопкой листов в руках. Он положил бумаги на стул, а сам остался стоять.

– Он пойдет на следующей неделе, – продолжил он.

– А «Клеопатра»? – с любопытством вопросил молодой блондин в первом ряду. Это его Жюли встретила у служебного входа. Он сидел, скрестив вытянутые ноги и не отрывая взгляда от Дежардена.

– Она откроет сезон вместе с «Домом». Расписание на осень сегодня повесили на первом этаже.

– А я не видел, – меланхолично отозвался мужчина с густыми, залихватски закрученными усами. Он сидел вполоборота, облокотившись о спинку стула, подперев голову рукой, и почти дремал.

Раздался стук каблуков, и на пороге за спиной режиссера появилась высокая, броско накрашенная светловолосая девушка в ослепительно красивом платье. Дежарден проигнорировал ее появление. Она прошла во второй ряд и села с краю.

– О, а вот и королева, – тихонько хмыкнула Сесиль.

– …Мадемуазель Ланжерар сегодня нет, поэтому репетируем «Дом». Марианна, ты вовремя, – как ни в чем не бывало сообщил Дежарден. – Мы начинаем первый акт, так что, сама понимаешь, без тебя нельзя.

Актриса вздернула подбородок и лениво провела рукой по блестящим волосам, открывающим белую шею. Она сидела наискосок от Жюли, и той в глаза бросились кольца, сверкнувшие на тонких пальчиках.

– Аделин тоже придет только завтра, поэтому придется прогонять без нее. Начнем с того места, когда появляется доктор, – сказал Дежарден. – Хельмер, доктор Ранк, фру Линне, на сцену! Я буду подавать реплики за Нору. – С этими словами он повернулся к залу спиной и сел. На сцену вышли обладатель густых усов и еще один мужчина, высокий и широкоплечий, с темными вьющимися волосами. Последний принес с собой стул и уселся на него. Марианна, чуть помедлив, поднялась к ним.

Жюли с трудом припоминала содержание этой пьесы Ибсена. Кажется, речь в ней шла о том, как под Рождество жена старается скрыть от мужа, что задолжала одному из его подчиненных, он же не принимает супругу всерьез. Остальных персонажей девушка не помнила, но постепенно перипетии сюжета, о которых она читала когда-то давно, сами собой всплывали в памяти. Доктор был влюблен в Нору, главную героиню; женщина в исполнении Марианны была ее подругой детства, которая приехала в столицу на поиски работы. Однако попытки Жюли сосредоточиться на сюжете оказались обреченными на провал рядом с такой соседкой, как Сесиль. Едва актеры начали, та шепнула:

– Бедняга Эрик, – и прикрыла рот ладошкой. – Ну и партнерша ему досталась.

Жюли вопросительно посмотрела на нее.

– Она вроде как должна побаиваться Хельмера, – пояснила Сесиль.

В самом деле, выражение лица Марианны можно было описать скорее как скучающе-равнодушное. Тот же, кого Сесиль назвала Эриком, добродушно ухмылялся все время, пока говорил Дежарден, но на сцене преобразился во властного и самовлюбленного мужчину.

– Постойте, – прервал вдруг режиссер мужчину с усами. – Вернемся к моменту, когда появляется доктор. Филипп, войдите снова. Марианна, у вас ни гроша за душой, вы робеете перед всеми этими людьми и хотите произвести на них благоприятное впечатление, помните? Постарайтесь же, чтобы и зрители это поняли! Давайте сначала. – Он так и остался стоять, сложив руки на груди и наполовину заслонив собой сцену.

– Эта Марианна… Она известна? – шепотом спросила Жюли у Сесиль.

Та захихикала, отрицательно качая головой:

– Что ты! Просто актриса, такая же как все. Правда, сама она думает иначе, – добавила девушка многозначительно. – Еще бы, ведь ей дают настоящие роли, а все потому, что мсье Морель…

Дениз, сидевшая с другой стороны от Сесиль, шикнула на нее. Та картинно подняла глаза к небу, но все-таки замолчала.

– Я приехала сюда искать работы, – говорила заученный текст Марианна.

– Что же, это особенно верное средство от переутомления? – игриво отозвался Филипп.

– Так жить ведь надо, доктор…[3]

Жюли вскоре удалось забыть и о Сесиль, которая ерзала на соседнем стуле, и обо всех остальных. Она внимательно следила за актерами и режиссером, который то и дело прерывал их, заставляя возвращаться к началу эпизода. Их речь и движения ощутимо отличались от той манеры, к которой она привыкла в Бурже, – не такие наигранные, они казались естественными и настоящими. Филипп столь убедительно брюзжал, что на ум приходил строгий дядюшка, распекающий нерадивую племянницу. Эрик, исполняющий роль сурового мужа, заставлял смотреть на себя снизу вверх. Оба персонажа оставляли впечатление живых людей, которых можно встретить в любой гостиной или на улице, а вовсе не лицедеев с их патетичной речью и утрированной жестикуляцией. Возможно, дело было в самой пьесе – для Жюли было внове видеть, как на сцену переносят современную жизнь, ведь прежде она играла только в классических, проверенных временем спектаклях.

Рядом тихонько ахнула Сесиль, и девушка наконец отвлеклась от происходящего на сцене. По рядам остальных актеров – главным образом женщин – прокатилась волна шепота. Кто-то из мужчин помахал рукой. Жюли проследила за взглядом соседки, чьи глаза лихорадочно заблестели, и заметила в глубине сцены силуэт мужчины, прислонившегося к двери.

Режиссер тоже заметил его.

– Перерыв десять минут, – сказал он.

Незнакомец вышел на сцену и обменялся рукопожатием с Дежарденом и с остальными актерами, поднявшимися со стульев. Марианну он расцеловал в обе щеки. Сидящие в зале встали и все разом заговорили, но этот мужчина заметно выделялся на фоне остальных: он был высок, широкоплеч и статен, а его лицо особенно притягивало внимание. Правильные точеные черты словно предназначались для открыток, при взгляде на которые замирают сердца множества дам всех возрастов и сословий. Он непринужденно перебрасывался словами со знакомыми, расточал улыбки женщинам, и было заметно, что он отлично знает о своей привлекательности, но пользуется производимым эффектом скорее по привычке. Его темные волосы были гладко зачесаны назад, выбился только один мелкий завиток около уха.

– Боже, Этьен! – пробормотала Сесиль. – Я должна подойти поздороваться, как ты думаешь, Дениз?

Та пожала плечами, загадочно улыбнувшись, а в голове у Жюли вдруг всплыла фамилия – Летурнье. Этьен Летурнье, такой известный, талантливый и красивый, что даже в ее провинции его имя было на устах у каждой женщины. Согласно сплетням и недомолвкам газетных статей, он не только блистал на подмостках, но и одно за другим похищал женские сердца. Судя по глазам Сесиль – да и Дениз, – эти слухи были не так уж далеки от истины. Жюли снова перевела взгляд на этого мужчину. Он и вправду был настолько хорош, что было трудно отвести взгляд от его поджарой фигуры, широких плеч и обаятельной улыбки. Взгляд его теплых карих глаз, обращенный на Дежардена, излучал дружелюбие и спокойствие.

– Кажется, новенькая засмотрелась на Этьена, – насмешливый голос заставил Жюли вздрогнуть. Пока она рассматривала актера, Марианна успела вернуться в зал и сесть вполоборота к девушкам. От репетиции на ее скулах проступил румянец, а маска высокомерия уступила место возбуждению. – Он просто прелестен, не правда ли? – Жюли открыла было рот, но красавица, кажется, не ждала от нее ответа. – Всех очаровал, а нашу Сесиль и вовсе.

Та вспыхнула и, кажется, впервые не нашлась что ответить, а только закусила губу.

– Это Жюли, – вставила Николь, раскрывшая рот впервые за все время репетиции. – Она теперь работает у нас.

– Я Марианна, – представилась красавица, не удостоив Николь взглядом, но исподтишка рассматривая Жюли. – Ничего, милочка, ты еще поймешь, что к чему и с кем тут лучше не портить отношений. – Последние слова, сопровождаемые постукиванием перламутровых ноготков по деревянной спинке, прозвучали подчеркнуто многозначительно. – Этьен всегда предпочитал утонченных женщин, – продолжила она, и ее тон не оставлял сомнений, кого она имеет в виду, – уж он-то знает себе цену. Вчера мы случайно встретились в «Глориетт», и он был так мил, что угостил меня шампанским. Жаль, он слишком торопился, и ему пришлось уйти. – Марианна со скучающим видом накрутила одну из своих белокурых прядей на пальчик.

– Наверное, с какими-нибудь достойными дамами, – как бы между прочим заметила Николь. Ее интонация была невинной, а взгляд рассеянно перебегал с одного актера на другого.

Марианна вздернула подбородок.

– Мсье Дежарден возобновляет репетицию, – сухо сказала она.

И в самом деле режиссер уже попрощался с Летурнье, который исчез и будто унес с собой частичку света и заодно блеск в глазах Сесиль. Режиссер резко хлопнул в ладони, и девушки синхронно вздрогнули.

– Так-так, – он бросил быстрый взгляд на свои наручные часы. – Продолжим третьим актом, с Крогстадом и фру Линне.

Марианна плавно встала и пошла к сцене. На подмостках уже появился молодой человек в светлых брюках – это его Жюли видела накануне у входа в театр. Он улыбался Марианне, как старому другу. Но едва актриса оказалась на сцене, как приветливость на лице молодого человека в мгновение ока сменилось суровостью.

– Я нашел дома вашу записку. Что это значит?

Его голос был таким холодным, что Жюли поежилась. А через пару мгновений она с головой погрузилась в репетицию.

* * *

Жюли подкрасила губы, надела шляпку и выпорхнула из театра с его утомительными репетициями, светом софитов и душной гримерной, переполненной запахами десятков различных духов и пудр. Узкие коридоры, заставленные кусками декораций и вешалками с костюмами, и роскошные вестибюли и холлы с роскошными огромными зеркалами остались позади, когда она нырнула в метро.

Маленький зеленый вагончик, скрежеща, тащился под землей, и девушка изо всех сил вцепилась в поручень, чтобы на очередном повороте не потерять равновесие и не упасть на сидящую перед ней угрюмую женщину в огромной шляпе. Лысоватый мужчина справа стоял крайне близко к ней и смотрел вязким, оценивающим взглядом; девушка внутренне сжалась и опустила лицо в высокий воротник плаща. Запах здесь стоял неприятный, затхлый – кто-то жевал бутерброд, кто-то курил в углу вагона, а из сумки сидящей перед ней женщины несло луком. Жюли поморщилась и захотела поскорее оказаться на улице. Только не на Лафайет, где жила ее тетка. Там ездили шумные автомобили и пассажирские кареты, торговали с развалов, перекусывали в дешевых забегаловках и вечно куда-то торопились. Она бы предпочла маленький мирок возле площади Сан-Мишель в Латинском квартале, где узкие улочки пересекались, образуя паутину ведущих в никуда закоулков и тупиков; переулки могли как в два счета привести к Сене, так и запутать незадачливого прохожего, чтобы он остался среди них навсегда, где в тени домов прятались кафе и книжные магазины и где стоял Театр Семи Муз – там Жюли чувствовала себя необычайно свободно и легко.

Внезапное прикосновение заставило девушку вынырнуть из своих мыслей в реальность вагона метрополитена. Рука стоящего рядом мужчины оказалась на ее ягодицах, и даже сквозь ткань плаща Жюли почувствовала его липкое касание. Случайно ли он дотронулся до нее, девушка знать не хотела – она резко отшатнулась и пробралась к дверям через плотную массу пассажиров, расталкивая их локтями.

– Мадемуазель, куда же вы? – услышала она вслед, но не обернулась.

Едва вагон остановился, Жюли бросилась прочь, хотя до «Ле Пелетье», где она жила, оставалось еще два перегона. Она вышла на «Опере» и зашагала пешком к дому тетки. Дорога отняла у нее порядочно времени, на улице уже давно стемнело, а она все брела вдоль закрытых лавок и бистро, не желая прибавлять шаг. По сторонам Жюли тоже не глядела, потому что уже успела все тут хорошо изучить и больше не находила эту часть Парижа достойной внимания.

Впервые приехав в столицу, она направилась к единственному знакомому человеку – своей тетке Женевьев Верже, вдове офицера Верже, погибшего в недавней Великой войне. Как вдова, она жила вполне неплохо и могла позволить себе просторную двухкомнатную квартиру, а пенсия полностью удовлетворяла ее незатейливые потребности. Племяннице из Буржа она поначалу обрадовалась, но уже через неделю совместной жизни Жюли почувствовала, что ей тесно и душно в отведенном углу.

Вот и дом под номером сорок четыре на улице Лафайет, построенный в середине прошлого века по проекту барона Османа, такой же песочно-серый, как и остальные его собратья, с маленькими балконцами, выходящими на шумную улицу и защищенными ажурными чугунными ограждениями. Жюли с усилием потянула на себя тяжелую скрипучую дверь, прошла по широкому темному холлу мимо спящей консьержки и поднялась на четвертый этаж. Каблуки ее туфель при каждом шаге громко стучали о каменные ступени, и девушка боялась, что перебудит весь дом. Когда, с минуту провозившись в темноте с ключами, она наконец открыла дверь квартиры в надежде, что тетка уже спит, ее встретил мягко струящийся свет торшера. Женевьев и впрямь дремала в кресле, укрывшись пледом и уронив на колени вязание, но проснулась, едва заслышав шаги.

– Добрый вечер, Женевьев, – Жюли поцеловала ее в обе щеки и хотела быстро проскользнуть в спальню, но тетя придержала ее за рукав:

– Милая, неужели ты всегда теперь будешь так поздно приходить? Я так переживаю за тебя, ведь на парижских улицах небезопасно!

– Тетя, ты же знаешь, что я работаю в театре, – устало ответила девушка. Эту фразу ей приходилось повторять не раз и не два на дню, и Женевьев неизменно качала в ответ головой, поджимала губы и выдавала реплику вроде «Знаю я ваш театр» или «Твой театр до добра не доведет».

– Что же вы там до полуночи делаете? Я все не могу уснуть…

– Женевьев, лучше бы ты ложилась спать и не ждала меня!

Жюли прошла мимо тети в их общую спальню. Девушке поначалу казалось вполне логичным, чтобы Женевьев выделила ей спальное место в гостиной – для этого достаточно было освободить диван от кучи подушек и пледов. Однако тетя была непреклонна: в гостиной не должны спать, здесь она пьет чай и играет с подругами по четвергам в макао и вист. Ей не хочется видеть тут разбросанные чулки племянницы и ее пудру. Здесь царствовали воспоминания Женевьев. Могло создаться впечатление, что она была настолько старой, что помнила вторую империю, однако она родилась уже после Парижской Коммуны и только в прошлом году разменяла шестой десяток. Но, овдовев восемь лет назад, она в одночасье превратилась из хорошенькой женщины в старушку, которая вяжет в кресле, страдает от радикулита и болей в суставах, чувствует перемену погоды и ворчит по любому поводу.

В и без того тесной спальне для Жюли была поставлена за ширмой узкая скрипучая раскладушка и выделена пара ящиков теткиного комода. Большую часть своих вещей девушка все еще хранила в своем саквояже или же без стеснения оставляла их на полу. Она прошла за ширму, по дороге снимая серьги и браслеты и думая только о том, чтобы поскорее заснуть. День выдался тяжелым, как и предыдущий, и день до него, и вся эта неделя, – еще ни разу со времени приезда из Буржа она не спала столько, сколько хотела, не просыпалась сама после полудня и не принимала пенную ванну по нескольку часов кряду. Да и какая уж тут ванна – в теткином доме санузел находился на этаже в конце коридора, в квартире же имелась только раковина с холодной водой, а ежедневные омовения совершались на кухне в большой железной лохани.

– Что это за духи?

Жюли представила, как тетка принюхивается к воротнику ее плаща. Хотя их разделяла стена, она как наяву увидела недоверчивое выражение лица Женевьев. Точно с такой же интонацией она спросила, не курит ли племянница, учуяв третьего дня запах табака.

– Это «Мави» от Виваду.

– Сколько же они стоят! – ахнула Женевьев. – Скажи ты мне, что у тебя нет духов, я бы отдала тебе свои.

Жюли с нежностью вспомнила красный прямоугольный флакон, который прочно обосновался в ее сумочке, и едва сдержала смешок.

– Спасибо, Женевьев!

Тетка вернулась в спальню и села на краешек своей кровати, поглядывая на Жюли. Та переодевалась. Поначалу она пыталась делать это за ширмой, но Женевьев не считалась со скромностью своей квартирантки, и могла заглянуть к ней в любой момент, когда Жюли снимала платье, натягивала чулки или в неглиже листала журнал. Поняв, что бороться с этим невозможно, Жюли теперь безо всякого смущения ходила по спальне в одной комбинации, заставляя себя привыкать к оценивающим взглядам Женевьев. В конце концов, она актриса и каждый день стоит на сцене, а некоторые ее костюмы едва ли более целомудренны, чем белье.

– Может, займешься чем-нибудь другим? – спросила Женевьев, пока племянница стягивала чулки. – Девица ты красивая, вышла бы замуж, жила приличной жизнью.

– Я живу приличной жизнью, тетя. Я работаю.

«В отличие от тебя», – хотела она добавить, но прикусила язык. Женевьев даже во время войны ничем не помогала армии и не трудилась в тылу. Впрочем, Франция прекрасно обошлась и без нее.

– В театре? Что это за профессия такая, актриска. Конечно, ты пока молодая, глупая, хочешь небось второй Сарой Бернар стать… – Жюли раздраженно скинула чулки на пол и принялась воевать с крючками на комбинации. – А потом поздно будет. Думаешь, ты всегда красивой останешься? Лет через десять растолстеешь, морщины пойдут, сиськи отвиснут, и кому ты понадобишься?

– Тетя!

– А что тетя? Я неправильно говорю? Останешься без заработка, без мужа и детей – кому такая в жены-то сдастся?

– Женевьев, ты так говоришь, будто я в кабаре танцую или на площади Пигаль работаю, – огрызнулась девушка.

– А то есть разница! – Тетя махнула рукой и продолжила: – Раз уж ты в Париж приехала, пошла бы хоть на машинистку выучилась. Или телефонистку – хорошая же работа и для порядочной девушки подходит. Не придется полуголой по сцене бегать и ножками дрыгать.

– Женевьев, я уже все решила…

– Ну ты-то самая умная, конечно, – заворчала тетка. – А я за тебя каждый день переживаю: а вернется ли она сегодня? А не случится ли с ней что-нибудь? Сердце у меня за тебя болит, а ты не понимаешь.

– Тетя, не волнуйся, со мной все будет в порядке, – дежурно ответила Жюли. Она уже влезла в ночную рубашку – длинную, почти до самого пола, тяжелую и теплую, – и забралась с ногами на кровать, которая скрипела от каждого движения. Теперь она не видела теткиного лица, но, к несчастью, слышала каждое ее слово.

– Ты вот помнишь свою кузину Паулин? Хочешь ее историю повторить?

Имя кузины Паулин стало в семье нарицательным: иногда его произносили шепотом, иногда им грозили, иногда ругались, когда хотели найти более мягкий эвфемизм слову «потаскуха». Она приехала в Париж сразу после войны, сбежав от строгих родителей из Бургундии. Паулин бежала не одна – как и любая девушка семнадцати лет, она слушалась своего сердца и верила в любовь. Любовь объявилась случайно в виде безработного парня на пять лет старше Паулин, который предложил ей попытать счастья в столице. Они жили в маленькой комнате с еще несколькими молодыми людьми, чьих имен она не успела запомнить, и хоть Паулин все еще верила в любовь, она стала занимать ее мысли все меньше – в основном ей хотелось есть и не мерзнуть в постоянно продуваемой ветрами мансарде. Ее парень придумал отличный способ подзаработать немного денег, и, как бы эта идея ни претила Паулин, ей пришлось послушаться и лечь в постель с тем, кого он ей привел. И на следующий день. И через неделю. И снова, и снова, и снова… Что было потом, неизвестно. Вроде бы кто-то однажды видел Паулин стоящей на улице возле одного из борделей на площади Пигаль. Или же слышал о том, что кому-то рассказали, что Паулин… Впрочем, это неважно. В семье предпочитали не говорить о ней, словно забыв о ее существовании. К счастью, у ее родителей оставалось еще четверо детей, и исчезновение ленивой и ветреной дочери они восприняли чуть ли не с радостью. Иногда Жюли представляла себе свою кузину как старуху с черными пеньками зубов во рту и язвами на лице, хоть и понимала, что Паулин сейчас должна быть ненамного ее старше. Но чаще эта диккенсовская мораль действовала ей на нервы, и из чувства противоречия Жюли воображала себе, что Паулин вышла замуж за богатого и красивого мужчину, который увез ее в свой особняк на Елисейских Полях; что ее одевают в шелка, а каждое утро на завтрак подают клубнику с шампанским.

– Нет, тетя, не хочу. И не повторю. Уже поздно, может быть, мы наконец ляжем спать?

Жюли раздраженно дернула за шнурок, чтобы погасить торшер. В тишине, забравшись под одеяло и закрыв глаза, она еще долго слушала, как Женевьев ворочается и кряхтит в своей кровати. Наконец она угомонилась, и по комнате разнесся мерный храп. Жюли тихо встала и, стараясь не шуметь, босиком прошлепала на кухню. Не включая света, она приоткрыла окно, и в душную теткину квартиру ворвалась сентябрьская прохлада. Был уже второй час ночи, даже шумная Лафайет под окнами в это время замолкла, и девушка, опершись о подоконник, еще долго всматривалась в ночную темноту, пока совсем не продрогла, а глаза не стали закрываться сами собой.

* * *

Смех проститутки продолжал звенеть в ушах. Какой бы крохотной ни была ее роль, но уже покинув комнату для репетиций, Жюли не могла отделаться от смутного ощущения, что какая-то часть ее осталась там, в послевоенном Берлине. Она видела обшарпанные стены кабака, мужчин, бросавших на нее пренебрежительные и сальные взгляды, какими только и следует смотреть на падшую женщину, чувствовала под ногами уличную грязь и слышала вопли нетрезвых бунтарей в газетном квартале. Ее тело еще хранило память о развязных жестах и походке, а на языке вертелись обрывки текста «Барабанов в ночи».

Молодой режиссер Буше, совсем непохожий на серьезного и грозного мсье Дежардена (разве что с таким же блеском одержимости в глазах), каждый раз едва ли не сам играл на сцене вместе с каждым актером. После репетиции Жюли никак не могла смириться с мыслью, что резкие слова, которые она только что роняла на сцене, принадлежат не ей, а вложены в ее уста – и в уста героини – автором пьесы, каким-то совсем молодым, никому не известным немцем.

Он как труп – уже ничего не понимает. Он пережил сам себя.[4]

Главного героя, который возвращается из плена с обожженным, изуродованным лицом, исполнял сам Этьен Летурнье. Для Жюли оставалось загадкой, почему ведущий актер взялся участвовать в таком камерном и довольно странном спектакле, который игрался на малой сцене и едва ли приносил театру большой доход и популярность. Она уже знала, что все в театре считали постановку слишком тяжелой и удивлялись, что ее вообще включили в репертуар. Но куда больше Жюли будоражило предвкушение предстоящих репетиций вместе с Этьеном. Сегодня прогнали едва ли половину сцен, но пока без главного героя, тот был занят в более важном спектакле.

Роль Жюли была незначительна, но она гордилась хотя бы и такой – первой настоящей ролью в этом театре, – и ощущала себя мелким винтиком огромной машины. Странным образом это перекликалось с чувствами ее героини, битой жизнью и войной проституткой Августой. Впрочем, все они были только винтиками – и две проститутки, и официант из бара, и освобожденный пленный, и не дождавшаяся его возлюбленная… Все они были ничтожны, все опасно балансировали на краю пропасти, которая каждый миг грозила их поглотить. Всюду царила разруха, и даже воздух пропах опасностью и дымом. Жюли поймала себя на том, что снова и снова повторяет фразу из последнего акта, которая заворожила ее своим непривычным, резким ритмом.

Метро сегодня не пойдет, и трамвай не пойдет, и никакой транспорт не пойдет с утра до вечера. Сегодня везде тишина, на всех путях сегодня стоят поезда, и мы можем вволю погулять, до самого вечера, моя дорогая.

Она говорила, не понижая тона, но узкое темное пространство за сценой, где пролегал ее путь, превращал голос в едва слышный шепот из-за тяжелой глухой ткани задника. По ту сторону шла репетиция, однако сюда чудом не долетало почти ни звука, и даже ее шаги не были слышны.

В гримерной, залитой мягким желтым светом, было куда привычнее. Там почти никого не оказалось, лишь Николь пришивала тесьму к корсажу, притулившись в своем излюбленном углу и подобрав под себя ноги. Жюли наспех переоделась, но решила привести себя в порядок позже. Ей не терпелось хотя бы одним глазком взглянуть на репетицию нашумевшего спектакля «Цезарь и Клеопатра", пока он не закрылся.

Шла последняя сцена. Подмостки буквально ломились от многочисленных статистов, изображающих римскую толпу: городских бедняков и купцов, женщин в ярких одеяниях, стражников, окруживших гордого Цезаря. Но среди этой пестроты взгляд, как магнитом, притягивала тонкая фигура женщины в черном платье; единственным украшением ей служил большой золотой медальон на груди.

– А о Клеопатре не вспомнят при расставании?[5] – произнесла Мадлен. Фраза зависла в воздухе и задрожала натянутой нитью. Александрийская толпа внимала своей царице – такой юной, гордой, но пугающе порывистой в своем негодовании.

Руфий полушутливо разъяснил Цезарю, почему убил верную служанку египетской царицы. Чтобы взглянуть на Клеопатру, император обернулся к залу чеканным, испещренным морщинами профилем – в его глазах была и непреклонность, и нежность, и искра смеха, который он едва сдерживал.

– Он пролил кровь слуги моей Фтататиты. Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным. – Слова Клеопатры исполнились горечи, но манера держаться с подлинным достоинством не оставляла ее.

– Пусть она падет на мою голову. Ибо ты поступил правильно, Руфий. – Цезарь казался спокойным и хладнокровным, каким может быть только умудренный годами правитель. Невозможно было поверить, что загримированный Этьен в два раза моложе своего персонажа. – Если бы ты облекся в мантию судьи и со всякими гнусными церемониями, взывая к богам, отдал бы эту женщину в руки наемного палача, чтобы тот казнил ее на глазах народа во имя справедливости, я бы теперь не мог без содрогания коснуться твоей руки. Но ты поступил естественно, ты просто заколол ее; и это не внушает мне отвращения.

– Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

От голоса царицы все съежились, и лишь Цезарь остался поразительно невозмутимым. Несколько долгих секунд протянулись в гробовой тишине, не заполненной аплодисментами, – зрителей в зале не было.

– Хорошо, хорошо, – наконец донесся голос Дежардена. Он вскочил на сцену прямо из зала, и это послужило сигналом – рисунок, образованный на сцене, распался. Воины, служанки и полководцы превратились в актеров. Они похлопывали друг друга по плечам и спинам, улыбались и обменивались репликами относительно прогона. Большинство направились за кулисы, и театральные коридоры запестрели яркими экзотическими платьями женщин и доспехами римских солдат.

Но две фигуры – высокая мужская и хрупкая женская – остались стоять напротив оживленно жестикулирующего режиссера. Этьен непринужденно улыбался под слоем грима, в мгновение ока перестав быть стариком.

Мадлен опустила голову, рассматривая что-то у себя под ногами. Она покусывала губы и безотчетно разглаживала пальцами гладкий шелк узкого платья.

– …Ярость буквально разрывает ее, – увлеченно говорил Жером Дежарден, размахивая перед лицом растопыренными узловатыми пальцами. – Она ведь еще очень юна и дика, хотя и старается казаться умудренной царицей. Я считаю, ярость тут лишней быть просто не может.

Мадлен медленно подняла голову.

– Но все же Клеопатра повзрослела, – задумчиво ответила она. – Царица в ярости, но уже научилась сдерживать ее. Это не значит, что она ее не испытывает, – добавила Мадлен, спокойно глядя на режиссера своими дымчатыми глазами. – Но вполне способна сдержаться, ведь ее утешает мысль о мести.

– Да-да, месть… – Дежарден положил руку на плечо стоящего возле него Летурнье. Тот с легкой улыбкой на устах бросал взгляды то на актрису, то на режиссера. – Это эффектно, не спорю, но ведь раньше мы создавали напряжение в последней сцене именно за счет неудержимости Клеопатры, сметающей все на своем пути. – Он взмахнул рукой, демонстрируя эту неудержимость. Потом нахмурился и потер подбородок, глядя на Мадлен и мысленно взвешивая ее слова.

Вместо ответа Мадлен сделала несколько шагов назад, и ее кошачьи глаза остановились на Этьене.

– Он пролил кровь слуги моей Фтататиты, – почти шепотом произнесла она. Дежарден кивнул. – Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным.

– Пусть она падет на мою голову. – Актер подхватил свою реплику, не моргнув глазом. Пока он говорил, выражение лица Клеопатры изменилось: она хищно подобралась, крылья носа затрепетали, а глаза потемнели.

– Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

Слова стекали с ее губ подобно яду – излюбленному оружию царицы. В звенящей тишине она еще несколько мгновений не отрывала от него гипнотического взгляда, обещая месть.

– Игра на контрастах всегда была вашей сильной стороной, – негромко, но веско произнес мягкий баритон, и в круг света шагнул высокий худощавый мужчина.

Этьен вздрогнул, а потом почтительно склонил голову в знак приветствия. Режиссер резко обернулся и тоже кивнул. Тонкие черты лица человека, так незаметно появившегося на сцене, говорили о благородном происхождении, а глубоко посаженные глаза – то ли карие, то ли зеленые – следили за каждым проницательно и немного насмешливо. Шейный платок цвета красного вина оттенял оливковую кожу и элегантную седину на висках директора.

– Жером, ты под впечатлением, не спорь! – Тиссеран усмехнулся, легко взмахнув тростью, от чего его слова обрели несколько легкомысленную окраску. – Мадлен – наша истинная Клеопатра. – Он галантно взял руку актрисы и коснулся губами ее пальцев. Та слегка склонила голову к плечу, не глядя на Тиссерана, но едва заметно улыбнувшись.

Дежарден вскинул обе руки вверх.

– Мсье Тиссеран, вы видите меня насквозь, – он скосил глаза на Мадлен. – Не в моих правилах расхваливать актеров, но мадам Ланжерар может поразить в самое сердце.

Губы актрисы тронула почти незаметная улыбка, однако она ничего не сказала.

– Тогда дайте же им обоим отдохнуть перед завтрашним закрытием, – повесив трость на сгиб локтя, директор легко сжал одной рукой плечо Летурнье, а другой похлопал по спине режиссера. – Знаете, когда я наблюдал за вами в последней сцене, мне вдруг пришло в голову, что вкрадчивый шепот может сказать куда больше, чем самый отчаянный крик. Особенно с вашими дивными интонациями. Как приятно, что и вам показалось так же. Уж не читаете ли вы мои мысли, Мадлен? – Он говорил не повышая голоса, но остальные разом замолкли и вслушивались в его слова, веско падающие в наступившей тишине.

– Едва ли… Но отчего-то мне подумалось то же, – Мадлен внимательно, почти испытующе, посмотрела на мсье Тиссерана. Тот ответил ей немигающим взглядом разноцветных глаз (левый – зеленый, правый – карий). Редко кому удавалось это рассмотреть: как правило, все отводили взор, когда господин директор глядел так пристально.

– Я украду у вас мадам Ланжерар, – он повернулся к Жерому и Этьену. – Совсем ненадолго. – Он предложил актрисе руку, и та положила пальцы на сгиб его локтя.

Они удалились, и Дежарден проводил их рассеянным взглядом. Никто не обратил внимания, что от противоположной стены отделилась сгорбленная фигурка в темно-синем изношенном платье и шаркающей походкой проследовала за директором и актрисой.

* * *

Последний мазок кисти, чтобы оживить дворец Клеопатры, – и облупившаяся прошлогодняя позолота вновь сияет под стать глазам египетской царицы. Картонный фон взмывает вверх, декорации сменяются одна другой, прячутся в боковом кармане, тасуются, как карты в колоде. Какая выпадет сегодня?

Жизнь на сцене за плотно сдвинутым занавесом кипит, люди, словно муравьи, снуют туда-сюда, торопятся, что-то кричат. Вот реквизитор пристально осматривает подновленные декорации, хмурит брови, замечая, что одна из пальм покосилась, но рабочий отодвигает ее на арьерсцену, куда не падает свет софитов, и он дает отмашку: готово! Осветитель примеряется к сцене, пристально изучает расстановку света в своем плане, поправляет рампу, вспоминает, что еще в прошлом мае было решено сместить один из прожекторов в конце четвертого действия, и красный луч теперь падает на мертвую Фтататиту. Рабочие перетаскивают из бутафорской тяжелую мебель поближе к кулисам, чтобы потом быстро сменить тронный зал на покои Клеопатры.

Сцена – маленькая часть той громадной машины под названием театр, что бесперебойно работает, прерываясь лишь на редкие часы сна. Но сейчас театр гудит, люди суетятся и бегают, чтобы на свет появилось детище – спектакль. Множество народу трудится над тем, чтобы зрители увидели еще одно чудо. В едином порыве взметается вверх игла швеи и молоток плотника, точно привязанные к невидимым ниточкам, – они дергаются без устали, как заведенные ключом куклы. Никто не может в полной мере представить, как работает этот гигантский механизм и чьей рукой он был запущен, кто дает ему силы, дует на шестеренки, чтобы те вращались, выводит актеров на сцену, вкладывает в их уста слова, а в игру – душу. Все идет само собой, как и должно быть.

Все предопределено заранее, с самого начала, с первого шага через порог театра и до последнего вздоха в нем. Актеры – лишь фигуры на шахматной доске, которыми правит рок театра. Они не простые пешки – нет, их ходы интереснее и замысловатее, и если некоторых жестокая игра сметает с доски, то другим суждено дойти до победного конца с гордо поднятой головой. Эти фигуры ценятся особо, их связывают с театром крепкие узы настоящей любви и разрушающей, сжигающей страсти, которой полны их души. Он заставляет их играть, как никогда прежде, пробуждает самые глубокие и потаенные чувства, выливающиеся на сцену в порыве экстатической одержимости. В тишине гримерной, отраженные от пустых сцен, их немые молитвы достигают самого сердца театра.

Я знаю, ты слышишь меня. Ты ведь никогда меня не оставишь? Не отпускай меня, возьми за руку и веди вперед, я так нуждаюсь в тебе! Освети мой путь, дай мне сил справиться… Ты веришь в меня и поверил еще тогда, когда остальные отвернулись. Здесь и сейчас я все сделаю для тебя. Я принадлежу тебе…

Нестройный гул голосов наполняет театр от подвалов до верхних галерей. Каждый из них будет услышан, желают их обладатели того или нет. Здесь нет тайн и секретов, как нет их и у шахматных фигур, – гроссмейстер знает любой изгиб, любую шероховатость каждой. Одна из них запуталась, потерялась, она больше не знает, что делает на доске, ей хочется бежать, но она только больше запутывается в связывающих ее нитках, как попавшая в паутину муха. Последний рывок – и будет решено, спасется она или погибнет во всепоглощающем театральном механизме. Одинокая фигура бредет по отвесному карнизу над сценой, кажущейся неправдоподобно маленькой с такой высоты. Она потерялась, заплутала и вот-вот оступится, запутается в своих нитях.

Отпусти меня, пожалуйста, отпусти! – слышны ее мольбы, но она знает лучше других, что отсюда не выбраться. На этот раз дернулась правильная ниточка, поставила ее на ноги, вернула в игру. Она свободна, но знает, что это лишь на время. Может быть, в следующий раз нить оборвется, и она полетит вниз.

Но вот шестеренки закрутились вновь, на верхних галереях зашуршали тросы, декорации ожили, фигуры на шахматной доске замерли в ожидании, когда властная рука поведет их в бой. Еще секунда и оркестр грянет вступительную мелодию, а робкий луч бледного софита коснется края сцены.

И занавес расступится.

* * *

Когда занавес опустился, в зале повисла гробовая тишина. Воздух застыл, как перед грозой, а потом взорвался громом аплодисментов, от которых звенело в ушах и раскачивались хрустальные подвески на люстре. В едином порыве поднялся партер, шурша шелком платьев, за ним подтянулись ложи и балкон, и крики «браво!» с задних рядов тонули в этом шуме.

– Элен, Элен, вы только посмотрите! – кричала одна дама средних лет другой, наклонившись к самому ее уху. – Ну разве тут можно узнать Летурнье?

– Воистину, моя дорогая Ольга, он на себя не похож! Можете ли вы поверить, что на самом деле он намного моложе? А как убедителен в роли Цезаря!..

Обе женщины оживленно жестикулировали и говорили на смеси русского и французского, едва ли понятной посторонним. Впрочем, посторонних в их ложе и не было. Та, что именовала себя Ольгой Долгоруковой, графиней, бежавшей из Петрограда в восемнадцатом году, поднесла к глазам театральный бинокль на длинной ручке и не отводила взгляда от Этьена Летурнье, пока занавес окончательно не скрыл его от зала.

– Ах! – вздохнула она. Ее пышная грудь поднималась и опускалась от тяжелого дыхания, и красное, расшитое стеклярусом платье колыхалось при каждом вздохе.

– Знаете, в Петрограде я намного реже бывала в театре, все же в Париже совершенно особенная атмосфера, – призналась Элен, крупная женщина неопределенного возраста с короткими напомаженными волосами, уложенными волной. – Такая свобода, такое новаторство!

– Вы ведь знаете, что я знакома с мсье Мишо?

Ольга поправляла меховую накидку и не торопилась покидать ложи. Покончив с ней, она достала помаду под цвет платья и принялась подкрашивать губы, пока они не приняли цвет наливного яблока.

– Мсье Мишо? – равнодушно переспросила Элен и одним движением обернула боа вокруг шеи. Даже если она понятия не имела, кто этот достойный господин, то не хотела показывать этого своей приятельнице.

– Конечно. Он работает в финансовой дирекции и очень рад иметь в друзьях представителей русской аристократии. Он сегодня пригласил меня на фуршет по случаю закрытия «Цезаря и Клеопатры»… Но я еще раздумываю, стоит ли идти. Я так устала!

– Но ведь он, должно быть, ждет вас и хочет увидеть. Вы должны туда отправиться! – настаивала Элен, чьи глаза горели под стать камням в ее серьгах. – А вдруг с вами захочет познакомиться кто-нибудь еще? Мсье Летурнье, например?

– Вы правы, Элен, мне не следует пренебрегать своими обязанностями. Знали бы вы, как это утомительно – вращаться в свете!

– Конечно же, я знаю, – закатила глаза Элен, которую последние пять лет называли Еленой Румянцевой. Она, конечно же, тоже была графиней и тоже спасалась от революции. – Как тогда, в Петрограде! Помните ли вы?..

Дамы неспешно собрали свои вещи, спрятали бинокли и, вооружившись веерами, как воины вооружаются щитами и пиками, вышли в фойе.

Яркий свет электрических ламп отражался в зеркалах и заливал зал, полный гостей. Большинство зрителей уже давно покинули театр, но среди оставшихся можно было встретить таких людей, как мсье Клементель, министр финансов, или мсье Робино, управляющий Банком Франции и главный покровитель Театра Семи Муз. Сюда явились все меценаты и ценители искусства, выказывавшие театру свое расположение. Театр же, в свою очередь, отблагодарил их не только ошеломляющим закрытием «Цезаря и Клеопатры», которое превзошло даже премьеру, но и роскошным фуршетом, устроенным в фойе на втором этаже. Вдоль зеркальных стен были расставлены длинные столы с закусками, фруктами и канапе; скульптуры из цветного льда и гирлянды цветов украшали зал, а шампанское от «Лоран-Перье» и «Госсе» текло рекой. Молодые официанты едва успевали лавировать между неторопливо перемещающимися парами и группками, разнося подносы с напитками. Бокалы исчезали мгновенно, гости веселели, и их смех звучал все громче.

Графиня Ольга подхватила фужер с розовым шампанским, залпом осушила его и вернула на поднос, пока официант еще не успел убежать.

– А вон и мсье Мишо! – громогласно воскликнула она, заприметив невысокую и немного сутулую фигуру секретаря.

Он выделялся среди собравшихся кислым выражением лица и попеременно бросал взгляд то на часы на стене, то на дверь директорского кабинета в глубине зала. Только когда мадам Долгорукова подергала его за рукав пиджака, он вздрогнул, обернулся и близоруко прищурился.

– Простите, мадам…

– Графиня Долгорукова, – обиженно произнесла высокая полная дама в жемчугах и со ртом таким алым, точно он кровоточил. – А это моя подруга, графиня Румянцева…

– Ах, я польщен, весьма польщен. – Он поспешно коснулся беленых ручек дам губами и вновь заозирался. – Прошу меня простить, что мне придется так спешно вас покинуть!

– Но разве вы не представите нас мсье Летурнье? – сурово осведомилась графиня Ольга, которая все еще придерживала край его пиджака.

– Да, обязательно! Непременно! Едва только он придет…

Пьер Мишо поправил съехавшие с переносицы очки и проворно высвободился из цепких рук графини. Он поискал взглядом финансового руководителя, Жана-Луи Мореля, и нашел его в самом углу зала беседующим с мсье Клементелем. Подле финансового управляющего скучала красавица-блондинка с зеленым пером в волосах и бокалом шардоне в руке. Она казалась дочкой полного лысеющего управляющего, но ведь дочек так не обнимают и так по-хозяйски не прижимают к себе. Пьер всегда завидовал своему начальнику, который примерно раз в год обзаводился новой девушкой – актрисой или танцовщицей, – всегда высокой, под стать ему, но несравненно более худой. Обычно это были блондинки (они приходились особенно по вкусу мсье Морелю), непременно стройные, но с мягкими округлыми формами. Жена мсье Мореля, почти не появляющаяся в театре, была маленькой темноволосой бретонкой с мелкими чертами лица, уже наполовину поседевшая. Ее фотография стояла на столе финансового управляющего рядом с фотографиями их детей, что не мешало ему регулярно запираться в кабинете с очередной красавицей-актрисой, велев Пьеру не беспокоить их в ближайшие полчаса.

Сейчас же он был увлечен разговором с министром, а его новая пассия Марианна ван дер Меер пила дорогое вино и со скучающим выражением лица ощипывала виноград, отрывая по ягодке от большой грозди и отправляя их одну за другой в рот. Она обвела зал томным взглядом из-под густо накрашенных ресниц и прильнула к Морелю, шепча ему на ухо что-то, от чего тот быстро улыбнулся и продолжил серьезный разговор.

– Кхе, кхм… – Пьер крайне не хотел прерывать диалог своего босса с самим министром и знал, что мсье Морель едва ли одобрит, если секретарь влезет в их беседу.

Тот раздраженно оглянулся и бросил:

– Что такое?

– Мсье Морель, с вами очень настойчиво желает поговорить один человек…

– Ты не видишь, что я занят?

– Это мсье Кер, и он…

Морель нахмурился и кашлянул, прочищая горло.

– Проводи его в мой кабинет, – приказал он Пьеру, – и скажи, что я скоро буду.

Министр приподнял бровь:

– Настолько важное дело?

– Это касается… нового сезона. – На красном лице Мореля выступили капельки пота. – Я буду рад, если моя прекрасная спутница сможет сегодня вечером составить вам компанию и как следует вас развлечет.

Клементель усмехнулся в густые черные усы и оглядел Марианну:

– По крайней мере выглядит она куда лучше вас. Где же вы откопали такую красотку?

– В Брюсселе.

– Но не смогли удержаться и пригласили в Париж? Что ж, понимаю – зачем оставлять такое сокровище в холодной северной стране, если его можно согреть здесь.

– Она прекрасная актриса, – тонко улыбнулся Морель. – А теперь позвольте мне откланяться, – он и впрямь слегка поклонился министру, чмокнул Марианну в губы и шепнул: – Не дай ему заскучать!

– Ах, мсье Клементель, теперь я за вас отвечаю! – хохотнула та и подняла свой бокал.

В тот вечер ждали исполнителей главных ролей, но ни Цезарь, ни Клеопатра не спешили появляться перед поклонниками. Музыканты из оркестра, вместо того чтобы, как обычно, первыми бежать домой, играли незатейливую музыку для развлечения собравшихся гостей.

– А это кто? – спросила Жюли и кивнула в сторону.

Шампанское слегка раскрепостило ее и придало уверенности, хотя еще десять минут назад она не отлипала от стены и боялась поднять взгляд на окружающих. Имена многих из них она встречала в газетах и теперь не могла поверить, что оказалась в их среде. На банкет было разрешено прийти всем, даже не занятым в спектакле, но Дежарден велел им «не наглеть и не путаться под ногами», и его слова молодая актриса восприняла буквально. Сесиль, смеясь, схватила ее за руку и потащила знакомиться, и вскоре от водоворота имен и лиц, а также пузырьков игристого вина у Жюли закружилась голова.

– Это же наша Аделин, – удивилась ее невежеству рыжая девушка, облизывая пальцы. Она налетела на стол с десертами, подобно стае саранчи после Великого поста, и теперь целенаправленно сметала эклеры, профитроли и трюфели. – Ммм, как же вкусно, попробуй!

Жюли покачала головой – кусок не лез ей в горло.

– Так вот, Аделин Баррон, – продолжила Сесиль. – Она начинала с самых простых ролей, прямо как мы, а два сезона назад вышла на главные роли, представляешь? Играла Люсиль в «Мещанине во дворянстве» и Гермию в «Сне в летнюю ночь». Наверняка и в новой премьере у нее будет одна из главных ролей!

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«…Многие люди, услышав что-нибудь о диаволе и его кознях, принимают это за сказку. Но что бы ни гово...
Мы привыкли наш мир видеть, трогать, обонять. Чувствовать вибрацию, притяжение, жар и холод. Шершаво...