Письмо на небеса Деллайра Ава

Дорогой Э. Э. Каммингс[55],

Рождественская ночь – наверное, самое тихое время, какое только может быть. В эту ночь весь мир словно состоит из одних только воспоминаний. Когда папа ушел спать, оставив включенной гирлянду на елке, пришел Скай и я вылезла к нему в окно. Мы открыли подарки на темной подъездной дорожке у моего дома.

Скай обернул мой подарок в тонкий газетный лист. Я осторожно развернула его, не разрывая бумаги, и обнаружила сердечко с моим именем, вырезанное из дерева. Оно было идеальным. Скай отшлифовал сердце, но так, что рисунок на дереве сохранился. Я сказала ему, что это самый прекрасный подарок из всех, какие я когда-либо получала. Он выглядел довольным.

Я купила ему сборник стихов, сделала закладку из красивой бумаги с гусятами и заложила страницу со стихотворением «Там, где я никогда не бывал…»[56]. Мы читали его на уроке литературы, и мне оно очень понравилось. Я прочитала его для Ская вслух. Мне прекрасно понятен смысл, вложенный в последнюю строку стиха: «Ни у кого, даже у дождя, нет таких маленьких рук». Она означает, что они могут проникнуть внутрь тебя, как вода, которая просачивается туда, куда больше никто и ничто не доберется. Так проник в меня Скай, в те места в моей душе, о которых я даже не подозревала. Он прикасается к той части меня, которой никто и никогда не касался. Такие потаенные места есть у нас обоих.

– Спасибо, – серьезно поблагодарил меня Скай.

– Я подарила тебе эту книгу, – объяснила я, – потому что это стихотворение напоминает мне о тебе. И еще потому, что тогда, после танцев, ты сказал, что хочешь стать писателем. Я знаю, что ты напишешь что-то совершенно непохожее на этот стих, но он наводит на размышления о том, что иногда, когда чувства переполняют тебя, просто необходимо найти им выход.

Скай улыбнулся.

– Надеюсь, мы оба найдем для этого слова.

Сняв перчатки, я бережно погладила пальцами вырезанное им для меня сердце. Посмотрела на Ская и призналась в том, что чувствовала все последнее время, но о чем молчала, проглатывая вертящиеся на языке слова:

– Я тебя люблю. – Мое дыхание облачком повисло в воздухе. А может быть это воздух пытался удержать его, чтобы согреться.

Скай просто смотрел на меня, ничего не отвечая. Он взял меня за руку, и мы пошли вниз по улице. Перед нами расстилался путь из рождественских огней, свет которых становился тем мягче и приглушеннее, чем дальше от нас они находились. Мы прошли полквартала, когда Скай произнес:

– Думаю, ты не полюбила бы меня, если бы действительно знала.

Я остановилась.

– Но я тебя знаю.

– Если бы ты знала все, что я совершил.

– О чем ты?

Скай молчал.

– Расскажи. Посмотрим, буду ли я тебя по-прежнему любить.

– Что ж, – сдался он, – для начала я кое-кого избил. Поэтому меня исключили из школы.

– Это не страшно.

– Я сильно его избил. Очень сильно.

– За что?

Скай на секунду перестал идти.

– Не знаю… Из-за одной девушки, моей знакомой… Я решил, что он воспользовался ею. И, ударив его раз, уже не смог остановиться, как будто вся моя злость вдруг выплеснулась наружу.

Я кивнула. Странно, но почему-то в моих глазах Скай, ввязавшийся из-за подобного в драку, стал выглядеть еще более уязвимым.

– Теперь я люблю тебя даже больше, – прошептала я и замолчала. Вдруг он захочет поделиться чем-то еще?

Мы молча продолжили наш ночной путь. Мы шли вперед, и мою грудь щемило внезапно возникшее чувство.

– Я тоже совершала плохие вещи, – наконец призналась я.

– Например? Забывала домашку? – поддразнил меня Скай.

– Нет. – Мой ответ, наверное, прозвучал зло и резко, потому что Скай вдруг совсем остановился. – Она мертва.

– Я знаю это, Лорел, – мягко ответил он. – Что случилось?

Грудь сдавило и залило свинцовой тяжестью, голова закружилось. Мне пришлось схватиться за руку Ская, чтобы не упасть.

– Я не знаю.

– Знаешь. Ты можешь рассказать мне.

Но я не могла. Мы возвращались на машине из кино. Остановились у ведущих через реку железнодорожных путей, съехав со старого шоссе. Сквозь трещины в дощатом настиле пробивались цветы. Сейчас, вспоминая об этом, я не могла дышать. Река оглушала своим ревом.

Скай держал меня за плечи и повторял:

– Лорел.

Я пыталась сделать вдох, пыталась изо всех сил втолкнуть воздух в легкие. Скай сказал мне смотреть на облачка пара, вылетающие при дыхании. Я дышала, смотрела, как они застывают в воздухе, и ни о чем больше не думала.

– Лорел. Оставайся со мной. Не уходи.

Я видела его лицо ясно и четко, и все дома с их рождественскими огоньками казались тусклыми и расплывчатыми за его спиной. Скай открыл своими «маленькими руками» дверцу во мне, и я плакала и плакала, прижавшись к нему. Он крепко обнимал меня, пока я глухо не рассмеялась. Как будто все это было шуткой. Мне хотелось все это забыть. Мы вновь продолжили свой путь сквозь строй рождественских огней, где каждая светящаяся лампочка становилась четко видна, только когда подойдешь вплотную. И Скай наконец сказал мне:

– Я тоже тебя люблю.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Джон Китс,

Я смотрю в окно на треснувшие от холода небеса, пропускающие слабые солнечные лучи. Сегодня наступил Новый Год. Уверена, в Калифорнии в этот день воздух бархатно-теплый, все залито светом и пальмы тянутся вверх, навстречу утренней заре. Мама, наверное, сейчас просыпается, радуясь своей новой жизни. Я знаю, что не должна чувствовать это, но, надеюсь, вы меня поймете – я ненавижу ее за то, что она оставила меня.

Раньше 1 января мама устраивала для нас с Мэй и ее подружками чаепитие. Мы никогда не приглашали моих друзей, потому что я любила приобщаться к миру сестры. Мне нравилось, как она, улыбаясь, клала в мою чашку сахар. Мама подавала нам к чаю сэндвичи, нарезанные идеальными треугольниками, и булочки с джемом в маленьких упаковках, которые она забирала из закусочных и хранила для нас. Джема всегда было больше чем достаточно и любого вкуса, даже малинового. Этот джем сегодня почему-то никак не идет у меня из головы. Может быть, мой разум цепляется за него, поскольку я не хочу думать ни о чем другом?

Вчера вечером мы все пошли на новогоднюю вечеринку к Кристен. Не на большую, а на такую, какая устраивается только для своих. И началась она идеально. Кристен живет в предгорье, к ней надо ехать вверх по той дороге, по которой мы со Скаем катались в наш первый раз. Оттуда виден город, и его огни внизу подобны звездам, усеявшим землю. Родители Кристен еще на Гавайях, так что ее дом был в полном нашем распоряжении. Мы сделали новогодний пунш из «Афтершока», палочек корицы, яблочного сока и красного пищевого красителя. Звучит неприглядно, но на вкус он был обалденным, и мы все перемазались им. После того, как мы провели почти все каникулы с семьями, казалось, что Новый Го д – это праздник, созданный только для нас.

Через некоторое время Кристен попросила нас всех усесться в круг и высказать свои пожелания на этот год. Она увлекается восточной философией и считает, что для того, чтобы желание исполнилось, его необходимо для начала четко сформулировать. И тогда вселенная услышит и поможет. Кристен раздала нам листки с оформлением, подобранным специально для каждого из нас. На моем были звездочки, на листе Тристана – нотные знаки, у Ханны – лошади, а у Натали – что-то похожее на мазки кистью. Рисунок на листке Ская напоминал какую-то рыбу или, как пошутил Тристан, сперматозоид. Скай не пришел в восторг от этой части вечера, так как не очень любил говорить с другими о своих чувствах и устремлениях. Однако записывал свое пожелание он с совершенно серьезным видом, даже и не думая превращать все это в шутку. План заключался в том, чтобы прочитать все записки вслух и сжечь их при помощи свечей, стоящих зажженными в центре нашего круга.

Кристен первая прочитала свое пожелание. До этого она предупредила, что желать чего-то можно не себе, а своим любимым, и ее пожелание заключалось в том, чтобы Тристан осознал, что обладает выдающимися способностями и использовал их. Тогда он станет тем, кем и должен стать, даже если при этом их пути разойдутся. Она сказала, что он невероятно талантливый музыкант. Все, включая и Тристана, выслушали ее в полнейшей тишине. После этого она подожгла свой листок.

Наступила очередь Тристана.

– Я желаю каждую ночь пристегивать Кристен наручниками к кровати, пока не буду вынужден посадить ее на самолет до Нью-Йорка, – сказал он.

Мы все покатились со смеху. Кристен же слегка разозлилась из-за того, что он валяет дурака, а может еще и потому, что он при всех заговорил о наручниках. Правда, затем Тристан вдруг стал серьезным как никогда.

– Ладно. Слушайте, вот что я написал на самом деле. – Сначала он процитировал одного из участников своей второй любимой группы The Ramones: «Мы сами для себя вечный источник молодости». Мое пожелание – пусть, пока мы живы, так будет всегда. Мы будем взрослеть и стариться, но я хочу, чтобы мы никогда не изменили самим себе, никогда не постарели душой настолько, чтобы забыть, какими мы были сегодня, все вместе.

Думаю, пожелания Кристен и Тристана ясно показывают, чем они отличаются друг от друга. Кристен хочет повзрослеть и достигнуть чего-то большего, Тристан же считает, что ценнее всего молодость и то, какой он сейчас. Опустив листок в огонь свечи, он добавил:

– И еще… Я влюблен в прекрасную женщину и молю о том, чтобы пережить ее потерю и чтобы она вернулась ко мне, если сможет.

Кристен вытерла слезы рукавом и тихо произнесла:

– Твоя очередь, Натали.

Натали не прочитала свое пожелание вслух. Она многозначительно посмотрела Ханне в глаза и сожгла свой листок.

– Теперь мои пожелания, – сказала Ханна, опустив взгляд на свой лист. – У меня их несколько. Я хочу, чтобы бабушке стало лучше. Чтобы тени перестали расти. Чтобы люди перестали злиться. Чтобы в мире можно было безбоязненно любить того, кого хочешь. Чтобы однажды я набралась достаточно храбрости и спела перед всеми. Чтобы Бадди, мой любимый конь и дорогой друг, испил живой воды и никогда не умер.

Ханна поцеловала свой листок и сожгла его.

Настала моя очередь. Наверное, я немного запьянела от пунша, но мое пожелание казалось мне очень, очень важным. Мне хотелось прочесть его вслух, но я не смогла. Открыла рот, а в горле пересохло. Поэтому я подожгла листок и смотрела, как его пожирает пламя.

Остался Скай. Он, конечно же, тоже не прочитал своего пожелания вслух, но когда опустил листок к огню, тот не занялся весь, как должен бы был, а часть его оторвалась и полетела прямо на меня! Я вовремя шарахнулась в сторону. Все закричали: «Пожар!», и Тристан выплеснул на листок свой пунш. Тот вспыхнул на секунду и потух, а мое платье от пунша промокло.

– Вот черт! – выругался Скай, и мы все истерично захохотали.

– Видать, пожелание у тебя там огого, приятель! – подколол Ская Тристан.

Интересно, что же он пожелал?

После этого наступила моя любимая часть того вечера. Мы танцевали под Sweet Child O’Mine в гостиной с множеством окон, откуда были видны городские звезды-огни. Натали кружила Ханну, Тристан – Кристен, а меня – Скай, и хотя танцор он не очень умелый, это было здорово. А потом, отпустив своих партнеров, мы все вместе танцевали и пели так, словно эта ночь – все, что у нас есть, все, что нам нужно. Если бы это было возможно, я бы осталась в ней навсегда.

Когда часы пробили полночь, мы радостно закричали и поцеловались. И знаете что? Ханна выбросила вперед руки, откинула голову назад и, видимо, позабыв обо всех своих страхах, притянула к себе Натали.

Я поцеловала Ская. Он убрал с моего лица прядь влажных после танца и пуншевого душа волос и прошептал мне на ухо, во второй раз за все это время: «Я тебя люблю». Он произнес это с надрывом – уверенно, но так, будто слова эти дались ему с болью. Мне захотелось навсегда застыть в этом мгновении, с его шепотом в ушах. Я отдала бы ему всю себя без остатка, если бы он того захотел.

Песня закончилась, и Тристан поставил ее заново, а Кристен перевела часы на три минуты назад. И мы по новой встретили полночь поцелуями и объятиями, и повторяли это снова и снова, пока не рухнули, обессилев от танцев.

Я все пила и пила пунш, и, наверное, выпила лишнего, потому что когда музыка наконец остановилась, мир вокруг меня продолжал кружиться.

Натали с Ханной уснули, переплетясь телами, на диване, а Кристен с Тристаном ушли спать в ее комнату. Не чувствуя себя усталой, я сказала Скаю, что мне нужно подышать свежим воздухом. Мы вышли на балкон и склонились над раскинувшимся внизу городом.

– Что ты загадал, Скай? – спросила я.

Он несколько секунд смотрел на меня, решая, отвечать или нет.

– Если я тебе скажу о своем пожелании, ты расскажешь мне о своем?

Я кивнула.

– Мое желание – вновь научиться испытывать чувства, подобным тем, что я испытал в одиннадцать лет, когда папа взял меня с собой на концерт The Stones. Я тогда еще не увлекался музыкой, но что-то тем вечером зацепило меня. Я пожелал, чтобы моя ненависть к отцу не затмевала память о том чувстве и не лишала меня возможности испытать его как-нибудь снова.

– А что это за чувство?

– Не знаю. Любовь к чему-то настолько сильная, что вызывает желание творить. Что-то создавать. Мне было одиннадцать. Не думаю, что я тогда мог понять это чувство, но я точно знал, что это самый лучший вечер в моей жизни.

Мне захотелось обнять его сердце своим и укрыть ото всех бед.

– Ты будешь замечательным писателем и обязательно создашь что-нибудь потрясающее.

Скай улыбнулся.

– Твоя очередь. Что пожелала ты?

– В двух словах не объяснишь. Мое пожелание связано со стихотворением Джона Китса, которое мы читали на уроке английского. Мне не давала покоя строчка: «В прекрасном – правда, в правде – красота». Я долго размышляла над ней, пытаясь понять ее значение, а тут вдруг, глядя на вас всех, записывающих свои пожелания, кажется, поняла. Я написала на своем листке: «Правда, какова бы она ни была – прекрасна. Даже если она страшная или плохая. Она красива и светла по своей сути. Правда делает тебя самим собой. А я хочу быть собой».

Закончив, я ждала, что скажет на это Скай, но он с минуту просто молча смотрел на меня.

– Красиво сказано, – наконец ответил он, – но, если честно, я не совсем тебя понял. Какой страшной правды ты боишься?

Я пожала плечами. Я думала, он поймет. Думала, что этих слов будет достаточно, чтобы передать ему то, чего я сказать не могу.

– Не знаю, – отозвалась я.

– Если ты хочешь быть самой собой, то можешь рассказать мне все что угодно. Я хочу знать истинную тебя.

Я бы с радостью рассказала ему, но моя история началась так давно. Она не умещается у меня на языке, не умещается даже в уме. Эта история началась, когда я обнаружила, как все может в одночасье рухнуть. Когда неожиданно обнаружила, что Мэй уже не в силах меня защитить. Она началась, когда понимание этого было печальней всего на свете.

Я унеслась мыслями прочь, и меня внезапно прошило осознание: Мэй больше нет. Я пыталась оттолкнуть реальность, но ее непосильная тяжесть душила, не давая дышать.

– Лорел, – позвал меня Скай, – поговори со мной. Перестань уходить в себя. Скажи мне что-нибудь. Ну хоть что-нибудь!

Мир снова кружился вокруг. Я проваливалась в прошлое, и оно занимало место настоящего, но хуже всего было невыносимое чувство вины. Я должна была избавиться от него. Должна была найти Мэй.

– Хорошо, – выдавила я. – Я расскажу тебе секрет. – Наклонившись к Скаю, я прошептала: – Я – фея.

Скай выразительно поднял брови.

– Не веришь мне, да? Тогда смотри, я тебе покажу. – Я забралась на низкую стену у края балкона. – Закрой глаза, и я полечу. – Я не слушала голос на краю сознания, который шептал: «Крылья есть только у твоей сестры». Нет, он меня разозлил.

– Спускайся оттуда, Лорел! – Cловно издалека донеслись до меня слова Ская.

– Нет. Я хочу летать. Хочу летать как Мэй, – ответила я и разрыдалась.

Скай подошел ко мне, схватил и стащил со стены. Я пыталась ударить его, чтобы вырваться. И еще раз, и еще. Но он крепко держал меня, не отпуская, не давая мне двигаться. Обессилев, я обмякла в его руках, и тогда он поднял мое лицо и сказал:

– Я не смогу так, Лорел. Я не смогу быть с тобой, если ты будешь вести себя так.

– Вести себя как? Как я себя веду?

– Как твоя сестра, – ответил он.

– Ты не знаешь, какая она была. Ты совсем ее не знал. – Я замолчала, а затем тихо спросила: – Как хорошо ты ее знал?

Скай лишь покачал головой.

– Идем. Тебе нужно поспать.

Внезапно я почувствовала себя ужасно уставшей, напуганной и пристыженной. Я физически ощущала, как все плохое и дурное во мне, как все, что я не должна была бы чувствовать, вся моя злость на сестру, устремились на поверхность. Я послушно пошла следом за Скаем в дом и легла на диван. Принеся мне воды, он сказал:

– Я поеду домой.

От понимания того, что я все испортила, у меня все внутри сжалось.

– Пожалуйста, не оставляй меня, – взмолилась я.

– Я устал, – ответил он.

– Скай… Мэй не была такой. Она не специально это сделала. Она была хорошей. Она была не такой, как я.

– Хорошо, Лорел, – кивнул он.

– Ты же знаешь, какой хорошей она была, да?

Скай прищурился, глядя на меня, будто не был уверен, на кого сейчас смотрит.

– Скажи «да», – исступленно просила я.

– Да, – подтвердил он, но тут же добавил: – Она не была идеальной.

Я бы закричала, что он ошибается, но меня подвел голос. Я лежала на диване, провожая Ская взглядом, и его слова эхом отдавались у меня в голове. Я слышала их всю ночь, пока меня не одолел сон, в котором мне снилась сестра. Она вернулась, и ее целые и невредимые крылья красиво переливались. Мэй сказала, что не умерла, а лишь ненадолго улетала.

Я звонила этим утром Скаю, но он не ответил.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Курт,

Сегодня четвертое января. День, когда мир вокруг меня поблекнет, потому что нужно убирать рождественскую елку. Мы с папой тянули с этим, пока ломкие иголки не стали так сильно осыпаться, что усеяли весь ковер под ней и уже проникли на кухню. Ни мне, ни папе не хватало духу убрать елку раньше, но сегодня утром я проснулась и поняла, что больше не выдержу этого – смотреть за завтраком в глаза папе и ни слова не говорить о том, что дерево умирает и его нужно унести, не говорить вообще ни о чем, а лишь подносить ухо к миске с рисовыми хлопьями «Райс Криспис» и выдавать дурацкие шуточки о Снэпе, Крэкле и Попе[57].

Поэтому, рано проснувшись, я прямо в пижаме спустилась в гостиную и принялась за уборку елки. Папа вышел, когда я, перекинув ее через плечо, шла к двери, и на кремовый ковер дождем сыпались иголки.

– Что ты делаешь? – спросил папа.

– Убираю елку.

– Давай я тебе помогу.

– Нет, – совсем того не желая, резко ответила я. – Сама справлюсь.

Выйдя на улицу, я поняла, что не знаю, куда елку девать, и направилась в кладовую для инструментов. Там, оглядевшись, наткнулась взглядом на пилу. Я положила елку на цементный пол и распилила ее ствол на неровные части. Хвоей пахло так ошеломляюще сильно, словно само сердце дерева сочилось через порезы наружу. Я собрала распиленные остатки и сложила их в мусорную корзину.

Папа в доме убирал с пола последние иголки. Громкое гудение пылесоса заглушило урчание в моем животе, когда я прошла мимо папы в кухню, чтобы поесть «Райс Криспис».

Потом пришел папа и тоже насыпал себе в миску хлопьев и залил молоком. Он уже надел рабочую одежду и был готов уходить.

– Что собираешься сегодня делать? – спросил он, глядя на меня.

– Не вылезать из пижамы и смотреть телевизор, – слабо улыбнулась я. Благодаря школьному расписанию у меня оставался еще один день каникул.

– А где твой парень? Не хочешь пригласить его в гости как-нибудь днем?

– У-ху, – неопределенно ответила я. Мне не хотелось говорить папе правду – что Скай не звонил мне уже целых пять дней.

Затем, подняв ложку, чтобы через силу засунуть в себя хоть немного хлопьев, я увидела его. Плавающего в моей миске пластикового паука – одного из тех, что я подарила папе на Рождество. Должно быть, папа бросил его в упаковку с хлопьями. Я постаралась как можно искреннее рассмеяться и, взглянув на папу, увидела на его лице полную надежды улыбку.

– Попалась, – сказал он.

Папа ушел на работу, а я включила альбом In Utero и прослушала Heart-Shaped Box наверное тысячу раз, пока меня не затошнило. Мне захотелось набрать номер Ская, просто для того, чтобы услышать гудки. Я звонила ему и звонила после Нового года и нажимала на отбой, только когда вызов переключался на голосовую почту и в трубке раздавался механический женский голос. Я не оставляла сообщений. Не знала, что сказать.

Вечером, пытаясь заснуть, я все думала о елке в мусорной корзине. Мне не давала покоя мысль, что это неправильно. Я не могла оставить ее там, поэтому тайком вышла на темную улицу и пронесла распиленные части через весь район, по которому гуляла со Скаем, обогнула поле для гольфа и бросила остатки дерева в канаву. Может, вода вынесет их в реку, а потом – кто знает? – в океан. И тогда их, возможно, прибьет волной на калифорнийский пляж.

Сейчас я снова лежу в постели, но сон не идет. В ладонях застряли занозы. Они пахнут лесом. Голову не оставляют мысли о том дне, когда сломались крылья Мэй.

Мы были феями, и, находясь рядом с сестрой, я ощущала волшебство и верила в него. Каждый раз, когда мне казалось, что тени в нашей комнате оживают, я будила сестру, и мы тайком выбирались во двор с новым списком ингредиентов для заклинаний. Они менялись вместе со временем года. Шесть красных ягод. Семь желтых листьев. Капелька меда из жимолости. С-трудом-отыскиваемое-перо. Растаявшая сосулька. Мы творили заклинания для отпугивания прячущихся в тенях людей, для сохранения гена феи, для победы над злыми ведьмами. Однажды я нашла раненую птицу, и мы наложили на нее заклинание исцеления. Конечно же, когда на следующий день я вернулась к коробке, в которую мы положили птицу, ее в ней уже не было. Она улетела.

Однако часть волшебного мира была недоступна мне. Я не умела летать. Да, я знала правило – только старший ребенок в семье имеет крылья, – однако очень надеялась, что есть исключения. Все, чего я хотела – летать. Я молилась об этом, когда тетя Эми водила нас с Мэй в церковь. Я крепко-крепко закрывала глаза и всем сердцем желала обрести крылья, когда Мэй сдувала с моей щеки выпавшую ресницу.

Но мое желание не исполнялось, и тогда я стала мечтать о том, чтобы хоть одним глазком увидеть крылья сестры. Если бы я увидела ее парящей в небесах, то уж точно бы приобщилась к волшебству. Я не сводила глаз с обнаженной спины сестры, когда после ванны мы лежали на постели и мама мазала нас лосьоном. Глядя на ее выступающие лопатки, я представляла, как ее гладкая кожа расходится, высвобождая прозрачные, радужные, переливающиеся крылья.

Я молила и молила о том, чтобы их увидеть. Хотя бы кончик крыла. Хотя бы на секунду. Мэй неустанно повторяла, что не может мне их показать, но я не унималась, и однажды, мне тогда было лет семь, я так сильно просила ее об этом, что разрыдалась. Наконец сестра сдалась и сказала, что взлетит на растущий во дворе вяз, после чего я смогу выйти из дома и посмотреть на нее.

– Но ни в коем случае не смотри на меня, пока я тебе этого не разрешу. Пока не приземлюсь на самой верхушке. Обещаешь?

Я пообещала. И собиралась сдержать обещание. Правда! Однако, стоя у задней двери и ожидая зова сестры, я почувствовала, как что-то неудержимо тянет меня нарушить его. Я решила, что если увижу крылья Мэй нечаянно, то это не будет считаться, поэтому приоткрыла дверь и выглянула на улицу. Устремив взгляд к дереву, я увидела, как сестра падает с самого верха вяза.

– Ты сломала их! Сломала! – кричала она.

Я в слезах побежала к ней.

– Но я даже не видела их. Я не смотрела!

– Ты их сломала, – заплакала Мэй.

– Я их исцелю! Это возможно? Могу я их исцелить?

Мэй посмотрела на меня. Я плакала горше, чем она. Вытерев слезы с моих щек, она сказала:

– Может быть, я найду способ их зашить. Они будут кривоваты, но, может, я опять смогу летать.

И она дала мне список того, что я должна ей для этого принести. Сестра собиралась снять крылья и заняться их починкой.

Именно в это мгновение я поняла, что собой представляют крылья Мэй и что она никогда больше не сможет на них летать. Сестра выдумала их, и заклинание, наложенное на меня сестрой, чтобы я в них верила, было разрушено. Но никто из нас не хотел этого признавать. Никто из нас не перестал притворяться. Целый месяц после этого Мэй ходила, опираясь на костыли и хромая дома, а я все просила у нее прощения. Сестра говорила, что все хорошо – ее крылья в порядке и ночью она снова будет летать в вышине.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Эми Уайнхаус,

Ваши родители развелись, когда вам было девять лет. Ваш отец почти всю вашу жизнь встречался с другой женщиной. Позже он сказал, что в детстве вы не очень переживали из-за того, что он расстался с вашей матерью, но я думаю, что, возможно, в глубине души вы страдали. Вы спели песню под названием What is it about men. В ней говорится о вашей темной, разрушительной стороне натуры, берущей начало в прошлом, которое вы «спрятали под кроватью». «История повторяется», – поете вы. Правда ли это? Может быть, спрятанная внутри нас боль таким образом пытается выбраться наружу? Вы однажды сказали: «Часто бывает так, что я сама не понимаю, что творю, но на следующий день, вспоминая о содеянном, умираю со стыда». Мне знакомо это чувство. Я думаю о Мэй – о том, как она испробовала все, что только могла, о том, какой красивой и лучезарной она была. Затем возвращаются воспоминания о том, что произошло с ней той ночью. Перед глазами стоит картинка, как она падает, и я ощущаю себя так же, как в тот день, когда мне было семь. Когда она могла летать, а я сломала ее крылья.

У меня появилась новая любимая ваша песня – He Can Only Hold Her. Я слушаю ее снова и снова. Мужчина в песне пытается любить одну девушку, но она рядом и в то же время не с ним. Она убегает от чего-то, происходящего внутри нее, чего он видеть не может. Мне кажется, со мной происходит то же самое.

В первый школьный день после каникул я надела новый свитер, присланный мне мамой на Рождество. Я отрезала у него горловину и прикрепила нашивку, как Мэй на свой розовый кашемировый свитер. Потом прокралась в комнату сестры и впервые слегка накрасила губы оставленной ею на комоде помадой. Я воображала, как встречусь со Скаем, мы поцелуемся у его шкафчика и он назовет меня красивой. Как я попрошу у него прощения и скажу, что не хотела пугать его в Новый год. Я просто перепила. Как он ответит, что сожалеет о своих словах о Мэй, и признается, что все время хотел мне позвонить. И мы все забудем. Он же любит меня. Он сам мне это сказал.

Но я нигде не видела его все утро. И весь день. Я ничего не понимала.

В обед Ханна принялась заигрывать с одним из футболистов и несколько из них, включая Эвана Фридмена, подошли к нашему столику. Я чувствовала на себе его взгляд и слышала, как его друг шепчет ему что-то, посмеиваясь, но избегала смотреть ему в глаза. Ханна хвасталась Нёнгом и тем, что он – гангстер и украл на Рождество подарки для своего племянника и золотую цепочку – для нее. (Ханна больше не ходила к нему домой с той ночи, как они занимались сексом, но она видела его на работе и рассказывала мне, что в часы затишья в ресторане они с ним обжимаются в служебном помещении.) Все впечатлились ее рассказом, кроме Натали, заметившей, что кража – не в духе Рождества и что если бы у нее не было денег на подарки, то она бы сделала что-то своему племяннику своими руками. Чем Ханна не поделилась со всеми, так это тем, что в новогоднюю ночь в открытую целовалась с Натали, словно обещая, что однажды Натали будет ее единственной.

Я ничего не рассказала подругам о Скае. Когда они спросили, где он, я лишь пожала плечами. Когда они спросили, все ли со мной в порядке, я лишь улыбнулась. Несмотря ни на что, я все еще надеялась, что он появится и заключит меня в объятия. Чтобы не забыть, где я нахожусь, я пыталась сосредоточиться на чем-то – к примеру, на нитке, выбившейся из шва на свитере. На восьмом уроке я пошла с Ханной на урок пения.

В прошлом семестре у нас в это время была физкультура.

– Слава богу, с ней покончено, – радовалась Ханна.

Она обожает петь и шла на урок взволнованная и полная предвкушения.

– В хоре здорово то, – сказала она, – что из-за многоголосья можно петь, не смущаясь.

Войдя в класс, я увидела его. Ская. Это было неожиданно. Конечно, на дополнительных занятиях встречаются ученики из разных классов, но я думала, Скай выберет труд или искусство. Может, там не осталось мест? Он стоял в другом конце комнаты, разговаривая с двумя одиннадцатиклассниками. Весь урок я ждала, что мы встретимся взглядами, но он ни разу не посмотрел в мою сторону. Мистер Джейнофф и миссис Бастер разбили нас на группы по голосу – альту, сопрано и т. д., – и когда мы стали разучивать нашу новую песню A whole new world из мультфильма «Аладдин», мне стало плохо. В горле будто что-то застряло. Я не могла ни петь, ни даже вздохнуть. Я хватала ртом воздух и смотрела через комнату на Ская, который не смотрел на меня. Словно меня не существовало. И тогда я подумала: может, меня действительно не существует? Я убеждала себя вскочить на ковер-самолет и взлететь ввысь. Закрыв глаза и пытаясь сосредоточиться на голосах, пытаясь услышать каждый отдельный голос, сливающийся с другими, я почувствовала на своей коже горячее дыхание теней. Я слышала Ханну, поющую рядом со мной нежным сопрано. Слышала парня с биологии, который продает «кислоту». И, кажется, слышала Ская. В песне были слова: «не закрывай глаза». Я открыла свои и взглянула на Ская – уставившись в свой нотный лист, он даже не шевелил губами. В песне говорилось о целом новом мире, который можно друг с другом разделить. Находившийся в другом конце класса Скай казался какой-то размытой фигурой. Как на потерявшей четкость старой фотографии.

Прозвенел звонок. Ханна вцепилась мне в руку:

– Что с тобой?

– Мне нехорошо, – ответила я, вырвалась и выбежала из класса.

Я слонялась по коридору как привидение, проходящее сквозь стены. И сквозь людей. Увидев двигавшуюся на меня толпу парней, я столбом застыла на месте.

– Смотри, куда идешь! – воскликнул один из них.

Вырезанное Скаем сердце все еще лежит на моем комоде. Я глажу его пальцами, чтобы убедиться, что мои руки реальны. Чтобы убедиться, что руки Ская реальны. Иначе и быть не может, раз он вырезал мне это сердце.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Курт,

Вы видели деревья зимой, когда их голые ветви покрыты птицами? Сегодня был как раз такой день. Птицы сидели неподвижно, укутав деревья своими перьями. Я дрожала. Дул сильный пронизывающий ветер, но усеянные черными дроздами ветви оставались неподвижными.

Но я не с того начала. Дело в том, что мы со Скаем в этот момент расставались. И ветер все дальше и дальше уносил от меня его голос. Я смотрела на сидящих на деревьях птиц, задаваясь вопросом, как быстро бьются их сердечки и согревает ли их быстрое сердцебиение.

Наверное, я выберусь сейчас тайком на улицу, чтобы вдоволь наплакаться.

Вернувшись сегодня домой из школы – во второй учебный день после каникул, я обнаружила прикрепленное к изгороди письмо с моим именем на нем. Это было настолько странным, я сразу же поняла, что письмо от Ская. Я села на скамейку на улице и надорвала конверт. Думаю, несмотря ни на что, я все еще надеялась на лучшее. Письмо начиналось как любовное, написанное в немного старомодном стиле. В нем говорилось о том, как сильно я отличаюсь от других девушек, о том, какая я особенная, и о том, как Скай меня любит. Он решил написать мне письмо, потому что не знал, что сказать мне в лицо. Все, чего ему хотелось – узнать меня ближе, но на Новый год он понял, что мы оба к этому не готовы. Скай написал, что я должна позаботиться о себе и что он сам позаботиться обо мне не может. «Ты будешь гораздо счастливее без меня», – написал он. После этих слов я будто со всего маху свалилась с небес на землю, в мир, из которого всеми силами пыталась улететь – в мир, где на самом деле живет Скай. Что-то очень похожее вы написали в своей предсмертной записке – что жизнь вашей дочери будет гораздо счастливее без вас. Так вот, вы ошибаетесь. Это жалкое оправдание человека, у которого не хватает духу находиться рядом. И отвратительный способ облегчить себе душу, зная при этом, что вы оставляете того, кто не хочет, чтобы вы уходили. Того, кто нуждается в вас.

Прочитав письмо, я словно потеряла разум. Мне необходимо было посмотреть Скаю в лицо, поэтому я встала со скамейки и направилась к нему домой. По дороге я пыталась до него дозвониться, но он не отвечал, и я проплакала все три с половиной километра до его дома.

Я постучала в дверь. Глаза застилали слезы, мешая видеть ясно, пока ко мне не вышла мама Ская в своем изношенном атласном халате. Ее волосы были небрежно стянуты в пучок, и из него выбивались прядки. Выражение ее лица так потрясло меня, что я перестала плакать. Оно было нежным и добрым. Ее глаза говорили, что она все прекрасно понимает. Однако прежде чем я успела хоть слово произнести, показался Скай.

– Иди в дом, мам, – сказал он. – Я скоро вернусь.

Он закрыл дверь и вышел на крыльцо, теперь украшенное блестящими пластиковыми звездами.

Моя голова была забита мыслями, но неожиданно оказалось, что мне нечего сказать. Скай был напряжен и избегал смотреть мне в глаза. Наконец он сказал:

– Идем. Я отвезу тебя домой.

Я пошла за ним, и по дороге к машине он добавил:

– Больше не приходи сюда.

Тогда у меня из глаз снова потекли слезы. Я проплакала весь обратный путь, сидя в его пикапе, пахнущем старой-престарой кожей. В этой машине мы впервые прикоснулись друг к другу. Играл ваш диск Aqua Seafoam Shame…

Когда мы приблизились к полю для гольфа рядом с моим домом, я попросила Ская остановиться. Он взглядом дал мне понять, что не сделает этого, и я повторила:

– Остановись, Скай! – Затем продолжила спокойнее: – Я просто хочу с тобой пройтись. Ты же не можешь вечно избегать разговора со мной.

Он припарковался, и мы вышли из машины. Мне вспомнилось, как мы кружили на этом поле для гольфа, пока не упали, смеясь, рядом с гусями, устроившимися на ночлег. Гуси улетели, листья опали и теперь на голых ветвях сидели дрозды, как будто укрывая их огромной шалью из перьев. У меня безостановочно текли слезы. Я хотела вернуть Ская.

– Ты сказал, что любишь меня, – сказала я.

– Да. – Его лицо заледенело.

– Тогда почему ты оставляешь меня?! – закричала я.

– Не знаю. Я не могу видеть тебя такой. Иногда ты словно исчезаешь сама в себе. Дело не в том, что ты плачешь, а в том, что я не знаю, из-за чего ты плачешь. Ты мне ничего не рассказываешь. И я не могу тебе помочь.

Я тонула в обуревавших меня чувствах и плакала все сильнее. Скай был прав. Остался бы он рядом со мной, если бы я ему все рассказала? – спрашивала я себя, уже зная, что опоздала. Почти полная луна скрылась за облаками, и, взглянув на Ская, я не увидела его лица. Лишь тень вместо него.