Письмо на небеса Деллайра Ава

Дорогие Курт, Джуди, Элизабет, Амелия, Дженис, Джим, Эми, Аллан, Э.Э. и Джон,

надеюсь, кто-нибудь из вас слышит меня, потому что мне кажется, что весь мир погрузился в пучину тишины. Я обнаружила, что порой воспоминания застревают в теле семенами сомнений, печали и страхов, вокруг которых потом и крутятся остальные эмоции. Стоит неловко повернуться или упасть, и одно из них освободится. Оно может раствориться в крови, а может и прорасти, и тогда из маленького семени вырастет огромное дерево. Иногда стоит высвободиться одному из них, как то же самое происходит и с другими.

У меня такое ощущение, что я тону в воспоминаниях. Они все кажутся такими ясными и четкими! Мама готовит нам с Мэй чай. Возвращение из бассейна домой, в грозу, с перемазанными красными ягодами ступнями. Скачка на воображаемых лошадях через снегопад. Уезжающий на мотоцикле отец в сыплющихся на него дождем семенах вязов. Мама, укладывающая в чемодан чистые рубашки. Идущая в кино Мэй с развевающимися за спиной волосами. Ее ладонь, прижатая к оконному стеклу. Воспоминания безостановочно льются на меня.

Первое, что я помню из той ночи – звук речной воды. Она равномерно шумит, ни на секунду не прекращая своего движения. Я увидела пробивавшиеся сквозь трещины в дощатом настиле колокольчики. Два цветка затоптали, но один все еще ловил в свои чашечки лунный свет. Шум реки становился все громче, заглушая все своим ревом.

Мы с Мэй ехали по старому шоссе. В ночном небе светило множество звезд. Мы ехали с открытым в крыше люком, громко играла музыка и сестра пела нежным протяжным голосом Everywhere I Go: «Расскажите мне все, что я должна знать…». Она знала, в какой момент нужно петь приглушенно, а в какой – громко, знала мотив и чувствовала ритм. Она запела с таким чувством и силой, что, казалось, ее голос может расколоться на миллион кусочков. Я, не отрываясь, смотрела вверх, наблюдая за тем, как звезды начинают заживо поглощать небо. И загадала желание, чтобы Мэй была счастлива.

Сестра давила на газ, и машина летела по шоссе номер пять словно пущенная во тьму ракета. Шум на скорости поглотил все звуки, кроме музыки. Мы были на дороге совершенно одни. Мэй остановила машину в нашем местечке, где через реку проложены старые железнодорожные пути. Весной тут слышен звук стремительно бегущей воды. В конце лета река мелеет и течет так тихо, что ее не слышно. Зимой она почти вся замерзает. Тогда была весна. С цветами и надеждами на то, что все-все возможно.

Мы с сестрой нашли это место в детстве, когда ездили на речку с мамой и папой. Затем стали возвращаться сюда сами, в выходные после обеда, хотя должны были в это время сидеть в библиотеке, или после вечерних киносеансов, как в ту самую ночь. Припарковавшись у рельсов, мы на четвереньках ползли по дощатому настилу железнодорожного переезда, усаживались посередине и представляли, что парим в небесах. Мы как маленькие играли в «Пустяки»[58], выискивая опавшие ветки и бросая их в реку, а потом, перегнувшись на другую сторону моста, смотрели, чья ветка проплывет первой. Мы верили, что ветка-победитель первой доплывет до океана. Мы собирали охапки веток, и играли так целую вечность, воображая, какие увлекательные приключения предстоят веткам по пути к океану. А затем ползли обратно на берег.

Но в ту ночь все было по-другому. Мы сидели на середине моста. Я сказала то, что не должна была говорить. Мэй встала и пошла к берегу по железному рельсу, как по канату. Я молча молила ее удержать равновесие. Всей душой желала побежать за ней, остановить ее, сделать хоть что-нибудь, но не могла сдвинуться с места. В этот момент я словно была не в своем теле, а в теле сестры. Чувствовала, как она пошатнулась. Как она падала. Как будто то, что должно было случиться, уже случилось, и мне остается только наблюдать, и я не в силах помочь.

А затем Мэй обернулась и посмотрела на меня, устремив взгляд темных глаз во тьму. Из ее хвоста выбились пряди волос. Руки в лунном свете казались худыми и бледными.

Наши взгляды встретились, и я будто снова вернулась в свое тело. Открыла рот, чтобы позвать Мэй, но не успела издать ни звука – в эту секунду сестру словно опрокинул порыв ветра, и ее тело упало в разверзнувшуюся внизу черноту. Она не оступилась. Не прыгнула. Она как будто просто улетела. Я готова поклясться, что за мгновение до падения Мэй зависла в воздухе, не касаясь ногами рельса.

Перед глазами так и стоит, как она падает в реку. И все, чего я хочу – подбежать к ней и удержать. Я не спасла ее. Мое тело оцепенело. Голос пропал. Хотелось бы мне знать почему. Ведь теперь я только это и вижу. Мэй, зависшую в воздухе и ждущую, когда я возьму ее за руку и верну на рельсы. Проползу с ней обратно на берег. И вернусь домой не одна.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Курт,

Во втором предложении вашей предсмертной записки вы пишете, что вас довольно легко понять. Вы и правы, и ошибаетесь. То есть я понимаю, как вы к этому пришли, знаю всю вашу историю и чем она заканчивается. Известность не принесла вам счастья. Не сделала неуязвимым. Вы остались ранимым, влюбленным в окружающих вас людей и одновременно вы сердились на них. Мир стал вам в тягость. Люди подошли слишком близко. У меня не выходит из головы ваша фраза: «Я просто люблю людей… люблю так сильно, что это чертовски печалит меня». Да, я вас понимаю.

И ощущаю то же самое, когда тетя Эми перематывает ленту автоответчика и прослушивает сообщение, оставленное приверженцем Христа месяцы назад, так, словно только что получила его. Когда Ханна в новом платье бежит навстречу Кейси, при этом глядя через плечо на Натали. Когда Тристан играет на воображаемой гитаре под одну из ваших песен, мечтая написать свою собственную. Когда папа приходит поцеловать меня в макушку перед сном, измотанный до того, что у него нет сил волноваться о том, что я пойду поздно вечером гулять. Когда я вижу парня с биологии, который всегда занимает пустое место рядом с собой стопкой книг. Я могу за этим только наблюдать, но не могу ничего сделать.

Так что да, в каком-то смысле вас легко понять. Но, с другой стороны, говоря вашими же словами: все это чертовски бессмысленно. Убить себя. Какой в этом, черт возьми, смысл? Вы совсем не думали о нас. Вам было все равно, что случится с нами, когда вас не станет.

Прошло три дня с тех пор, как Скай порвал со мной. Я не перенесла бы встречи с ним в школе, поэтому сказала папе, что плохо себя чувствую, и не вылезала из постели, зарывшись в одеяла. Натали с Ханной позвонили узнать, почему я не пришла в школу, и я отправила им сообщение, что подцепила грипп. Потом выпила из аптечки лекарство со снотворным эффектом и дни напролет спала. Каждый вечер, вернувшись с работы, папа готовил мне куриный суп с вермишелью из пакетиков, как всегда делала мама, если я заболевала. Такая забота с его стороны была очень трогательной, но мне от нее становилось только хуже. Сегодня перед сном, все еще одуревшая от не нужных организму лекарств, я попросила его спеть мне колыбельную. Он пел мне: «Эта земля – твоя земля», а я, закрыв глаза, пыталась поймать то самое ощущение, которое испытывала, слушая эту песню ребенком.

Однако поиски этого ощущения привели меня совсем не туда, куда мне хотелось, а к той ночи, в которую умерла Мэй. И к ночам до этого, когда я томилась, ожидая возвращения сестры. Со мной что-то не так. И я не знаю, что именно.

Я так и сидела, оцепенев, после того, как Мэй упала. Полицейский нашел меня там на следующий день, глядящую вниз на воду – так мне сказали. Я этого не помню. Они спросили: «Что случилось с твоей сестрой?» Я ничего не ответила. Ее тело нашли в реке.

Папа не мучил меня вопросами, мама же постоянно спрашивала, что мы делали на мосту, зачем туда поехали, почему мы не пошли в кино, как собирались. Наверное, мама злилась на меня за то, что я ничего не могла объяснить. Может быть, поэтому она уехала в Калифорнию и перестала быть моей мамой. Думаю, она считала, что во всем виновата я. И думаю, что она права. Если она узнает правду, то никогда уже не вернется.

Помню, как однажды перед своим отъездом мама вытирала кухонный стол после завтрака. Подняв на меня глаза, она спросила:

– Лорел, она прыгнула?

– Нет, – ответила я. – Ее столкнул ветер.

Мамины глаза заблестели от слез. Кивнув, она отвернулась.

После того как папа лег сегодня спать, я некоторое время полежала без сна, а потом на цыпочках прошла по коридору и повернула ручку двери Мэй. Затем повернула ее обратно. Я вдруг испугалась того, как почувствую себя в спальне сестры, зная, что ее там нет. Того, какими покинутыми и притихшими покажутся мне ее вещи, оставленные на своих местах.

Слово Nirvana означает «свободу». Свободу от страданий. Наверное, кто-то думает, что ее приносит смерть. Что ж, поздравляю вас с освобождением. Мы же, оставшиеся здесь, все еще пытаемся цепляться за осколки наших жизней.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Амелия Эрхарт,

Думая о вас, я немного представляю, что вы чувствовали в самолете в то утро перед исчезновением. Вы преодолели уже 35 000 километров по маршруту своего кругосветного путешествия, и вам оставалось пролететь только 11 000 километров над почти пустой поверхностью Тихого океана. Вы должны были добраться до крохотного островка Хоуленд. Он лишь слегка выступает над водой, и с воздуха его трудно отличить от облаков.

В вашем самолете заканчивался бензин, и радиооборудование сбоило. Связь была нестабильной. Паниковали ли вы, посылая сообщение береговой охране на Хоуленд: «Мы где-то над вами, но не видим вас. Горючее на исходе». Вам ответили через четверть часа, не зная, слышите ли вы. А через час получили ваше последнее сообщение, полное помех. Вам подавали дымовые сигналы, но мы уже никогда не узнаем, видели вы их или нет. До сих пор собирают экспедиции, которые пытаются вас найти. То, что мы все еще ищем вас семьдесят пять лет спустя после вашей смерти – доказательство того, как сильно мы вас любим. Иногда я задаюсь вопросом: изменилось ли бы что-нибудь, если бы мы наконец разгадали тайну вашего исчезновения?

Сегодня понедельник, мой первый учебный день после расставания со Скаем. Папа решил, что пора сводить меня к врачу, и я поняла, что вечно притворяться больной не получится. Поэтому когда вчера пришло время переезжать к тете Эми, я сказала папе, что мне стало лучше. Утром я надела толстовку, которую не носила с восьмого класса, и стянула волосы в хвост. В обед у меня не было желания есть ни сэндвичи с салатом, ни печенье с арахисом. Я подошла к нашему столику и села с Ханной и Натали. Опередив все их вопросы, я призналась:

– Он порвал со мной.

Подруги хором ахнули: «О боже! Как ты? Из-за чего?». Хуже всего то, что когда случается что-то плохое, все начинают тебя жалеть. Это будто подтверждает: да, случилось что-то действительно ужасно неправильное. Я пыталась сдержать обжигавшие глаза слезы, но они все равно потекли. Натали с Ханной бросились меня обнимать.

– Он понятия не имеет, что потерял, – сказала Ханна, положив мою голову себе на плечо и успокаивающе поглаживая меня. – Ты самая потрясающая, самая прекрасная девушка на свете. Он полный идиот и болван, Лорел.

– Нет, – приглушенно отозвалась я, уткнувшись в ее рубашку. – Я думаю, дело во мне.

– Что? Ничего подобного. Это не так.

– Я не пойду сегодня на хор, – сказала я ей. – Не могу видеть Ская.

– Это ничего. Совсем необязательно туда идти. Мы с тобой прогуляем.

Поэтому на восьмом уроке мы сбежали из школы и сквозь круговерть снежинок, кружащих в воздухе, но тут же тающих на темной земле, пошли в супермаркет за ликером, чтобы потом выпить его у Натали до того, как ее мама вернется с работы. Забравшись на крышу ее дома и устроившись на одеялах, мы передавали друг другу бутылку «Афтершока» со вкусом корицы. Ханна пыталась меня рассмешить и найти мне нового бойфренда, предлагая на выбор друзей Кейси – Натали кривилась, – и наконец дошла до Эвана Фридмана.

– Они с Брит снова расстались, и я видела, как он смотрит на тебя.

Однако я почти не обращала внимания на то, что подруги мне говорили. В голове билась одна единственная мысль: «Она умерла». И тут это случилось. Может, потому, что я была безмерно благодарна Натали с Ханной, а может, потому, что слишком устала и слишком грустила, чтобы и дальше пытаться походить на сестру.

– Моя сестра умерла, – громко призналась я.

Мгновение царило молчание. Наконец Хана кивнула.

– Я знаю. Мне очень жаль.

– Что ты хочешь этим сказать? – не поняла я.

Поколебавшись, Ханна объяснила:

– Нам рассказал об этом Тристан. Они с Кристен раньше общались с ребятами из Сандии. Они сказали, что одна девушка оттуда умерла. Нетрудно было догадаться, что это твоя сестра.

– Что? – Меня охватила внезапная ярость. Так злишься, когда родители срывают с тебя утром одеяла, чтобы заставить встать с постели. В холодном январском воздухе собственная кожа ощущалась тонкой и почти прозрачной. – Почему же вы ничего мне не сказали?

– Ты никогда не говорила с нами об этом, – ответила Натали. – Наверное, мы ждали, когда ты будешь готова.

– Ты даже к себе домой нас никогда не приглашала, – добавила Ханна. – Мы думали, ты не хочешь поднимать эту тему.

Я молча смотрела на них. Все чувства покинули меня, включая злость, столь осязаемую всего лишь несколько секунд назад. Они столько времени знали о моей сестре, но их отношение ко мне ничуть не изменилось. Что они видят, глядя на меня?

Ханна протянула мне бутылку, и я сделала глоток ликера.

– Какой она была? – спросила Ханна.

– Красивой, – ответила я. – Она была… замечательной. Забавной, умной и вообще идеальной. – «И она оставила меня», – закричал голос в моей голове.

Я опустила взгляд на мобильный.

– Черт, уже три часа! Моя тетя!

Освежив рот ополаскивателем Ханны, который она носит в своей сумочке, я кубарем скатилась с лестницы и помчалась обратно в школу, оскальзываясь на покрытом снегом тротуаре, который уже начал покрываться корочкой. Я добралась до школы за полчаса и увидела, что парковка почти опустела. На ней стояло лишь несколько машин, включая машину тети Эми.

– Где ты была?! – воскликнула она.

– Я просто…

– У тебя красные щеки. – Тетя прижала к ним свои ладони. – Да ты ледяная!

– Прости. Я… там ребенок упал, поскользнулся на льду, и я помогла ему дойти до школы.

Тетя Эми недоверчиво смотрела на меня, не зная, стоит ли этому верить.

– Лгать грешно, Лорел.

– Я знаю, – сказала я, глядя ей прямо в глаза.

Она некоторое время молчала, заправляя за ухо серебристую прядь волос и пытаясь решить, верить мне или нет. Меня грызло чувство вины.

– Может, поедем домой? – наконец спросила я.

Тетя Эми кивнула, и ее старенький белый «жук» выехал со стоянки.

Домой я вернулась страшно измотанной, сказала тете, что все еще не очень хорошо себя чувствую, и пошла прилечь. В голову почему-то лезли мысли об «игре в мертвых». Мы с Мэй играли в нее в детстве с соседскими мальчишками Карлом и Марком.

Летом, наплескавшись в их бассейне, мы возвращались домой пообедать, а потом парни звали нас поиграть в баскетбол возле их дома. Мэй выглядела потрясающе с мячом, в промокшей от так и не снятого купальника майке. Она любила пробежать все расстояние до корзины, остановиться и захохотать, так и не кинув мяч. Но иногда Марк передавал мяч мне, и тогда я так сильно сосредотачивалась на том, чтобы забросить его в корзину, что не видела ничего вокруг. За заработанное очко Марк потом давал мне «пять», а я обожала прикосновение его ладони к своей, хоть и такое кратковременное.

Когда начинало темнеть, но еще не загорались уличные фонари, мы возвращались в дом, и Мэй говорила, что настало время для «игры в мертвых». Идеальное вечернее время, когда родители смотрят телевизор, и опускается душный сумрак. Сестра любила эту игру, потому что всегда в нее выигрывала.

Она придумала ее летом перед тем, как перешла в старшую школу, сразу после того, как мама переехала в свою квартиру. Закончив играть в баскетбол, мы обычно начинали играть в «Правду или действие»[59], и вот однажды Мэй решила, что желания Марка с Карлом – такие, как поджог соседских домов – унылые и неинтересные и что у нее есть желание получше, для всех нас.

Вот как играют в «мертвых». Нужно лечь на спину посреди дороги с завязанными глазами – середину мы помечали мелом знаком «Х» – и ждать приближения какой-нибудь машины. Выигрывает тот, кто пролежит дольше всех, прежде чем вскочить и убежать. Все дело в том, что с повязкой на глазах о приближающейся машине ты узнаешь только по звуку.

Иногда водители замечали нас и тормозили, но большей частью нас не было видно в темноте. Мэй всегда слишком долго ждала, прежде чем откатиться в сторону. Когда мы играли в эту игру в первый раз, я испугалась, что машина ее переедет. Я выбежала на дорогу перед автомобилем, махая руками, пока тот с визгом не затормозил. Из него вышла пожилая женщина и накричала на нас.

– Да что с тобой такое? – повернулась ко мне Мэй после того, как женщина уехала. – Ты что, не поняла, в чем смысл игры?

Игра заключалась в том, что будучи «мертвым», ты и только ты точно знал, когда нужно бежать. Мои щеки вспыхнули от стыда.

С этого времени, когда подходила очередь играть Мэй, я стояла на тротуаре, вжимая обнаженные пальцы ног во все еще нагретый солнцем за день асфальт, и старалась не смотреть на дорогу. Вместо этого я глядела на появляющиеся на небе звезды и всей душой желала, чтобы с сестрой ничего не случилось. Однако в последние секунды я не выдерживала. Всегда переводила взгляд на дорогу и видела лежащее без движения тело сестры. Когда она вовремя откатывалась в сторону, я вытирала с глаз горячие слезы. Мэй же после игры светилась жизнью, широко улыбалась и полной грудью вдыхала ночной летний воздух, пьянея от него.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Ривер,

Сегодня почти весь урок хорового пения Ханна держала меня за руку. Я все время повторяла себе: «Не смотри на Ская», но один раз не смогла удержаться – перевела взгляд туда, где словно мираж в другом конце класса стоял Скай, и вспомнила, как, прижимаясь к нему, ощущала его вздымающуюся и опадающую при дыхании грудь. Я бы все на свете отдала за то, чтобы снова оказаться в его объятиях. Все на свете отдала бы за то, чтобы быть кем-то другим, кем-то, кого бы он не оставил.

После занятия Ханна ждала меня, но я сказала, что встречусь с ней на аллее. Когда класс опустел, я села, опустила голову на колени и попыталась успокоить учащенное дыхание.

Взяв себя в руки, я прошла на аллею и нашла там Натали и Ханну с Тристаном и Кристен. Заметив меня, они умолкли. Выражение их лиц подтверждало мои опасения. Не стоило им ничего говорить. Если бы дело было только в Скае, они бы нашли мне что сказать. Но все было гораздо сложнее. Дело было в Мэй. Наверное, Натали с Ханной рассказали Тристану с Кристен, что я в конце концов призналась, что у меня умерла сестра.

После нескольких секунд неловкого молчания Тристан прикурил от своей гигантской кухонной зажигалки и заставил себя завести разговор. Перед тем как уйти, чтобы подготовиться к семейному ужину с родителями Кристен, Тристан и Кристен сжали мои ладони, безмолвно выражая сожаление. Но мне не нужна была их жалость. Я ее не заслуживала. Это был не тот случай, когда можно просто поплакать, погрустить и позволить погладить себя по головке. Внутри меня смешалось слишком много чувств, и одно из них росло, затмевая другие – дикая, неконтролируемая злость. Не это чувство я должна была бы испытывать. Понимая это, я чувствовала себя еще более виноватой, но поделать с собой ничего не могла.

Я собиралась уйти вслед за Тристаном и Кристен, не желая опаздывать к встречающей меня тете Эми, но тут Ханна произнесла:

– Твоя сестра… Лорел. Тут никакими словами не поможешь. Прости, что мы не сказали тебе раньше, что знали о ней.

Она сказала это так мягко и по-доброму, что я пожалела, что не могу ей всего рассказать.

– И вы меня простите, – ответила я, – за то, что я об этом с вами не заговаривала.

– Знаешь, словами далеко не все можно выразить, но стоит попытаться, – заметила Ханна.

А Натали с серьезным видом продолжила:

– Примерно так: очень печально, что люди умирают.

Мы все засмеялись, потому что это и так было очевидно, и Натали ненамеренно, но совершенно идеально подтвердила слова, сказанные до этого Ханной.

– Ты пьяна? – спросила я Натали, и наш смех перешел в хохот.

Когда мы успокоились и смех стих, я призналась:

– Я так рада, что вы у меня есть, девчонки.

И я действительно очень этому рада.

Теперь я думаю о словах Ханны, о том, что словами далеко не все можно выразить, но стоит попытаться. Может быть, я должна прилагать для этого больше сил? Я просто не знаю, что они подумают обо мне, узнав, что я сказала Мэй той ночью. Если узнают, чему я позволила происходить ночами до этого. Я боюсь их потерять.

В ночь вашей смерти, Ривер, ваши брат, сестра и девушка нашли вас лежащим на улице у клуба. Вы приняли слишком большую дозу наркотиков. Сестра попыталась сделать вам искусственное дыхание. Брат вызвал скорую помощь. Он кричал и кричал в трубку, умоляя кого-нибудь приехать. Умоляя кого-нибудь вас спасти. Но скорая приехала слишком поздно.

Когда тело Мэй вытащили из реки, следователь сказал, что она уже не похожа на саму себя, поэтому родители решили кремировать ее. Я не видела сестру мертвой. Я никого не видела мертвым.

Наверное, вам знакомо это чувство – когда вы кого-то подвели. Когда вы подвели всех. Вы были для всех ярко светящей звездой, Ривер. Такой, глядя на которую загадывают желания. Пока передозировка наркотиков не отняла у вас жизнь. Думаете, все могут стать звездами? Думаете, все сияют так, что их видят и любят? Нет. Не все могут добиться того, чего добились вы. Не все так прекрасны, как вы. А вам лишь хотелось сгореть.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Элизабет Бишоп,

«Умением терять нетрудно овладеть»[60]. Я им овладела. Дни серы и бесцветны, словно небо над моей головой затянуто облаками, еле пропускающими свет солнца. Слабый свет. Не касающийся земли.

Скай расстался со мной три недели и один день назад. Сегодня днем после школы мы с Натали, Ханной и Кристен встретились на аллее. Они болтали и курили. Я не слушала их. Смотрела на крупинки позднеянварского снега, кружившие в желтом свете уличного фонаря. Небо было насыщенного яркого оттенка, какой принимает прямо перед тем, как потемнеть. Я держала в руках толстовку Ская, которую он дал мне в одну из наших тайных ночных встреч. Надевая ее в школу после этого, я смеялась, что никогда не верну ее Скаю. И теперь это действительно так. Я наконец достала ее из своего школьного шкафчика, чтобы отнести домой и засунуть в ящик комода, где храню памятные вещи, наводящие на меня грусть. Однако на улице похолодало, и я замерзла, поэтому надела толстовку. Она пахла Скаем.

В этот миг на аллею откуда-то вышел Скай. Неприятно удивленный встречей со мной, он сказал «привет» и прошел мимо. Мои глаза наполнились слезами, и я опустила взгляд, не желая, чтобы он это видел. «Привет», – прошептала я, глядя ему в спину. Я все еще любила его, но в то же время и ненавидела.

А потом я увидела… Он остановился под одним из уличных фонарей и обнял ее. Девушку со светлыми волосами и огромной грудью, распирающей чересчур тесную розовую футболку с символом анархии. На улице шел снег, а на ней была лишь эта футболка. Скай снял кожаную куртку и надел ее на девушку. И поцеловал ее, просунув руки под свою куртку. Я понимала, что не должна на это смотреть, но не могла отвести глаз. Горло сжал спазм, и я практически не могла дышать.

Девушка заметила, что я смотрю на них, и показала на меня рукой, но я успела опустить взгляд прежде, чем Скай обернулся. Следующее, что я увидела – как девушка увозит его в своей старой желтой машине, классной машине, в которой, я уверена, достаточно места для секса.

Мне хотелось кричать. Хотелось прыгнуть перед этой дурацкой желтой машиной. Казалось, я сейчас воспламенюсь.

– Он полный кретин, Лорел. Хочешь, я его прибью? Я могу, – сказала Ханна.

Кристен протянула мне сигарету. Обычно я не курю, но в этот момент закурила только для того, чтобы хоть что-то вдохнуть через судорожно сжатое горло.

Я спросила Кристен, кто эта девушка, что была со Скаем, и Кристен ответила, что это Франческа, она окончила школу в прошлом году и работает в Safeway[61]. Пока подруги пытались меня утешить разговорами о том, что я намного красивее, замечательней и милее, я представляла, как Франческа на кассе пробивает покупателям мороженое, шоколадное молоко, мясной фарш и бурбон виски «Джим Бим», а потом выбегает в униформе на снежную улицу, где ее в пикапе ждет Скай. Мне вспомнились последние строки из вашего стиха:

«И если что-нибудь нас разлучит с тобой —

С улыбкой, с нежных рук твоих усладой,

Я не солгу: терять – уменье в нашей власти,

Но может выглядеть большим (пиши!),

большим несчастьем».

Пиши. Пиши. Пиши. Лорел

Искренне ваша.

Дорогой Джим Моррисон,

Слушая вчера вечером Light My Fire, я пыталась выбраться из туманного состояния. Я даже немного попрыгала по комнате, но песня звучала не так, как в машине Ская или на Осеннем фестивале в парке, потому что я не могла избавиться от мыслей о том, как вас нашли мертвым в ванне. Причина смерти неизвестна. Не знать ее тяжело.

У вас на фотографии – самой известной, которую можно увидеть на множестве футболок, плакатов и тому подобном – жесткий, неистовый взгляд. Он прожигает нас, притягивая и отталкивая одновременно. Вы раскинули руки, изображая крест. Ваша грудь обнажена, беззащитна, но в вас чувствуется животная сила. Я читала, что когда The Doors записывала альбом, вы лишь иногда показывались в студии и в большинстве случаев были пьяны. После вас оставались горки куриных костей, пустые пакеты из-под яблочного сока и бутылки из-под розового вина. Иногда вы кричали на людей. Печально, когда все вас знают, на самом деле не зная. Наверное, вам было грустно. Все видели вас таким, каким хотели, чтобы вы были. И ваши кожаные брюки, красивое тело, поглощаемое в огромном количестве дорогущее вино и надрывный голос с хрипотцой были теми кирпичиками, которые вы дали людям, чтобы они построили из вас то, что хотели.

Я думала, что Мэй такая, какой хочет быть сама. Думала, что она свободна, смела и что весь мир – её, но больше я в этом не уверена. Я хочу, чтобы люди узнали меня, Джим, но если кто-нибудь заглянет в мою душу, если он увидит, что я чувствую совсем не то, что должна бы чувствовать, то я не знаю, что случится.

Сейчас я сижу на алгебре. Эван Фридман, похоже, снова трогает себя. Брит, уставившись в телефон, спрятанный у нее на коленях, старается не смотреть на парня. Они во второй раз расстались.

Прошло пять недель и два дня с тех пор, как Скай бросил меня. Хотелось бы мне сказать, что мои чувства остыли к нему, но это явно не так. Иногда после занятий я иду на стоянку долгим путем, обходя стадион, и вижу, как Скай целуется с Франческой у трибун или садится к ней в машину. Мне хочется подбежать к нему, накричать и замолотить кулаками по его груди. Хочется, чтобы он обнял меня и держал в своих объятиях, пока я не успокоюсь. Хочется, чтобы он меня поцеловал и признал, что был не прав. Но сейчас нас с ним словно разделяет невероятно толстая стеклянная стена. Даже врезавшись в нее с разбегу, я не смогу ее разбить – я разлечусь на осколки сама.

Франческа ужасна. Она хочет меня побить. Вчера, когда я шла из школы через аллею, она стояла в дальнем ее конце с двумя другими незнакомыми мне девчонками. Заметив ее, я опустила голову и ускорила шаг, стремясь побыстрее пройти мимо, но они окружили меня.

– Я видела, как ты смотришь на меня и Ская, – сказала Франческа.

Мое сердце готово было выскочить из груди. Я с трудом удерживала его, не желая, чтобы оно упало на асфальт у ее ног, рядом с золотым колечком, оброненным кем-то и застрявшим в трещине. И я очень не хотела расплакаться.

– Давай-ка я объясню тебе кое-что, малышка, – продолжила она. – Он тебя больше не хочет.

Это было нечестно. Я знала, что он не хочет меня. А она не знала, какую боль мне это приносило. Глаза щипало от слез, но я не могла позволить себе расплакаться перед ней. Не могла.

Поэтому я ответила:

– Тебе не кажется стремным то, что ты все никак не распрощаешься со школой?

Ее лицо покраснело.

– Я надеру тебе задницу. Отделаю тебя так, что никто не узнает твое милое личико.

Мне нужно было срочно что-нибудь придумать. По телу прошла внутренняя дрожь, а мозг переклинило, но я прекрасно осознавала – Франческа больше меня и, без всякого сомнения, запросто может меня избить.

– Почему бы нам вместо этого не сыграть в игру? – спросила тогда я, прошла мимо нее и вышла на дорогу. – Она называется «игра в мертвых»! – крикнула я ей через плечо. – Выигрывает тот, кто продержится дольше при приближении машины.

Я легла на дорогу и закрыла глаза. Я издалека услышала шум машины. Слышала, как она приближается, но пока еще не подъехала достаточно близко. Я могла продержаться гораздо дольше.

– Боже мой, – сказала Франческа своим подругам, – эта девчонка совсем отмороженная. Валим отсюда.

И я поняла, что выиграла. Поняла, что теперь она будет меня бояться, а не я ее.

Машина все приближалась. Из ниоткуда вдруг раздался голос Ская:

– Лорел! Какого черта ты творишь?! – кричал он.

Я вовремя откатилась в сторону от колес автомобиля и побежала. Я бежала и вспоминала ту ночь, когда преуспела наконец в этой игре.

Мэй всегда была лучшей, всегда самой храброй. Карл был почти так же хорош, как она, но все же ей уступал. Марк играл хуже, чем он, а я – хуже всех. Мне хотелось бежать сразу же, как только я слышала, что вдалеке из-за поворота выезжает машина. Я пересиливала себя и старалась подождать подольше, но поднявшись и сняв с глаз повязку, видела, что машине еще предстояло проехать несколько домов до меня. И чувствовала себя глупо из-за того, что мне казалось, будто она вот-вот меня переедет. Я знала, что Марк никогда не полюбит меня, потому что я трушу прямо у них на виду. «Если бы только я могла быть такой же бесстрашной, как Мэй, – думала я. – Если бы только я могла быть такой же взбудораженной, дерзкой и прекрасной, как она. Если бы я не была такой размазней, все было бы по-другому. Он бы тогда тоже мог полюбить меня».

А потом что-то изменилось. Это случилось после того, как Мэй начала брать меня с собой в кино. Мы снова играли в эту игру, настала моя очередь и я легла на дорогу. На меня снизошло какое-то странное спокойствие. Я чувствовала себя так, словно меня ничто не может коснуться. И просто ждала, ждала приближения машины. И услышав, как она выезжает из-за поворота, я не испугалась. Я совершенно точно знала, где она находится. Для этого мне не нужны были глаза. Я и без них видела улицу и едущую машину. Вот она проехала дом Фергюсонов, Паддилов, Блэров, Вандеров. Я знала, как близко она от меня и как далеко. Вот она проехала мимо Карла и Марка.

– Лорел! – закричала Мэй. – Уйди с дороги!

Но было рано. Я подождала еще одну, последнюю, секунду. Затем откатилась в сторону и увидела, как машина промчалась мимо. Когда я прошла на тротуар, Мэй воскликнула:

– Да что с тобой такое, Лорел?!

Она очень испугалась. Так, как я всегда пугалась за нее. Я думала, Марк будет мной гордиться. Думала, он даст мне «пять», но он был белым как полотно. Мэй меня обняла.

– Больше никогда так не делай! – сказала она.

– Но я же выиграла, да?

– Да, – еле слышно ответила сестра, – ты выиграла.

После этого мы, по-моему, больше в эту игру не играли. И после этого я поняла, что Марк никогда меня не полюбит. Я изменилась.

За спиной эхом звучал голос Ская: «Какого черта ты творишь?». Я продолжала бежать – быстрее, чем когда-либо думала, что смогу; вдыхая в легкие холодный воздух. Бежала по соседним улицам, сквозь тени, отбрасываемые кривыми ветвями деревьев, мимо выстроившихся в ряд домов, суливших безопасность внутри. Бежала, пока уши не заполнило мое собственное дыхание – громкое, как шум океана.

К счастью, тетя Эми припозднилась, так что к тому времени, как я прибежала обратно в школу, ее еще не было на стоянке. Скай с Франческой и ее подругами уже уехали. Тетя Эми переживала из-за того, что опоздала, поэтому спросила, не хочу ли я картофеля фри. Я сказала, что хочу. Если бы только я могла вернуться домой, где мама готовит на ужин энчиладас[62], а Мэй сидит за столом и складывает салфетки в форме «алмазный блеск».

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Курт,

У вас была дочь, но вы уже никогда ее не узнаете. Не увидите, как она растет и какой станет. Не приготовите вместе ужин, когда она вернется летом из бассейна, пахнущая хлоркой. Не пожалеете ее, когда она, катаясь на велосипеде без рук, перелетит через руль и упадет. Не будете сидеть с другими родителями на полу спортивного зала, глядя на ее лицо с закрытыми глазами и слушая ее голос, когда будет выступать ее хор. Не увидите, как она ходит по свежему снегу в вашем дворе или ложится на землю, чтобы сделать снежного ангела. Не увидите, как она впервые влюбится. И не услышите, как она заливается слезами, свернувшись калачиком под простынями, если ее сердце будет разбито. Вас не будет рядом, когда вы будете ей нужны. Вам все равно? Как вы могли так с ней поступить?

Знаете, что будет у нее вместо отца? Ваша предсмертная записка. Неужели вы не понимали, что ваши последние слова тенью лягут на всю ее жизнь?

Вы написали, что ваша дочь, «исполненная любви и радости, целует всех, кто ей встречается, потому что все вокруг хорошие и никто не причинит ей зла». Это ужасно пугало вас. Вам была невыносима мысль, что она вырастет и станет такой же, как вы.

Думали ли вы, когда писали эти слова, когда решили уйти из жизни, что тем самым лишите ее чистоты и наивности, которые так в ней любили? Что навсегда измените ее полное радости сердце? Вы были первым, кто причинил ей боль. Первым, кто показал, что мир может быть жесток.

Не знаю, зачем я пишу вам все эти письма. Думаю, вы понимали, зачем пишете свое. Но вы тоже ушли. Как и остальные. Как только папа сегодня заснул, я прошла в комнату Мэй и сдернула со стены ваш плакат. Я разорвала его в клочки и выкинула. А потом рыдала до тех пор, пока совершенно не обессилела. И теперь этот ваш плакат не вернуть. Мне очень жаль.

Ничего нельзя изменить. Невозможно склеить плакат заново и невозможно вернуть вас к жизни. Я это ненавижу. И вас я тоже ненавижу.

Вот, я сказала это. Простите. Простите меня.

Меня мучает вопрос, простила ли вас ваша дочь, потому что не знаю, смогу ли простить свою сестру. Правда в том, что я не знаю, как это сделать. Не знаю, как ее простить, не имея никакого права злиться на нее. И еще я боюсь, что, простив, потеряю ее навсегда.

Всегда ваша, Лорел

Дорогой Хит Леджер[63],

Сегодня по телевизору показывали «Темного рыцаря». Я смотрела его вместе с папой. Это единственное, что мы сейчас делаем вместе – смотрим фильмы. И еще бейсбольные матчи, но сезон откроется только через несколько недель. Когда фильм закончился и пошли титры, папа сказал:

– Мир изменился, да? – И отправился спать.

В этих словах, по-моему, кроется вся тяжесть того, о чем мы не можем поговорить.

Раньше папа был счастлив – мужчина, у которого есть семья. И супергерои раньше были несокрушимы. Они не теряли любовь всей своей жизни, не позволяли людям умирать, не попирали моральные принципы и не горевали. А сказочные злодеи не были прежде людьми, превратившимися в нечто страшное и ужасное.

«Темный рыцарь» кажется мне чем-то вроде взрослой версии истории о супергероях. Бэтмен несчастен – он потерял любимую женщину и вынужден убивать ради блага всего города. Вы сыграли злодея Джокера, и ваша игра была бесподобна.

Честно говоря, фильм меня напугал. Вы меня напугали. Мне бы хотелось сказать, что я вынесла что-то из него, но я не могу. Все, что я чувствую – сковывающий внутренности ужас и страх от осознания того, что не будет больше никакого счастливого конца.

Идет вторая неделя марта. Весна почти вступила в свои права, но воздух еще холодный, а порывистый ветер пугает почки, вот-вот готовые распуститься. Я давно уже не писала письма – около месяца. У меня пропало желание делать это после того, как я порвала плакат Курта. Но, посмотрев «Темного рыцаря», я начала думать о вас. Впервые я увидела вас в фильме «10 причин моей ненависти»[64]. До сих пор помню сцену, когда вы запрыгнули на трибуны и спели для всей школьной футбольной команды девчонок Can’t take my eyes off you, чтобы покорить сердце нравящейся вам девушки. Однако после этого фильма, сколько бы вам предложений ни поступало, вы отказывались сниматься в подростковом кино. Вы хотели не просто быть знаменитым, а быть верным себе. И постепенно вы стали получать больше ролей – лучших ролей – и взрослели достойно, не размениваясь на слишком быструю зрелость. Вы стали таким отцом, о котором мечтает каждая дочь. Когда вас нашли в вашей квартире, умершего от острой интоксикации, вызванной передозировкой таблеток, я решила, что это был несчастный случай. Не думаю, что вы хотели уйти из жизни.

Я читала, что вы планировали купить для дочери в Бруклине гараж и переделать его в автомобильный кинотеатр, где могли бы вместе с ней смотреть кино. Мне хочется плакать, когда я думаю об этом и представляю, как вы сидите с дочкой на переднем сиденье машины, передаете друг другу попкорн, едите лакричные конфеты и смеетесь над мультфильмом, над историей, которая закончится так, как и положено, а не так, как заканчиваются те, что не дают нам покоя, когда мы взрослеем.

Этот месяц прошел как в тумане, но у меня все-таки есть несколько новостей. Первая – Ханна вдруг решила, что синяки красят, и начала рисовать их на своих скулах тенями для век. Очень натурально рисовать. Натали просит Ханну не делать этого, но так сильно ее любит, что нацеловывает их, приговаривая, что тем самым исцеляет. Порой нам хочется телесно передать внутреннюю боль, истории, которые мы прячем в наших сердцах.

Вторая новость – Ханна получила временные водительские права и в субботу мы прокатились по горным дорогам к дому Блейка. С этим парнем Ханна познакомилась на своей новой работе в ресторане Macaroni Grill. Он там помощник официанта, а она – хостес. Ханна сменила работу, потому что Натали злилась на нее каждый раз, как она заводила разговор о Нёнге. Наконец Ханна поклялась, что никогда больше с ним не встретится, и уволилась из Japanese Kitchen. Но у нее все еще есть Кейси, а теперь и Блейк тоже. Она не любит брать Натали в гости к своим бойфрендам, но и одной к ним ездить тоже не хочет, поэтому я составляю ей компанию.

Когда мы остановились перед домиком Блейка в горах, я занервничала. Дверь не была заперта, и мы сразу вошли. Внутри пахло вишневыми сигарами, и все подоконники были заставлены стеклянными, покрытыми пылью бутылками. Из спальни вышел Блейк, и я оцепенела. Ханна говорит, что ему двадцать два года, но он выглядит старше своих лет. Он очень взрослый, но не такой, как Кейси, который учится в университете, а такой, как Пол – парень Мэй – и его друг. На глаза Блейка падали длинные черные волосы, а лицо покрывала далеко не однодневная щетина.

Он прошел мимо нас, открыл холодильник, достал две банки пива и кинул нам. Я свою не поймала. Банка пролетела рядом и упала на застеленный ковром пол, который, казалось, засасывал меня в себя. Я пыталась передвинуть ноги, но они не слушались.

Ханна наклонилась и подняла мое пиво. Я ощутила, как мои пальцы сжимаются вокруг банки.

– Лорел, тебе нехорошо?

– Что? Нет, все нормально. Прости.

Я смотрела, как Блейк обнимает Ханну, но видела при этом Мэй, идущую навстречу Полу. Гладкие волосы, развевающиеся у нее за спиной. Его пожирающий взгляд.

Сосед по домику Блейка сидел на диване, обитом коричневым бархатом и выглядевшем так, словно он стоит тут с самых семидесятых. Сосед ничего не говорил. Не потому что не мог, а потому что год и девять дней назад принял обет молчания. Объяснив это, Блейк увел Ханну в свою комнату, оставив меня наедине со своим соседом, читавшим книгу «Рождение трагедии». Наверное, Блейк сказал мне, как его зовут, но я его тут же забыла.

Я подцепила ногтем колечко на банке и открыла ее с громким хлопком, прозвучавшим в тишине словно взрыв. Сделала глоток пива. Сосед посматривал на меня поверх страниц книги. Я попробовала сосчитать количество стоящих на подоконнике бутылок, но сбилась. Ноги по-прежнему не слушались, приклеившись к ковру.

Возил ли Пол сестру в такие же места, как это, забирая ее теми вечерами у меня? Провожая взглядом уезжавшую Мэй, я воображала себе что-то волшебное. Теперь же я представляла ее в комнате с зашторенными окнами и включенным светом, лежавшую на замызганном кремовом ковре, курившую сигареты и выпускавшую из темных губ струйки дыма.

Сосед Блейка подвинулся, уступая мне место на диване. Мне казалось, что ковер засасывает меня как трясина. Парень похлопал ладонью по дивану, показывая, чтобы я села рядом. В голове билась одна-единственная мысль: «Если будешь сопротивляться, будет только больнее». Мое тело само собой двинулось вперед. Мир накрыла тишина. Мы будто принимали участие в съемках немого кино. Сосед, комната и я. И я словно со стороны смотрела на это. На то, как парень протянул руку и начал трогать меня.

В висках бешено стучала кровь. Его рука… его рука легла на мое бедро. И внезапно мой разум перенесся совсем в другое место. И все, о чем я могла думать: «Нет. Пожалуйста, нет. Пусть это закончится». Я ударилась головой о деревянный подлокотник дивана, и меня пронзила боль. Под веками заплясали цветные пятна.

Не знаю, сколько времени прошло, но когда я открыла глаза, сосед Блейка в замешательстве смотрел на меня.

Потом я увидела Ханну, стоявшую надо мной в лифчике. Она выглядела встревоженной.

– Прости, – сказала я.

– Что случилось? – спросила она.

– Мы можем уехать отсюда?

Кивнув, Ханна ушла за своей футболкой. Блейк разозлился на то, что я им помешала, и она задобрила его, пообещав, что потом приласкает.

По дороге к машине я взяла в руки снег и протерла им лицо, чтобы прийти в себя.