Бывших ведьмаков не бывает! Романова Галина
— Дальше…
Об этом Лясота не, задумывался. У него была Сила. Осталось решиться ею воспользоваться. В этой ладанке… А что там, кстати? Что, бы это ни было, надо сначала взглянуть. Нежить из колодца что-то говорила об этой вещице. Она принадлежит ей, и сама нежить служит владельцу ладанки. То есть теперь ему. Но сначала, правда, неплохо посмотреть, чем он владеет.
Он распустил обрезки шнурка и вытряхнул на ладонь…
Бусы.
Нанизанные на суровую нитку, высохшие от времени, потерявшие цвет и внешний вид и державшиеся на ней лишь чудом… ягоды рябины. По всем деревням империй, куда ни глянь, девочки по осени собирают алые, налитые соком гроздья и делают из рябины бусы, подражая старшим сестрам-невестам, которые в те дни наряжаются перед женихами. Бусы… бусы ребенка.
Хмель исчез. Наступило не похмелье — отрезвление. Обернувшись на княжну, Лясота увидел страх и недоумение в глазах девушки. Она, наверное, не понимает, что значит эта нитка сухих ягод, а он ясно видит девочку, много лет назад не ставшую девушкой, не выросшую, не узнавшую жизни и любви, но узнавшую посмертие. Могущество такой ценой? Это кем же надо быть?
Сжав в кулаке нитку рябиновых бус, подошел к колодцу.
— Это твое? Держи.
И разжал пальцы.
Бусы упали бесшумно, но тут же ночная тишина взорвалась визгом, переходящим в счастливый смех. Из колодца ударил сноп света, такой яркий, что Лясота зажмурился от резкой боли в глазах. Послышался хруст ломаемых костей, потом громовой удар.
— Бегите!
С трудом проморгавшись, увидел, что ворота распахнулись, а торчавшие на кольях черепа куда-то делись. Свет все еще бил из колодца, и в его мертвенном сиянии появилась фигурка девочки лет десяти. Она плясала в столбе света, а на ее тоненькой детской шейке болталась нитка рябиновых бус.
— Бегите!
Схватив Владиславу за руку, Лясота кинулся к распахнутым воротам — и промчался сквозь них навстречу ночной тьме. По пятам неслись крики, подгонявшие не хуже кнута.
Они скатились по крутому склону, вломились в росший на берегу речушки кустарник. Развалины дома, где открывался тайный ход, были совсем рядом — свет из колодца был настолько ярок, что видно было все как днем. Но не было времени открывать потайной путь.
Владислава завизжала, когда влетела в реку. Не тратя времени на то, чтобы найти брод, Лясота подхватил ее за талию одной рукой — в другой было оружие и мошна, — приподнимая, пошлепал по воде. Шагал вверх по течению, путая след. Потом рискнул перейти вброд, скорее угадав, чем зная наверняка отмель. На середине речки вода поднялась до груди, Владислава судорожно цеплялась за его шею, запустив пальцы в волосы, дышала мелко и часто. Миновав стремнину, выбрался на противоположный берег, цепляясь за траву. Встряхнулся, как собака, поставил княжну на траву и тут же дернул за руку.
— Бежим!
На том берегу была лесная чаща. Темнота окутала беглецов. Под кронами деревьев почти ничего не было видно и приходилось медлить. Путая следы, Лясота некоторое время кружил на одном месте, хотя не был уверен, что разбойникам сейчас есть до них дело. Конечно, Тимофей Хочуха, пробудившись от шума и грохота, обнаружит пропажу, но Сила-то от него ушла. И ему, и Лясоте придется отныне рассчитывать только на то, что дано природой.
Шли долго. Еще два раза на пути попались лесные ручьи. По одному он долго шел, неся девушку на руках, другой просто перепрыгнули и зашагали вниз по течению, пробираясь сквозь густой кустарник.
Уставшая Владислава еле передвигала ноги. Если бы Петр не подал ей руку, девушка не сумела бы даже перескочить через этот ручеек шириной не более аршина. Она цеплялась за руку своего спутника, другой рукой поддерживая намокший, цеплявшийся за все подол платья. В какой-то момент ей стало настолько все равно, куда ее тащат, что, едва Лясота остановился, она просто опустилась на колени.
— Привал, — сжалился он.
Мужчина сел рядом на траву. Владислава полусидела, опираясь ладонями о землю и закрыв глаза. Сердце прыгало в горле, сил не было. Сквозь окутывающий ее туман усталости она почувствовала, как на плечи ей легла теплая ткань, а потом ее обняли за плечи, заставляя лечь.
— Отдохни. Вымоталась совсем.
Щека коснулась чего-то теплого и твердого, и девушка заснула…
…чтобы тут же открыть глаза.
— Просыпайтесь, барышня! — Ее тихонько трясли за плечо.
Девушка обнаружила, что лежит в объятиях мужчины, склонив голову ему на плечо. Еще несколько дней назад это напугало бы ее, но не теперь. Тот, кто прижимал ее к груди, был самым надежным человеком на свете — теперь она это знала. Рядом с ним было так тепло, спокойно, уютно.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Их лица были близко, так близко…
— Пора вставать, барышня, — сказал мужчина.
— Что? — Владислава огляделась по сторонам. — А где мы?
— В лесу, — сообщил очевидное ее спутник. — Уже рассвет.
Действительно, ночь уже закончилась. Надо же, прошло столько времени! А ей казалось, что она спала всего несколько секунд.
— Мы спаслись? — Она села, высвободившись из объятий.
— Пока нет. Пора идти дальше. Сможете?
Ноги и спина болели ужасно, но Владислава стиснула зубы и поднялась.
— Кажется, да. А… куда мы идем?
— Подальше отсюда. На запад.
Девушка огляделась по сторонам. Уже немного рассвело; во всяком случае, не царила такая глубокая жуткая темень, как раньше. Она легко различала стволы деревьев, кусты, даже траву. Сумрак ночи уползал, постепенно отступая перед пока еще слабым, но явным светом восходящего солнца. Слышались птичьи голоса. Пронзительно зудел над ухом комар.
— Я помню, — кивнула девушка. — Восток — это где Хина? Оттуда мы привозим чай и шелковые ткани.
Лясота испустил вздох.
— Восток, это там, где встает солнце. — Он указал рукой. — Мы пойдем в другую сторону. На запад.
— А почему на запад?
— Потому, что в той стороне Змеиная река. Я помню, к какому берегу мы приставали. Нам надо вернуться к реке и дальше двигаться вверх по течению. Надеюсь, барышня, вы помните, что ваш родной Загорск находится в верховьях Змеиной?
Владислава посмотрела на своего спутника. Петр Михайлик за ночь как-то осунулся, вроде бы постарел, резче стали складки возле губ, на щеках пробивалась щетина. Девушка терпеть не могла бородатых. А Петру щетина добавляла лет. Сейчас он казался старше ее отца. Эта мысль — отец, как он там? — придала ей сил.
— Я помню, — сказала девушка.
23
Шли весь день, и под конец Владислава чуть не падала от усталости. Она держалась на ногах только потому, что Петр Михайлик так и не отпускал ее руки. Если бы мужчине вздумалось хоть на минуту разжать пальцы, девушка наверняка тут же бы упала на траву и отказалась идти дальше.
С утра удалось немного перекусить — набрели на черничник. Ягод было столько, что Владислава глазам своим не поверила. Дома она любила пироги с черникой и видела, как крестьянки приносили ягоду в решетах и лукошках на княжеский двор, но не думала, что она растет на таких низких кустиках. Пока она паслась там, собирая чернику в ладони и пачкая губы и подол в лиловом соке, Лясота отыскал несколько грибов, а чуть позже они набрели на куст орешника. Конечно, это была не тайга за Каменным Поясом, где биармы научили его распознавать съедобные растения издалека, но тоже можно прожить. По пути он то и дело приостанавливался, срывая съедобные растения. Княжна только кривилась, когда он предлагал ей тот или иной мясистый стебель или еще твердый, только начавший набирать соки, клубень. Только один раз взяла стебель, попробовала и почти сразу выплюнула.
— Горько!
Лясота лишь пожал плечами. Хочет терпеть голод и слушать бурчание своего желудка, ее право. А ему не понаслышке известно, что значит голодать.
Миновав черничник, нежданно-негаданно вышли на тропу, по которой, если судить по следам, ходили и ездили крайне редко. Пройдя полверсты, Лясота не встретил ни следа живого человека. Как бы то ни было, идти по дороге оказалось не в пример легче и быстрее. А подступавший со всех сторон лес рождал уверенность в том, что в случае опасности они успеют укрыться в чаще.
Но чем ближе был вечер, тем яснее Лясота понимал, что придется рискнуть. Он тоже устал, проведя весь день на ногах. Нет, будь один, он спокойно заночевал бы под кустом на обочине. Но девушка действительно устала. Да и на одних грибах и ягодах им долго не протянуть.
Деревенька стояла в стороне от дороги. К ней, окруженной запущенными садами, тянулась узкая зарастающая тропка. В том месте, где тропа отходила от большой дороги, стояла маленькая рубленая часовенка с потемневшей от времени и дождей иконой. Решив, что это знак, Лясота рискнул и сошел с дороги.
Тропка пересекала деревеньку и уходила в густой лес, который вставал сразу за околицей. Был вечер, в эту пору стада возвращались с пастбищ и хозяйки выходили встречать коров. Но здесь вдоль домов бродило только несколько коз, да овцы с блеянием тыкались в ограду. Каждый дом был окружен садом, некоторые избы еле виднелись за деревьями и кустами. Лясота выбрал дом, над трубой которого поднимался дымок, и решительно постучал в окошко. Присмотревшись, заметил мелькнувшее внутри лицо.
— Добрые люди, пустите переночевать!
— Чего? — послышался скрипучий голос.
— Переночевать пустите. Устали мы.
— Ась? На постой, что ли, проситесь?
— Да.
— Не пущу. Вон пошли!
Владислава, слышавшая весь разговор, тихо охнула.
— А кто пустит? — не сдавался Лясота.
— К соседям ступайте, коли охота. А сюда не смейте приходить!
Соседний дом оказался пустым — распахнутые настежь двери, кругом разруха и запустение. В третьем доме им не отворили, хотя за запертой ставней слышалось шушуканье и шаги. И лишь в четвертом на стук и просьбу заночевать откликнулся старческий голос.
— А сколько вас?
— Двое. Я, — Лясота оглянулся на топтавшуюся поодаль понурую Владиславу, — и девушка.
— Девка? Правда? — Голос оживился. — С девкой пущу, коль не забоишься!
Лясота невольно коснулся висевшей на боку прихваченной у разбойников сабли.
— Пуганый небось.
— Тогда проходите, гостюшки дорогие. Сами калитку отворите только.
Двор за забором был грязный, тесный. Из распахнутых дверей клетей несло навозом и гнилой капустой. Владислава поморщилась, зажимая нос двумя пальцами, но пикнуть не посмела. Она только прибавила шагу, вслед за своим спутником проходя через такие же тесные и грязные сени в избу.
Но в самом доме было хоть и бедно, но чисто. Переступив порог, оба путешественника оказались в душном после свежего воздуха тепле. Пахло дымом, хлебной закваской, вареными овощами.
Хозяева были дома. Седой как лунь старик сидел в углу на лавке, у печи стояла худая бледная женщина, глядевшая на гостей больными затравленными глазами. Судя по платку, вдова.
— Благодарствуем за добро и ласку. — Лясота первым, взглянув на красный угол, перекрестился.
— Вот оно, значит, как. — Старик зыркнул на худую женщину злым взглядом. — Ну, проходите, гости дорогие, присаживайтесь к столу. Откудова идете?
— Издалека. С Усть-Нижнего, — не стал врать Лясота, опускаясь на лавку. Владислава робко притулилась рядом.
Если бы было можно, девушка вовсе спряталась бы за спину своего спутника — злой взгляд хозяина дома ее откровенно пугал.
— Далече забрались! Давно идете-то?
— Порядочно.
— А куда путь держите?
— Далеко.
Женщина захлопотала у печи. Запахло печеной репой так, что у гостей заурчало в животах.
— И кто вы такие, тоже небось не скажете?
— Почему? Скажем. — Лясота бросал настороженные взгляды то на старика, то на женщину у печи, то на дверь. Он чувствовал неладное, но не мог объяснить, в чем дело. Просто знал, что тут опасно. И, пожалуй, они сделали ошибку, что решили остановиться именно в этом селе. Однако уходить было поздно. — Меня звать Петром. Это — сестра моя, Марья. А вот вы что за люди, я в толк не возьму. У кого мы приюта попросили?
— Слышишь, Марья, — окликнул старик женщину, — вот тебе тезка. Меня Иваном крестили. Это сноха моя. Одни мы остались.
Женщина всхлипнула, не прервав работы. Прикусив губу и пряча заблестевшие, от сдерживаемых слез глаза, она поставила на стол чугунок с пареной репой, принесла лук, капусту, вареные яйца, хлеб, налила в кружки молока. Потом, помедлив, выставила миску с вареным пшеном, в котором виднелись кусочки мелко порезанного яблока. Повинуясь взгляду свекра, достала два небольших стаканчика и бутыль, заткнутую тряпицей.
— Сына мы мово третьего дня схоронили, — пояснил старик. — Помянем душу грешную.
Женщина отвернулась, закрыла лицо руками. Владиславе стало ее жалко.
— Извините, — пробормотала она ни с того ни с сего.
— Вот, завыла! Бог, как говорится, дал, Бог и взял, — промолвил старик, с осуждением глядя на сноху.
Они выпили. Лясота, не чинясь, потянулся за едой.
— Так откуда вы, сказывали? — помолчав, снова спросил старик.
— Из Усть-Нижнего, — терпеливо повторил Лясота. — А вот куда нас занесло? Что за деревня?
— Деревня как деревня, Упырёво. Слыхали нет ли?
— Нет, — категорично отрезал Лясота с полным ртом.
— Да она тут уж, почитай, лет сто, коли не больше, стоит.
— Ты про Упырёво ничего не слыхала, Машенька? — обернулся Лясота к Владиславе, глядя на нее преувеличенно заботливо.
— Нет, — покачала головой девушка. — А… почему умер ваш сын? Он заболел?
— Заболел, — кивнул старик, наливая по второй. — Мор у нас в деревне. С весны уже дюжина на тот свет отправилась. Да еще в двух домах по покойнику — назавтра хоронить решили.
— То-то нас в другие дома пускать не хотели! — припомнил Лясота. — Боятся.
— А как не бояться? Известное дело! А нам-то уж страшиться нечего, да и люди вы, смотрю, а не нечисть лесная! Только не взыщите, а постелим вам порознь. Марьи наши обе на печи улягутся, я на полати, а тебе там вон, на лавке.
— Да хоть под лавкой. — Лясота взял свой стакан, выпил с хозяином. — Веришь — нет, дед Иван, так умаялся, что хоть сейчас готов уснуть.
— Марья! — прикрикнул на сноху старик. — Готовь постели!
Женщина засуетилась.
Владиславе было непривычно спать на печи. Жесткая даже не перина, а что-то вроде подстилки была словно ветками и соломой набита. Вместо подушки — валик, одеяло шерстяное, пахнет почему-то коровами. Раздеваться девушка не решилась — застеснялась. Легла в платье, только сняла башмачки, оставшись в одних чулках. Марья пустила ее к стенке, улеглась с краю. Затихла.
Как-то очень быстро в доме установилась тишина. Владислава, хоть устала и умаялась, а от сытости клонило в сон, не могла сомкнуть глаз. Все было так непривычно. Кто-то шуршал и скребся за стенкой. Иногда под потолком слышался быстрый легкий топоток и попискивание. Мыши? Наверное. А что же кошка их не ловит? Да и есть ли в этом доме кошка?
Женщина рядом с нею лежала тихо-тихо, как мертвая! Девушка прислушалась к ее дыханию — дышит или нет. Ни звука. Владислава собралась с духом, чтобы потрогать спящую, но протянутая рука замерла в воздухе.
Вдалеке завыла собака. Протяжный тоскливый вой, берущий за душу, разнесся в ночи и растаял, погрузив мир в тишину. Несколько минут спустя завыла еще одна, а еще через некоторое время — и третья, совсем близко, наверное, в соседнем доме. Этот вой оборвался внезапно, резким визгом, перешедшим в хрип, и Владиславу затрясло.
Миновало еще несколько томительных минут, а потом послышался глухой стук, словно кто-то всем телом ударился о ворота. Потом — еще раз и еще. Послышался голос. Глухой, низкий, он произнес чье-то имя:
— Аа-а-арь-яа-а… Ма-а-а…
Женщина рядом с Владиславой зашевелилась. Медленно, словно ею двигала какая-то сила, повернулась набок. Свесила одну ногу, вторую. Сползла вниз, Владислава в тревоге подалась вперед.
— Ма-а-а… — продолжал тянуть тот же голос снаружи. Ему протяжно, дрожащими голосами подвывали собаки.
— М-ма-арья…
Владислава осторожно выглянула. Женщина стояла у печи, уронив руки вдоль тела и чуть покачивалась, как во сне. Заунывный голос все тянул на одной ноте, и она, шаркая ногами, поплелась к двери. Взялась за ручку.
— Кирьян?
— Ма-а-арья… пусти-и…
Медленно, словно через силу, женщина потянула дверь, отворяя ее в черный провал сеней. Переступила порог. Прикрыла дверь. Зашаркали удалявшиеся шаги.
Владиславе стало так страшно, что она не думала о том, что делает. Быстро, путаясь в одеяле и платье, слезла с печи и, как была, в одних чулках, бросилась к спящему на лавке Петру. Торопливо затрясла за плечо.
— Что?
Княжна подавилась криком — в нос ей уперся нож. Она шарахнулась назад, но второй рукой Лясота крепко схватил ее за запястье.
— Барышня? Вы чего? — Он приподнялся на локте. Нож исчез из руки как по волшебству.
— Я боюсь, — пролепетала Владислава.
— Извините, если напугал.
— Я не вас боюсь. Я… вы ничего не слышали?
— А что?
— Собаки выли. А потом — голос. Он звал эту женщину, Марью. И она ушла. И… и все!
— Понятно. — Лясота посмотрел на полати, куда, он помнил, забрался старик. Похоже, доспать эту ночь ему не удастся. — Спасибо, что предупредили. Ложитесь, отдохните, а я…
— Я боюсь одна. — Девушка смотрела на него во все глаза. — Можно я с вами?
— Вы чего? — Лясоте показалось, что он все еще спит.
— Пожалуйста! Мне страшно…
У нее опять в голосе послышались слезы. Лясоту затрясло. Эта глупая девчонка что, не понимает, что делает, если лезет в постель к мужчине?
— Вы с ума сошли, барышня, — зашипел он.
— Но мне страшно и… и лучше с вами, чем одной!
Лясота еще боролся с собой и с княжной, когда снаружи раздался странный звук. Крик, стон, рычание — все сразу. Ему отозвались воем собаки со всей деревни. Владислава взвизгнула и рыбкой нырнула под одеяло, прижавшись к Лясоте и обхватив его руками. Уткнувшись ему носом в грудь, она мелко дрожала, и мужчина машинально обнял ее за плечи одной рукой. Вторая тем временем поползла под подушку, нашарила там нож.
Вой-крик не повторился. Собаки повыли-побрехали и затихли. Опять пала обычная ночь, с мышиным писком-шорохом, со скрипом старых половиц и возней домового под печкой. Может, обойдется?
Владислава тепло дышала в шею, постепенно успокаиваясь, а Лясоту всего трясло. Девушка была так близко. Он, казалось, чувствовал ее всю и злился, что между ними одежда — его рубашка и штаны, ее платье. Вспомнился поцелуй прошлой ночью и мягкие, послушные губы. Поддавшись искушению, уткнулся носом в ее волосы, мягко целуя пробор. Думал, это как-то поможет сбросить напряжение — нет, стало только хуже. Ему хотелось целовать ее всю — лоб, глаза, губы, шею, грудь… Что ж она прижимается-то так? Неужели не понимает, что с ним творится? Нет, наверное, понимает, раз обняла двумя руками и сопит носом в шею. А у него аж в глазах темно от желания.
Чтобы хоть как-то отвлечься, прислушался к тому, что происходило на дворе — и выругался сквозь зубы. Вот как же все не вовремя!
Снаружи кто-то был. Он явственно слышал шаги двух человек… или иных существ, похожих на людей. Вот стукнула входная дверь. Ноги зашаркали в сенях. Лясота приподнялся на локте, и Владислава крепче вцепилась ему в рубашку.
— Вы слышите?
— Да.
Кто-то ковылял к двери.
— Мне страшно, — прошептала девушка. Оказывается, это была не внезапно вспыхнувшая страсть, а обычный страх! Он скрипнул зубами от разочарования.
— Знаю. Лежите, барышня, и не шевелитесь.
— А в-вы?
— А меня отпустите. — Видит бог, ему очень нужно на ком-нибудь сорвать свою досаду. И эти люди — или существа, похожие на людей, — явились как раз вовремя.
— Нет! — Девушка вцепилась в его рубашку всеми десятью пальцами.
Дверь заскрипела.
— Да отцепись ты!
Лясота выдрался из рубашки, вывернулся ужом, перекатываясь через Владиславу и падая на пол мягко, как кот. Дверь подалась, и тень в белой длинной рубашке с упавшими на лицо волосами переступила порог. Несколько секунд она стояла, покачиваясь и уронив руки вдоль тела, потом сделала шаг, второй… В нос ударил запах земли, крови и гниения. Упырь?
Лясота вскочил на ноги, не тратя времени, чтобы рассмотреть ночного гостя. На упырей он насмотрелся в юности — и на совсем свежих, еще, как говорится, теплых, и на полуразложившихся, с которых кусками падало гниющее мясо, а в глазницах копошились черви. Этот был свежим. Когда Лясота выпрямился, в руке была трофейная сабля. В другой была зажата мошна, украденная у Тимофея Хочухи. Сейчас он корил себя на все лады за то, что не улучил минуту и не проверил, что там есть. Но что теперь жалеть!
Ночной гость — мужчина в исподнем белье — развернулся к нему, протягивая руки, и Лясота еле успел увернуться, ударив его саблей. Лезвие скользнуло по плоти, рассекая мертвую кожу и мышцы и скрежетнув по кости. Перерубленная рука повисла на лоскутке кожи.
Пронзительный визг ворвался в уши — завопила Владислава, отпрянув к стене.
— Лежать! — крикнул Лясота. Он теперь стоял сбоку, и упырь метнулся на голос, протягивая к девушке руки — и целую, и оставшийся от второй обрубок.
Лясота ударил снова, коротко, без замаха, всаживая саблю ему в бок и проворачивая в ране. Живого человека этот удар мог бы прикончить на месте, а упырь только споткнулся, теряя равновесие. Мгновенно выдернув саблю из раны, Лясота замахнулся для последнего удара — по спине, чтобы перерубить или повредить позвоночник…
— Сзади!
Крик запоздал. На спину пала тяжесть, и он не удержался на ногах, падая на колени. Все же успел сгруппироваться и рухнул на бок, перекатываясь и подминая под себя повисшего на плечах старика. Почувствовал, как крепкие ногти, словно ножи, впиваются в плечи. Ударил затылком раз и другой, не давая упырю себя укусить, врезал локтем, потом отмахнулся мошной. Задел ногой по щиколотке первого упыря, подбиравшегося к Владиславе.
— На печь!
Краем глаза заметил, как девушка юркнула прочь, но не слишком проворно — упырь успел поймать ее за платье.
Отчаянный визг слился с яростным криком. Надсаживаясь, Лясота перевернулся, как есть, с повисшим на плечах упырем, кинулся на того, первого, используя тяжесть старика как оружие. Они вдвоем врезались в ночного гостя, и тот не устоял — упал, порвав на Владиславе платье.
Два упыря и человек барахтались на полу. Лясота откатился, прижимая старика к полу и чувствуя, как по шее течет что-то горячее. Ночной гость завыл, кинулся на него, но напоролся на выставленную саблю. Из распоротого живота повалились раздутые, гниющие внутренности. Завоняло так, что потемнело в глазах. Задержав дыхание, он рубанул второй раз и третий. Ошметки мяса падали на него. Истерзанный упырь упал сверху, и Лясота, зверея от боли и отчаяния, вогнал растопыренные пальцы ему в глазницы, выворачивая голову с клацающими зубами в сторону, а сам ударил саблей по спине и боку.
Удар вышел слабым — так хребет не перерубишь, только рассечешь мышцы и кости, — но для упыря хватило. Он ослабил хватку, подался назад, давая простор для замаха. Лясота брыкнул ногами, отшвыривая его прочь, перевернулся, пытаясь встать на четвереньки. Собрав силы, стряхнул с себя старика, напоследок оставившего на плечах длинные царапины. Отмахнулся саблей, рубя того по рукам и лицу, но понимая, что нужно что-то посильнее. Взгляд упал на топор, лежавший на лавке. Пальцы сомкнулись на рукояти. Но в этот момент вспомнил про открытую дверь.
На пороге стояла та женщина, Марья, кажется. Стояла и смотрела на побоище. И было в ее глазах, блестящих в темноте, что-то такое, отчего волосы зашевелились у Лясоты на голове.
— Ты! — низким вибрирующим голосом проревела она, протягивая руки. — Ты! Убийца!
За спиной послышался шорох. Не дожидаясь, пока упыри соберутся с силами для атаки, Лясота развернулся, ударив первым.
Мир закружился перед глазами — ночная тьма и белые тени вокруг. Страшный хряск костей, стук топора, вой, рычание, вопли слились в одно. Что-то влажно шлепнуло по лицу — в нос ударил запах гнилой крови. Топор врубается в плоть, входит трудно, застревает, но его удается выдернуть и нанести еще один удар. Теперь он застревает всерьез, но лезвие вошло в хребет, и обезвреженный упырь валится на пол.
В левой руке сабля — хорошо не выпустил. Перехватить двумя руками, ударить наотмашь. Плоть человека не тверже свиной туши, и хороший, от души, удар разваливает второго упыря от ключицы до брюшины. Оттолкнуть ногой заваливающееся тело, отмахнуться от протянутых рук, ударить с разворота последнего — по рукам, по плечам, по голове. Ноги вязнут в чем-то. Подполз? А вот тебе по шее! Готов… Другие еще шевелятся, еще пытаются ползти. Рубить без жалости. Раз, другой, третий…
Третьего не понадобилось, но сабля все равно описала полукруг, врезаясь в мертвую плоть. И лишь после этого Лясота позволил себе выпрямиться.
Голова кружилась. Тело дрожало. Волной накатывала слабость. Хотелось упасть прямо тут, на грязный пол, покрытый сгустками гнилой крови, ошметками плоти и внутренностей, прямо среди останков семьи упырей, закрыть глаза и спать… спать… спать… Он ведь и в самом деле спал, пока его не разбудила Владислава.
Княжна! Мысль о ней была подобна пощечине. Что с нею? Она жива?
— Барышня? Как вы? Владислава!
Послышался сдавленный всхлип, как будто кому-то зажимают рот ладонью, чтоб не кричал.
— Барышня? — рванулся он.
Девушка забилась в дальний угол полатей, скорчилась, пытаясь хоть как-то прикрыть плечи порванным платьем. В ее глазах стоял ужас. Она вскрикнула, когда Лясота потянулся к ней, забила ногами.
— Нет! Не подходи!
— Да успокойтесь вы, барышня! Вот дуреха! — Поймал за щиколотку, подтянул, стаскивая на пол, невзирая на сопротивление. — Все хорошо. Они мертвы… Да перестань ты! — Разозлившись, ударил по щеке.
Крики захлебнулись в истеричном рыдании. Притянув княжну к себе, Лясота позволил ей выплакаться, обнимая и поглаживая по плечам. Даже его до сих пор трясло, а что уж говорить об этой девушке. Вот ведь как у нее жизнь круто повернулась! Еще две недели назад жила-была в холе и сытости, на пароходе плыла с матерью, и — на тебе! Побег, колдуны, разбойники, теперь вот упыри. Тут недолго и умом тронуться. Так что пусть поплачет, авось успокоится.
— Ну, будет, барышня, будет. — Выждав пару минут, потрепал Владиславу по плечам. — Помогите лучше мне. Без вас я не справлюсь.
— А ч-что надо делать? — всхлипнула она, вытирая ладошкой мокрое лицо.
— Посмотрите, что у меня там?
Он повернулся спиной, ссутулился, чтоб ей было лучше видно. Вздрогнул, когда почувствовал прикосновение ее руки.
— У вас тут царапины… И кровь!
— Понятно. Сможете промыть? Только как следует! Рубашку мою порвите, воды я принесу.
Ведро нашлось в углу. Занявшись делом, Владислава немного успокоилась. Пока она дрожащими руками промывала оставленные упырем царапины, Лясота размышлял. За себя он не особо боялся — в слюне упыря действительно содержится трупный яд, но, вопреки россказням суеверов, он действует не всегда. Укушенный упырем человек может выжить и жить долго и счастливо, а может и умереть, если вовремя не обеззаразит раны. Для этого есть несколько способов. И один из них Лясоте именно сейчас попался на глаза.
— Все? — обернулся он к девушке. — Промыли? Хорошо. А теперь нате-ка, — наклонился, достал бутыль, из которой дед несколько часов назад наливал местный деревенский самогон, — плесните прямо на царапины. Да не бо-о-о…
Владислава действительно плеснула щедрой рукой, опрокинув на его исполосованные когтями упыря плечи добрую половину содержимого бутыли. У Лясоты потемнело в глазах. Он рванулся, вскакивая.
— Да что ж ты делаешь-то?
— Б-больно?
— Нет, приятно! — огрызнулся он. — Чуть-чуть надо, как водой, когда смываешь грязь, а не так… Ох, чтоб тебя!
— Но я не…
— Ладно. — Он скрипнул зубами. — Давай еще!
— А в-вы ругаться не будете?
— Постараюсь. — Он плотнее уселся на лавке, схватился за край, стиснул зубы.
Было все-таки больно. Не настолько, чтобы кричать. Можно еще прижечь рану каленым железом, прочитав соответствующее заклинание, но сейчас, когда он почти слеп и глух, в его устах слова древнего заговора не будут иметь большой силы. Найти бы толкового знахаря, чтоб записал заклинание под диктовку и потом прочитал! Да разве его сыщешь в этой глуши? В этом Упырёве небось даже про Загорск не знают.
И только он так подумал, как снаружи послышались странные звуки. Негромкие шаги. Неразборчивое бормотание. Скрип и стук. Да, стук в окошко.
— Пус-сти… пус-сти…
— Что там? — Владислава обхватила его сзади за плечи, спряталась за спиной мужчины.
Лясота прислушался.
— Ничего хорошего.
Снаружи были упыри. Пять или шесть этих тварей — точнее по слуху он определить не мог, а выглядывать и проверять не хотелось — бродили вокруг дома, скреблись в окна и двери, стучали по стенам, бормоча на разные голоса: «Пус-сти… Пусти!» Справиться в одиночку с такой толпой нечего было и думать.
— Они нас убьют? — Владислава сжала руки.