Планета Вода (сборник) Акунин Борис

Российские новости

– Ах, raste, вы же обещали! Нет, вы посмотрите на него! Минуту назад был безмятежен, и вот уже хмурится! Сейчас начнет корчить злобные гримасы, потом прорычит «Tchortova strana!» – и настроение испорчено. Кто клялся не читать с утра эти ужасные русские газеты? Дайте сюда! – Аннет вырвала из рук Фандорина «Новое время», скомкала, швырнула на пол. – Вот вам Figaro, вот Le Petit Journal. Читайте нормальные, человеческие новости, а не гадости, которыми напичкана ваша гадкая русская пресса!

Эраст Петрович виновато улыбнулся, поцеловал голую пухлую руку с детской ямочкой на запястье. Кожа у Аннет была нежная, ароматная и очень гладкая. Начнешь целовать – и будто скользишь губами, трудно остановиться.

– Так-то лучше, – промурлыкала чудеснейшая из женщин, когда поцелуи добрались до ее локтя и двинулись выше. – Я знаю отличный способ улучшить ваше расположение духа. Только приведу себя в порядок и подушусь фиалковой эссенцией. У меня сегодня фиалковое настроение… Входите через десять минут, не раньше!

Она упорхнула в спальню, легкая, воздушная, похожая в бело-розовом пеньюаре на кремовую розу с торта.

Фандорин проводил совершенно небесное, но вместе с тем безусловно земное создание заинтересованным взглядом. Покосился на смятую газету, поморщился.

Аннет права. Пора отказаться от самоедской привычки читать российские новости. Ничего хорошего с родины не сообщают и в обозримом будущем не сообщат.

После злополучной японской войны в стране началась бесовщина. Все будто посходили с ума. Государственный корабль терпел бедствие. Помочь Фандорин ничем не мог, ибо помогать было некому. Капитан с помощниками вели судно прямиком на скалы, матросы бунтовали, пассажиры бессмысленно метались по палубе. Еще две с половиной тысячи лет назад мудрец сказал: «Царство, утратившее гармонию, не спасти, а тот, кто попытается это сделать, лишится гармонии сам». Пока шла война с японцами, было просто: защищай отечество, и будет тебе гармония. Но от кого защищать отечество в нынешних условиях, было непонятно, а смотреть на всё это ничего не делая – невыносимо. Поэтому, спасая гармонию, Эраст Петрович уехал прочь. Благо, в далеких южных морях оставалось незаконченное, увлекательное дело: поднять с галеона, затонувшего в начале XVIII века у берегов острова Аруба, груз баснословной ценности – пятьсот бочек красного перуанского золота.

Правда, выяснилось, что золото в бочках лежало только сверху, а внизу были чугуные чушки, так что Фандорину, как медведю из сказки, достались лишь «вершки», «корешки» кто-то спёр двести лет назад. Но, во-первых, Эраст Петрович несколько недель развлекал себя расследованием преступления, концы которого были спрятаны в воду аж в 1708 году, для чего пришлось наведаться в Картахену и покопаться в архивах. (Злодейство оказалось нешуточное: комендант порта дон Гонсало де Рохас, чтобы ему гореть в католическом чистилище, не только украл казенное золото, но и, судя по некоторым уликам, поручил своему агенту утопить корабль, в результате чего погибли десятки людей). А во-вторых, даже «вершков» в пятистах бочках набралось столько, что Фандорин впервые в жизни оказался по-настоящему богат.

Первые пятнадцать лет своей взрослой экзистенции он существовал на жалованье, которое на пике карьеры – у статского советника и чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе – стало довольно приличным, но всё же, как говорят в России, слова «жалованье» и «жалкий» одного корня. Следующие полтора десятилетия Эраст Петрович зарабатывал частным сыском, иногда получая весьма значительные гонорары, рекордный из которых равнялся десятилетнему заработку особы пятого класса со всеми наградными и квартирными включительно. Однако истинное богатство, то есть полная свобода от материальных забот, пришло только теперь, на пятидесятилетнем рубеже. Друг и наперсник Маса глубокомысленно изрек: «Видимо, господин, в следующие полвека вам суждено пройти Путь Роскоши, а это нелегкое испытание для благородного мужа». Фандорин тогда посмеялся, но довольно скоро, всего через несколько месяцев, обнаружилось, что японец не так уж неправ.

Со свалившимся с неба, вернее вынырнувшим из морской пучины капиталом Эраст Петрович поступил обдуманно и логично – уж Путь так Путь. Выбрал самый лучший город на земле, самый лучший квартал в самом лучшем городе и самую лучшую квартиру в самом лучшем квартале самого лучшего города: поселился в верхнем, мансардном этаже старинного дома на рю Риволи, с террасы которого открывался вид на Сену, Лувр и парк Тюильри.

Чудеснейшую на свете женщину он специально не выбирал – такие обычно выбирают себе партнеров сами. Очень скоро в прекрасной квартире появилась прекрасная Аннет и превратила просторное, но холостяцкое жилище в оазис и элизиум. Это была женщина-кошка – грациозная, гибкая и независимая. Эраста Петровича она идеально устраивала: не изображала сердечной привязанности, но и не требовала ее, зато щедро дарила радость. Отношения были честные, взаимовыгодные и очень, очень приятные. Фандорин давал спутнице то, без чего женщины-кошки не могут жить – возможность окружать себя красивыми вещами; спутница же обеспечивала его неутомительной лаской, необременительной заботой и умела превращать повседневность в нескончаемый праздник – был у нее такой драгоценный, редкий дар. Одно слово: чудеснейшая из женщин.

Беда лишь в том, что, когда каждый день становится праздником, это довольно быстро надоедает.

В новой жизни Эраст Петрович постановил браться только за дела, которые покажутся ему особенно интересными – для интеллектуального удовольствия и встряски. Однако всякому сыщику хорошо известно, что замысловатые преступления – большая редкость. За восемь месяцев случилось лишь одно более или менее любопытное расследование, но, увы, совсем короткое – к тому же близко, в Лондоне.

Всё остальное время Фандорин осваивал Путь Роскоши. Поздно поднимался с постели; смотрел, как прихорашивается Аннет (иногда это снова заканчивалось постелью); медленно завтракал; долго гулял по парку; ходил в гимнастический зал; медленно обедал; катался верхом или на велосипеде по Елисейским Полям; вечером ходил в театр, которого не любил, или ужинал с Аннет в очередном гастрономическом ресторане. От такой жизни бывший искатель приключений поправился на четыре килограмма, так что, бреясь, не узнавал своей округлившейся физиономии, а парк Тюильри и Елисейские Поля он положительно возненавидел.

И еще события на родине… Каждое утро русские газеты портили счастливому человеку настроение, и гармония, которую так лелеял Эраст Петрович, расползалась в клочья.

Слушая, как за чуть приоткрытой дверью спальни напевает Аннет (она всегда пела, обстоятельно готовясь к любовным занятиям), Фандорин решительно повторил вслух: «Да, к ч-черту российские газеты!». Потом поднял «Новое Время» и разгладил помятый лист, стараясь не шуршать.

Русская пресса приходила в Париж с трехдневным опозданием, поэтому никаких особенных открытий чтение не сулило – важные новости поступали по телеграфу. Однако непрекращающиеся российские драмы европейцам давно надоели, и о революционных событиях французская печать сообщала скупо. Ну, еще одна забастовка, ну, еще одна карательная экспедиция, ну, еще одно политическое убийство. La Russie – и красноречивое галльское пожатие плечами.

В России всё было как всегда.

Либеральные депутаты распущенной Думы призывали соотечественников к гражданскому неповиновению. (Эраст Петрович представил себе, как сто двадцать миллионов крестьян и двадцать миллионов мещан граждански не повинуются «реакционному режиму» – и вздохнул: ох, либералы…).

Продолжалось расследование чудовищного акта на Аптекарском острове, где неделю назад анархисты пытались взорвать Столыпина, но тот остался жив-здоров, зато отправились на тот свет двадцать три ни в чем не повинных человека, в том числе некая неопознанная беременная просительница, а еще сто человек, включая детей, получили ранения. (Ох, революционеры…).

Охранное отделение и чины жандармского корпуса произвели массовые задержания, причем подозрительные лица в административном порядке, без судебного разбирательства, были немедленно высланы в отдаленные губернии под надзор полиции. (Ох, правоохранители…).

Новое громкое убийство: на железнодорожной станции застрелили генерала Мина, чей Семеновский полк в прошлом декабре подавил московское восстание. Убит на глазах у жены и дочери четырьмя выстрелами в спину. Стреляла, о Господи, учительница. Ее уже судят, через несколько дней повесят. (Учительница! Через несколько дней!).

Потому Эраст Петрович и уехал, что не мог представить себя ни среди стреляющих в спину, ни среди вешающих. Сколько раз себе это повторял, но легче не становилось.

«Чертова страна!» – пробормотал Фандорин.

Где ты, гармония?

Чтобы справиться с раздражением – и на Россию, и на собственный мазохизм – повернул газету последней страницей, где был раздел уголовной хроники. Хоть душой отдохнуть. Вдруг что любопытное?

В самом деле: на целых пол-листа подборка материалов по необычному преступлению.

В глухой приуральской губернии убили игуменью, прямо в монастыре – еще одно знамение свихнувшегося времени. Раньше монахинь не убивали даже беглые каторжники. А здесь, кажется, еще и произошло нечто особенно зверское. По ханжескому российскому обыкновению, газета не сообщала подробностей, но все авторы ужасались «изуверству» и «неописуемой жестокости» злодеяния.

Все-таки что там произошло, заинтересовался Эраст Петрович. Из некролога и нескольких прочувствованных статей, посвященных жертве преступления, какой-то матушке Февронии, вычислить обстоятельства происшествия было не проще, чем по испанским архивным документам двухсотлетней давности.

Всё охи да ахи, сотрясание воздуха, слезливые жалобы на ужасный век, ужасные сердца. Член Святейшего Синода предполагал ритуальное изуверство и атаку на православие. Товарищ председателя Русской Монархической партии был уверен, что это дело рук анархистских элементов, желающих перебаламутить кощунством жизнь тихого заволжского края.

Эраст Петрович хотел уж отложить газету, видя, что ничего дельного из нее не почерпнет. Непрочитанной осталась лишь заметка, написанная московским викарным епископом, который семнадцать лет назад благословил покойную на монашество – этот-то уж точно не мог сообщить ничего полезного о преступлении, которое произошло в тысяче с лишним верст от Москвы. И здесь взгляд Эраста Петровича споткнулся о мирское имя игуменьи – викарий его поминал дважды. В других материалах называлась и мирская фамилия убитой, в скобках, но фамилия была обыкновенная, а вот имя довольно редкое. И когда триада – имя, фамилия и время пострижения – соединилась, газетный лист задрожал в руках Фандорина, а сам он, чего никогда не случалось, вскрикнул.

Много лет он приучал себя к сдержанности, которая стала второй натурой, так что ни в какой ситуации, даже самой критической, Эраст Петрович не выказывал эмоций – и вдруг сдавленно воскликнул: «Нет! Нет!».

Воистину чудо из чудес.

– Какой нетерпеливый! – рассмеялась за дверью Аннет, решившая, что возлюбленный зовет ее. – Еще пол-минутки!

Да-да, прошло именно семнадцать лет… Она приняла постриг в Москве. И восприемника, кажется, звали так же, как этого викария – отец Серафим. Точно!

Игуменья Феврония – это… она?!

Когда-то давно Эраст Петрович любил одну женщину, и она тоже его любила, по-видимому, сильно. Она вообще была сильная. Но она была еще и религиозна, и своего Бога любила больше, чем Фандорина. Когда пришлось выбирать – ушла, остановить ее он не смог. Ушла не от него, а из мира. Напоследок Эраст Петрович получил письмо с мольбой не искать встреч, дать ей возможность обрести покой. Не исполнить такую просьбу было нельзя.

Первое время он часто вспоминал ее. Потом реже. Потом почти перестал – еще и потому, что история, из-за которой они расстались, была очень уж тягостная, терзающая душу. Но иногда, пускай нечасто, всё же приходило в голову, что та женщина где-то живет и, может быть, тоже изредка о нем думает. Мысль эта почему-то была отрадна – особенно, если в ту минуту Фандорин ощущал на плечах чугунную тяжесть экзистенциального одиночества. Впрочем, только в такие моменты он, кажется, о монахине и вспоминал.

Хотя нет, это случалось еще в одной ситуации. Подчас, находясь рядом с очередной необязательной спутницей, каковых было много, Эраст Петрович вдруг начинал перебирать в памяти других, обязательных женщин, каких в его жизни было только три, и всякий раз казалось, что это – единственная и что существовать без нее невозможно. Фандорин пытался представить себе, как было бы, если бы карма позволила ему остаться с первой, или второй, или третьей. Новопреставленная игуменья Феврония (что за бредовое имя!) была третьей, по счету последней. После нее никакой обязательной женщины на его пути уже не встретилось.

– Можешь входить, милый! – промурлыкал из спальни нежный голосок. – …Милый, что же ты? Я готова!

Но в гостиной было тихо, лишь шелестел на сквозняке, которым потянуло из прихожей, лист валявшейся на полу газеты.

С посольского телеграфа можно было напрямую связаться с министерством внутренних дел. Проведя на прямом проводе около часа, Фандорин со всей точностью установил, что ошибки, увы, нет. Убитая в лесной глуши игуменья – та самая женщина, которая жила с ним когда-то под одной крышей, а потом ушла и на много лет исчезла, чтобы возникнуть вновь на сером газетном листе, под другим именем, в траурной рамке. Однако подробностей странным образом не знали и в министерстве – даже те, кому это полагалось по долгу службы.

Старый знакомый, член министерского совета, оправдываясь, сказал, что Эраст Петрович совсем оторвался от российской действительности – на то, чтобы вести контроль за расследованием уголовных преступлений в отдаленных губерниях нет ни времени, ни сил. Генерал еще и съязвил: «Может, отправитесь из Парижа в Заволжск, займетесь делом матушки Февронии? Очень обяжете».

Фандорин коротко отбил: «Еду».

Послал посольское авто домой, за дорожным чемоданом – тот всегда был наготове. Протелефонировал Аннет. Извинился, сказал, что уезжает в Россию по срочному делу. Вероятно, на несколько недель.

При всем легкомыслии Анетт обладала отличным чутьем. Впрочем, кошке и положено.

– Вы вернетесь? – тихо спросила она после долгой паузы. Тут же спохватилась, быстро прибавила: – Я ничего не требую и не буду обижаться. Просто, когда у мужчины такой голос, значит, появилась другая… Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю. Захотите – вернетесь.

– Я вернусь, – сказал Фандорин, поежившись. – Что мне делать в России? Исполню, что д-должен, и вернусь.

– Буду вас ждать один месяц. Дольше – не обещаю.

Приятно иметь дело с женщиной, которая не создает проблем. И не обманывает.

– Месяца хватит с лихвой, – уверил ее Эраст Петрович.

С Масой разговор предстоял более трудный.

По дороге на вокзал Фандорин заехал в «узилище», как он называл квартирку на Фобур-Сент-Оноре, где японец отсиживал назначенный ему тюремный срок.

Если Эраст Петрович лишился гармонии из-за революционных событий, то с его компаньоном точно такая же беда приключилась несколько раньше – во время русско-японской войны. Душевный раздор между долгом перед родиной и долгом перед господином, сражающимся с этой родиной, покрыл стриженную бобриком голову Масы ранней сединой. Японец изо всех сил старался держать нейтралитет, но это не всегда получалось: когда жизнь господина оказывалась в опасности, Маса приходил на помощь – даже если это наносило ущерб Сыну Неба, богоподобному императору Муцухито.

После подписания Портсмутского мира Маса поставил ультиматум: он больше не может существовать с таким чувством вины и просит отпустить его в Японию. Там он придет с повинной в полицию и получит положенное по закону наказание за пособничество врагу.

Драма была нешуточная. Фандорин хорошо знал своего слугу: не отпустишь – еще, чего доброго, наложит на себя руки. Люди с высоко развитым чувством ответственности, особенно японцы, подобны динамитной шашке. Если не погасить фитиль – взрываются.

Пришлось как следует поработать мозгами, воспользоваться старыми связями. Полномочный представитель богоподобного микадо во Франции барон Китано четверть века назад, когда Эраст Петрович работал в Иокогаме, был молодым шалопаем, служившим в японском МИДе, и они славно лупцевали друг друга бамбуковыми мечами в Зале Воинского Пути, а потом ходили пить горячее сакэ и ледяное шампанское.

Составили заговор. Посол вызвал к себе дезертира Масахиро Сибату и сурово объявил, что тот приговаривается к трем годам тюремного заключения, а поскольку перевозить преступника на другой конец земли накладно для казны, сидеть надо будет под домашним арестом. Предполагалось, что 5 сентября, в первую годовщину подписания мира, Масу выпустят по амнистии, однако до того дня оставалось еще больше двух недель.

И очень хорошо, сказал себе Фандорин. Путешествие в прошлое нужно совершать в одиночестве. Разбираться с собственным чувством вины тоже следует без помощников.

Масу он застал в обществе консьержки, которая жалела арестанта и всячески о нем заботилась. Судя по беспорядку в одежде молодой дамы и пятнистому румянцу на ее щеках Фандорин явился не вовремя.

– Зря вы так про меня подумали, господин, – укоризненно сказал Маса по-японски, заметив, как Фандорин покосился на дверь спальни. – Мы с Дзянна-сан никогда не занимаемся этим на кровати. В японской тюрьме заключенным кровать не положена, там всё строго. Я утоляю телесный голод только на жестком полу и без криков радости.

Он встал у окна и поклонился японскому флагу, висевшему над входом в резиденцию барона Китано. Квартира для домашнего ареста была специально снята прямо напротив дома посла, так что Маса мог считаться состоящим под караулом.

– Я еду в Россию, – сказал Фандорин. – Вернусь, и мы опять будем вместе. Я читал в «Ёмиури», что ожидается большая амнистия для дезертиров военного времени.

Маса резко обернулся.

Долго смотрел на Эраста Петровича.

– …Что случилось, господин? Я давно не видел у вас таких глаз. Семнадцать лет, – уточнил он. – Я сбегу из-под ареста и поеду с вами. Будда с ней, с амнистией. Потом досижу. Дзянна-сан, парудон. Мэруси и орэбуару, – поклонился он консьержке.

– Останьтесь, сударыня, – поднял руку Фандорин. – Маса, есть путешествия, которые человек должен совершать в одиночестве.

Японец нахмурился.

– Так говорят про смерть – причем западные люди, которые ничего не смыслят в подобных вещах.

– Это путешествие не опасное. Оно не туда, – Эраст Петрович показал на окружающий мир, – а сюда. – И положил ладонь на сердце.

– Езжайте, – буркнул Маса и отвернулся. – Вот теперь я буду беспокоиться по-настоящему.

Против течения

Путешествие из Парижа в Темнолесск (так назывался уездный городок, ближе всего расположенный к месту преступления) оказалось перемещением не только в пространстве, но и во времени – вверх по его Реке, против течения. Фандорин словно двигался из настоящего в прошлое, не только собственное, но и шире, в прошлое Европы.

В Париже он жил в двадцатом веке, о чем ежеминутно напоминали фырканье автомобильных моторов, многоэтажные дома, лязг проходившего под улицей Риволи метро, по вечерам – яркий свет электрических фонарей.

Петербург же искрился другим электричеством – нервной, злой энергией, как Франция лет десять назад, когда страна разделилась надвое из-за дела Дрейфуса. Еще на подъезде к российской столице яростно переругались фандоринские соседи по столу в вагоне-ресторане. Мирный вначале разговор коснулся политики – и голоса стали взвинченными, потом в лицо полетела салфетка, ответом был вызов на дуэль. На Варшавском вокзале газетчики кричали о беспорядках в Прибалтике, и кто-то бросил в толпу пачку листовок, а полицейские кинулись ловить агитатора. Девятнадцатый век – век Парижских коммун и классовых войн – в Петербурге еще не закончился.

Москва отставала от Европы уже лет на двадцать – после долгого отсутствия это особенно бросилось в глаза. Дома низкие, автомобилей почти не видно, фонари газовые; на перроне, сбившись в кучу, сидели крестьяне-переселенцы – робкие, бородатые, в лаптях. Во времена крепостного права они выглядели точно так же.

Впрочем обе столицы Фандорин видел мельком, перемещаясь с вокзала на вокзал. Поезда – петербургский, московский, сибирский – увозили путешественника всё дальше на восток и всё глубже в прошлое.

За Москвой потянулись редкие сонные городки, будто прижавшиеся к земле, так что кверху торчали лишь церковные колокольни да пожарные каланчи. Серые убогие деревни близ Волги вряд ли изменились со времен Пугачева.

На пятый день пути Эраст Петрович расстался с железной дорогой и почти сразу провалился вообще в доисторическую эпоху.

Попасть в Темнолесск из губернского центра, где находилась станция, быстрее и удобнее всего было водным путем – Фандорин выяснил это еще в дороге. Поэтому, сойдя с поезда, он велел извозчику ехать прямиком на пристань и за неслыханные для здешних мест деньги (вот она, польза богатства) нанял паровой буксир. Хозяин, он же капитан, матрос и кочегар в одном лице, загрузился углем на шестьсот верст: триста туда и триста обратно.

Поплыли.

Губернский город Эраст Петрович толком разглядеть тоже не успел. Когда он еще жил в России, то есть больше пятнадцати лет назад, об этом Заволжске рассказывали чудеса. В предыдущее царствование была мода на всё исконно отечественное, и газеты писали о Заволжском крае как о примере природно русского развития, без западнических нововведений. Здесь был деятельный губернатор, просвещенный архиерей, якобы существовала какая-то особенная духовность. Губерния процветала, обыватели благоденствовали.

Должно быть, газеты врали. Город показался Эрасту Петровичу обыкновенным российским: дома обветшавшие и грязные, мостовая в выбоинах. На улицах, как везде теперь, много полиции и казачьи разъезды.

Плыли сначала вверх по Волге, потом вверх по ее притоку реке Нежме, потом по притоку Нежмы реке Бурой.

Незнаменитая Нежма была шире Рейна, вовсе безвестная Бурая – шире Темзы в самом широком ее месте, у Собачьего острова, где ровно тридцать лет назад Фандорин чуть не утонул. Здесь всё было широкое. И пустое.

История в эти края даже и не заглядывала. Если бы провалиться на тысячу или на пять тысяч лет в прошлое, всё выглядело бы точно так же: с одной стороны высокий берег, с другой – низкий, и оба поросли дремучим лесом; на Нежме деревни изредка еще попадались, на Бурой не встретилось ни одной.

Буксир нигде не останавливался, таково было условие найма. Фандорин сидел на корме, в светлое время смотрел на воду и лес, в темное – на улетающие в ночь искры из трубы, слушал, как шлепают по воде лопасти, и старался ни о чем не думать.

Новых сведений о преступлении он не получил, так что ломать голову было не над чем. О женщине, которая умерла, вспоминать себе тоже запретил – сразу сбивался на мысли о ее смерти, до того страшной, что газеты даже не решились об этом написать.

Пока бодрствовал, выручала привычка к медитации. Но стоило задремать, и контроль воли ослабевал. Сонный мозг, будто археолог, вынимающей из земли кусочки расколотой амфоры, начинал выхватывать из прошлого фрагменты – удивительно явственные, совсем не тронутые временем.

Вдруг привиделось, что она жива и смеется. Смех у нее был удивительный – как это бывает у очень серьезных, нелегкомысленных людей. Сначала Эраст Петрович думал, что она вообще не умеет смеяться. Но это она еще просто не отошла от страшного потрясения, после которого Фандорин увез ее с собой в Москву, как подранка – бросать ее одну было нельзя. Долго она жила с ним под одной крышей, тихая, как мышка. Потом начала улыбаться, изредка. Однажды рассмеялась – и так, что ему захотелось слышать этот смех как можно чаще. Не так-то легко было этого добиться. Иногда они с Масой составляли целую интригу.

Один подобный случай задремавшему Фандорину сейчас и привиделся.

Купил он на Сухаревском рынке большого попугая, якобы говорящего. Птица раньше жила у какого-то дряхлого старика и отлично изображала кашель с чиханием. А она в то время как раз ходила на курсы милосердных сестер – ей нравилось врачевать. И вот возвращается она с учебы домой, а Эраст Петрович ей с озабоченным видом говорит: Маса-де тяжко простыл, не встает, уж не помирать ли собрался. Пошли в комнату японца. Там с кровати, из-за задернутой занавески несется «кхе-кхе» да «ап-чхи!».

Убаюканный рекой Фандорин, как наяву, увидел тонкую руку, осторожно раздвигающую шторку с изображением горы Фудзи, и потом сразу женское лицо.

Смеялась она так. Сначала широко-широко раскрывались глаза, будто от безмерного удивления или в ожидании чуда. Потом с усилием, будто преодолевая сопротивление, раздвигались уголки рта. Следовал тихий вдох. Глаза сужались, от них шли лучики. Обнажались белые зубы. И прорывался смех, неостановимый, долгий, до слез. Если уж она начинала смеяться, то останавливалась нескоро…

Вскинувшись, Эраст Петрович очнулся. Непонимающе уставился на темную воду, по которой пенился след от кормового руля. Тот попугай говорить так и не научился. Только с утра до вечера чихал и повсюду гадил. Надоел ужасно. Когда он улетел в форточку, Эраст Петрович и Маса очень обрадовались, а она переживала: кто-то дурака накормит, кто обогреет?

Немедленно прекратить, приказал себе Фандорин. Никаких воспоминаний.

Но через какое-то время снова заклевал носом. Был рассвет, над водой дуло холодным ветром, и Эраст Петрович оказался в санях, на масленичном катании.

Они ехали по набережной Москвы-реки, мимо Храма, очень быстро. Морозный воздух обжигал лицо, и он стал целовать ее в раскрасневшуюся щеку. Щека была ледяная, а губы горячие. Набожной она была, ханжой – нет. Говорила: «Богу всякая любовь в радость». И еще: «Сердцу хорошо – значит, не грех»…

После этого видения, особенно мучительного, Фандорин пошел в рубку и предложил капитану немного поспать – плыли уже целые сутки. «Не б-беспокойтесь, я умею». Но бородач лишь мотнул головой.

Со спутником Фандорину повезло. Он оказался не только двужильным, но и молчуном. Иногда Эраст Петрович ловил на себе короткий, сторожкий взгляд – и только.

Единственный за всю дорогу разговор у них случился уже вблизи Темнолесска, на второй день пути.

Справа на пологом берегу Фандорин увидел приземистые однотипные постройки, стоящие прямоугольником – весьма необычная планировка для захолустного городишки. Большинство домов были слишком большими, похожими на бараки, и при этом явно новыми, совсем недавней постройки.

– Это Темнолесск? – удивленно спросил Эраст Петрович.

Покосившись через плечо, капитан (его звали Трифоном) коротко ответил:

– Острог. – И, когда Фандорин не понял, пояснил: – Тюрьма. Каторжных держат.

– А почему ни з-забора, ни вышек?

– От Хозяина не бегают. А кто спробует, далёко не убежит.

Эрасту Петровичу показалось, что речной человек дичится его уже меньше, и попросил объяснить, что за «хозяин» такой и почему каторжные от него далеко не убегают.

Оказалось, что жизнь в Темнолесском уезде устроена особенным образом.

Главное учреждение здесь (оно же, по сути дела, единственное, где можно получить работу) – ссыльно-каторжная тюрьма. А главный человек – комендант тюрьмы Саврасов, которого все зовут «Хозяин». Он и власть, и закон. «Без Хозяина тут свинья не хрюкнет» – так выразился капитан буксира. И никто, никакое начальство не смеет совать нос в дела Острога, где собственные порядки, а какие именно, Трифон рассказывать не стал, проворчав: «На что они мне надобны, разговоры эти. Не моего ума дело. Вот доставлю вас и вернусь в губернию. Ну их, темнолесских». Так ничего про отсутствие забора и не объяснил.

Через пару верст вдали показалось новое скопление домов, и это уж точно был город. Согласно справочнику – 1700 душ населения. В России таких уездных столиц, неотличимых одна от другой, сотни, если не тысячи: длинная деревянная улица с отходящими в стороны переулками, будто размазанная по плоской поверхности; в середине белый собор и несколько строений казенного желтого цвета. Вертикали только две – все те же, непременные: колокольня и каланча.

В одном из казенных желтых зданий час спустя Фандорин встретился с теми, кто по долгу службы обязан был помочь ему в расследовании – исправником и уездным товарищем окружного прокурора.

Зная российские провинциальные порядки, Эраст Петрович истребовал в министерстве броненосное письмо с печатями, предписывавшее местным органам власти оказывать предъявителю всемерное содействие. На содействие, тем более всемерное, Фандорин не рассчитывал и в нем не нуждался, однако нужно же было получить хоть какую-то информацию об обстоятельствах преступления.

Петербургский генерал, привезший на вокзал волшебную грамоту, интереса к убийству заволжской игуменьи не выказал, видимо, считая поездку парижского сибарита чудачеством и блажью, но очень жаловался на нехватку толковых людей.

– Может быть, разберетесь там с этой вашей монашкой, да и к нам вернетесь? Как мы с вами славно в войну поработали, а? – вкрадчиво говорил он. – Ведь ужас что у нас творится, Эраст Петрович. Развал, крах, конец света.

– Сами вы, г-господа, всё это и устроили.

Генерал укоризненно вздохнул:

– Уж от вас-то слышать извечное интеллигентское «Кто виноват?» странно. Вы всегда были специалистом по другому вопросу: «Что делать?».

– Что делать-то как раз ясно, – отрезал Фандорин. – Для начала п-прогнать с должности тех, кто виноват.

Член министерского совета лишь закатил к небу красные от бессонницы глаза, что, видимо, означало: полноте, от меня ли это зависит?

Вот какие испарения нынче клубились у самой верхушки Хеопсовой пирамиды, именуемой российским государством. Однако в низовом ее ярусе, как очень скоро понял Эраст Петрович, дела обстояли еще хуже.

Оба местных блюстителя правопорядка были очень и очень странными.

Согласно бюрократической иерархии, главным представителем государственной власти в уезде считался исправник, назначаемый лично губернатором и утверждаемый в столице.

Первое впечатление от надворного советника Платонова у Эраста Петровича было самое приятное: довольно молодой, с интеллигентной бородкой, в пенсне, с университетским значком на груди и превосходным столичным выговором. Обычно должность исправника занимал военный или полицейский чин – а тут прямо чеховский персонаж.

Виктор Игнатьевич очаровал гостя любезностью, собственноручно налил чаю, увлекательнейше рассказал о своей коллекции зытяцкой деревянной скульптуры, однако при всякой попытке завести разговор о деле становился уклончив. Охал, цокал языком, ужасался и сокрушался, что вот наконец удостоился их скромный край внимания центральной прессы, но, увы, по прискорбному поводу, а между тем в темнолесской земле масса любопытных и даже совершенно удивительных достоинств, которые по праву могли бы вызвать интерес господ репортеров – и снова начинались соловьиные трели про туземные обряды коренных жителей-зытяков, про старинные иконы и богатую лесную фауну.

Вытянуть из поразительного исправника удалось очень немногое.

На вопрос в лоб о подозреваемых и о возможных мотивах убийства Платонов ответил половинчато – первую часть будто не расслышал, зато о мотивах высказался вполне определенно, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Ну, с причиной-то в сем таинственном деле никакой тайны нет. Из кельи пропало Демидовское распятие. Это мы установили, так сказать, уже post factum. Поэтому в первых газетных сообщениях про распятие ничего нет, а потом – сами знаете какие нынче времена – случились новые убийства, более громкие, и центральной прессе стало не до игуменьи Февронии. Как там здоровье дочери Петра Аркадьевича Столыпина? Верно ли пишут, что при взрыве на Аптекарском бедняжке оторвало обе ноги?

Но Фандорин не дал увести разговор в сторону.

– Что за Демидовское распятие?

– Предмет огромной ценности – не столько духовной, сколько материальной. Золотое распятие, с фигуркой Христа, сплошь выложенной из алмазов, с изумрудным терновым венцом и рубиновыми каплями крови. В сущности ужасная безвкусица, но по страховой оценке двадцатилетней давности вещица стоила семьдесят тысяч, а сейчас, конечно, много дороже. Я тут прочитал интереснейшую статью в «Экономическом вестнике» о росте цен и скрытой инфляции. Знаете, на сколько процентов понизилась покупательная способность рубля по сравнению с 1881 годом? Вы не поверите…

– Как распятие оказалось у игуменьи? – перебил Эраст Петрович.

– Жила близ Заволжска одна богатая старуха, так сказать, первая здешняя гранд-дама, внучка того самого графа Демидова, баснословного богача, который, если помните, однажды поразил парижан фонтаном из…

– Помню. – Фандорин уже не скрывал раздражения. – Вернемся к распятию.

– Ах да, распятие, – поскучнел Виктор Игнатьевич. – В последние годы жизни старуха сделалась набожна и полюбила ездить к матушке Февронии, в Утолимоипечалинскую обитель.

– К-куда?

– Так называется монастырь: Утоли-мои-печали, по одноименной иконе, список которой хранится в тамошней часовне. Как, вы не знаете икону «Утоли мои печали»? – Исправник оживился. – Я вам сейчас покажу репродукцию. У меня есть, преотличная!

Еле-еле, чуть ли не клещами, Фандорин выдрал важный факт: по завещанию старой помещицы драгоценное распятие досталось игуменье – притом не монастырю, а лично Февронии. Хранилось у нее в келье, в ларце. После убийства исчезло.

А больше ничего полезного об обстоятельствах преступления Платонов не сообщил.

Еще безнадежней был второй собеседник – товарищ окружного прокурора титулярный советник Клочков, вялый господин, лишь сонно моргавший подслеповатыми глазками. Он, вероятно, был лет тридцати пяти, как и Платонов, но, в отличие от свежего, аккуратного и бодрого исправника выглядел совершенной руиной: сюртук потрепан, на черном бархатном воротнике перхоть, жидкие жирные волосы давно не стрижены и не мыты, лицо нездорового воскового оттенка.

Должность лишь звучала солидно. Таких «товарищей» у окружного прокурора было по одному в каждом уезде, и вообще, как выразился, представляясь, сам Сергей Тихонович, «гусь свинье не товарищ». Он всячески подчеркивал свою незначительность, сидел на краешке стула, а на прямые вопросы лишь растерянно щурился и пожимал плечами, после чего на выручку немедленно кидался исправник с очередным всплеском эрудиции.

Очень скоро Фандорин приметил, что в моменты, когда он начинал слишком уж дотошно наседать на темнолесских правоохранителей, оба поворачивались к окну, за которым потихоньку начинали сгущаться сумерки – будто надеялись, что настырный гость с наступлением темноты растворится в ней и перестанет им докучать.

Загадка прояснилась, когда утомительная и бесплодная беседа тянулась уже целый час.

Вдруг исправник, просветлев, с преувеличенным удивлением воскликнул:

– Смотрите-ка, Сергей Тихонович, кто к нам пожаловал!

Товарищ прокурора, глянув в окно, тоже изумился – но вяло:

– В самом деле…

У крыльца слезал с лошади рыжебородый детина в черном мундире и фуражке с синим кантом – служащий тюремного ведомства.

– Это Никодим Ильич Саврасов, комендант нашего тюремного замка, – воскликнул исправник, потирая ладони. – Вот с кем вам будет интересно познакомиться. Ярчайший человек, могучая натура. Такие вот богатыри – Ермаки, Дежневы и Атласовы – некогда завоевали Сибирь и расширили нашу державу до самого Тихого океана!

Фандорин вспомнил, что рассказывал о «Хозяине», острожном начальнике, Трифон, и шарада разгадалась. Эти двое шутов, несмотря на свои должности, ничего не значат и не решают. Послали настоящему властителю Темнолесска весточку о том, что из столицы прибыл следователь с внушительным письмом – и потом тянули время до приезда Хозяина.

Что ж, плевать, какая у них тут в уезде иерархия. Хозяин так хозяин – был бы прок.

Перестав обращать внимание на никчемных чиновников, Эраст Петрович обернулся к двери.

Громко топая, скрипя начищенными до антрацитового блеска сапогами, вошел тюремный комендант, вблизи оказавшийся настоящим великаном: двухметровый рост, богатырская стать, огромные руки, сжатые в кулаки – каждый с небольшую дыню.

Одного взгляда на багровую физиономию этого субъекта было довольно, чтобы составить психологический портрет. Кустистые насупленные брови, свирепые навыкате глаза, плотно сжатый мясистый рот. Сразу видно, что главная функция сего индивида – внушать страх. Это он отлично умеет, а ни на что другое, пожалуй, и не годен, как все держиморды. Satrapus rossicus medium vulgaris – российский сатрап среднеразмерный обыкновенный.

Руку сжал очень крепко, как заведено у людей данной породы. Один из них когда-то говорил Фандорину, что по рукопожатию вмиг «срисовывает», с кем имеет дело: сильным человеком или слабаком, охотником или добычей. Эраст Петрович легко мог бы сыграть в эту глупую игру, так что господин Саврасов потом долго не смог бы и ложку удержать, однако нарочно оставил пальцы расслабленными – чтобы объект ощутил себя вожаком стаи и не церемонился.

Комендант церемониться и не стал.

– Письмо, – коротко сказал он Платонову, протянув руку, но не повернув головы.

Тот бабочкой слетал к столу, доставил фандоринский креденциал. Проглядев бумагу с внушительными печатями, Саврасов небрежно вернул ее исправнику.

– Значит, так, – сказал Хозяин, подойдя вплотную к Эрасту Петровичу и глядя на него сверху вниз. – Чтоб вы поняли. За всё происходящее в уезде отвечаю я. Со всеми возникающими проблемами разбираюсь тоже я. И никто со стороны в мои дела нос совать не будет.

– П-понятно, – кивнул Фандорин, слегка попятившись, чего несомненно и ожидал невежа. – До Бога высоко, до царя далеко, а здесь царь и бог – вы. Следует ли ваши слова толковать в том смысле, что никакой помощи в расследовании мне не будет?

– И расследования тоже не будет. Коли уж приехали – поживите, конечно. Рыбку половите, хорошую охоту вам устроим. Убийцу я сыщу без вас. И начальству доложу тоже без вас.

Это было нечто новенькое. Раньше в российской провинции с предъявителями министерских мандатов так не разговаривали.

– А если я не последую вашему совету? Мои полномочия это п-позволяют…

Эраст Петрович произнес эти слова так, как следовало в данной ситуации: вроде бы с апломбом, а в то же время с долей растерянности.

Медведь, почуяв слабину, разумеется, встал на задние лапы и ощерил пасть:

– Полномочиям теперь грош цена. Жаловаться будете? Валяйте. На меня кто только не жаловался. Мое настоящее начальство выше вашего сидит. И Саврасова ценит. Потому что я – сила, а нынче сила – это всё. Поняли наконец наши пастухи, что стадо только силой и удержишь. Сейчас в цене зубастые овчарки, кто в клочья рвет. Вроде меня.

Теперь имело смысл поменять тактику – повести дело на обострение. Косолапый уже в атакующей позе, назад на четыре лапы не опустится, попрет напролом.

– Овчарку можно и на цепь п-посадить, – сказал Фандорин, меняя тон. – Я это умею.

В комнате стало тихо. Исправник Виктор Игнатьевич вжал голову в плечи, снулый товарищ прокурора несколько раз моргнул.

– У вас, господин Саврасов, прилила кровь к лицу. Не случилось бы апоплексии, – плеснул Эраст Петрович керосину в огонь.

– Вы вот что, выйдите-ка, – медленно произнес комендант, обращаясь к чиновникам, но глядя на Фандорина.

Исправник и не подумал возмущаться, что его выставляют из собственного кабинета – так и кинулся к двери. Приволакивая ноги, за ним вышел прокурорский.

– Край у нас, сударь, дикий… – Хозяин сделал неопределенный жест своей ручищей – и она как бы случайно сжалась в кулак прямо перед лицом собеседника. – Всякое бывает. Несчастные случаи и прочее. Вот, весной ревизор Казенной палаты приезжал. Споткнулся на улице, голову себе проломил. Даже и следствия не было – воля Божья… Вы бы тоже того, поосторожней по улице ходили. А еще лучше, ехали бы восвояси.

После паузы, покосившись на волосатый кулак, Эраст Петрович задумчиво спросил:

– То есть у вас тут законы не действуют? Совсем?

– Закон теперь в России там, где сила. А сила у меня.

Фандорин массировал пальцы правой руки, концентрируя в них энергию.

– С первым утверждением, пожалуй, соглашусь, раз вы настаиваете. Со вторым – нет.

– Как это?

На багровой физиономии сатрапуса отразилось умственное усилие – Саврасов пытался вникнуть в смысл сказанного.

– А вот так.

Стальной палец, являвший собою пучок созидательной (или разрушительной – в зависимости от применения) энергии ткнул коменданта Саврасова в точку «Махи» под левым глазом. Методика «Махи» (что буквально означает «конопляное онемение» – так древние китайцы называли наркоз) требует длительной подготовки и дается не каждому взыскующему. Фандорин достиг этой степени мастерства недавно и был очень собой горд. Отличный, чрезвычайно буддийский метод борьбы со Злом без отягощения своей кармы ненужным смертоубийством. Зло временно обездвиживалось, превращалось в дух без материи. Очень полезное переживание для нехорошего человека. Удар был средней силы, достаточной для того, чтобы мужчина саврасовской комплекции неделю пролежал в полном параличе, не владея ни телом, ни речью, а лишь хлопая глазами.

Нечасто встретишь Зло в таком бесхитростном и беспримесном виде, с руками-ногами и башкой, в которую можно ткнуть пальцем, думал Фандорин, подхватывая грузную тушу и помогая ее мягкому падению. Может быть, за недельку вынужденной медитации человек поумнеет и станет чуть лучше. Хотя, конечно, навряд ли. По крайней мере, не станет мешать расследованию.