Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова Хрусталев Владимир
Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем Нашим верным подданным: следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно.
С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.
Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений союзная Австрия, Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав.
Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднимавшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.
Дан в Санкт-Петербурге в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою начертано:
Николай»[128].
Когда Высочайший манифест был прочтен, Государь император обратился ко всем присутствовавшим в Николаевском зале Зимнего дворца:
«Со спокойствием и достоинством встретила Наша Великая матушка Русь известие об объявлении войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей!
И к вам, собранным здесь представителям дорогих Мне войск Гвардии и Петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, Армии Моей и благословляю ее на путь ратный!»
Окончив свою речь, сказанную спокойно своим мягким, задушевным голосом, Государь осенил себя крестным знамением.
В этот исторический момент великий князь Николай Николаевич и за ним все находившиеся в Николаевском зале Зимнего дворца преклонили свои колена и запели: «Спаси, Господи, люди Твоя…». Обратный Высочайший выход из Николаевского зала в Салтыковский коридор сопровождался несмолкающим народным гимном. Их Величества проследовали на балкон среднего зала Зимнего дворца, выходивший на Дворцовую площадь. Не только площадь перед дворцом, от арки Главного штаба до самого дворца, но и все прилегающие к дворцу улицы были заполнены народом. При появлении Царской четы на балконе дворца вся эта масса людей, заполнившая Дворцовую площадь, стала на колени, и по всей площади разнеслись волнующие русскую душу слова народного гимна-молитвы: «Боже, Царя Храни!»
Другой Высочайший манифест Государя императора Николая II об объявлении войны Австро-Венгрии был подписан и опубликован 26 июля 1914 г.[129]
По свидетельству придворных, императрица Александра Федоровна, узнав о печальной вести начала войны, горько разрыдалась.
Многие члены Императорской фамилии с напряжением следили за лавиной надвигающихся событий и фиксировали их в своих дневниках и переписке. Так, например, друг с детства Михаила Романова великий князь Андрей Владимирович (1879–1956) в начале Великой войны записал в дневнике:
«18 июля 1914 г. была объявлена мобилизация, а 20 июля манифест возвещал об объявлении войны Германии. Итак, началась всеобщая европейская война. С одной нашей стороны: Россия – Франция – Англия, Сербия – Черногория – Япония – Бельгия, и с другой – Гермния и Австрия…
Грустно мне было видеть, как все товарищи уходили на войну. Проводил я 5-ю батарею, проводил и 6-ю, все ушли, и остался я один дома. 16 лет пробыл я в строю. Сколько усилий потратил над своими батареями и как фатально ушел из строя в феврале этого года. Если б можно было предвидеть события. Но что же оставалось делать? Идти в строй, но куда? В своих батареях – все вакансии заняты. Идти в чужую часть, где никого не знаешь – невозможно. Решил ждать. Проситься в какой-нибудь штаб и сидеть там без дела как-то глупо. Но время шло. Прошел уже второй месяц войны, и стало невмоготу. Как ни тяжело было проситься в штаб, а не в строй, я все же решился и написал Кириллу, который находился в Ставке Верховного главнокомандующего. Предварительно я просился у Ники, который меня благословил на это»[130].
Много позднее дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков в мемуарах с печалью констатировал:
«Сбылось то, чему трудно было верить, но что мне в 1919 году выдавалось за факт: говорили, что в 1911 году в Риме состоялся масонский съезд, постановивший вовлечь европейские державы в войну с целью свержения тронов»[131].
Интересно отметить, что на подобные секретные данные и на вездесущую «руку масонов» в крахе трех европейских империй ссылался в воспоминаниях и германский император Вильгельм II, находясь в эмиграции уже после потери трона. Однако всем известна истина, что «победителей не судят».
Роль масонов темна, и касаться этого мы сейчас не будем, тем более что подобному сюжету имеется много разного рода «посвящений». В России, кроме масонов, имелись более многочисленные и влиятельные силы, которые были заинтересованы в большой войне. Для них война являлась беспроигрышной лотереей. С одной стороны, на войне можно было нажить огромные капиталы и в случае победы получить новые рынки сбыта, подавить своих конкурентов на мировой арене. Существовала и другая сторона медали. Реальные силы оппозиции в России на надежду уступки власти со стороны царского режима (в условиях мирного времени при успешном экономическом и социальном развитии страны) рассчитывать не могли. Уступки хотя бы части власти можно было добиться или вырвать силой лишь в трудных условиях военного времени и неудовольствия населения. Такие же надежды питали и революционеры, т. к. их ставка на восстание 120 млн крестьян в борьбе за землю была основательно подорвана началом проведения аграрной реформы П.А. Столыпина.
Рвавшийся к государственному рулю новый класс, главным образом в лице крупной буржуазии, понять было можно. Россия управлялась, по меткому выражению императора Николая I Павловича (1796–1855), «сорока тысячью столоначальников», т. е. профессиональной бюрократией. Для того чтобы добиться положения в государственном аппарате, стать директором департамента, сенатором или министром, нужно было пройти длинную лестницу служебной карьеры, и никакие миллионы не могли играть решающей роли. Российская буржуазия считала себя обиженной таким положением. Она стремилась исполнять в России такую же доминирующую роль, которую имела крупная буржуазия в Европе. Таким образом, приближалось время открытой схватки с царем за перестройку российской государственности по меркам их личных, сословных интересов. Военная обстановка этому могла благоприятствовать.
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович (1873–1952), входивший в личную охрану царской семьи, позднее в эмигрантских воспоминаниях делился впечатлениями о событиях начала Великой войны:
«Взрывом патриотизма ответила Россия на объявление войны. Речь Государя в Зимнем дворце как искра пронеслась по России и всколыхнула всех. Петербург кипел. В Петергофе было как-то особенно торжественно и спокойно. Мой начальник, вернувшись из Зимнего дворца, затребовал сведения о составе императорских поездов. Государь думал лично стать во главе командования армией. Но Совет Министров отговорил Его Величество, и Верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич (21 июля). В столице, в военных кругах, это назначение приняли как должное. Петербург еще более забурлил. Объявление войны Францией вызвало манифестации перед французским посольством. Толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели “Спаси, Господи, люди Твоя”. Кричали бесконечное ура.
22 июля в газетах появились сведения, что немцы задержали на границе поезд с императрицей Марией Федоровной и Ее Величеству пришлось вернуться в Данию. Негодование было общее.
Появилось известие о том, что великий князь Константин Константинович должен был пешком перейти границу. Все бранили немцев. К вечеру я был послан в Петербург за всевозможными справками. Погода дивная, летняя. Невский полон народу. Было уже темно, когда я вошел в один из ресторанов и едва успел сесть, как кто-то вбежал с криком – громят немецкое посольство. Я поспешил туда. По Морской бежал народ, скакали извозчики, неслись автомобили. Громадная толпа с царским портретом шла к посольству. Слышались ругательства, угрозы в адрес Германии, императора Вильгельма.
Страшное зрелище увидел я, подъехав к площади, где на углу Морской возвышалось суровое здание немецкого посольства. Толпы народа вперемешку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства. Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Напротив здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.
– Это жгут вильгельмовские портреты, – сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек и, прибавив, что скоро будет еще лучше, убежал.
Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна различные предметы. Скоро появился свет на втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появлялись на всех этажах. Особенно суетилась какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и как снег посыпались листами на толпу. Летели столы, стулья, комоды, кресла… Все с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи.
Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты. Их стянули с крыши, под восторженное ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду. Рядом на тротуаре стоял городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из окон посольства все летели, летели разные предметы. Раздававшиеся при этом треск и грохот вызывали ура. Чем сильнее был треск, тем громче было ура и улюлюканье. Полиция только просила не ходить на тротуар перед посольством. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.
Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. Со стороны эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался. Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, и все с хохотом стали разбегаться. Я сел в экипаж и поехал телефонировать своему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила погрома. Я доложил обо всем генералу Воейкову. Он просил меня остаться в городе до утра. Утром, по дороге на вокзал, я заехал посмотреть на посольство. Жуткая картина. Колоссальное здание зияло разбитыми окнами. На крыше покосившиеся лошади: их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков. Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Все ходят посмотреть на Мойку, на сброшенные статуи»[132].
С началом Великой войны император Николай II, судя по дневниковым записям, беспокоился за благополучие близких родных, которые не успели вернуться в Россию:
«22-го июля [1914 г.]. Вторник. Вчера Мама приехала в Копенгаген из Англии через Берлин. С 9 до часа непрерывно принимал. Первым приехал Алек (имеется в виду принц Александр Петрович Ольденбургский. – В.Х.), кот. с большими возвратился из Гамбурга затруднениями и едва доехал до границы. Германия объявила войну Франции и направляет главный натиск на нее. У меня были доклады: Горемыкина, Сухомлинова и Сазонова. Кирилл был дежурным.
23-го июля. Среда. Утром узнал добрую весть: Англия объявила войну Германии за то, что последняя напала на Францию и самым бесцеремонным образом нарушила нейтралитет Люксембурга и Бельгии. Лучшим образом с внешней стороны для нас кампания не могла начаться. Принимал все утро и после завтрака до 4 час. Последним у меня был франц. посол Палеолог, приехавший официально объявить о разрыве между Францией и Германией. …
24-го июля. Четверг. Сегодня Австрия, наконец, объявила нам войну. Теперь положение совершенно определилось. С 11 на Ферме у меня происходило заседание Совета министров. Аликс утром ходила в город и вернулась с Викторией и Эллой. Кроме них завтракали: Костя и Мавра (имеются в виду великий князь Константин Константинович (К.Р.) и его супруга великая княгиня Елизавета Маврикиевна. – В.Х.), только что вернувшиеся из Германии и тоже, как Алек, с трудом проехавшие через границу»[133].
Великий князь Константин Константинович (1858–1915) оставил описание встречи с Царской четой, которая состоялась 24 июля:
«Меня с женой позвали в Петергоф к Их Величествам, в Александрию, в приморский дворец. Государь сосредоточен, но ясен, как всегда. Он много расспрашивал о наших дорожных невзгодах. После завтрака он долго рассказывал о последних событиях. Вот что я от него услышал. Если не ошибаюсь 17-го или 18-го был под его председательством в фермерском дворце Совет министров. Во время заседания входит дежурный флигель-адъютант Цвицинский и докладывает, что германский посол Пурталес неоднократно вызывает министра иностр[анных] дел Сазонова. Государь отпустил его. Сазонов вернулся с известием, что Германия требует отмены нашей мобилизации и ждет ответа через 12 часов. – Позднее Государь принял Пурталеса, прибывшего по собственному почину, а не по поручению своего императора, за что Государь похвалил его. Посол умолял об отмене мобилизации. Государь ответил, что послу, как служившему в войсках, должно быть понятно, что объявленная мобилизация при громадных в России расстояниях не может быть сразу прекращена даже при угрозе смертной казни военному министру. Но прибавил Государь, мобилизация не есть война, и он дал Вильгельму честное слово, что ни один русский солдат не перейдет границы, пока будут происходить переговоры между Берлином и Веной. – 19 июля, в день св. Серафима, столь почитаемого Государем, выходя от всенощной, он узнал от гр. Фредерикса, с которым для скорости говорил по телефону Сазонов, что у последнего был Пурталес с объявлением войны России Германией. При этом Пурталес вручил Сазонову бумагу, в которой содержались оба ответа германского правительства, как на случай благоприятного, так и неблагоприятного ответа России относительно прекращения мобилизации. Не знаю, что руководило послом, растерянность или рассеянность. Итак, нам была объявлена война. Государь вызвал к себе английского посла Бьюкенена и работал с ним с 11 вечера до 1 ч. ночи. Государь совершенно свободно, как сам он выразился мне, пишет по-английски; но должны были встретиться некоторые технические термины, в которых он не был уверен. Бьюкенен тяжкодум и медлителен. С ним сообща Государь сочинил длиннейшую телеграмму английскому королю. – Усталый, во 2-м часу ночи зашел он к ждавшей его императрице выпить чаю; потом разделся, принял ванну и пошел в опочивальню. Рука его была уже на ручке двери, когда нагнал его камердинер Тетерятников с телеграммой. Она была от императора Вильгельма: он еще раз (уже сам, объявив нам войну), взывал к миролюбию Государя, прося о прекращении военных действий. Ответа ему не последовало»[134].
Уже 23 июля (5 августа) 1914 г., т. е. практически на следующий день после объявления войны Германией Франции, ее посол в России Морис Палеолог (1859–1944) сделал императору Николаю II следующее заявление:
«Французская армия вынуждена будет выдержать могущественный натиск 25 германских корпусов. Я умоляю Ваше Величество приказать Вашим войскам немедленное наступление. Иначе французская армия рискует быть раздавленной»[135].
Следует отметить, что «русский колосс», как называли Россию за рубежом, оказывал магическое воздействие и вселял радужные надежды на союзников по Антанте. На шахматной доске военного планирования огромные размеры и людские резервы Российской империи имели самый большой вес. Несмотря на ее неудачи в японской войне, мысль о «русском паровом катке» утешала и ободряла Францию и Англию. Численность и потенциал Российской армии внушали уважение: 1 423 000 человек в мирное время, еще 3 115 000 при мобилизации составляли вместе с 2 000 000 территориальных войск и рекрутов 6 500 000 человек.
Русская армия представлялась гигантской массой, пребывающей как бы в летаргическом сне, но, пробужденная и пришедшая в движение, она неудержимо покатится вперед, волна за волной, невзирая на потери, заполняя ряды павших воинов все новыми бойцами. Усилия, предпринятые после войны с Японией, для устранения некомпетентности и коррупции в армии привели, как многие полагали, к некоторому улучшению положения. «Каждый французский политик находился под огромным впечатлением от растущей силы России, ее огромных ресурсов потенциальной мощи и богатства», – писал сэр Эдуард Грей (1862–1933) еще в апреле 1914 г. в Париже, где он вел переговоры по вопросу заключения морского соглашения с русскими. Он и сам придерживался тех же взглядов. «Русские ресурсы настолько велики, – сказал он как-то президенту Пуанкаре, – что в конечном итоге Германия будет истощена даже без нашей помощи России»[136].
Однако в этих далеко идущих планах Антанты был некоторый элемент авантюризма. Проблема состояла в том, чтобы заставить русских начать наступление на Германию (как бы с тыла) одновременно с началом военных действий французов и англичан, т. е. как можно ближе к 15-му дню мобилизации. Однако надо было учитывать, что русского солдата на театр боевых действий приходилось доставлять в среднем за тысячу километров, что в четыре раза больше расстояния, чем в среднем для перемещения германского солдата. В то же время в России на каждый квадратный километр приходилось железных дорог в 10 раз меньше, чем в Германии. К тому же отправка русской армии для участия в сражениях на вражеской территории, учитывая в особенности неудобства, связанные с разными системами колеи железных дорог, являлось весьма рискованным и сложным предприятием. Союзникам по Антанте было известно, и не только им, что Россия физически не в состоянии закончить мобилизацию и концентрацию своих войск к этому оптимальному условленному сроку. Для них было важно, чтобы русские начали наступление теми силами, которые окажутся в готовности. Франция и Англия были полны решимости принудить Германию вести войну на два фронта, стремясь всеми мерами сократить численное превосходство немцев по отношению к своим армиям.
Остановимся еще на одном важном, но для многих малоизвестном факте. Император Николай II в самом начале Великой войны намеревался взять в свои руки Верховное главнокомандование действующей армии на фронте. Об этом событии позднее подробно поведал в своих воспоминаниях военный министр В.А. Сухомлинов:
«Следующий доклад мой должен был состояться в субботу 19 июля (1 августа); но мне передано было из Петергофа, что Государь примет военного министра с докладом 20 июля/2 августа, в Петербурге, после Высочайшего выхода, в Зимнем дворце.
В воскресенье выход состоялся. Император Николай II, после молебствия, обратился с прочувствованною речю к собравшимся представителям армии. Более четырех тысяч человек приветствовало царское слово с большим энтузиазмом. Когда после того я был принят с докладом, Его Величество очень ласково меня принял, поблагодарил за тот блестящий порядок, в котором прошли все распоряжения по мобилизации, и обнял меня даже.
При всем желании Государя нашего, войны избежать не удалось, и так он решил сам стать во главе действующей армии, то, ввиду предстоящего отъезда на фронт, состоялось заседание Совета Министров, под председательством самого Государя в Петергофе, на так называемой “Ферме”. – В сущности, это был небольшой павильон в парке, всего одна зала с небольшими пристройками примитивного фасона и незатейливой меблировкой.
Посреди зала находился стол настолько большого размера, что вокруг него могло поместиться до 20–25 человек. Вся мебель чуть ли не Екатерининских времен. На стенах висели старинные же гравюры, с изображениями охот, древних замков и портретами XVII столетия в напудренных париках, жабо, с отложными, широкими, кружевными воротниками…
На эту “Ферму” Государь пришел пешком, совершенно один и без оружия.
В настоящее время, на расстоянии девяти лет с того дня, когда решался вопрос большого исторического значения, а именно: станет ли Государь во главе действующей армии, – имеются уже данные, дающие возможность в этом разобраться. Я не могу винить Государя в том, что он не проявил силы воли и от своего решения, на основании которого я направлял все подготовительные работы к походу, отказался в совещании министров. – Перед престолом Всевышнего дает теперь ответ наш бедный царь. Лягание же поверженного льва – спорт, к которому у меня расположения никогда не было.
Но интересно выяснить, насколько я виноват в том, что настойчиво, энергично не пошел против всех остальных членов совещания и категорически не заявил, что Государь не должен менять своего решения выступить в поход вместе со своими войсками.
Обстановка заседания была такова, что правее Государя сидел председатель Совета Министров Горемыкин, а левее Его Величества – военный министр.
После заявления Государя о том, что, предполагая стать во главе армии, выступающей в поход, он желал бы дать Совету Министров некоторые полномочия для окончательного решения дел в его отсутствии, во избежание всяких проволочек и задержек с бюрократической точки зрения. Его Величество предложил Горемыкину высказать свое мнение.
Старик “премьер министр”, чуть ли не со слезами на глазах, просил Государя не покидать столицу, ввиду политических условий, создавшихся в стране, и той опасности, которая угрожает государству – отсутствие главы его из столицы, в критическое для России время. Речь эта была трогательна и, видимо, произвела на Государя большое впечатление.
К ней горячо присоединился министр земледелия и государственных имуществ Кривошеин, – энергично высказавшийся за то, чтобы Государь оставался в центре всей административно-государственной машины; излагал свои доводы он с таким пафосом, что, видимо, его речь производила на Государя тоже сильное впечатление.
Затем министр юстиции Щегловитов, опытный профессор, в своих спокойных доводах, основанных на исторических данных, сославшись на Петра Великого и обстановку прутского похода того времени, – увлек всех нас своим убежденным докладом о том, почему Государю необходимо оставаться у кормила правления.
После него решительно все остальные члены заседания высказались в том же смысле, и очередь дошла до меня.
Обращаясь в мою сторону, Его Величество сказал: – “Посмотрим, что на это скажет наш военный министр?”
– “Как военный министр, – доложил я на это, – скажу, конечно, что армия счастлива, будет видеть верховного своего вождя в ее рядах, тем более что я давно знаю это непреклонное желание и Его Величества; в этом смысле формируется штаб и составляется положение о полевом управлении. Но я, как член совета, – сейчас остаюсь в одиночестве, и такое единодушное мнение моих товарищей не дает мне нравственного права идти одному против всех”.
– “Значит, и военный министр против меня”, – заключил Государь и на отъезде в армию больше не настаивал»[137].
Всем нам теперь хорошо известно, что в итоге Верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич (1856–1929), который имел воинское звание генерала от кавалерии и являлся генерал-адъютантом Свиты императора. Отзывы о нем в светском обществе ходили благоприятные, но достаточно противоречивые. Приведем некоторые из них. Великий князь Николай Николаевич был настоящим гвардейцем и выделялся в то время самым высоким ростом из родственников Императорского дома Романовых (198 см). Женат был с 29 апреля 1907 г. на великой княгине Анастасии Николаевне (1867–1935), черногорской принцессе Стане, урожденной Негош, т. е. на разведенной супруге герцога Георгия (Юрия) Максимилиановича Лейхтенбергского (1852–1912). По отзыву военного министра А.Ф. Редигера (1853–1920) о великом князе:
«Он одарен большим здравым смыслом, чрезвычайно быстро схватывает суть всякого вопроса; любит военное дело и интересуется им, долго служил в строю и отлично знает строевое дело, особенно кавалерийское… изъездил, как генерал-инспектор кавалерии, всю Россию, знал войска и их начальников во всех округах (в кавалерии – до тонкости); обладает громадной памятью. Заниматься чтением совершенно не может, поэтому все дела ему должны докладываться устно. Характер у него взрывчатый… В отношении к людям непостоянен и несомненное расположение к данному лицу иногда без видимой причины обращается в отчуждение или даже в антипатию… В общем, великий князь представлял из себя личность очень крупную: умный, преданный всецело делу, солдат душой, энергичный, он лишь не имел привычки работать сам, поэтому мог попасть под влияние докладчиков, особенно если им удавалось приобрести его личное расположение…»[138]
Великий князь Константин Константинович в своем дневнике от 2 мая 1911 г. отмечал:
«Я с женой обедал в Чапре у Николаши и Станы. Они очень любезны, но нам с ними не очень по себе. Она выставляет мужа за человека, крайне необходимого для Государя и за единственного, могущего Его выгородить из беды. Едва ли это так в действительности»[139].
Искушенный царедворец, генерал-лейтенант А.А. Мосолов (1854–1939) в свою очередь о Верховном главнокомандующем в воспоминаниях подчеркивал:
«Следует отдать справедливость великому князю: он сделал много для воспитания и приведения в порядок нашей кавалерии. При нем она могла считаться одной из лучших в мире.
Что же касается характера Николая Николаевича младшего, то в нем преобладал атавизм Ольденбургского дома. Мать Его Высочества великая княгиня Александра Петровна, дочь Петра Георгиевича Ольденбургского, была весьма схожа характером со своими братьями, Александром и Константином Петровичами. Они все были очень способны, но крайне неуравновешенны, вспыльчивы и без достаточных задерживающих центров. К тому же Николай Николаевич, как мне говорили, унаследовал от своей матушки и ее мистицизм. /…/
Сын ее под влиянием супруги Анастасии Николаевны увлекся Филиппом и Папюсом и чуть не втянул в это увлечение императрицу Александру Федоровну, о чем петербургское общество в мое время много говорило. Полагаю, что со временем откроются факты, выясняющие эти события и, быть может, они переложат ответственность за крушение империи с одних плеч на другие.
У меня же эти неразгаданные события отчасти поколебали доверие к Николаю Николаевичу. После роли великого князя, мною описанной, перед изданием манифеста 17 октября, когда он действовал под влиянием рабочего Ушакова, это доверие пошатнулось настолько, что я лично не ожидал ничего хорошего от назначения Его Высочества Верховным главнокомандующим. Письмо его Государю перед отречением последнего свидетельствует о крайне узком кругозоре и весьма не возвышенной душе. Да простит ему Господь его прегрешения, которые нам, людям той эпохи, так трудно оправдать»[140].
Вернемся к событиям Великой войны. Наконец, в дневнике Николая II от 27 июля 1914 г. была сделана запись:
«В 10 была обедня вследствие приезда дорогой Мама в 12.36 сюда в Петергоф. Встречало все семейство, министры и Свита. Был выставлен дивный почетный караул от Гвардейского экипажа. Мама приехала с Ксенией, совершив 9-дневное путешествие из Англии на Берлин, откуда ее не пропустили к нашей границе, затем Копенгаген, через всю Швецию на Торнео и на СПб. Она совсем не устала и в таком же приподнятом настроении как мы все. Завтракали и обедали в Коттедже. Погулял с дочерьми. В 6 ч. принял Николашу. Погода была отличная»[141].
Атмосферу дней начала Великой войны хорошо и верно передают воспоминания жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича (1873–1952), который отвечал за безопасность августейших венценосцев:
«Совсем иная, не похожая на прошлые годы, началась жизнь в Царском Селе. Все было занято войной, все для войны. Повсюду устраивались госпитали. Государыня работала в них не покладая рук. Выдвигались по новой работе новые люди. Говорили о блестяще проведенной мобилизации, успех которой приписывали Сухомлинову и главным образом Лукомскому. Объявленный 3 августа манифест к полякам вызвал большие споры. Было непонятно, почему такой важный акт издан не от имени Государя, а великим князем. Многие видели в этом умаление царской власти, порицали Сазонова.
Объявление 10 августа Японией войны Германии придало больше уверенности в окончательной победе. Это совпало с первыми хорошими вестями с фронта.
4 и 5 августа наши армии Северо-Западного фронта (1-я – под начальством генерала Ренненкампфа и 2-я – под начальством генерала Самсонова, под общим руководством командующего фронтом генерала Жилинского) начали наступление на Восточную Пруссию. Делалось это по настойчивой просьбе французов. Надо было оттянуть наступавших на Париж немцев. Армия генерала Ренненкампфа вторглась в Пруссию и победоносно продвигалась вперед, сметая все на своем пути севернее Мазурских болот. Южнее наступал Самсонов, обходя болота с запада. Стали приходить первые радостные вести. Донесся слух о легендарных подвигах казака Крючкова. Дошли вести об отдельных подвигах гвардейской кавалерии. Конной гвардии ротмистр барон Врангель в конном строю взял неприятельскую батарею. Но вскоре появились и нехорошие слухи. В Петербург стали подвозить раненых. Заговорили, что в армии Самсонова что-то неладно»[142].
В этот период многие представители Императорского дома Романовых и других известных семейств России принялись за организацию лазаретов, санитарных поездов, складов белья и медикаментов. В числе первых была царская семья и после возвращения в Россию великий князь Михаил Александрович с супругой Н.С. Брасовой. В частности, между фронтом и Царским Селом курсировали санитарные поезда, носившие имена императрицы Александры Федоровны, цесаревича Алексея Николаевича и дочерей Царской четы. С первых дней войны в Петрограде стали открываться госпитали для раненых. Руководству местного отделения Красного Креста в Царском Селе под Ее Августейшим покровительством Государыни Александры Федоровны, совместно с благотворительной помощью местных жителей, удается уже к 10 августа оборудовать 2 лазарета, а в дальнейшем их число будет увеличено до 70.
Семья императора Николая II. Слева направо: император Николай Александрович, цесаревич Алексей, Татьяна, Мария, Ольга, императрица Александра Федоровна, Анастасия. 1913 г.
Произошло еще одно знаменательное событие в большом Императорском семействе. Оно нашло отражение в дневнике вдовствующей императрицы Марии Федоровны:
«14 августа. Понедельник. Ужасное возбуждение. Сегодня ожидаю моего Мишу. В 11 часов приняла Гадона. Благодарю Господа за эту блестящую кампанию, в которой участвовали кавалергарды и Конная гвардия. Получила милое письмо от Ольги. Миша пришел незадолго до завтрака. Наша встреча была очень эмоциональной! Затем мы с Ксенией посетили раненых офицеров в Благовещенском госпитале… Домой вернулись к чаю, на котором также присутствовал Ники с двумя младшими дочерьми. Таким образом, Ники и Миша впервые встретились здесь у меня. Эта встреча меня глубоко тронула. Миша расплакался, но вскоре они оба подавили в себе эмоции и больше ни о чем не вспоминали»[143].
Более лаконичная запись в дневнике Николая II от 11 августа 1914 г.:
«Отличный летний день. Погулял. Принял Григоровича, Горемыкина и Кривошеина. После прогулки в 4 ч. отправился с Мари и Анастасией на моторе на Елагин к Мама. Пил у нее чай с Ксенией. В это время вошел Миша, вернувшийся вчера ночью из Англии тоже чрез Норвегию и Швецию на Торнео. Радостно было встретиться! Вернулся в Ц[арское] С[ело] с ним. Он обедал у нас. Вечером читал»[144].
Однако вернемся к более ранним событиям, чтобы лучше понять ход последующих превратностей судьбы. Утром во вторник 31 июля (13 августа по новому стилю) 1914 г. великий князь Михаил Александрович отправился в Лондон попрощаться со своим кузеном, королем Георгом V. Прощание стало последним личным свиданием в их жизни.
Вместе с семьей великого князя Михаила Александровича 10 августа вернулись в Россию и их близкие друзья Шлейфер, которые приезжали на лето в Knebworth, а также неразлучный Н.Н. Джонсон. Путь на родину пролегал через Скандинавию – Норвегию, Швецию и Финляндию. Случилось так, что в одном поезде с Михаилом Александровичем возвращался из отпуска в Россию учитель царских детей Сидней Гиббс (1876–1963). Наша великокняжеская чета в Петрограде остановилась в гостинице «Европа». Комнаты Михаила Александровича в Аничковом дворце были все также неприкосновенны и ждали его, но он уже никогда не вернется туда на жительство. Он будет только рядом со своей Наташей. В дневнике вдовствующей императрицы Марии Федоровны встречаются краткие упоминания о младшем сыне достаточно часто за эти дни:
«12/25 августа. Вторник. Приняла Ильина и Куломзина. Княгиня Багратион-Мухранская была к завтраку. Выглядела она плохо. Приходил также Миша, но живет он сейчас не у меня. Он с Ксенией уехал в город …
13/26 августа. Среда. Кофе пила вместе с Ксенией и ее детьми. Читали известия с фронта. Господи, помоги нам жить и бороться дальше и благослови наше объединенное оружие! Наши войска медленно продвигаются вперед как в Германии, так и Австрии. Видела Мэри Серятину. К завтраку был Гадон, а также Миша. Затем втроем с Ксенией и Мишей отправились на панихиду по погибшим кавалергардам в Церковь Всех Скорбящих. Видеть несчастных родителей погибших офицеров было невыносимо тяжело. У князя Кильдышева погиб его единственный сын. Какая жестокость! Затем мы с Мишей посетили Евгению и Алека, которые только что вернулись из Гагр. Их встреча с Мишей была очень трогательна…»[145]
Однако через некоторое время Михаил Александрович все реже появлялся у своей матери. Он с супругой оставался в гостинице еще несколько дней, пока окончательно не переехали в Гатчину, в дом на Николаевской улице. Их дом стоял надежно закрытым, когда его покинули дети, чтобы приехать к ним в Канны в 1912 г. Дом надо было снова сделать обитаемым и уютным жилищем.
Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова по этому поводу делилась воспоминаниями:
«В конце августа 1914 года великий князь приехал в Петербург, где временно остановился в «Европейской гостинице». Но от мужа я узнала, что все-таки “лед” между великим князем и Государем (а главное, между ним и Государыней) еще не разбит.
На приеме у Государя великий князь, раньше командовавший Кавалергардским полком, просил дать ему в командование какой-нибудь полк в дейстующей армии, но Государь приказал оставаться в Петербурге, то есть быть фактически [в] бездействии.
Великого князя, никогда не любившего придворной жизни и ее этикета и мечтавшего поскорее вырваться на фронт, такое положение чрезвычайно тяготило. Муж рассказывал, что когда ему приходилось провожать великого князя во дворец на официальные приемы, тот часто говорил своему шоферу: “Тише… езжай тише…” – Великий князь всегда старался приехать во дворец уже к моменту приема, дабы сделать свое пребывание там возможно более коротким»[146].
На фронте первые победы русской армии чередовались с сокрушительными поражениями. В августе 1914 г. Франция находилась в таком опасном положении, что правительство со всеми высшими учреждениями вынуждено было перебраться из Парижа в Бордо. Наступление русских на территорию Восточной Пруссии (во многом неподготовленное) было искупительной жертвой, чтобы спасти Париж и отвлечь на себя часть немецких формирований. Русские войска оказались в 226 верстах от Берлина, но этот успех оказался временным. Императрица Мария Федоровна 19 августа записала в дневнике:
«Жуткие сообщения с фронта – потерпели страшное поражение в Восточной Пруссии. Три генерала погибли. Среди них мой дорогой Самсонов! Какой ужас! Приняла Ильина, Мейендорфа и Куломзина. Я нахожусь в совершенном отчаянии! Миша не пришел. К завтраку сегодня была лишь Саша Козен»[147].
Похожие строки встречаются и в дневнике великого князя Константина Константиновича, который писал:
«Сегодня утром в “Нов. Вр.” как громом поразило сообщение Верховн[ого] Главнокомандующего: неприятель стянул большие силы, от его артиллерии мы понесли большие потери. Погибли генералы Самсонов (командующий 2-й армией), Мартос и Пестич… Бедный Самсонов, мой подчиненный по Елисаветградск[ому] у[чили]щу, а потом Туркестанский генерал-губернатор! Я его и любил, и ценил»[148].
В начале Великой войны Россия, выручая от разгрома французов и английский экспедиционный корпус, предприняла спешное наступление в Восточную Пруссию.
Эрих Людендорф (1856–1937), один из виднейших деятелей германского Генерального штаба, признавался позднее в своих «Воспоминаниях» по поводу этих событий начала кампании 1914 г.:
«В тех условиях, в которых развивались события, отступление за Вислу вело бы нас к поражению. При превосходстве сил русских нам не удалось бы удержать линию Вислы, по крайней мере, мы не были бы в состоянии в сентябре поддержать австро-венгерскую армию. Последовал бы полный разгром»[149].
Немцы вынуждены были перекинуть из Франции два корпуса своих войск для отражения русского наступления. Им удалось не только остановить наступление, но и нанести сокрушительные удары по 1-й и 2-й русским армиям, которые понесли весьма большие потери. Военная удача отвернулась от русских войск, и они подверглись тяжким испытаниям. В частности, в рукописных воспоминаниях казачьего начальника В.А. Замбржицкого отмечались за этот период кровопролитные бои 1-й кавалерийской дивизии В.И. Гурко:
«Да, подошли к нам минуты испытаний… Это было тогда, когда немцы только что разгромили Самсонова под Сольдау, а затем обрушились на зарвавшуюся вперед армию Ренненкампфа, грозя отрезать ее с тыла. Наша дивизия прикрывала его левый фланг и нам пришлось выдержать всю силу удара обходных корпусов, предназначавшихся Ренненкампфу, и не будь Гурко, прямо скажу, несдобровать бы всей первой нашей армии… А положение было не то что скверное, – отчаянное прямо, и я не представляю себе, как мы оттуда живыми ушли! Как сейчас помню бой у села Петрашка. Навалились на нас 3 немецкие пехотные дивизии и конница, да еще с тяжелой артиллерией. А у нас что? Легкие конные пушечки, так разве ими отобьешься? … А местность-то лесистая по краям, все перелески да перелески, того и гляди, обойдут немцы. Да посередке открытое поле, и за пригорочком лежат наши казаки, а где разбросались уланы и казаки. Гвоздят немцы по бугру, и все чемоданы (так называли на фронте тяжелые снаряды. – В.Х.), все чемоданы, так и чешут, так и сносят, так и мнут. Невмоготу терпеть, нет никакой мочи, ну просто не выдерживает сердце. Пригнулись мы, в землю вросли, про себя молитву “Живый в помощи Всевышнего” читаем. Тянет сползти с проклятого бугра, уйти куда-нибудь, и бежать, бежать без оглядки назад из этого сплошного ада. А не смеем! Мы-то лежим, а он, Гурко т. е., стоит во весь рост на этом бугру и хоть бы что! Точно не по нему то бьют, точно не вокруг него столбом рвутся и воют снаряды, точно не смерть витает, не убитые и раненые валяются и корчатся, а сладкая музыка играет, и ангелы песни поют. Стоит это он себе по своей привычке стеком по носку сапога хлоп-хлоп, и нет-нет парой слов перекинется с адъютантом своим Арнгольдом. Далеко видать алые генеральские лампасы… Штаб весь ушел давно, Гурко его назад отослал, а сам с Арнгольдом остался. И пока стоит он здесь, на бугре, не смеем и мы уйти… А там, из-за перелесков, вдруг выносится конная немецкая бригада из двух полков и летит на нас в атаку. Ну, пропали, думаем! Только вижу, махнул рукой Гурко нашему резерву – трем сотням. Те вмиг на коня, и марш-марш, на немца колонной поскакали… Господи ты, Боже мой, что тут было! /…/ А Гурко стоит все с той же легкой усмешкой, застывший в спокойной, бесстрастной позе. Затаив дыхание, глядим и мы туда, где сейчас решается судьба. Что-то будет? Вдруг видим, немецкая бригада дрогнула, замедляет ход, идет все тише, тише и сразу повернув, шарахнулась в сторону, уходит от наших казаков… Не приняла боя… Что тут было. Мы как лежали, так всею цепью сразу поднялись и с криками “ура” бросились на немцев. Гусары, уланы, драгуны, казаки, – все один перед другим старались отличиться на глазах любимого начальника. Шли в атаку и пешие, и конные, не обращая никакого внимания на огонь… В этот день мы потеряли половину личного и конного состава, но удержали за собой позиции. Армия Ренненкампфа была спасена»[150].
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович в своих воспоминаниях также поведал о военных событиях этого сложного периода времени, в том числе о трагедии в Восточной Пруссии и наступлении русских войск в Галиции. Предоставим ему слово:
«Заговорили, что в армии Самсонова что-то неладно. Ставка молчала, что увеличивало тревогу. И вот, наконец, стало известно, что армия Самсонова потерпела поражение.
17 августа немцы окружили 13-й, 15-й и часть 23-го корпуса и взяли в плен около 90 тысяч человек. Пропал без вести генерал Самсонов. Говорили, что застрелился. Все эти сведения доходили в основном от раненых. Когда же появилось запоздалое сообщение Ставки, ему уже не верили, над ним смеялись. Пошли разные сплетни. Стали болтать об измене генерала Ранненкампфа, стараясь этим объяснить поражение. Конечно, это был полный вздор. Возникло новое странное явление, которое неизменно продолжалось затем всю войну. Всякий нелепый слух об измене в тылу вызывал злорадство, хотя измена вредила нам же, а не кому иному.
Сильно бранили Генеральный штаб и вообще генералов. Бранили Ставку за то, что она ради помощи французам пожертвовала несколькими сотнями тысяч, заведомо зная, что наступление на Восточную Пруссию обречено на неудачу. А те, кто был против войны с Германией, выставляли случившееся как первое доказательство их правоты. Заговорили о записке Дурново. Вернувшийся в Петербург Витте не стеснялся говорить о безумии войны против Германии. Доказывал, что нужно с ней покончить. Это доходило до Государя и очень его сердило. Говорили о существовании у нас германофильской партии.
Между тем с юга из Галиции шли радостные вести. Армии Юго-Западного фронта (3-я – под начальством генерала Рузского, 8-я – под начальством Брусилова, 4-я – Зальца и 5-я – Плеве) под общим руководством генерала Иванова, начав наступление с 5 по 10 августа, успешно продвигались по Галиции. После упорных боев противник стал отступать. 20-го был взят Львов. 30-го австро-германская армия уже начала отступать по всему Юго-Западному фронту. Определилась наша решительная победа. Имена генералов Брусилова и Рузского как главных победителей повторялись всеми. Хорошо говорили о генералах Лечицком, Плеве, Эверте. Овладение искони русскими областями Галиции, откуда упорно изгонялось все русское и откуда насаждалось новое немецкое украинофильство, вызвало вновь взрыв патриотизма среди правой интеллигенции. Вновь вспыхнуло недоброжелательство ко всему немецкому. Все немецкое порицалось. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Некоторые стали менять немецкие фамилии на русские. Штюрмер сделался Паниным, хотя все продолжали звать его Штюрмером»[151].
События на фронте менялись как в калейдоскопе с поразительной быстротой. 21 августа 1914 г. Государь Николай II с чувством глубокого удовлетворения записал в дневнике:
«Днем получил радостнейшую весть о взятии Львова и Галича! Слава Богу! Погода тоже стояла светлая. Завтракал и обедал Саблин (деж.). Гулял и ездил на велосипеде с М[арией] и А[настасией]. Миша и д. Павел пили чай. Невероятно счастлив этой победе и радуюсь торжеству нашей дорогой армии!»[152]
По свидетельству графини Л.Н. Воронцовой-Дашковой, неожиданную помощь великий князь Михаил Александрович вновь получил от графа И.И. Воронцова-Дашкова (1837–1916). Она писала:
«Чтобы спасти его от вынужденного бездействия придворной жизни, на помощь ему во второй раз пришел старый граф И.И. Воронцов-Дашков, очень любивший великого князя. Незадолго до этого у наместника Кавказа генерал-адъютанта графа И.И. Воронцова-Дашкова возникла идея сформирования из всех кавказских народностей кавалерийскую дивизию. И теперь граф телеграфно обратился к Государю с просьбой о назначении великого князя начальником этой дивизии. На такую телеграмму отказа быть не могло. И великий князь стал начальником “Дикой дивизии”»[153].
23 августа 1914 г. великий князь Михаил Александрович получил очередное воинское звание генерал-майора с зачислением в Свиту императора и назначение командующим Кавказской туземной конной дивизией на Юго-Западном фронте.
Этот факт нашел отражение в дневниковой записи императора от 27 августа:
«Видел Кирилла, приехавшего на несколько дней из штаба Николаши. Завтракал Миша, кот. получил Кавказскую конную туземную дивизию…»[154]
В тот же день Михаил Александрович, уже облаченный в новую форму, сделал визит к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Многие считали, что младший брат царя возглавит гвардейское подразделение на фронте. Назначение Михаила явилось неожиданностью для армии. Он стал командующим дивизией, сформированной из добровольцев, из мусульманских всадников с Кавказа. Это расценивалось многими, что великого князя «не простили».
Шел день за днем, но Михаил Александрович, стремившийся в действующую армию, вынужден был по разным причинам все еще оставаться в Петрограде. Так, например, его старшая сестра великая княгиня Ксения Александровна сообщала об этом в письме на фронт от 14 (27) сентября 1914 г. великому князю Николаю Михайловичу:
«Спасибо, милый Бимбо, за фотографии. Вижу, что и на войне костюм все тот же: та же рубашка и та же трубка неизменно в зубах! Ты жалуешься, что никто не пишет, и я вполне сочувствую, что это несносно, но я не писала до сих пор, оттого, что писать в настоящее время весьма трудно (хотя и есть о чем!) и как-то тяжело. Кроме того, у меня мало времени, я только по утрам здесь, а сейчас же после завтрака еду в город, где остаюсь до 6 ч. и возвращаюсь довольно рамольной[155]. У нас в доме весь день работают, шьют на раненых и работа кипит. Приходят разные совсем незнакомые дамы и женщины и сидят с 10 ч. до 7 ч. Мы уже отправили множество вещей в разные места, но большей частью все идет на наш санитарный поезд. Он уже три раза привозил раненых из разных мест. Последние из Варшавы раненые в боях 26–27 августа. Георгий [Михайлович] открыл лазарет у тебя в доме, на 24 кровати. Пока только 15 человек, все егеря. Я бываю там почти каждый день. Что за чудный народ: тихий, трогательный, полный веры в Бога и правоту нашего дела. Мне становится легче в их присутствии и от их рассказов! Но, Боже мой! Что это за кошмар, вечный, сплошной кошмар, в котором встаешь и ложишься и от которого никуда не уйдешь. Здесь, гораздо хуже, чем там. Я так завидую Ольге [Александровне] и не знаю, что бы дала, чтобы быть на ее месте и при деле. Я видела множество раненых, и все они делают самое отрадное впечатление и чувствуешь, что с таким народом нельзя не победить! Только, увы! Что это нам будет стоить, какие страшные потери еще впереди! … Мама была очень простужена и все еще кашляет, но все же ей лучше. Мы все еще живем в Елагине; тут хорошо, а главное – совсем новое место, обстановка, что приятно в настоящее время. Миша, кажется, доволен своим назначением, но не знает еще, когда едет. Вот уже 3 раза, что сообщали выехать (на Кавказ), но его все задерживают здесь. Надеюсь, справится со своей ордой и что все будет благополучно. Он ведь почти 3 года был вне строя. … Я тоскую и на душе весьма тяжело! Всей душой ненавижу эту войну. Зачем, за что?! Да еще с такими скотами. – Это не война, а какая-то бойня бессмысленная и жестокая. Помоги нам Бог! – Обнимаю тебя. – Если что нужно, напиши. Твоя сестрица Ксения»[156].
Михаил Александрович находился в подавленном настроении. Поводом к тому послужило и то, что его друг с детства великий князь Андрей Владимирович (1879–1956) также отправлялся на фронт в чине полковника.
Андрей Владимирович поступил на службу при Генеральном штабе. Осенью 1914 г. он, наконец, попал в действующую армию в распоряжение командующего Северо-Западным фронтом генерала Н.В. Рузского (1854–1918). Затем он получил назначение участвовать в расследовании причин поражения 2-й армии генерала А.В. Самсонова (под Сольдау в августе 1914 г.). Известная всем прима-балерина М.Ф. Кшесинская (1872–1971) в своих эмигрантских воспоминаниях позднее писала об этом:
«В конце сентября отправился на фронт и Андрей. Я была в полном отчаянии, хотя он рисковал жизнью меньше других, так как из-за слабого здоровья служил при штабе Северо-Западного фронта. В то время мы жили надеждой, что ни одна из сторон не сможет выдержать длительных боев, и все скоро закончится»[157].
События на фронте менялись как в калейдоскопе. Победы чередовались с поражениями, но оптимизма в успехе окончания войны в пользу России это ни у кого не убавило. Сошлемся на интересное восприятие обстановки бароном Н.Е. Врангелем (отец вождя Белого движения барона П.Н. Врангеля), который в начале войны оказался во Франции и только что окольными путями вернулся в столицу:
«В Петербурге меня, прежде всего, поразило изобилие гражданского мужского населения. У нас уже были призваны миллионы, а мужчин в городе было столько же, как в мирное время, тогда как в Париже все, что могло, было уже под ружьем. Россия, очевидно, израсходовала лишь малую часть своей наличности, имела неограниченный запас, во Франции запасов уже не было. Одна она неминуемо скоро была бы раздавлена.
И настроение было иное. Во Франции чувствовалась тревога, в Англии сосредоточенное напряжение – у нас в исходе войны никто не сомневался. Россия, верили, должна победить.
Недавнее прошлое теперь казалось забытым. Между Царем и народом розни, казалось, больше не было. К великому князю Николаю Николаевичу, популярностью до этого времени не пользовавшемуся, стали относиться с доверием и даже с любовью…. На театре войны солдаты и офицеры дрались, как львы, единение между ними было полное»[158].
Однако Великая война все болееи более охватывала новые регионы. 2 августа 1914 г. Турция заключила с Германией союзный договор, по которому она обязывалась выступить на стороне Берлина. На покрытие военных расходов германская сторона предоставила Стамбулу заем в 100 миллиардов франков. Император Вильгельм II заверял султанское правительство, что он стремится к сохранению территориальной целости Турции и не возражает против ее притязаний, прежде всего к России.
Турция намеревалась захватить у России (в случае победы держав Центрального блока) весь Кавказ и Крымский полуостров. Некоторые влиятельные в стране пантюркисты мечтали о гораздо большем – «о долинах Волги и Камы» с татарским населением[159].
Российская империя тоже имела давние территориальные притязания к Турции. Прежде всего, в высших светских кругах со времен Екатерины II, давно обсуждали вопрос об оказании помощи порабощенным христианам Османской империи, возврате и восстановлении святынь православия в лице Царьграда или Константинополя (Стамбула), а также возможности «приобретения Черноморских проливов». Это решило бы проблему беспрепятственного выхода русских кораблей из Черного моря в Средиземноморье.
Как мы отмечали выше, в начале Великой войны Российская империя, выручая от разгрома французов и английский экспедиционный корпус, предприняла спешное, но неудачное наступление в Восточную Пруссию. Союзники по Антанте ценой больших жертв, в том числе русских армий, были спасены. В качестве компенсации 5 сентября 1914 г. Англия подписала с царским правительством тайный международный договор, по которому Черноморские проливы после окончания войны должны были отойти России. Это была уступка русским за боевой вклад и жертвы в Великой войне, хотя наши союзники, очевидно, не собирались выполнять свои обязательства, что в дальнейшем подтвердилось их занятой позицией в дни Февральской революции и после окончания мировой бойни.
10 августа 1914 г. Германия послала в Черное море линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау», которые появились там под турецкими вымпелами.
27 сентября 1914 г. Турция закрыла свои проливы для торговых кораблей стран Антанты. Без официального объявления военных действий 16 октября объединенная турецко-германская эскадра под командованием немецкого адмирала В. Сушона (1864–1946) бомбардировала Одессу, Севастополь и другие черноморские порты России. При этом была потоплена русская канонерская лодка «Донец». В ответ на враждебные действия 20 октября (2 ноября) 1914 г. войну Турции объявила Российская империя, 23 октября (5 ноября) – Англия, на следующий день – Франция. Турция объявила «джихад» (священную войну) странам Антанты, включая Россию.
Турецкий султан-калиф Решад Мехмед V (1844–1918) был провозглашен Верховным главнокомандующим. Однако фактическое руководство турецкой армией было сосредоточено в руках панисламиста военного министра Энвер-паши (1881–1922) и начальника штаба главного командования немецкого генерала Ф. Бронзарта фон Шеллендорфа (1864–?), а также военного адъютанта султана генерал-фельдмаршала барона К. фон дер Гольца (1843–1916).
Следует заметить, что с началом мировой войны Персия заявила о своем строгом нейтралитете, к которому Российская империя и Великобритания отнеслись с должным уважением.
Фронтовые управления в русской армии во время войны, были созданы для руководства боевыми действиями на важнейших стратегических направлениях не только на Западе, но и включая Кавказ.
Государь Николай II собрался побывать в Ставке Верховного главнокомандующего в Барановичах и посетить ряд воинских формирований на фронте. Накануне своего отъезда он принял великого князя Константина Константиновича, который 19 сентября записал в дневнике:
«Нас с женой позвали к Их Величествам в Царское [Село] в 5 ч. пить чай. Было просто и уютно. Привез Государю адрес Всероссийского Союза Христиан трезвенников с всеподданнейшим ходатайством, чтобы запрещение продажи водки осталось в силе и по окончании войны. Царь с радостным выражением лица сказал мне, что так и будет. Он показывал нам ленту с одного австрийского знамени, захваченную и доставленную ему поручиком Бородинского полка Алмазовым»[160].
Наконец, 20 сентября 1914 г. Государь Николай II отправился в поездку на фронт, о чем сделал запись в дневнике:
«Недолго погулял. Принял офицера, унт. – оф. и рядового 41 пех. Селенгинского полка, кот. взяли в бою и привезли мне знамя 2-го Тирольского полка. В 12.30 поехали к молебну. Миша завтракал. В 2.30 простился в поезде со своими дорогими и поехал в действующую армию. Давнишнее мое желание отправиться туда поближе – осуществилось, хотя грустно было покидать свою родную семью! Принял доклад Фредерикса…»[161]
Первое посещение Ставки Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича в Барановичах 21–22 сентября 1914 г. императором Николаем II широко освещала периодическая печать. Вот одно из таких сообщений:
«В воскресенье 21 сентября, около 6 час. вечера, в Ставку Верховного главнокомандующего прибыл Его Императорское Величество Император Николай Александрович.
К 6-ти часам все офицеры Штаба Верховного главнокомандующего, среди которых находились Их Императорские Высочества, великие князья Петр Николаевич и Кирилл Владимирович, собрались в церкви Ставки. У входа стал протопресвитер военного и морского духовенства о. Шавельский.
Ровно в 6 часов послышался шум приближающихся автомобилей; на колокольной вышке начался трезвон. Еще через минуту в храм среди торжественной тишины вошел Государь император в сопровождении Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, министров двора и военного, начальника Штаба Верховного главнокомандующего, генерала Янушкевича и лиц свиты.
Протопресвитер отец Шавельский встретил Государя императора словом, в котором указал, что Бог дарует русским войскам победы в награду за усердные молитвы царя и народа.
Приложившись к кресту, Его Императорское Величество изволил стать у правого клироса. Началось молебствие.
Нельзя не отметить происшедший во время богослужения случай, который произвел сильное впечатление на присутствовавших.
Церковь освещается электричеством. В самом начале молебна, очевидно, где-то что-то испортилось: электричество потухло, церковь погрузилась в полумрак. Послали на электрическую станцию узнать, в чем дело. Молебствие продолжалось.
Вдруг, в тот момент, когда диакон провозгласил: “и покори под нозе его всякого врага и супостата” – церковь снова ярко засияла, – электричество загорелось.
После богослужения Его Императорское Величество и Их Императорские Высочества приложились к чудотворной иконе явления Божьей Матери преподобному Сергию Радонежскому и отбыли в автомобилях в императорский поезд, куда к царскому столу был приглашен и высший генералитет Штаба Верховного главнокомандующего.
На следующий день, 22 сентября, в Ставку был вызван генерал Рузский.
Желающих встретить героя нынешней войны собралось на перекрестке двух шоссе, неподалеку от великокняжеского поезда, довольно много…
Со стороны царского поезда подошел Верховный главнокомандующий в сопровождении товарища министра внутренних дел ген. Джунковского и дворцового коменданта ген. Воейкова. Почти в ту же минуту вдали на шоссе показался быстро мчавшийся автомобиль.
Из автомобиля вышли сперва два полковника Генерального штаба, за ними – генерал, худощавый, выше среднего роста, с большими серо-седыми нависшими усами. Это был герой взятия Львова, генерал Рузский.
Не успел он поздороваться с присутствующими, как Верховный главнокомандующий подхватил его под руку и, сказав:
– Идите! Идите скорее. “Там” ждут! – повел генерала Рузского к императорскому поезду, где к этому времени был сервирован в вагоне-салоне завтрак. К Высочайшему столу, кроме ген. Рузского, были приглашены высшие чины Штаба Верховного главнокомандующего.
За завтраком состоялось Высочайшее пожалование ген. Рузского званием генерал-адъютанта Его Императорского Величества»[162].
Эти же события нашли, но более краткое отражение в дневниковых записях императора, которые можно сопоставить с официальными сообщениями прессы:
«21-го сентября. Воскресенье.
Долго не мог заснуть, т. к. на станциях при остановках бывали резкие толчки. Проснулся серым утром, по временам налетали шквалы с дождем. Зато был обрадован вестью, что натиском наших войск германцы отброшены за границу от Сувалок и Августова. В 5 прибыл в Барановичи. Николаша вошел в поезд, кот[орый] передвинулся к Ставке Верховного главнокомандующего в сосновом лесу. В церкви железнодорож[ной] бригады был отслужен молебен. В 7 у меня обедали: Николаша, Петр и Кирилл и несколько главных генералов штаба Верх[овного] глав[нокомандующего]. После обеда пошел в вагон Николаши и выслушал подробный доклад ген. Янушкевича о настоящем положении дел и о новых предположениях. Вернулся к себе в 10 и пил чай с некоторыми лицами свиты.
22-го сентября. Понедельник.
День простоял солнечный. В 10 час. в домике у поезда Николаши генерал-квартирмейстер Данилов докладывал о всем происходившем вчера на обоих фронтах. Погулял в лесу и заходил в землянки казачьих застав против аэропланов. В 11 принял ген. Рузского, назначил его генерал-адъютантом.
Он завтракал вместе с другими генералами. Снимался группой со всем штабом Николаши. Сделал хорошую прогулку с Дрентельн[ом] по расположению жел. дор. бригады. Писал Аликс. После чая читал бумаги. Вечером поиграл с Др[ентельном] в домино.
23-го сентября. Вторник.
С утра шел дождь. В 10 час. в домике был доклад. Читал до завтрака. В 2 принял ген. Лагиш[а] и англ. генерала Williams. Сделал хорошую прогулку с Д[рентельном] под дождем. Пожаловал Николаше орд. Св. Георгия 3 ст., а Янушкевичу и Данилову 4 ст. Фредерикс себя чувствовал нехорошо и по совету врачей уехал вечером в Петроград. Поиграл с Д[рентельном] в кости.
24-го сентября. Среда.
В 12 ночи выехал из Ставки и в 9 час. утра прибыл в Ровно. С большою радостью встретил Ольгу и Сандро на станции. Поехал с ними в лазарет, в кот. Ольга ухаживает с начала войны в качестве сестры милосердия, а затем в местный лазарет, где обошел более тяжело раненных. Все нашел в порядке и чистоте. Завтракал с Ольгой, Сандро и Дмитрием у себя и в час с уехал в Брест-Литовск. Прибыл сюда в 6 час. Николаша, ген. – адъют. Иванов и прочие начальники ожидали на вокзале. Поговорил с Ивановым и дал ему Георгия 2-й степ. Обедал с Николашей и старшими местными начальниками. Вечером выслушал обычную сводку за вчерашний день, лег пораньше.
25-го сентября. Четверг.
В час ночи поезд тронулся на Белосток, куда прибыл рано утром. В 6 выехал с Сухомлиновым в военном моторе в Осовец; приехал в крепость в 8 час. совершенно неожиданно. Какое-то особое чувство овладело мною при виде разрушения, произведенного бомбардировкой германцами различных зданий и массы воронок в земле. Но крепость сама нисколько не пострадала. Зашел в церковь, пока комендант ген. Шульман собирал часть свободного гарнизона на площадке рядом. Большая часть войск работала на передовых позициях. Поблагодарил их за боевую службу и очень довольный виденным выехал тою же дорогой в Белосток. Утро было холодное, но солнечное. Встретил огромный обоз 11-й Сибирской стрелковой дивизии, шедший вперед к границе. В 11 ч. поехал в Вильну. По всему пути встречал воинские поезда. Приехал в Вильну в 3 часа; большая встреча на вокзале и по улицам стояли войска шпалерами – запасные батальоны, ополчения и, к моей радости, спешенные эскадроны 2-й гв. кав. див. и конных батарей. Заехал в собор и в военный госпиталь. Оттуда в здание жен. гимн., где был устроен лазарет Красного Креста. В обоих заведениях обошел всех раненых офицеров и нижних чинов. Заехал поклониться иконе Остробрамской Божьей Матери. На вокзале представилось Виленское военное училище. Уехал очень довольный виденным и приемом населением, вместо 6 ч. – в 8 час. Лег спать пораньше»[163].
Во время посещений Николаем II Ставки Верховного главнокомандующего, а также проведения им многочисленных смотров воинских формирований на различных фронтах Великой войны, невольно образ российского императора привлекал внимание многих. Так, например, по словам генерала от инфантерии Ю.Н. Данилова (1866–1937):
«Большинство фотографий дают довольно верное представление о внешности и фигуре последнего русского монарха; они не передают только особенностей выражения его глаз и загадочности той полуулыбки, которая почти всегда блуждала на его губах.
Государь был невысокого роста, плотного сложения, с несколько непропорционально развитою верхнею половиною туловища. Довольно полная шея придавала ему не вполне поворотливый вид, и вся его фигура при движении подавалась как-то особенно, правым плечом вперед.
Император Николай II носил небольшую светлую овальную бороду, отливавшую рыжеватым цветом, и имел серо-зеленые спокойные глаза, отличавшиеся какой-то особой непроницаемостью, которая внутренне всегда отделяла его от собеседника. Может быть, это впечатление являлось результатом того, что император никогда не смотрел продолжительно в глаза лицу, с которым говорил. Его взгляд или устремлялся куда-то вдаль, через плечо собеседника, или медленно скользил по всей фигуре последнего, ни на чем особенно не задерживаясь.
Все жесты и движения императора Николая были очень размеренны, даже медленны. Эта особенность была ему присущей, и люди, близко знавшие его, говорили, что Государь никогда не спешил, но никуда и не опаздывал.
Император Николай встречал лиц, являвшихся к нему, хотя и сдержанно, но очень приветливо. Он говорил не спеша, приятным грудным голосом, обдумывая каждую фразу, отчего иногда получались почти неловкие паузы, которые можно было даже понять как отсутствие дальнейших тем для продолжения разговора. Впрочем, эти паузы могли находить себе объяснение и в некоторой застенчивости и внутренней неуверенности в себе. Эти черты Государя выявлялись и наружно нервным подергиванием плеч, потиранием рук и излишне частым покашливанием, сопровождавшимся затем безотчетным разглаживанием рукою бороды и усов. В речи императора Николая слышался едва уловимый иностранный акцент, становившийся более заметным при произношении им слов с русской буквой “ять”»[164].
Члены Императорской фамилии в Ропше. Справа налево: великие князья Павел Александрович, Петр Николаевич, император Николай II, Михаил Александрович, первый слева – великий князь Владимир Александрович; на балконе – великий князь Михаил Николаевич, великая княгиня Мария Павловна и ее дочь великая княжна Елена Владимировна. 31 июля 1899 г.
Поездка на Кавказ и формирование «Дикой дивизии»
В дорогу, но на Кавказ, отправился и великий князь Михаил Александрович, который перед отъездом посетил свою мать вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Она с тревогой 23 сентября 1914 г. записала в дневнике: «К чаю был Миша. Потом мы прощались, и я благословила его. Очень горестное прощание! Да будет Десница Господня простерта над ним!»[165]
Всего через четыре дня после этого пришло известие с фронта о смертельном ранении молодого князя императорской крови Олега Константиновича (1892–1914), сына великого князя Константина Константиновича («венценосного поэта» К.Р.). Это была первая жертва Императорского дома Романовых на полях Великой войны, и от такой участи никто не был застрахован.
Этот трагический случай получил достаточно полное отражение в воспоминаниях жандармского генерал-майора А.И.Спиридовича:
«Вечером 27 сентября стало известно, что князь Олег Константинович, служивший в лейб-гвардии Гусарском полку Его Величества, ранен. Князю шел 22-й год. В мае 1913 года он окончил с серебряной медалью лицей (имеется в виду Александровский лицей. – В.Х.) и был зачислен корнетом в Гусарский полк. Как и вся молодежь, князь горел желанием встретиться с врагом, отличиться.
27 сентября после полудня вторая гвардейская кавалерийская дивизия наступала по направлению к Владиславову. В авангарде шли два эскадрона Гусарского полка. Проходя близ деревни Пильвишки, передовые части столкнулись с немецкими разъездами. Началась перестрелка. Князь Олег Константинович стал просить эскадронного командира разрешить ему со взводом захватить неприятельский разъезд. Тот сперва не соглашался, но все же отдал приказание. Князь ринулся со взводом преследовать немцев. Кровная кобыла Диана занесла его далеко вперед. И когда победа была уже достигнута, когда часть немцев была уже перебита, а часть сдалась, один из раненых немецких кавалеристов лежа прицелился в князя. Раздался выстрел, князь свалился тяжело раненный. Потом его на арбе перевезли в Пильвишки, где он причастился. Затем доставили в Вильно, куда приехали на другой день в 10 часов утра. Исследование раны показало начавшееся гнилостное заражение крови. Пуля, войдя в правую ягодицу, пробила прямую кишку и застряла в левой. Решено было прибегнуть к операции. Оперировал профессор Цеге фон Мантейфель, помогали профессора Мартынов и Оппель. При операции присутствовал доставивший раненого дивизионный врач Дитман.
Князь перенес операцию хорошо. Когда днем была получена телеграмма от Государя о пожаловании ему ордена Святого Георгия, он был счастлив и с гордостью показывал телеграмму профессору Оппелю. Генералу Адамовичу князь радостно говорил: “Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимает дух”.
Вечером, когда брат князь Игорь прочел полученную от Верховного главнокомандующего телеграмму, раненый сиял. Ночью положение стало ухудшаться. С утра 29-го он стал впадать в забытье. Приблизительно в три часа раненого навестил великий князь Андрей Владимирович. Состояние князя Олега ухудшалось: начался бред, силы угасали. Стали давать шампанское. Вливали в руку соляной раствор. Когда вечером приехали родители, князь узнал их и сказал: “Наконец, наконец!”
Великий князь-отец привез крест Святого Георгия, деда раненого, который прикололи к рубашке. Раненый очень обрадовался, целовал крестик. Стал рассказывать, какой была атака, но опять впал в забытье. Начался бред. Пригласили священника.
Полная тишина. Чуть слышно шепчет священник отходную. На коленях у изголовья отец бережно закрывает глаза умирающему. Мать безнадежно старается согреть ему руки. В ногах, еле сдерживая рыдания, стоят брат Игорь и старый воспитатель-друг. В 8 часов 20 минут князя не стало. Императорский дом в лице юного героя понес первую жертву»[166].
Князя императорской крови Олега Константиновича похоронили 3 октября в имении Осташеве Московской губернии. В дневнике великого князя Константина Константиновича имеется описание похорон сына:
«Рано утром прибыли в Волоколамск. Там уже были Оля, Митя, Татиана, Елена, наш маленький Георгий и Элла. Стояло холодное солнечное утро. Около 10-ти гроб вынесли из вагона и привязали к лафету, накрыв венками, так что не было видно гроба под горою цветов. Отдавались воинские почести. Мы шли пешком до поворота с шоссейной дороги. Тут распростились с военным начальством и многочисленными депутациями. Сели в экипажи и поехали за гробом. Постройка нового шоссе значительно подвинулась и доведена до Рюхова. Елена, сыновья и Настенька Орлова, нарочно приехавшая из Петрограда, весь путь шли пешком. В Рузском Спасе, где у церкви служили литию, мы, бывшие в экипажах, поехали вперед. Стало совсем тепло. Приехали в Осташево часа за полтора до прибытия гроба. Вышли ему навстречу на село. На площади, между часовенкой и памятником Александру Освободителю, служили литию. Гроб отвязали от лафета, Осташевские крестьяне подняли его на руки и понесли по липовой аллее, направо на птичий двор, мимо окон Олега в сад и направо вдоль реки. Путь, в начале парка, где ведет налево дорожка на холмик, возвышающийся над заливным берегом Рузы, под деревьями расположено “Натусино место”. Так мы назвали этот холмик, где есть скамейка: 9 лет назад, когда заболела наша Натуся, мы ждали тут телеграмм с известиями. Вместо крытого берестой круглого стола со скамейкой вырыли глубокую могилу, обделав ее деревянными досками. Здесь Оставшевский батюшка Малинин, с нарочно прибывшими духовником Олега иеромонахом Сергием и Павловским диаконом Александром отслужили последнюю литию. Георгиевский крест на подушке из материи георгиевских цветов держал Георгий. Осташевский батюшка перед опусканием гроба в могилу прочел по бумажке слово; оно было не мудрое, но чтение прерывалось такими искренними рыданиями батюшки, что нельзя было слушать без слез. Мы отцепили с крышки гроба защитную фуражку и шашку; кто-то из крестьян попросил поцеловать ее. Опустили гроб в могилу. Все по очереди стали сыпать горсти земли. И все было кончено… Временами нападает на меня тоска, и я легко плачу. Ужас и трепет берут, когда подумаешь, что с четырьмя сыновьями, которым вскоре нужно вернуться в действующую армию, может случиться то же, что с Олегом. Вспоминаешь миф о Ниобее, которая должна была лишиться всех своих детей. Ужели и нам суждено это? И я спешу твердить: “Да будет воля Твоя”»[167].
Через неделю после похорон великий князь Константин Константинович имел свидание с императором. Государь Николай II записал в дневнике:
«10-го октября. Пятница.
Ночью морозило довольно сильно. День простоял солнечный. После доклада Барка принял Костю, вернувшегося из Осташева, и ротм. Л.-Гв. Конного полка бар. Врангеля, первого Георгиевского кавалера в эту кампанию. Завтракали одни. Сделали совместную прогулку. В 4 часа поехали в Павловск к Косте и Мавре. Нашли обоих очень спокойными.
В 6 час. был кинематограф “Подвиг Василия Рябова”. – Принял Маклакова»[168].
За этот же день в дневнике великого князя Константина Константиновича имеются такие строки:
«Хорошие известия с войны: немцев, подошедших к Висле у Козениц близ Ивангорода и направлявшихся к Варшаве, разбили и гонят к границе. – Являлся Государю, а в 5-м часу он был у нас с Государыней и двумя старшими дочерьми»[169].
Великий князь Михаил Александрович направился в Тифлис для участия в непосредственном формировании из представителей горских народов добровольческой кавалерийской дивизии. Он гостил у наместника Кавказа графа И.И. Воронцова-Дашкова. Еще с дороги (из Пассанаури) 28 сентября 1914 г. он отправил почтовую карточку на имя:
«Ее Превосходительству Наталии Сергеевне Брасовой» в Москву. В почтовой карточке лишь несколько слов:
«Привет с пути по “дикому Кавказу”. Осенняя погода, но тепло и удивительное сочетание красот. К 7 ч. надеемся приехать в Тифлис. Очень и очень сожалею, что ты не здесь. Нежно тебя целую и шлю привет Матвеевым. Миша»[170].
О периоде пребывания Михаила Романова в это время на Кавказе сохранилось не так много письменных источников. Приведем некоторые из них. Так, например, в эмигрантских воспоминаниях бывшего командира конвоя графа И.И. Воронцова-Дашкова полковника Николая Александровича Бигаева (1865–1951) указывается:
«Великий князь Михаил Александрович был тогда назначен начальником Кавказской туземной дивизии, прозванной “дикой”. Формирование этой дивизии, составившейся из черкесского, кабардинского, ингушского, чеченского, 2-го Дагестанского и Татарского полков происходило на Кавказе. Великий князь и приехал на место формирования своей дивизии, чтобы лично наблюдать за этим формированием.
С ним вместе приехал и один из бригадных командиров князь Багратион (имеется в виду князь Дмитрий Петрович Багратион (1863–1919), который командовал в 1914–1916 гг. 1-й бригадой Кавказской Туземной дивизии. – В.Х.). В числе командиров полков, кроме сына Наместника (имеется в виду полковник граф Илларион Илларионович Воронцов-Дашков (1877–1932), который командовал Кабардинским конным полком. – В.Х.) были и оба адъютанта Главнокомандующего князь [Александр Захарьевич] Чавчавадзе и князь [Гиви Иванович] Амилахвари (командир Дагестанского полка).
Великий князь жил в одном из флигелей дворца как обыкновенный гость, без всяких внешних признаков и каких-либо нарядов караула и проч., которые могли бы свидетельствовать о том, что здесь живет брат царя могущественной державы.
Высокий, стройный, затянутый в хорошо сшитую черкеску, которая ему очень шла, великий князь разгуливал по дворцовому саду и по дворцу, являлся к завтраку и к обеду, точно один из сыновей Воронцова. Удивительно симпатичный человек, в[еликий] к[нязь] Михаил чаровал всех окружающих. Даже дети многочисленной дворцовой челяди всегда бегали за ним, и он находил для них слово ласки, приводившее их в восторг.