Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова Хрусталев Владимир

Итак, я попал в Перемышль, по милости Божией, через месяц и два дня после его падения. Масса сильных впечатлений»[262].

Стоит заметить, что великий князь Николай Николаевич был награжден орденом Св. Георгия 3-й ст. (за взятие Львова в 1914) и орденом Св. Георгия 2-й ст. (за взятие Перемышля в 1915).

Эту седьмую поездку с начала Великой войны Государя на фронт позднее подробно описывает и объясняет в своих эмигрантских воспоминаниях жандармский генерал-майор А.И. Спиридович (1873–1952), который отвечал за безопасность «августейшего венценосца». Здесь остановимся подробнее, т. к. многие моменты этой поездки были связаны не только с военными стратегическими задачами, но остаются в других отношениях актуальными для нашей страны до сегодняшнего дня. В частности, А.И. Спиридович особо подчеркивал:

«Собственно говоря, поездка Государя вызывалась следующими соображениями, которые тогда, конечно, держались в строгом секрете. По плану главнокомандующего Юго-Западным фронтом Иванова, вернее, по плану его начальника штаба Алексеева, победоносное занятие нашими войсками Галиции должно было закончиться перевалом через Карпаты и занятием Венгрии. К началу апреля 3-я армия генерала Радко-Дмитриева овладела главным Бескидским хребтом, а корпуса 8-й армии Брусилова стали спускаться с главного хребта. Ставка, относившаяся сначала к проектам Иванова и Алексеева осторожно, стала, наконец, на ту точку зрения, что отныне главный центр действий надо перенести на Юго-Западный фронт, что надо идти на Венгрию.

Предполагалось наступление по всему фронту.

6 апреля были отданы соответствующие указания, и было решено, что перед наступлением Государь посетит Галицию, куда и выедет 8-го числа. Под большим секретом передавали, что генерал Данилов не разделяет этого плана, но что Янушкевич и великий князь отстаивают его. Истинным автором плана вторжения в Венгрию был секретный советник генерала Алексеева, его друг генерал Борисов. Но оба они уже были переведены на Северо-Западный фронт, и задуманное и начатое ими предприятие пришлось осуществлять уже другим лицам.

Занятие нашими войсками Галиции и разгром австрийских армий всколыхнул наше национальное чувство, напомнил нам о нашей родной колыбели всего славянства Карпатах, напомнил о Червонной Руси, о наших братьях по вере и крови, томившихся под австрийским гнетом. Туда полетели более экспансивные националисты, члены Государственной думы. Туда обратил взоры Святейший Синод.

Все только и говорили о возвращении России древних родных областей с русским населением, которое старались ополячить, но которое, надеялись, остается в душе русским.

Двести лет тому назад католические ксендзы вместе с продажным местным дворянством выдумали униатское вероисповедание, а в последние десятилетия продажные профессора из малороссов по указке австрийского Генерального штаба стали выдумывать новые названия для населяющего Галицию русского простого народа. Всякие Грушевские и иные выходцы из Киевского университета разрабатывали по австрийской указке теорию украинской самостийности, выдумывали разные «мовы», а простой забитый русский галичанин продолжал хранить в сердце мысль о национальном освобождении, что связывалось с мыслью о Белом Царе.

И когда русские войска победоносно продвигались по Галиции, бежал поляк, уходил немец, но простой народ встречал русского солдата как своего родного, как освободителя. А соседние с Почаевской лаврой приходы толпами приходили к настоятелю монастыря, прося присоединить их снова к родной православной церкви. Начался массовый переход простолюдинов-унитов в православие, и к весне 1915 года перешло до ста приходов. Лишь недавно, месяц назад в старом русском Львове, переделанном в Лемберг, в устроенной из манежа церкви архиепископ Евлогий, назначенный в Галицию, впервые после двухсот лет служил перед десятитысячной толпой народа Христову заутреню. Для львовских галичан это было воистину Христово Воскресение. /…/

Выехав из Ставки 8 апреля, Государь утром 9-го прибыл на станцию Броды. Там уже стоял поезд великого князя Николая Николаевича. Приняв доклад о положении дел на фронте и позавтракав, Государь выехал на автомобиле во Львов. Государь ехал с великим князем и Янушкевичем. За ним следовали автомобили, в которых находились великие князья Петр Николаевич, Александр Михайлович, принц Ольденбургский и свита. День был жаркий, и вереница автомобилей катила, окутываемая клубами пыли. По пути два раза останавливались на местах сражений. Государь выслушивал доклады. Несколько раз он подходил к белым могильным крестам, которыми был усеян столь победоносно пройденный русской армией путь. Около пяти часов подъехали ко Львову. На границе города, на холме, ожидал с рапортом генерал-губернатор Бобринский. Выйдя из автомобиля, Государь принял рапорт. Великий князь стоял как статуя, стоял, вытянувшись, отдавая честь. Около него застыл Янушкевич. Затем приехавшие стряхнули пыль, и кортеж тронулся дальше. Войска, стоявшие шпалерами, и масса народа встречали Государя восторженно. Встреча со стороны населения была настолько радушна (а население было не русское), что как-то невольно пропал всякий страх за возможность какого-либо эксцесса с их стороны. Казалось, что при таком восторге, при виде Белого Царя со стороны галицийского населения какое-либо выступление против Государя практически невозможно. Убранство улиц флагами и гирляндами дополняли праздничное настроение толпы. Подъехали к громадному манежу, где была устроена гарнизонная церковь. Около нее выстроен почетный караул. Там же встречают великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. Первая – в скромном темном костюме, в шляпе, вторая – в костюме сестры милосердия, с белым платком на голове.

В церкви Государя встретил и приветствовал архиепископ Евлогий – стойкий борец за русское православное дело в Холмщине. За несколько дней архиепископа предупредили от имени великого князя, чтобы в его приветственном слове Государю не было никакой политики. Но не такой был теперь момент, чтобы можно было сдержать национальный порыв. Царь вступил на отнятую у австрийцев древнерусскую православную землю. На ту землю, по которой лавиной прокатилась русская армия, грозящая ныне обрушиться на Венгрию.

Горячее, проникнутое верой в русского, в Россию и Белого Царя, четко звучало навстречу царю пламенное слово архиепископа. Как избавителя ждал галицийский народ русского царя. Об этой радости, об этом счастье говорил владыка и закончил свое слово упоминанием о русских орлах, парящих над Карпатами. Слово владыки хватило за сердце. Кое-кому из скептиков оно не понравилось, но Государь горячо благодарит владыку. Отслужили молебен. Он казался особенно осмысленным. После молебна Государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На правом фланге шагал великий князь Николай Николаевич. Осмотрев затем госпиталь великой княгини Ольги Александровны и наградив многих раненых Георгиевскими крестами и медалями, Государь поехал во дворец. Перед дворцом выстроился почетный конвой от лейб-гвардии Казачьего полка Его Величества. Кругом масса народа. Гремит ура. Во дворце приготовлены покои для Его Величества. Угрюмые, неуютные комнаты. В спальне кровать, на которой не раз отдыхал император Франц Иосиф, один из главных виновников настоящей войны.

Вечером, пока во дворце длился обед, на который были приглашены местные власти, галичане устроили патриотическую манифестацию перед дворцом. Государь вышел на балкон, сказал небольшую, но горячую, проникнутую верой в правое дело речь. Народ ревел от восторга. Крестились и плакали. Государь был очень растроган оказанным ему галичанами приемом. После обеда он высказал это нескольким из начальствующих лиц. Высказал и архиепископу Евлогию, которого еще раз поблагодарил за приветствие в церкви. Графа Бобринского Государь назначил своим генерал-адъютантом.

На другой день 10-го числа утром Государь выехал поездом в Самбор, где находился штаб 3-й армии, которой командовал генерал Брусилов – герой Галиции, самый популярный в то время в России генерал. /…/

Около полудня приехали в Самбор. На станции императора встретил с рапортом генерал Брусилов. Государь трижды поцеловал его. Растроганный Брусилов поцеловал руку Государя. На платформе встречал почетный караул роты Его Величества 16-го Стрелкового полка со знаменем и оркестром. Брусилов доложил, что рота, которой командовал подпрапорщик Шульгин, прибыла прямо с поля боя. Рота выдержала атаку шести австрийских рот, отбивалась огнем, ручными гранатами, штыками и прикладами и положила около себя более шестисот трупов.

Выслушав внимательно доклад, Государь подошел к роте и поздоровался: “Здорово, мои железные стрелки!” Поблагодарив стрелков за славную боевую службу, Государь добавил: “За славные последние бои, о которых мне только что доложил командующий армией, жалую всем чинам роты Георгиевские кресты”. /…/

Государь завтракал в помещении штаба с начальствующими лицами и офицерами и после завтрака назначил Брусилова своим генерал-адъютантом и вручил ему погоны с вензелями и аксельбанты. Брусилов со слезами на глазах вновь поцеловал руку императора и попросил разрешения переодеться в соседней комнате. Через минуту он вышел оттуда одетым уже по форме генерал-адъютанта. Посыпались поздравления.

В 3 часа Государь отбыл из Самбора, и вскоре поезд остановился у станции Хыров, откуда на автомобилях поехали к выстроенному на берегу Днестра 3-му Кавказскому корпусу. Им командовал генерал Ирман, переименованный солдатами в Ирманова. /…/

Вечером приехали в Перемышль. Город был пуст. Кроме военных, никого. Много оренбургских казаков. Посетив церковь, Государь поехал в дом, где жил комендант крепости Кусманек. Там были приготовлены комнаты для Его Величества. Отдохнув немного и переодевшись, Государь пообедал с начальствующими лицами в бывшем гарнизонном австрийском офицерском собрании, а в 10 часов уже был дома.

Для нас, охраны, день кончился. Я вышел с генералами Дубенским и Сусловым пройтись по городу. Все спали. Изредка мы встречали патрули. Прошли на мост через Сан, тот Сан, с которым так много связано воспоминаний у русской армии. По берегам копошились саперы, видимо, что-то делали даже ночью. /…/

Утром 11-го числа Государь выехал на автомобиле осматривать разбитые форты Перемышля. Целая вереница автомобилей тянулась вслед. Повсюду грандиозные руины фортов, глыбы вывороченного камня и железобетона, сотни громадных крепостных австрийских орудий, снятых с мест и уложенных, как покойники, рядами на земле, – все это производило огромное впечатление. Неужели все эти, казалось бы, непреодолимые препятствия, где природа и человек действовали воедино, чтобы соорудить нечто неприступное, неужели они были сокрушены и взяты нашими войсками? Да, можно сказать с гордостью, были взяты. Факт налицо. Некоторые форты были взяты штурмом. Имя доблестного генерала Селиванова, командовавшего войсками, взявшими Перемышль, было у всех на устах. Государь внимательно слушал доклады начальствующих лиц, вставляя свои замечания, которые ясно показывали, что он знает подробно о всех действиях доблестных войск до отдельных частей и их начальников включительно. Это, видимо, не нравилось некоторым из высших чинов штаба.

Штабы вообще не любят делить славу с непосредственными участниками боев. Но вот если неудача, то, конечно, в ней виноваты войска и их начальники. /…/

Вернувшись с осмотра фортов, Государь позавтракал и на автомобиле поехал во Львов. По пути в деревнях знали о следовании Государя, и толпы народа выходили на дорогу и приветливо кланялись. По виду это были русские люди. В 5 часов вернулись во Львов.

Перед обедом во дворец приехали великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. После обеда выехали на вокзал. Казалось, весь Львов высыпал на улицу. Все население радушно, тепло провожало Государя. Энтузиазм стоявших шпалерами войск не поддается описанию.

В 9 с половиной часов император покинул Львов, и через три часа мы были уже в Бродах, где Государь перешел в свой поезд»[263].

Можно привести еще документальное свидетельство военного доктора Ю.И. Лодыженского, который служил в лазарете во Львове и лечил раненых офицеров «Дикой дивизии»:

«Наиболее выдающимся событием во время пребывания лазарета во Львове явился приезд Государя после взятия нашими войсками Перемышля. Княгиня Вадбольская достала себе, моей жене, которая как раз приехала меня навестить, и мне входные билеты на торжественный молебен. Во время этого молебна мы стояли от Государя в нескольких шагах, и я все время мог наблюдать, как он усердно молился. Около Государя находился и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич»[264].

Сегодня многим нашим читателям покажется странным, что о приезде царя в Галицию его родной брат узнает из агентских телеграмм и не был приглашен на эту торжественную встречу, хотя находился относительно не так далеко от Львова. Это обстоятельство невольно наводит на некоторые размышления.

Среди военнослужащих «Дикой дивизии» временами происходили неприятные инциденты. Об одном из них имеется отражение в дневнике Михаила Александровича от 17 апреля 1915 г.:

«В 10 ч. отсюда повезли 1 чеченца и 2 ингушей к тому месту, где их должны были расстрелять. По выезде из Тлустэ один из них бросился бежать, но был задержан. Другие двое также пытались бежать, но конвойные одного убили, а другого смертельно ранили. Кроме того, один конвойный был убит случайно, а другой ранен благодаря темной ночи. Ужас, но трагично все это окончилось и так досадно, т. к. телеграмма об их помиловании, которая была получена в 6 ч., должна была быть прочтена им на месте расстреляния для большого внушения – и все это не удалось!»[265]

К сожалению, это был не первый и не последний случай нарушения дисциплины, чем особенно отличались джигиты в самые первые месяцы боев на фронте. У австрийцев были все основания опасаться «Дикой дивизии», но, увы, первыми, на кого они нагнали страх, оказались мирные жители, которых они встречали на протяжении границы. Они считали, что захваченные населенные пункты противника являлись трофеем и часто начинались стихийные грабежи, за что уличенные в этом попадали под трибунал. Так, например, оказавшись на завоеванной территории, всадники полка, расквартированного в одной из австрийских деревень, решили воспользоваться военным положением; в ту же ночь поднялся невообразимый хаос. Татары (азербайджанцы) рыскали по всей деревне, выискивая непокрытых платками девушек. Порядок удалось восстановить только на рассвете. Самых активных зачинщиков приговорили к порке; 25 плетей были обычным наказанием. Насильники попадали под трибунал и могли быть приговорены к расстрелу.

Можно было наблюдать и такую картину, когда офицеры при ночной проверке охранения часто заставали спящие караулы. Всадникам пытались разъяснить, что такого нельзя делать на войне и применяли дисциплинарные взыскания. Этим грехом, кстати сказать, на первых порах пользовались австрийцы, уничтожая спящие заставы.

О фактах нарушения дисциплины среди всадников «Дикой дивизии» свидетельствовал сам генерал П.Н. Краснов, о чем он позднее делился воспоминаниями:

«Стояли на реке Днестре заставами. Дагестанцы крепко спали по ночам. Проведали про это австрийцы, прокрались ночью на заставу и вырезали ее без остатка. Дагестанцы продолжали спать. Когда офицер говорил им, что спать нельзя, они отвечали:

– Ты боишься, не спи, мы не боимся – спим!»[266]

Однако железной дисциплиной и жесткими мерами вскоре удалось навести порядок. Самой «Дикой дивизией» было трудно командовать в обычное время между боями, но в схватке с врагом ее бойцы вели себя с неустрашимой отвагой, свойственной тем, кто наслаждался битвой в лихой кавалерийской атаке или в рукопашном бою. У всадников дивизии было еще одно весьма ценное качество: не бросать своих не только раненых, но даже убитых на поле битвы, несмотря на риск для жизни и дополнительные потери, чтобы похоронить с честью и по обряду своих товарищей по оружию.

Временами расположение «Дикой дивизии» тревожила вражеская авиация. На начало войны Россия располагала 244 самолетами, которые были рассредоточены по 6 ротам и 39 авиаотрядам по всей линии фронта. У немцев на тот же момент было 232 аэроплана в 34 отрядах; Франция – 138 в 25, Англия – 56 самолетов первой линии, Австро-Венгрия – около 30 машин. Учитывая, что державы германского блока сосредоточили большинство самолетов на Западном и Сербском фронтах, русские ВВС получили в начале войны численное преимущество над противником. Главной задачей авиации была разведка и корректировка артиллерийского огня.

Между прочим, Россия была единственной страной, имевшей в начале войны бомбардировочную авиацию дальнего действия – воздушные корабли «Илья Муромец». В октябре 1914 г. «муромцев» объединили в эскадру воздушных кораблей под командованием генерал-майора М.В. Шидловского (1856–1918), которая базировалась в д. Старая Яблонна в полосе Северо-Западного фронта. Каждый самолет имел на вооружении 2 пулемета и 1 карабин с 360 патронами, а также 500 кг бомб. Экипаж самолета насчитывал 3 человека.

Однако очень медленно росло число самолетов на фронте. Если на день мобилизации русская авиация имела 244 машины, то на 1 июня 1916 г. – всего 383, из них в строю 250, в ремонте 133. За все время войны количество самолетов, одновременно находящихся в строю, в среднем не превышало пятисот.

Временами между летчиками во фронтовой полосе завязывались воздушные бои. Против действий авиации противника создавались зенитные батареи, которые прикрывали важные объекты на земле. От 19 апреля в дневнике великого князя Михаила Александровича читаем запись:

«В 5 ч. над нашим местечком летал германский аэроплан и сбросил 5 бомб, не причинив никакого вреда. Он был обстрелян из пулемета и из винтовок. В 10 ч. мы хоронили обозного солдата Верис, который был убит третьего дня. В 1 ч. мы поехали в Торскэ к Кабардинцам… Все время доносились выстрелы с наших постов и от австрийских. Вернулись к себе в 7 ч. Погода идеальная и жаркая»[267].

В начале мая, 3-го числа (по новому стилю или 20 апреля по старому стилю) началось печально известное в нашей истории наступление германской ударной группы генерала А. фон Макензена (1849–1945), в том числе и в Галиции. Немцы, не добившись поражения Франции в кампании 1914 г., решили в 1915 г. разгромить Россию. Угроза поражения Австро-Венгрии, усугубившаяся решимостью Италии выступить на стороне Антанты, и застывший позиционный фронт на Западе вынуждали австро-германцев ударить на Восточном фронте. Назревший в русских армиях тяжелейший кризис вооружения (особенно снарядов) не был секретом для германского командования. Наступление противника оказалось мощным и неожиданным. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что Хан Нахичеванский и великий князь Михаил Александрович в это время находились в Петрограде, а не на фронте. В дневнике императора Николая II от 1 мая 1915 г. имеется запись:

«Завтракал Миша. Принял Селиванова и Юсупова; предложил ему командование Московским округом на время войны»[268].

В поденных записях великого князя Константина Константиновича от 3 мая 1915 г. имеются любопытные строки:

«Наши армии должны были отступить от Карпат и расположиться на Сане. Немцам не удалось прорвать нашего фронта.

День холодный. В 5-м часу нас навестили Их Величества. Расположились в столовой пить чай. Слышал от Государя, что австрийский кадетский корпус будет превращен в русский и что по окончании войны понадобится завести около 8-ми новых кадетских корпусов. Царь рассказывал о своей поездке в Каменец-Подольск, Одессу, Николаев и Севастополь. – У меня был директор нашего археологического института в Царьграде академик Ф.И. Успенский. Я обращался к Николаше (имеется в виду великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) и получил его согласие на поручение Успенскому охраны цареградских исторических памятников в случае овладения нами Царьградом. – Успенский поднимает большой, щекотливый и весьма трудно разрешимый вопрос о том, какое положение придется занять Вселенскому Патриарху»[269].

Государь Николай II в этот же день зафиксировал в дневнике:

«В 4 часа поехали вдвоем в Павловск; пили чай с т. Ольгой, Костей и Маврой. В 6 ч. принял гр. Бобринского-Галицийского. Окончил бумаги…»[270]

Командиру 2-го конного корпуса Хану Нахичеванскому пришлось спешно возвращаться на фронт, но комдива «Дикой» предпочли удержать, на всякий случай, «подальше от греха» и кровопролитных боев, т. е. младшему брату царя позволили догуливать отпуск. Только не совсем понятно, от кого такая инициатива исходила.

Война напоминала о себе даже тогда, когда Михаил Александрович на короткое время оказывался в Гатчине.

В дневниковой записи от 9 мая 1915 г. имеется такая запись:

«В 3 ч. утра я услышал, как мне показалось, ружейную пальбу и подумал, что это маневры. В 10 ч., когда мы встали, то узнали следующее: около вокзала стоял поезд с артиллерийскими снарядами, которые от начавшегося пожара начали рваться и летать во все стороны. Были поражены ближайшие дома – убиты были двое, мужчина и женщина; пальба продолжалась 2 часа»[271].

Италия 10 (23) мая 1915 г. объявила войну Австро-Венгрии. Тайный договор «союзников» (стран Антанты) с Италией, привлекающий ее к участию в войне, был заключен 13 апреля (26 апреля) 1915 г. Антанта сумела привлечь на свою сторону Италию. Обещания держав Антанты удовлетворить территориальные претензии Италии полнее, чем предлагала Германия, положили конец колебаниям итальянского правительства: 26 апреля был подписан в Лондоне секретный договор между Великобританией, Россией, Францией, с одной стороны, и Италией – с другой; договор определил условия вступления Италии в войну на стороне Антанты. Италия обязалась не позднее чем через месяц объявить войну Австро-Венгрии, а также выступить (без указания точного срока) против «всех… врагов» Антанты. В качестве «платы за кровь» Италии был обещан ряд территорий в Адриатике (в том числе Трентино, Южный Тироль), в Эгейском море, в Малой Азии, в Африке и др. В итоге 14 (27) августа 1915 года Италия объявила войну Германии.

Великий князь Михаил Александрович 16 (29) мая 1915 г. записал в дневнике среди прочих событий и свидание со своим «августейшим» братом:

«Утром был адмирал Коломейцев. В 12 ч. Н[аташа], Вяземские и я поехали в авт[омобиле]. – Я завтракал в Царском [Селе], другие поехали в Петроград. В 3 ч. я приехал в Петроград и видел по делам [Б.В.] Никитина, который приехал от [Я.Д.] Юзефовича (встретились мы в «Astoria» у [Н.А.] Врангеля). В 5 ч. я пил чай у Мама. В 7 ч. поехал к Н[аташе] в «Astoria», где я принял [А.О.] Чермоева, а затем Н[аташа], Вяземские, Дж[онсон] и я обедали у себя в номере, а потом поехали в Малый театр в ложу Путятиных, а рядом были граф и графиня Капнист, к которым мы поехали ужинать и просидели у них до 2 ч. (Драма была интересная «Вера Мирцева»). – В Гатчину вернулись в 3 ч.»[272].

В дневнике императора Николая II от 16 мая 1915 г. читаем:

«Погода была тихая и довольно теплая. Зелень подвигается, но очень запоздала. Завтракали: Миша и гр. Фредерикс. Принимал долго итальянского посла маркиза Карлотти по случаю объявления Италиею войны Австрии»[273].

Мощный удар противника был направлен встык между русскими 3-й и 4-й армиями Юго-Западного фронта, между Верхней Вислой и подножием Бескидского хребта в районе Горлице, а также в центр 3-й армии генерала Р.Д. Радко-Дмитриева (1859–1918). Общая численность войск русской 3-й армии, стоявших по реке Дунаец, исчислялась в 260 тысяч человек при 100 пулеметах, 141 легком и 4 тяжелых орудиях[274]. Предназначенная для прорыва русского фронта 11-я армия генерала А. фон Макензена (1849–1945) скрытно формировалас, главным образом из войск, переброшенных с Западного фронта. В этот период наши союзники по Антанте (это оказалось характерным и для последующих кампаний) предпочитали бездействовать, пока русские гибнут. Из Франции на подмогу прибыли 12 немецких дивизий, в том числе гвардейский корпус. После упорных боев фронт оказался прорван, и русские корпуса были приведены в большое расстройство. Превосходство в огневых средствах ударной германской группировки было настолько велико (примерно – один к пятнадцати), что отразить наступление было практически невозможно. В итоге Горлицкий прорыв неприятеля создал угрозу окружения Карпатской группировки, которая начала повсеместный отход. В конце концов 3-я армия откатилась за реку Сан, что привело к замене командарма генералом Л.В. Лешем (1862–1934). Затем очередь дошла и до 8-й армии генерала А.А. Брусилова.

Великий князь Андрей Владимирович в эти дни сделал следующую запись в дневнике:

«19 мая. По сегодняшним сообщениям с Южного фронта, вчера австрийцы вошли в город Перемышль, но были выбиты азовским полком. Вчера на фронте у Жирардова (город Жирардов расположен в 50 км к юго-западу от Варшавы. – В.Х.) от удушливых газов выбыло из строя около 8000 человек, причем доктора полагают, что, слава Богу, если погибнет не более 25 %, а то, пожалуй, и больше. Теперь возникает вопрос, не начать ли и нам применять такие же газы. Уже есть соответствующие изобретения»[275].

В самом деле такие секретные работы проводились и в России. Например, в дневнике императора Николая II от 3 февраля 1916 г. имеются интересные сведения:

«До доклада у меня был Алек, который в 12 ч. у платформы показывал испытания разных противогазовых повязок и масок»[276].

Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович свидетельствовал:

«3 февраля в Ставку приехал Верховный начальник санитарной части принц Александр Петрович Ольденбургский, гроза всех тех, кто соприкасался с санитарной частью. Энергия принца была неиссякаемой. Он горел в работе, несмотря на свои годы, отдавал войне все свои знания, весь ум, всего себя без остатка. Принц долго докладывал Государю. Он привез новые модели противогазовых масок. После завтрака император прибыл на вокзал, где стоял поезд принца. Один из вагонов был наполнен желто-бурым ядовитым газом. Снаружи, в окнах вагона можно было видеть, как сдох впущенный туда зверек. В вагон вошли три офицера и два химика в новых масках. Они пробыли там 30 минут и вышли совершенно не пострадавшими. Между тем тяжелый, отвратительный запах ядовитых газов был слышен даже снаружи вагона. Государь смотрел на всю эту картину, стоя у окна вагона, слушая доклад принца, а затем поблагодарил и принца, и тех, кто участвовал в опытах»[277].

Однако вернемся на Юго-Западный фронт. В этих кровопролитных боях весны 1915 г. погиб родственник Императорской фамилии князь Константин Александрович Багратион-Мухранский (1889–1915), супруг княгини императорской крови Татьяны Константиновны (1890–1979), старшей дочери великого князя Константина Константиновича. В начале Великой войны он находился в 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии и служил в элитном Кавалергардском полку, затем был по его же просьбе прикомандирован к 13-му лейб-гренадерскому Эриванскому полку. Кавалер Георгиевского оружия, флигель-адъютант Свиты императора. Князь погиб в бою на фронте 19 мая 1915 г. под Львовом, командуя ротой. 21 мая состоялась панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали Их Величества с великими княжнами.

В дневнике императора Николая II от 21 мая имеются строки:

«Принял Сухомлинова и Маклакова. Обедали в 7 и затем поехали в Павловск на панихиду по Багратиону – убитому третьего дня, будучи прикомандированным к Эриванскому полку. Вернулись в 9 . Читал до чая. Узнал, что наши войска покинули Перемышль»[278].

Князь императорской крови Гавриил Константинович (1887–1955) позднее в эмиграции делился по этому поводу воспоминаниями:

«Весной приехал с фронта Костя Багратион, муж Татианы, служивший в Кавалергардском полку. Он мечтал перейти на время в пехоту, потому что, благодаря страшным потерям, в пехоте недоставало офицеров. Так как в кавалерии потери были незначительны, кавалерийских офицеров прикомандировали к пехотным полкам. Конечно, Татиане желание мужа перейти в пехоту было не особенно по душе, но она согласилась. Костя Багратион был замечательный офицер. Он имел Георгиевское оружие.

Он устроил как-то в своих комнатах под куполом, где он жил с Татианой в Павловске, вечер для раненых офицеров Эриванского гренадерского полка, которые лечились в царских госпиталях в Царском Селе. Их собралось довольно много. В это время у моих родителей сидел дядя Георгий Михайлович, родившийся и проведший все детство на Кавказе, когда его отец, великий князь Михаил Николаевич, был Кавказским наместником. Он пришел наверх поговорить с эриванцами, которые в мирное время стояли на Кавказе.

Вскоре Костя уехал на фронт и так я больше никогда его и не видел. 20 мая утром я получил записку от матушки, в которой она сообщала, что Костя убит. Ген. Брусилов, командовавший Юго-Западным фронтом, телеграфировал отцу, что Багратион пал смертью храбрых 19 мая под Львовом. Он командовал ротой и был убит пулей в лоб, чуть ли не в первом бою.

Отцу не сразу сообщили о смерти Багратиона. Матушка не решалась ему об этом сказать и просила дяденьку (имеется в виду великий князь Дмитрий Константинович. – В.Х.) приехать из Стрельны, чтобы подготовить отца. Дяденька сразу же приехал и осторожно сообщил об этом отцу. Когда я остался с отцом один, на нем лица не было. Я, как мог, старался его утешить.

Когда я пришел к Татиане, она сидела в Пилястровом зале и была очень спокойна. Слава Богу, она очень верующий человек и приняла постигший ее тяжкий удар с христианским смирением. Она не надела черного платья, а надела все белое, что как-то особенно подчеркивало ее несчастье.

В тот же день вечером была панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали Их Величества с великими княжнами и много публики. Отец, конечно, не мог присутствовать на панихиде.

Татиана уехала с Игорем на Кавказ, на похороны мужа. Костю Багратиона похоронили в старинном грузинском соборе, в Мцхете. Я провожал Татиану на станцию»[279].

Русские войска 8-й армии генерала А.А. Брусилова 9 июня 1915 г. вынуждены были оставить Львов, отойдя за реку Западный Буг.

Через несколько дней военный министр В.А. Сухомлинов был уволен в отставку, а 15 июля его дело по обвинению «в государственном преступлении» было передано на расследование специальной Чрезвычайной следственной комиссии.

Стоит отметить реакцию на эти события великого князя Андрея Владимировича, который в это время находился на фронте, но следил за событиями в стране. Он записал в своем дневнике о складывающемся политическом пасьянсе:

«В.А. Сухомлинов уволен от должности военного министра и на его место назначен Поливанов. Почти одновременное увольнение, как его, так и министра внутренних дел Маклакова, является уступкой общественному мнению, с этой точки зрения такая мера вполне оправдывается: когда общественное мнение возбуждено против отдельных лиц, ими ндо жертвовать. Государь лично написал Сухомлинову письмо, в столь теплых выражениях, что В.А. был вполне удовлетворен нравственно.

Для дела, возможно, что Поливанов будет хорош, но лично я боюсь, что он поведет опасную политику. Он в былое время очень дружил с Гос. Думой, и на этой почве произошли инциденты не вполне хорошие. Выступление Гучкова памятно всем. Уже теперь поговаривают, что Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием в его в руках. Направление, взятое им, определяется народом, как желание умалить власть Государя. Об этом очень открыто говорят почти все»[280].

В ходе Горлицкой операции 3-я армия генерала Р.Д. Радко-Дмитриева потеряла только пленными свыше 152 тыс. чел. (потери противника составляли свыше 28 тыс. чел. убитыми и ранеными)[281]. Русские войска под напором врага отступили из Галиции с потерей около 500 тыс. пленных и 344 орудий. Главной причиной поражений были катастрофическая нехватка оружия и истощение боеприпасов. Части 3-й армии в ходе боев проявляли большое геройство и, несмотря на практическое отсутствие артиллерийской поддержки и недостаток патронов, сдерживали противника, действуя преимущественно штыками и холодным оружием. Конница также проявляла самоотверженность и, не обращая внимания на ураганный артиллерийский огонь противника, ходила в атаки, облегчая положение пехоты. В этой человеческой мясорубке приходилось выправлять положение и затыкать дыры на фронте всем, что оказалось под рукой. В книге воспоминаний одного казачьего офицера имеются следующие строки о тех суровых днях тяжелых испытаний:

«На фронте отступающих частей 3-й армии на линии реки Вислицы подошел конный корпус хана Нахичеванского и на глазах пехотных частей под ураганным огнем германской артиллерии, пулеметов и ружейной стрельбы двинулся в атаку на противника. Вид несущейся в атаку конницы поднял дух не только в частях пехоты, но и раненые поднимались и готовы были с конницей бежать на противника»[282].

Русские войска к началу летней кампании 1915 г. переживали тяжелый недостаток артиллерийских снарядов и ружейных патронов. Батареи из-за нехватки снарядов из 8-орудийного состава превращены были в 6-орудийные, и два орудия каждой батареи отправлялись в артиллерийские парки для формирования новых подразделений. Недоставало полевых кухонь, подвод для обозов и другого военного снаряжения. Весной и летом 1915 года снова развернулись ожесточенные бои на Юго-Западном фронте. Генерал А.И. Деникин (1872–1947) позднее писал в своих мемуарах об этом периоде войны:

«Эта весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Тяжелые кровопролитные бои, ни патронов, ни снарядов. Сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жесточайшего боя Железной дивизии… Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их… И молчание моих батарей… Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограниченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой… штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели ряды моих стрелков, и испытал отчаяние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены одним огнем… И когда после трехдневного молчания нашей шестидюймовой батареи подвезли пятьдесят снарядов, об этом сообщено было по телефону всем полкам, всем ротам, и все стрелки вздохнули с облегчением»[283].

Великий князь Михаил Александрович 23 мая (5 июня) 1915 г. выехал из Гатчины поездом через Брест-Литовск на Юго-Западный фронт. На следующий день, 24 мая, он записал в дневнике:

«Мы поехали в Холм. Куда приехали в 7 ч. Генерал [Н.И.] Иванов с нач[альником] шт[аба] ген[ералом] [C.С.] Саввичем и губернатором меня встретили, потом уехали, а мы обедали на станции, затем я поехал по делу к ген. Иванову, где пробыл не менее часа».

Обсудив все важные вопросы с командующим Юго-Западным фронтом и военным начальством, великий князь продолжил свой путь. В его дневнике от 26 мая читаем очередную запись:

«Приезд в Городенка на Ю.З. от Залещики, а затем Тлустэ.

В 9 ч. мы все из Волочиска поехали на автомобилях через Тарнополь, Чортков, Тлустэ и Залещики в Городенка, куда приехали в 6 ч.

Закусили мы в роще около Тарнополя. Интересно было видеть Залещики, и до чего там все разрушено. С нами приехал адмирал Небальстин (так в дневнике, правильно: Небольсин. – В.Х.) для урегулирования некоторых вопросов в подрывном нашем отряде. Остановились мы в большом доме при костеле. [Я.Д.] Юзефович из Белилул сообщил мне, что ввиду сильного натиска противника мне лучше переехать в Тлустэ, что мы и сделали ночью; весь обоз также. Заняли прежнее помещение. Легли только в 4 ч. Погода была страшно жаркая, солнечная»[284].

Начались обычные фронтовые будни. Михаил Романов 27 мая записал в дневнике:

«Встал поздно. В 3 ч. я поехал в Городенка в штаб корпуса (наш 2-ой кавалерийский). Ехали через Усечко. Виделся с [Г.О.] Раухом и [Н.А.] Дистерло. Потом виделся с [Д.П.] Багратионом и Ларькой [Воронцовым-Дашковым] во вчерашнем помещении. Говорил по тел[ефону] с [Я.Д.] Юзефовичем, кот[орый] в д. Ясюнев Польный и сильно обстреливается арт[иллерийским] огнем; 2-я бригада в цепи, черкесы в деревне, ингуши в Серафинце, а 1-я бр[игада] в Фальче. Во время нашего пребывания в Городенка, местечко это начало обстреливаться герман[ской] артил[лерией]. Я вернулся в Тлустэ к обеду.

Погода чудная.

Утром ингуши пошли в атаку в конном строю и зарубили около 70 чел.

Вчера во время контратаки в Кабардинском полку был убит прапор[щик] Иванов»[285].

Известный генерал П.Н. Краснов (1869–1947) позднее писал об этом времени в воспоминаниях:

«С первых чисел мая Кавказская туземная дивизия стояла на позиции по реке Прут, к северу от румынской границы. Кавказцы понарыли окопы, перешли вброд за Прут и занимали ряд селений на правом берегу. Против них была германская спешенная кавалерия и австрийская пехота. Правее их стояла 9-я кавалерийская дивизия, левее – ополченцы и далее – 10-я кавалерийская дивизия. Снарядов было мало, а в конно-горных батареях, которые были приданы туземцам, и совсем почти не было. Мы видели, как строили австро-германцы окопы, как собирались они большими толпами, и мы не могли разогнать их, помешать работам артиллерийским огнем.

Это создавало нервное настроение. Были при артиллерии и – как будто не было ее.

23 мая обнаружилось наступление на стыке между Туземцами и 9-й кавалерийской дивизией. Наступление началось после полудня, но до вечера дружный огонь Туземцев и Драгун задерживал неприятельские цепи. Перед закатом неприятель усилил артиллерию и 9-я дивизия стала отходить. Некоторое время самолюбивые Ингуши еще держались, но когда увидали, что австрийцы правее их уже переправились через Прут, они получили приказание отступить.

Солнце опускалось за низкие гряды холмов и за дубовую рощу на Черновицкой дороге, когда, с глухим гортанным говором неся своих убитых и раненых, показались цепи Ингушей и Кабардинцев и направились к деревне, где стояли их коноводы с лошадьми. Великий князь Михаил Александрович на Юго-Западном фронте. Лето 1915 г.

Ясною майскою ночью кавказцы отходили от Прута. Отступательный марш является одной из самых тяжелых операций. Психика бойца подавлена, ему все кажется потерянным, а для самолюбивых горцев это было особенно тяжело.

Автро-германцы преследовали слабо. Дивизия великого князя получила приказание отходить на заранее приготовленные позиции, на реке Днестре, и начался пятидневныймарш. Ночью шли, днем стояли, ожидали неприятеля и, где можно, отражали его атаки.

Дни сменялись ночами, и все было одно и то же. Днем дрались, ночью шли медленно, понуро, неохотно отдавая завоеванную землю. И не было сна. Питались кое-как, часто целыми днями ничего не ели»[286].

28 мая (10 июня) 1915 г. Михаил Александрович сделал очередную неутешительную запись в дневнике:

«Тлустэ.

С 11 ч. вечера вчера все наши части получили приказание отступать через Днестр у Усечко. К 12 ч. уже все полки дивизии благополучно перешли и разместились по старым местам. Штаб дивизии прибыл сюда около 11 ч. В 5 ч. приехал [Д.П.] Багратион, который командовал дивизией за мое отсутствие и до сегодняшнего дня; он сегодня веч[ером] уехал в Петроград. (В этот день Михаил Александрович написал письмо супруге Н.С. Брасовой; см. приложение. – В.Х.). Кока и я до обеда немного прошлись по полю. К обеду приехала Инна А[лександровна] [Эриванская].

Погода чудная»[287].

На следующий день в дневнике великого князя читаем:

«Утром оставался дома, а в 3 ч. поехал с [Я.Д.] Юзефовичем на авт[омобиле] до ст. Торскэ, оттуда верхом полями до ст. Двиняче. Там ген. [П.Н.] Краснов (ком[андир] 3-й бригады) руководил боем. В его отряд входили: 3-я бригада, 3-й и 4-й Заамурский конные полки и 2500 дружинников. В в[ерсте] перед нами были батареи, а в версте пехотные окопы; и те и другие довольно сильно обстреливались 6-дюймовыми чемоданами («чемоданами» на фронте называли снаряды, извергаемые крупнокалиберными осадными орудиями. – В.Х.) двойного действия. Над нами пролетел аэроплан, сделал три вспышки. Пробыв там около 1 часов Юзефович и я на авт[омобиле] уехали обратно и по пути я долго пробыл на перевяз[очном] пункте на ст. Торскэ. В 9 ч. мы вернулись и обедали.

Погода стоит страшно жаркая»[288].

Более эмоционально переданы фронтовые воспоминания генерала Петра Николаевича Краснова (1869–1947) за этот период времени:

«Я командовал 3-й бригадой этой дивизии: полками Черкесским и Ингушским. /…/ На рассвете, 29 мая, мы вошли в город Залещики, и здесь я получил приказание выставить одним полком сторожевое охранение, а другим стать на отдых в деревнях, в пяти верстах от Залещиков. В двенадцати верстах в местечке Тлусте-Място становился штаб великого князя и штаб 2-го кавалерийского корпуса. /…/

На маленькой степной станции, утонувшей в кустах белой акации, среди бесконечных полей, стоял автомобиль штаба дивизии. На пустом асфальтовом перроне ожидали князь Багратион и генерал Юзефович, начальник штаба дивизии. /…/

Подошли Ингуши, вместо отдыха попавшие в бой, подошли Саратовские роты. Роты были составлены из здоровых мужиков, бодрых, полных самоуверенности и того “шапками закидаем”, которого так много было в наших необстрелянных солдатах. Вооружены они были австрийскими ружьями (своих уже не хватало), хорошо одеты. Офицеры из запаса, саратовские помещики, производили хорошее впечатление. При виде их больших рот по двести с лишком человек стало как-то спокойнее.

Я указал боевые участки частям, и они, нерасторопно развертываясь, цепями пошли по окопам.

Был тихий, знойный майский день. Время тянулось томительно медленно. В бинокль было видно, как на опушке дубняка показывались и исчезали австрийцы. Они тоже как будто окапывались.

В двенадцать часов далеко за рощей ударила пушка, и бело-оранжевым мячиком разорвалась шрапнель несколько дальше окопов с ополченцами. За нею сейчас же другая, третья, четвертая. Две батареи австрийцев с того берега Днестра сосредоточили огонь по окопам. /…/ Австрийские пушки примолкли, и только наши грозно гремели, заставляя неприятельскую орудийную прислугу прятаться. /…/

До пяти часов дня на позиции было спокойно. В брошенном станционном буфете согрели кипяток и заварили чай. Как раз в это время на станцию, в сопровождении Юзефовича, приехал великий князь Михаил Александрович.

Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея, папахе, на крупной темно-гнедой, задонской, лошади, он красивым галопом скакал по полю, и за ним, растянувшись, скакали ординарцы-черкесы. У станции он слез.

– Ну, как у вас? – приветливо глядя большими глазами, спросил он.

Я доложил обстановку. Великий князь прошел на перрон. Кто-то из офицеров, Ингушей, предложил великому князю чаю. Он охотно согласился.

В окопы передали, что великий князь находится на позиции. /…/

Юзефович, отведя меня в сторону, сообщил, что сейчас подойдет бригада из 3-го и 4-го Заамурских конных полков, и тогда мне станет легче.

Великий князь сидел на перроне, его угощали чаем, когда в голубом небе, со стороны неприятеля показался германский аэроплан, с четко видными черными крестами на крыльях, и быстро приближался к станции.

“Сейчас бросит бомбу”, – мелькнуло в голове, и не за себя был страх, а за великого князя.

Аэроплан выпустил дымовой сигнал и стал делать круги над станцией. В воздухе тяжело загудел снаряд, разорвался левее и несколько сзади станции, бросил громадный столб дыма, и загудели и зашлепали по земле раскаленные куски чугуна и стали.

Все помыслы были направлены к тому, чтобы уговорить великого князя со станции, вокруг которой, то не долетая, то перелетая, падали и разрывались снаряды тяжелой артиллерии.

Но великий князь и слушать не хотел о том, что ему нельзя оставаться на станции. Он так же понимал свой долг, как понимали его остальные, и считал, что он не может показать людям, что боится снарядов. /…/

Обстрел станции продолжался около часа. Австрийцы выпустили за это время до шестидесяти снарядов. Ни один, однако, не попал в станцию, и у нас было только несколько раненых у кухонь ополченцев. Великий князь все время оставался на станции. /…/ В шесть часов вечера противник, вероятно считая, что на станции никого не осталось и что командный пункт нашей позиции уничтожен, прекратил обстрел, и мне удалось уговорить великого князя уехать в Тлусте. Почти сейчас после его отъезда прибыл генерал Черякин и сообщил, что сзади подходят 3-й и 4-й Заамурские конные полки, всего восемь сотен, примерно по сто человек в сотне. Я приказал ему оставить шесть сотен в версте за станцией Дзвиняч в балке, а две сотни спешить и удлинить ими левый фланг Ингушей»[289].

Генерал Карл Маннергейм (1867–1951) позднее также писал в своих воспоминаниях об этом тяжелом периоде войны:

«Десятого июля пришел приказ нашей дивизии передислоцироваться на сто километров на юго-восток. Это был хорошо известный нам участок фронта в районе Залещиков. Территория между Прутом и Днестром снова была утрачена, а противник форсировал Днестр к востоку от города. Я снова попал под командование генерала Хана Нахичеванского, выделившего в мое распоряжение две бригады из “Дикой дивизии” для ликвидации плацдарма противника и понтонного моста через Днестр.

Задачу усложняло то, что противник успел окопаться.

Хотя боевой дух в кавказских частях был высокий, им не хватало подготовки и умения. Ввиду того, что у меня не было большого доверия к их боеспособности, я поставил свою дивизию в центре на направлении вероятного главного удара. Задачей одной из кавказских бригад под командованием полковника Краснова было конной атакой углубиться в правый фланг австрийцев. Вторая бригада под командованием полковника Половцева должна была предотвратить прорыв противника через Днестр.

Наша атака была успешной, и неприятель был отброшен. Однако, несмотря на неоднократные приказы двигаться вперед, я напрасно пытался обнаружить со своего наблюдательного пункта признаки продвижения среди авказских подразделений. Их пассивность дала противнику время собраться с силами и атаковать центр.

Ситуация складывалась тяжелейшая, и я решил отдать приказ отходить на исходные позиции. Из позднейшего разбирательства выяснилось, что полковник Краснов хотел поберечь своих добровольцев! После сражения, во время одного из обедов, великий князь Михаил осудил поведение командиров бригад. Проведенная атака, во время которой было взято несколько тысяч пленных и ценное вооружение, имела, кроме этого, еще один положительный момент: неприятель уже не помышлял о продвижении вперед»[290].

Отступив за Днестр, русские армии также оставили врагу Польшу и Галицию. Конницу, благодаря которой удалось избежать катастрофы фронта, отвели на отдых. От моря до моря войска зарылись в окопы и воздвигали оборонительные сооружения. Началась позиционная война.

Великий князь Александр Михайлович (1866–1933) в своих воспоминаниях отмечал главную причину отступления русской армии:

«Наши наиболее боеспособные части и недостаточный запас снабжения были целиком израсходованы в легкомысленном наступлении 1914–1915 гг., девизом которого было: “Спасай союзников!”. Для того чтобы парировать знаменитое наступление Макензена в Карпатах в мае 1915 года, у нас уже не было сил. Официальные данные говорили, что противник выпускает сто шрапнельных зарядов на наш один. В действительности эта разница была еще более велика: наши офицеры оценивали это соотношение 300: 1. Наступил момент, когда наша артиллерия смолкла, и бородатые ополченцы предстали перед армией Макензена, вооруженные винтовками модели 1878 года с приказом “не тратить патронов понапрасну” и “забирать патроны у раненых и убитых”…

Мы оставили Галицию, потеряли Польшу и отдали немцам значительную часть северо-запада и юго-запада России, а также ряд крепостей, которые до сих пор считались неприступными, если, конечно, можно было верить нашим военным авторитетам. /…/ Никто, кроме самого Государя, не мог бы лучше вдохновить нашу армию на новые подвиги и очистить Ставку от облепивших ее бездарных генералов и политиков»[291].

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«Петербург (правильно Петроград. – В.Х.) кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетни. Говорили, что на фронте не хватает оружия и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление во главе с великим князем Сергеем Михайловичем. Бранили генералов, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было обвинить в неудачах в Галиции.

С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят – не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило думать о таком мире. Там витала лишь одна мысль – биться и биться до полной победы»[292].

Локальные бои на берегу Днестра на несколько недель приковали внимание комкора Гусейн Нахичеванского. Только в середине августа он смог выехать в Петроград, где его ждало новое поручение Государя. Временное командование 2-м конным корпусом принял барон Карл Маннергейм.

Известно, что великий князь Михаил Александрович проявлял давно и во все времена большой интерес к авиации. В его дневнике от 30 мая (12 июня) 1915 г. имеется помета:

«Мы поехали в 6-й авиационный отряд, где начальник отряда шт[абс]-кап[итан]… (далее в дневнике пропуск чистого места. – В.Х.). Они на днях получили аппарат (биплан) “Voisin” и очень довольны этим»[293].

В своем письме к супруге с фронта от 4 июня 1915 г. он сообщал:

«На днях мы пошли к нашим летчикам. Их человек 5–6, они очень симпатичные и напоминают мне моряков. Они получили французский аппарат, который так хотели получить, системы “Voisin”, мотор в 130 сил, скорость 120 верст в час, т. е. на 20 в[ерст] быстрее немецких аэропланов. В 20-х числах апреля я написал (по просьбе летчиков) письмо [великому князю] Александру Мих[айловичу], а когда вернулся сюда, просимый аппарат был уже получен, а на днях ожидается еще один той же системы. Воздушная разведка приносит все-таки большую пользу, правда, что не каждый день возможно делать разведку, но все же часто, а к тому [же] и в тылу у противника»[294].

В письме великого князя супруге от 21 июня 1915 г. мы читаем:

«Наташа, нехорошо с твоей стороны мне не верить; раз я тебе обещал не летать, значит, за твоей спиной, никогда этого и не сделаю. Я у них, т. е. у летчиков, был, когда они получили новый аппарат “Voisin”, и снимал там фотографии. На днях был воздушный бой. Два немецких аэроплана преследовали одного нашего, причем скорость была на их стороне, кроме того, они оба обстреливали его из пулеметов, а наш отстреливался одним только револьвером. Подлетая к Тлустэ, другой наш летчик поднялся на “Voisin” выручать своего товарища, но впопыхах забыл взять с собой пулемет. Оба немца оказались большими трусами и показали нашим свои удирающие хвосты. Это все происходило поблизости от нас. Батюшка [Поспелов] и Иван А[лександрович] [Кадников] в это время гуляли по шоссе и наслаждались чудным теплым вечером. Дуэль между аэропланами сначала им казалась весьма интересной, но когда начали свистеть вокруг них пули, то решили лучше спрятаться, что и сделали в дренажной трубе под шоссе. Доктор при этом проявил полную панику и летел кубарем по насыпи, а батюшка, не торопясь и смеясь, спустился с дороги, но так же, как и первый, спрятался на четвереньках в тесной и грязной трубе. – Положительно, в жизни нет трагизма без комизма»[295].

В дневнике Михаила Романова часто встречаются описания воздушных боев. Так, например, 24 июня 1915 г. он вновь записал в дневнике:

«В 8 ч. наши 2 летчика, Алексеенко и Иванов, сбили неприятельский аэроплан. Летчик был убит, а наблюдатель, по-видимому, не мог перелезть и сесть за управление. Наши на “Voisin” имели преимущество в скорости и стреляли из пулемета, а у них были винтовки, и их аппарат был “Альбатрос”. Падение произошло на наших глазах, в трех верстах или в 2-х отсюда на высоте в 2000 метр[ов]. Аэроплан падал сначала медленно по спирали, делая небольшие круги, а затем быстро пошел вниз. Мы сели на автомобиль и через 10 минут были на месте падения и приветствовали наших молодцов летчиков. Упав, аппарат сгорел, летчики были полуобуглены. В поле было множество ниж[них] чинов»[296].

На страницах периодической печати за 1914–1915 гг. стали появляться отдельные фронтовые очерки, посвященные великому князю Михаилу Александровичу и боевому пути «Дикой дивизии», которой он в то время командовал:

«Великий князь Михаил Александрович на войне.

Какая-то бодрая, ритмическая, – да это ритм, – четкость движений. Высокая, мускулистая фигура спортсмена английской складки. И что-то английское же в легком холщовом кителе с генеральскими погонами. На груди Георгиевский крест. Желтые сапоги.

На бледном, особенной здоровой бледностью слоновой кости, бритом, с удлиненным овалом лице, сияют приветливо и мягко светлые, пытливые глаза…

Именно сияют…

Такая открытая лучистость взгляда – свойство высоких, кристальночистых натур. И всматриваясь, изучая этот взгляд, начинаешь понимать обаяние, внушаемое великим князем Михаилом Александровичем всем тем, кто хоть однажды видел его близко.

В чем же секрет такого властного очарования?

Душа благородная, прекрасная угадывается во всем, в каждой фразе, в каждом взгляде, жесте.

Этот человек – сама олицетворенная искренность, так гармонично переплетавшаяся с царственной простотою. Сам, – натура прямая, с открытым сердцем. Великий князь особенно тонко чувствует фальшь, неискренность, позу…

Вот почему от нескольких поездок в Германию осталось у Его Императорского Высочества впечатление какого-то вечного и неугомонно-суетного самолюбования немцев.

– Император Александр III, отец мой, глубоким умом своим понял и разгадал всю лицемерную фальшь германской политики, раз навсегда оценил по заслугам все ее двуличие и относился к этой молодой империи соответственно твердо установившемуся впечатлению, – говорит великий князь, останавливаясь попутно на полном крушении горделивых завоевательных планов Германии…

– Она думала в каких-нибудь два, много три месяца разгромит и нас, и наших союзников… и всем побежденным продиктовать свои драконовы условия мира. Но при всей своей подготовленности и технике Германия жестоко ошиблась. От всех ее замыслов остались одни осколки. Недавнему могуществу Германии нанесен почти смертельный удар. Утрата колоний, падение коммерческой гегемонии, страшные человеческие жертвы – все это раны, которые залечиваются не скоро. Некоторые успехи австро-германцев мало меняют повисшую над ними все сгущающуюся катастрофу.

Спокойной и бодрой силою, подкупающей верою в неизбежное торжество России вместе с ее союзниками веет от слов Его Высочества.

Великий князь не только любимый всеми начальник, покрывший славою и себя самого, и дивизию, но и отважный, не знающий страха солдат.

В этом отношении у него большое сходство с королем Альбертом. Великий князь всегда на передовых позициях, всегда в сфере самого действительного, не только орудийного, но порою и винтовочно-пулеметного огня.

И при этом – удивительное спокойствие. Великий князь ободряет ласковым, приветливым словом сидящих в окопах, – он превосходный фотограф-художник.

Горцы, высоко ценящие личную отвагу, с каким-то беззаветным, чисто, мусульманским фанатизмом боготворят своего вождя. И когда перед сотнями появляется великий князь, смуглые, горбоносые лица как-то просветляются вдруг под косматыми, ужас наводящими на врага, папахами.

Между собою они любовно называют великого князя “наш Михайло”. Какие восторженные письма пишут они в свои далекие горные аулы. И каждое письмо сопровождается напоминанием, что им выпало великое счастье сражаться под командою родного брата Государя.

И после этого, какой жалкой, смехотворной должна показаться надежда Вильгельма всколыхнуть против России все мусульманское население Кавказа.

Австрийцы отчаянно защищали угнездившийся на крутом холме город. Главные силы неприятеля отступили, наконец, под стихийным натиском спешенных сотен, взбиравшихся на отвесные кручи и вырезавших кинжалами австрийские пулеметные команды.

Но чтобы задержать русских, отступление прикрывалось двумя ротами тирольских стрелков. Эти здоровенные горцы забаррикадировались в домах. Перекрестным огнем они обстреливали улицы. С крыш такали пулеметы. Великий князь первый въехал в этот город, встретивший его свинцовым ливнем.

Тогда старый, с изрубленным лицом всадник, герой нескольких войн, – количество боевых шрамов соперничало с числом крестов и медалей на груди, – отвесил низкий селям изумившему его молодому храбрецу-генералу.

– “Слава и благословение Аллаха великому джигиту…”

В устах поседевшего в кровавых схватках абрека – это высшая похвала.

Несмотря на близость довольно крупных австро-германских сил, хотя и отступавших, но зловеще спружинившихся в каких-нибудь трех, четырех верстах, великий князь остался ночевать в городе, назначив его штабом своей дивизии.

Все свободное время от кабинетной работы над картами-двухверстками, от совещаний с начальником штаба и командирами своих бригад и полков, Его Высочество отдает позициям. Великий князь поименно знает всех своих офицеров, до прапорщиков включительно.

– Львиное сердце и святая душа – характеризуют офицеры своего дивизионного. И вот уже все, до последнего человека готовы пойти за него в огонь и воду, вместе со своими всадниками.

Крутой берег большой реки. Наш берег, окутанный дымкою прозрачной ночи. Мягкие силуэты. Очертания. Легкие неслышные фигуры с тонкими талиями в черкесках и косматых папахах.

Ниже, по скату, железной паутиной лабиринтятся проволочные заграждения. Их не видишь во мраке, их чувствуешь. На другом берегу, еще выше, еще круче – то же самое у австрийцев.

Вот появляется на позициях группа: великий князь в сопровождении бригадного, полкового командира и адъютантов. Его Высочество ласково и внимательно расспрашивает офицеров о впечатлениях боевого дня, о постах, которые они занимают на своем участке. Мало-помалу создается веселый, живой бивуачный ужин.

Проголодавшийся великий князь сидит на бурке, с аппетитом ест вкусно изжаренный одним из всадников шашлык. Тут же рядом в компании товарищей благодушествует за своим собственным самоваром, прапорщик Волков, герой нескольких головоломных разведок и схваток.

Великий князь интересуется его последним подвигом, подробностями условий, при которых Волков заслужил свой Георгиевский крест. Волков рассказал, и потом:

– Ваше Императорское Высочество, прикажите стаканчик чаю.

Августейший дивизионный присаживается к нему, пьет чай.

Волков сияет весь…

– Ну, теперь у меня и этот самовар, и этот стакан – две семейные реликвии… Завтра же отошлю их к себе в Вольск.

И так это красиво вышло у него. Красиво – потому, что искренно. От самого сердца. Малейшую рисовку, деланый пафос, почувствуешь сразу.

На главной и единственной улице маленького Галицийского местечка, за проволочной оградою, стоит в палисаднике небольшой, типа заграничной виллы, домик. Это квартира великого князя. На часах – мерно шагающий взад и вперед горец конвоя в черкеске и с винтовкой.

Кабинет и спальня Его Высочества – в одной комнате, просторной и светлой. У изголовья узкой походной кровати и на столике возле нее – маленькие образки, старинные складни. Работает великий князь за большим письменным столом. Просто все, аскетически просто. Впечатление кельи. Кельи монаха-воина.

Рядом столовая. Открытые окна забраны кисейными щитами от мух. А на фоне этих белых щитов исчезает и появляется фигура дежурного конвойца. Завтрак из двух блюд – незатейлив. Сам великий князь никогда ничего не пьет, кроме воды. Разве, чтобы чокнуться, пригубит глоток меду. За столом, помимо обычной свиты, бывает кто-нибудь из приглашенных.

Великий князь – радушный и веселый хозяин, создающий живое, интересное настроение. Общая беседа не смолкает ни на минуту. Его Высочество – увлекательный рассказчик, чего бы ни касался. И в оценке общих настроений этой мировой войны, во взглядах на последние литературные новинки, в воспоминаниях о разных встречах, в описании отдельных эпизодов того или другого боя – во всем чувствуется острый, наблюдательный, искрящийся художественными штрихами ум. Порою сверкают блестки мягкого, меткого юмора. Великий князь чудесно вышутил, – к слову пришлось, – никудышного принца Вида, погнавшегося за албанской короною. Этот же юмор и в карикатурах Его Высочества, висящих на стенах и дверях столовой. Остроумные бытовые и политические шаржи в смысле рисунка и твердости линий говорят не только о талантливом дилетанте, а и о чем-то значительно большем.

Мы упомянули вскользь о том, что великий князь фотограф-художник. В сотнях великолепных снимков, в умении выбрать мотивы – угадывается артистическая, любящая природу натура. Серия зимних батальных жанров на фоне живописных Карпат – что ни снимок – шедевр.

Со свойственной ему благожелательностью великий князь охотно откликнулся на просьбу пишущего эти строки, – поместить некоторые фотографии в журнале.

Снимки мелькали с упругим коротким шелестом в крупных, длинных пальцах. Одни откладывались направо, со словами: “Это носит специальный характер”, другие ложились влево, сопровождаясь мягким, слегка грассирующим: “Это и для большой публики будет интересно”.

В последнем, как ни странно, сказывался опытный журналист, чутью которого позавидовал бы любой редактор.

Великий князь трогательной, скромной и простой любовью, он весь в этой чарующей простоте, – любит Россию и все русское. Любит нашу застенчивую деревню, любит озаренную вечерним солнцем равнину, когда гаснут порозовевшие дали, а перепел, спрятавшись в густой ниве, громко выводит свои до дерзкого смелые трели…

И в религиозности великого князя что-то напоминающее древнюю васнецовскую Москву, которая, к слову сказать, всегда так по сердцу Его Высочеству. Особенно чувствуешь человека во время молитвы. В действующей армии великий князь не пропускает ни одной обедни, и храм так гармонирует со всем его обликом. Этот храм – изумрудная лужайка, переходящая в поле волнующейся ржи. Священник в золотом сверкающих на солнце ризах служит истово и благолепно под пение солдатского хора. Прихожане – толпа наших серых героев. Впереди – высокий, стройный и гибкий – стоит великий князь. Стоит не шелохнувшись, ушедший весь целиком в молитву…

Заканчивая беглую характеристику светлого облика великого князя Михаила Александровича, скажем несколько слов об Его Высочестве – спортсмене. Великий князь по справедливости считается одним из лучших наших кавалеристов. Превосходный полевой ездок, безукоризненно красивой посадки, в совершенстве изучивший лошадь, – он имеет все данные исключительно выдающегося кавалериста.