Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова Хрусталев Владимир

Подвижной и ловкий во всех гимнастических упражнениях, Его Высочество обладает феноменальной физической силою пальцев. Колоду карт великий князь разрывает на четыре части, – пополам и каждую половину – еще надвое. Эта сила – наследственная. Покойный император Александр III сплющивал в трубку серебряные тарелки и разрывал медные пятаки»[297].

Однако вернемся к рукописным архивным материалам. Великий князь Михаил Александрович систематически продолжал писать письма своей супруге с фронта. Так в письме от 10 июня 1915 г. он сообщал из Тлустэ:

«Все последнее время инициатива в руках противника, хотя далеко не на всем фронте, и мне кажется (я почти убежден), что недалеко то время, когда перевес будет на нашей стороне и все посыпется обратно в хаотическом беспорядке, и уж больше наступать они не будут в силах. Унывать и думать, что мы не победим, просто грешно. В действующей армии дух хорош, меня только немного беспокоит, как бы в России не испортилось настроение и не началось бы движение против продолжения войны до конца полного разгрома австро-германской армии. Если только теперь заключить мир с ними, то это будет конец всякому дальнейшему мирному житью и угнетающий всех и разоряющий весь экономический быт России милитаризм окончательно погубит нас. – Армия наша огромная и в численности, несмотря на большие потери, уменьшаться не будет, а у противника она будет становиться все меньше. Кроме того, [Л.Л.] Жирар вчера привез очень утешительную новость из штаба, который в Тарнополе, а именно: подвезено огромное количество артиллеристских снарядов всех калибров, и таким образом устранится та главная причина, которая не позволяла вести решительных действий. Надо брать пример с англичан, которые гораздо тверже нас духом, ведут все в жизни систематично и что задались целью, то уж доведут до самого конца…»[298]

Иногда терпение Михаила Александровича начинало давать сбои, и он пытается усовестить свою супругу за ее напрасные нападки и придирки:

«Тяжело же мне на душе по той причине, что что бы я ни сделал, ты всегда меня осуждаешь. Не приехал я на похороны [великого князя] Константина К[онстантиновича] по той причине, что я только недавно возвратился из продолжительного отпуска и не считал себя вправе опять уезжать, ведь теперь война, а не игра в солдатики. Когда меня уберут отсюда, ну тогда дело другое, а пока я командую дивизией, то это невозможно так часто разъезжать, а если это делают другие мои родственники и делают неправильно, то это для меня не пример. Ведь я же не веселюсь здесь…»[299]

Листая фронтовые записи в дневнике великого князя Михаила Александровича, невольно внимание обратили на себя строки от 17 (30) июня 1915 г.:

«Завтракал у нас Брешко-Брешковский. Днем принимал американского и английского корреспондентов»[300].

При прочтении известной фамилии, прежде всего, приходит на память имя Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской (1844–1934), видной деятельницы народнического движения, позднее, после Февральской революции 1917 года, прозванной с «легкой руки» А.Ф. Керенского «бабушкой русской революции». Ее сын Николай Николаевич Брешко-Брешковский (1874–1943) с младенческого возраста оказался в семье дяди, в Заславле на Волыни, где и воспитывался, и вырос. Он не пошел по стопам матери в революцию, а выбрал другой путь. В годы Великой войны он являлся известным корреспондентом, занимался литературной деятельностью. Именно он был гостем «Дикой дивизии», о чем упоминается в дневниковой записи великого князя, наблюдал за ее боевыми действиями на фронте и был хорошо знаком с Михаилом Александровичем. Позднее в эмиграции Н.Н. Брешко-Брешковский написал более тридцати романов. Среди его работ был роман «Дикая дивизия», в котором дан светлый образ «августейшего командующего» ею, за что навлек на себя острую критику в эмиграции демократов и социалистов. Однако теперь этот роман опубликован и в России, что не было доступно в советские времена. Автор романа писал:

«Во главе дивизии был поставлен брат Государя – великий князь Михаил Александрович, высокий, стройный, сам лихой спортсмен и конник. Такой кавалерийской дивизии никогда еще не было и никогда, вероятно, не будет»[301].

Отметим, что в романе по поводу великого князя Михаила Александровича отражается небольшой хронологический период, когда после успехов и неудач русская армия, освободив часть Галиции, летом 1915 г. вела бои на линии реки Днестра. Имеется в романе специальная глава, посвященная «венценосному командиру». Далее Брешко-Брешковский рассказал о событиях, связанных с «Дикой дивизией» и ее отдельными представителями вплоть до Октябрьского переворота большевиков 1917 г., но о судьбе брата царя почти не упоминается. Хотя есть любопытное утверждение, что если бы личный конвой Государя Николая II в феврале 1917 г. состоял из кавказцев, как в былые времена императора Александра II, то отречения от престола они бы не допустили.

Автор Н.Н. Брешко-Брешковский написал свое произведение на основе личных наблюдений реальных событий на фронте, перечисляя многих ныне почти забытых героев.

Он приводит свои репортерские расспросы многих свидетелей боев, передавая своеобразие рядовых героев и даже кавказский акцент их слов. Так, например, из разговоров с хозяином цукерии в Тлусте-Място в Галиции выясняется, что брата царя:

«Конвой охраняет, а начальник конвоя ротмистр Бичерахов – осетин. Великий князь очень храбрый: все вперед, все вперед! А только Юзефович, полковник, начальник штаба, не пускает. “Ваше Высочества – говорит, – я вашай маменьке императрица слова дал, буду беречь ваша священии особа”… Как следует охраняет!

– Кроме конвоя, есть еще и тайная охрана?

– Есть! Четыре политических сыщик. Только он об этом ничего не знает, “Михайло”.

– Как вы сказали?

– Михайло, говорю! Наши туземни всадники так называют великий князь: “Наш Михайло”».

Н.Н. Брешко-Брешковский особо отмечал:

«Наше повествование относится к моменту, когда после успехов и неудач русская армия, освободив часть Галиции, задержалась на линии реки Днестра. “Дикая дивизия” занимала ряд участков на одном берегу, более пологом, а к другому, более возвышенному, подошли и закрепились австрийцы».

Приведем в описании Николая Брешко-Брешковского одну весьма небольшую главу «Великий князь Михаил», чтобы понять, как воспринимался наследник престола своими современниками, лучше почувствовать атмосферу тех лет. Итак, продолжаем читать некоторые места из этого произведения:

«Фельдшер Карикозов не солгал человеку с ястребиным профилем: полковник Юзефович, крепкий, приземистый, большеголовый и широкоплечий татарин, следил, чтобы во время боев великий князь Михаил не вырывался вперед и не рисковал собой.

Как только Юзефович был назначен начальником штаба “Дикой дивизии”, его потребовал к себе в Ставку Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич.

– Немедленно отправляйтесь в Киев. Вас желает видеть императрица Мария Федоровна.

В Киеве императрица, обласкав Юзефовича, сказала ему:

– Полковник, прошу Вас, как мать, берегите Мишу. Вы можете дать мне слово?

– Мое слово солдата Вашему Величеству, я буду охранять великого князя по мере сил моих…

Юзефович был верен своему слову. А держать слово было нелегко. Нужны были неустанная зоркость и внимание, настойчивость, надо было, кроме того, быть дипломатом, действовать так, чтобы, во-первых, сам великий князь не замечал опеки над собой, а во-вторых, чтобы ее – этой самой опеки – не замечали все те, перед кем можно было поставить великого князя в неловкое положение. А он, как нарочно, всегда хотел быть там, где опасно и где противник развил губительный огонь. Толкала Михаила в этот огонь отвага сильного физически, полного жизни спортсмена и кавалериста, затем еще толкала мысль, чтобы кто-нибудь из подчиненных не заподозрил, что своим высоким положением он желает прикрывать свою собственную трусость. А между тем, если подчиненные и упрекали его, то именно в том, что он часто без нужды для дела и для общей обстановки стремился в самое пекло.

Хотя польза была в том, что полки, видя великого князя на передовых позициях своих, воспламенялись, готовые идти за ним на верную смерть. Он одним появлением своим наэлектризовывал горцев. И они полюбили его, полюбили за многое: прежде всего за то, что он брат Государя и храбрый джигит, а потом уже за стройность фигуры, тонкость талии, за умение носить черкеску, за великолепную посадку, за приветливость и за то, наконец, что у него была такая же ясная, бесхитростная душа, как и у них, этих наивных всадников.

И так же просто и ясно, на виду, как под стеклянным колпаком, жил великий князь на войне. Обыкновенно генералы куда большим комфортом и блеском окружали себя.

Вся свита Михаила не превышала двух-трех адъютантов. На походах он ютился в тесных мужицких халупах вместе с офицерами, а в дни трудных зимних боев в Карпатах спал в землянках и, питаясь консервами, заболел желудочными язвами.

На длительных стоянках в городах и местечках, как то было в Тлусте-Място, он занимал две комнаты. Одна служила ему кабинетом и спальней, другая – столовой.

Сам он, кроме минеральной воды, ничего не пил, а вино подавалось для свиты и для гостей. Иногда к завтраку или к обеду приглашались командиры бригад и полков, а то и офицеры помоложе из тех, кого Михаил Александрович знал лично и по совместной службе в гвардии по черниговским гусарам, коими он командовал около двух лет в провинциальном глухом Орле, куда был сослан за свой роман с женой ротмистра Вульферта, своего однополчанина по синим кирасирам.

Теперь он был женат на бывшей мадам Вульферт морганатическим браком помимо воли своего брата – Государя и царицы-матери.

Супруге Михаила Высочайше была дана фамилия Брасовой, даже без титула – знак исключительного неблаговоления.

В этом домике под черепичной крышей, одноэтажном, наполовину выходившем во фруктовый сад, жил раньше австрийский чиновник, может быть, судья, может быть, нотариус, может быть, полицейский комиссар. С наступлением русских чиновник эвакуировался в глубь страны, дом опустел и теперь занят великим князем.

Сегодня, кроме адъютантов и дивизионного священника, приглашен к завтраку еще и Юзефович…

Скромные закуски вытянулись на тарелках и блюдах от края до края между приборами: масло, сыр, ветчина, редиска, холодное мясо. Старый придворный лакей, бритый и важный, в серой тужурке с металлическими пуговицами, больше идущий к дворцовым амфиладам, чем к этой низенькой комнате, вместе с другим лакеем, помоложе покрыл весь стол громадным куском кисеи. Так уже было заведено в летнее время: перед тем как садиться, когда кисея из белой превращалась в черную, густо облепленную мухами, – великий князь с одной стороны, а с другой кто-нибудь из адъютантов: ротмистр Абаканович или полковник барон Врангель – быстро и ловко свертывали кисею, и все мухи падали в мягкую прозрачную западню. Лакей уносил жужжащую кисею. Священник, обернувшись к иконе, читал молитву, Михаил Александрович занимал председательское кресло, и все рассаживались вдоль стола.

Так было и на этот раз.

И на этот раз, как всегда, великий князь, по врожденной застенчивости своей, не овладевал разговором, как старший по чину и по положению, а вопреки этикету, к нему обращались и его занимали.

Священник с длинными, светлыми волосами и светлой бородой, выжав на сардинку пять-шесть лимонных капель, повернул свою иконописную голову к Михаилу:

– Ваше Императорское Высочество, приходилось Вам когда-нибудь встречать германского кайзера Вильгельма?

Бледное, нежное лицо Михаила вспыхнуло. Он всегда вспыхивал, с кем бы ни говорил, будь это даже простой всадник. Непонятная застенчивость в этом более чем светском человеке, атлетически сложенном, стальными пальцами своими рвавшим нераспечатанную колоду карт и гнувшим монеты. Необычайную силу свою он унаследовал от отца, Александра III. Но, увы, не унаследовал отцовской силы воли и умения властвовать. Наоборот, у Михаила было отвращение к власти, а царственным происхождением своим он тяготился.

Священник, все еще держа горбушку лимона, ждал ответа на интересовавший его вопрос. Он случайно во время войны попал в высокие сферы и хотел узнать то, чего в обычных условиях никогда не узнал бы.

Михаил поднял глаза и как бы осветил всех мягким взглядом.

– В обществе императора Вильгельма я однажды провел около трех часов. Это было лето, кажется, в 1909 году. Я тогда путешествовал по Германии.

– Какое же впечатление он оставил о себе у Вашего Высочества? – спросил священник, весь обратившись в слух.

Михаил не сразу ответил. Ему не хотелось говорить дурно даже о том, кто сейчас воевал против России и был всегда врагом маленькой Дании, а следовательно, и царицы-матери, как датчанки.

– Мое впечатление?.. Как вам сказать, батюшка, за эти три часа – это было на германском броненосце в Киле, – император Вильгельм успел несколько раз переодеться. Я его видел в штатском, видел в мундире немецкого адмирала и, наконец, в русской форме. Он ведь был шефом Выборгского пехотного армейского полка.

– Фигляр, – тихо уронил мрачный Врангель.

– Позор, – поддержал его ротмистр Абаканович с моложавым, почти юношеским лицом.

– Хм… да… Очень даже легкомысленно для такой высокой особы, – молвил священник.

Вошел Юзефович.

– А вот и Яков Давыдович! – сейчас только вспомнил великий князь, что прибор начальника штаба оставался пустым. Юзефович, уже видевший утром Михаила, сказав, как полагается: “Ваше Высочество, разрешите сесть”, – занял свое место.

С его появлением как-то подтянулись и адъютанты, и священник. Все они побаивались резкого и самостоятельного Юзефовича. А тут он был еще и не в духе и торопливо ел, посматривая на часы.

Видя его нетерпение и угадывая, что он желает скорее остаться с ним с глазу на глаз, Михаил, как только был подан кофе, встав, обратился к свите:

– Господа, не беспокойтесь… Я пойду с Яковом Давыдовичем в кабинет.

И, высокий, стройный, легкой и в то же время упругой походкой он исчез в соседней комнате, и вслед за ним вошел и закрыл дверь Юзефович.

В домашней, не в боевой обстановке, и начальник дивизии, и начальник штаба не носили кавказской формы. Юзефович был в английском френче, а великий князь в тонком парусиновом кителе с матерчатыми генеральскими погонами, в таких же парусиновых бриджах и в мягких желтых сапогах.

– Садитесь, Яков Давыдович. Вы чем-то озабочены? Дурные вести? – Ясные глаза Михаила встретились с татарскими глазами Юзефовича.

Начальник штаба ответил не вдруг. Да и нелегко было вдруг ответить. Из штаба армии его известили: по сведениям армейской контрразведки, австрийцы готовят покушение на великого князя. По тем же сведениям, австрийским жандармам-добровольцам поручено убийство Михаила. Они должны с фальшивыми паспортами, переодетые в штатское просочиться в Тлусте-Място.

Юзефович уже приказал всех мало-мальски подозрительных мужчин арестовать и выслать из расположения дивизии. Но этого мало, надо сделать ряд обысков, облав и принять особые меры к охране великого князя.

Он колебался, с чего начать – вопрос неприятный и щекотливый. И как это всегда бывает у решительных людей, начал с первой пришедшей в голову мысли.

– Ваше Высочество, вы гуляете вечерами по местечку. Я очень просил бы сократить, даже совершенно отменить эти прогулки.

– Это почему? – удивился Михаил.

– По моим сведениям, это далеко не безопасно. Могут и не только могут, я и… ну, словом, я очень рекомендовал бы Вашему Высочеству беречься! Это мы честно воюем, не прибегая к террористическим актам, а у неприятеля все средства хороши.

– Что же, убьют меня, на мое место назначат другого…

– Но в данном случае идет речь не о начальнике туземной дивизии, а о Высочайшей особе, брате Государя, – пояснил Юзефович, – надеюсь, Ваше Высочество обещает?

– Я ничего не обещаю! – возразил великий князь с твердостью, удивившей Юзефовича.

Как слабохарактерный человек, Михаил уступал ему во многом, но до тех пор, пока эти уступки не задевали повышенного чувства самолюбия и воинско-рыцарской чести, отвлеченной, не желающей считаться с действительностью. Михаил почел бы для себя за самое унизительное и постыдное прятаться от “каких-то убийц”. И, кроме того еще, глубоко религиозный, он был уверен, что без воли Божьей с ним ничего не случится – особенный христианский фатализм, сходный с мусульманским. Юзефович увидел, что здесь ему не настоять на своем, не переспросить, не переубедить. Он только прибавил, сдерживаясь и боясь сказать лишнее:

– Должен поставить в известность Ваше Высочество, что и днем, и ночью весь город и особенно местность, прилегающую к штабу и квартире Вашего Высочества, будут охранять пешими и конными патрулями из туземцев.

– Лично был бы против, но это уж ваше право, Яков Давыдович, и в этом я вам не помеха»[302].

Великому князю Михаилу Александровичу в это нелегкое время лета 1915 г. на фронте довелось встретиться со своим давним другом с детства великим князем Андреем Владимировичем. Его друга можно было поздравить, т. к. 7 мая он стал командующим л. – гв. Конной артиллерией. В поденных фронтовых записях Михаила Александровича читаем:

«1/14 июля. Среда. Св. Космы и Дамиана.

Тлустэ и д. Глебочек.

Утром укладывались. Днем Кока и я съездили на хутор Якубовка, где кн. [Н.П.] Вадбольский. Сегодня ночью около д. Ивание переправилась небольшая часть австрийцев. – Вернувшись, в Тлустэ [великий князь] Андрей [Владимирович] ко мне приехал (с [Ф.Ф.] Кубе). После чая мы опять поехали к кн. Вадбольскому, ввиду того, что Андрей приехал инспектировать 3 конную батарею. Она оказалась на позиции, куда ехать не стоило. Мы вернулись в Тлустэ. Андрей с [Ф.Ф.] Кубе обедали у нас. В 10 ч. мы, т. е. [Я.Д.] Юзефович, [Л.Л.] Жирар, Кока и я переехали в д. Глебочек (верст 15). Батюшка [Поспелов], Кока и я разместились в хорошем домике ксендза. Легли поздно. Погода отличная.

2/15 июля. Четв[ерг]. Положение Ризы Пресв. Богородицы.

д. Глебочек.

Утром [Я.Д.] Юзефович и я поехали в штаб корпуса в Бильче. Завтракали у себя, затем поехали на позицию в д. Сцупарка в 1-ю бр[игаду] к Ларьке [Воронцову-Дашкову]. Мы вышли на Ю.З. край деревни, откуда хорошо видно было позицию до Днестра. 1 бр[игада] в 5 ч. ут[ра] вступила в дело у Днестра и действовала отлично, но удержаться не могла (соседи обнажили им фланги) и им пришлось отступить к д. Сцупарка, где заняли окопы, деревня изредка обстреливалась чемоданами. Смертельно ранен бедный Соколовский, легко – прап[орщик] Захаров и убит Килеметов. Силы противника около 12 батальонов. Всадников убито 6, ранено 27. Мы вернулись в 8 ч. [Великий князь] Андрей [Владимирович] и Кубе у нас обедали. – Погода чудная.

В Дагес[танском] п[олку] – ранен корнет Акаев, всадников 35 и 2 пулеметчика.

3/16 июля. Пятн[ица]. Св. Филиппа, митр. Моск. Св. Анатолия, патр. Цареградского.

Рождение Их Высочеств, князя Гавриила Константиновича и княгини Ирины Александровны, княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон.

Глебочек.

В 2 ч. [Я.Д.] Юзефович, Кока, Колодей и я поехали в штаб корпуса, оттуда в д. Шупарка. Там на юго-зап. опушке мы наблюдали, как 1 бр[игада] наступала цепью; был сильный ружейный огонь наших. Было взято много пленных а[встрийцев]. Затем началась сильная гроза. Мы поехали в д. Виниатынце, где находился [К.Н.] Хагондоков; были на позиции нашей к[онно]-горн[ой] батареи, которая за день очень удачно работала. В одной деревне застряли в грязи; помогали сперва бабы, а затем пленные на руках вывезли мотор. Вернувшись домой в 9 ч. 30 м. в[ечера], застал [великого князя] Андрея [Владимировича] и Кубе, которые обедали с нами. Уехали в 1 ч. 40 м. ночи. Мы удачно продвинулись к югу. Потери на всем фронте тяжелые, пленных около 1500 ч. В ночь на сегодн[яшнее] число умер Соколовский в 22 [санитарном] отр[яде] в Борщеве. Кроме того, был убит хорун[жий] Ткачей, ранено 18 всад[ников] (Кабардинский полк), а в Дагест[анском] п[олку] убит корнет Газалиев, ранены прап[орщики] Халит Захарья и Илья Хаджиев, ранен или убит прап. Вырубов, убито и ранено 67 всад[ников]»[303].

Великий князь Андрей Владимирович (1879–1956), к сожалению, подобных сведений о встрече с великим князем Михаилом Александровичем и о своей инспекционной поездке по Юго-Западному фронту (в т. ч. о посещении 3-й л. – гв. батареи) не оставил. В его дневнике имеются об этой поездке лишь краткие и отрывочные сведения общего характера:

«4 июля. Ровно.

При моем обратном проезде через Ровно, после посещения 3-й батареи, генерал-адъютант Иванов зашел в мой вагон. Наше давнишнее знакомство дало возможность поговорить о многом и очень откровенно»[304].

Вскоре, между прочим, в августе 1915 г. великому князю Андрею Владимировичу присвоили звание генерал-майора. В дни Февральской революции он находился на отдыхе в Кисловодске, где некоторое время находился под домашним арестом Временного правительства. После Октябрьского переворота большевиков он в 1918 г. вновь подвергался аресту, но уже красногвардейцев, однако вскоре был по протекции освобожден и чудом избежал участи заложника. Вместе со своим братом великим князем Борисом Владимировичем скрывался в горах, в ауле Конова, и благодаря атаману А.Г. Шкуро остался жив. Некоторое время он жил вместе с матерью и гражданской женой М.Ф. Кшесинской в Анапе. Предполагал службу в белой армии, но генерал А.И. Деникин отказал ему в этом по политическим мотивам. В мае 1919 г. они снова вернулись в Кисловодск, надеясь на скорую победу Белого движения. Он с большими трудностями в феврале 1920 г. вместе с матерью и М.Ф. Кшесинской покинул Россию. Поселился на юге Франции в Кап д’Ай. 17 (30) января 1921 г. в Каннах официально женился на упомянутой выше известной балерине Матильде Феликсовне Кшесинской (1872–1971), получившей от императора в изгнании Кирилла I титул светлейшей княгини Романовской-Красинской (28 июля 1935 г.).

Генерал-лейтенант А.А. Мосолов позднее отмечал в своих воспоминаниях:

«Младший из братьев, великий князь Андрей Владимирович, блестяще окончил Военно-юридическую академию и стал советником и идейным вождем молодого поколения своей семьи. Он и в эмиграции продолжал интересоваться политическими вопросами, и лучше всех членов Императорской фамилии был в них осведомлен. Человек очень даровитый и умный, Его Высочество вдобавок и трудолюбив»[305].

Однако вернемся к событиям на фронте. Великий князь Михаил Александрович в своем письме из местечка Глембочек писал супруге 6 июля 1915 г.:

«Моя душечка родная и дорогая Наташа, только что приехал курьер и привез твое милое письмо, за которое я тебя крепко обнимаю и нежно целую. Только, конечно, оно не длинное, но в этом никто не виноват. Теперь я объясню тебе все, что произошло с тех пор, как я тебе писал последний раз. – [Я.Д.] Юзефович и я решили, что для пользы дела лучше всего будет мне съездить к Верховному [главнокомандующему], поговорить с ним лично и сказать ему, что дивизию необходимо поставить в резерв где-нибудь в России ввиду того, что с 1 декабря она непрерывно в работе. Кроме того, я во всяком случае хотел выхлопотать себе отпуск на 6 недель, т. к. чувствую себя неважно – большая у меня слабость и ужасная вялость, я всячески борюсь против этого, но ничего не могу с собой сделать. В те дни мою дивизию изъяли из передней линии, хотели дать полкам отдых, расположив их в окрестности Тлустэ. Мой отъезд был назначен на 2 июля. Но не тут-то было! 1 июля противник переправил довольно большие силы на левый берег Днестра восточнее нас и повел наступление на небольшие наши части. Мы получили приказание туда идти, что и сделали 1-го к вечеру. Со 2-го по 5-е 1 бригада была все время в тяжелых боях и понесла тяжелые потери, офицеров убито 4, ранено 4, без вести пропал 1, а всадников убито 20, ранено 130. Ужасно жалко Соколовского, такой был жизнерадостный и великолепный офицер. Моя 2 бригада (полк[овник] Хагондоков) находится в бою с 3-го числа на другом участке и продолжает еще там находиться; у них уже 6 офицеров ранено, из них четверо тяжело.

Забыл сказать, что 1 бр[игадой] командует Ларька [Воронцов-Дашков] (очень хорошо), т. к. Багратион еще находится в отпуске и возвращается на этих днях, т. е. не позже 12 числа. К тому времени, даже раньше, я надеюсь, что эти бои здесь на нашем берегу Днестра закончатся, дивизия будет снова отведена немного назад (в резерв), и тогда я немедленно же выеду в Ставку, а оттуда домой. Боже мой! Как я соскучился и устал…»[306]. Далее Михаил Александрович, получив очередное письмо от супруги, с горечью продолжал: «То, что ты мне пишешь о Ландыше (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.), т. е. что ты его нежно, нежно любишь, и также ты пишешь, что он приезжает к тебе, потому что ты ему нравишься, и что он совсем находится под твоим шармом, а кроме того, ты говоришь, что победить такое сердце, это очень и очень много. – Я думаю, что если ты хоть немного вникнешь в смысл тех нескольких фраз, которые ты мне написала, ты сама хорошо поймешь, как больно ты мне сделала этим, и, к сожалению, теперь я убеждаюсь все больше и больше, что я был прав, когда сказал тебе, что твое чувство и любовь изменились ко мне и нет и не будет того острого и цельного чувства, которое было раньше, а вот у меня это чувство к тебе совсем сохранилось прежнее. – Да, грустно, грустно на душе у меня, я всегда как-то верил твоему чувству абсолютной любви ко мне, еще больше, чем своему, и никогда не думал, что оно могло измениться. Ты мне, может быть, скажешь, что это пустяки, что это не так, нет, Наташа, это не пустяки и эта так! – Теперь мне надо кончать и идти…»[307]

В своем дневнике Михаил Александрович только кратко записал:

«Утром писал Наташе. Завтракал у меня ген. Краснов (прощальный завтрак). Днем приехал Ларька, а после чая ген. Раух. Обедали Муженков и Никитин. Погода дождливая»[308].

Великий князь Михаил Александрович по делам службы временами появлялся в Ставке Верховного главнокомандующего. Об одной из таких встреч позднее писал генерал Ю.Н. Данилов:

«В последний раз я видел великого князя Михаила Александровича в Ставке летом 15-го года. Он командовал тогда на фронте не то дивизией, не то корпусом и по какому-то случаю приехал к нам в Барановичи. После завтрака у Верховного главнокомандующего он остался как-то один в садике перед моим управлением, в видимом затруднении – куда направиться? Увидав через окно его длинную фигуру в кавказском бешмете, я вышел к нему и предложил зайти ко мне в кабинет ознакомиться с последними сведениями, полученными с фронта.

Он благодарно улыбнулся и провел у меня более получаса, живо интересуясь всем тем, что я ему рассказывал…

Милый, симпатичный молодой человек. Такими словами охарактеризовал бы я его в качестве лица частного…

Имеет все данные быть хорошим конституционным монархом, но только в устоявшемся государстве, с твердым и хорошо налаженным аппаратом власти. Таковым он мог казаться в качестве претендента на престол.

Его скромная и искренняя натура сказалась и в его браке, соединившем его с тою, которую он избрал по влечению сердца, вопреки чопорным традициям царствующих домов»[309].

В дневнике великого князя Михаила Александровича нашло отражение посещения Ставки в Барановичах:

«15/28 июля. Среда. Приезд в Ставку Верховного Главнокомандующего.

Утром читал и делал гимнастику. Около 10 ч. уехали из Киева. Днем читал. С нашим поездом едет Софка Демидова. В 8 ч. приехали в Барановичи, где встретил ген. Кондзеровский и мы, т. е. Юзефович, Кока и я поехали обедать в столовую дежурства, были военные агенты. Потом мы отправились в наш вагон, кот[орый] был на царской ветке. Николаша уехал сегодня в Седлец, вернется завтра утром. Погода жаркая, вечером шел дождь.

16/29 июля. Четверг. Ставка и отъезд в Гатчину.

Завтракали у Николаши в шатре. Потом был у него в вагоне, затем сделал визит ген. Кондзеровскому, Данилову и Ронжину, затем виделся с Дмитрием [Павловичем]. В 7 ч. обедали. В 9 ч. со скорым поездом поехали в Гатчину. Юзефович остался до завтрашнего дня в Ставке, потом едет в Петроград. Погода хорошая»[310].

После посещения Ставки великий князь Михаил Александрович, как и обещал супруге, отправился в Гатчину в краткосрочный отпуск. Он продолжал делить себя между ратной службой на фронте и короткими отпусками в кругу семьи.

При Ставке Верховного главнокомандующего в это время нес службу великий князь Дмитрий Павлович. Служба там считалась почетной, но она не всех удовлетворяла. Дмитрий Павлович в своем очередном письме к Н.С. Брасовой писал по этому поводу:

«Ставка Верховного Главнокомандующего. 21 июля 1915 года.

Наталия Сергеевна, родная, извините меня великодушно за столь поздний ответ на Вашу милую телеграмму, в которой Вы спрашиваете меня относительно места моего пребывания и моей жизни. – К сожалению, я сижу в Ставке и, по-видимому, пустил здесь глубокие корни. Мое начальство и слышать не хочет о моем возвращении к себе в полк, что мне очень неприятно. Вся душа моя и чувство долга говорят мне о необходимости возвращения в конную гвардию. Мне даже неприятно думать о том, как могут теперьсмотреть на меня мои полковые товарищи, и они будут правы, осуждая мое отсутствие у полка! – Какое мое настроение? – Да разве оно может быть хорошим. Слишком тревожное время переживается, чтобы можно было бы быть веселым. Но надо глубоко верить в то, что испытания временны, что наступит время, когда мы сможем вздохнуть легко и свободно и смело и весело взирать на будущее, видя перед собой близкую славную победу!

Вас, родная, вероятно, интересует тоже и личные мои переживания. Так надо сказать, что, конечно, они во многом отвечают общим настроениям. Жизнь здесь, кроме того, довольно однообразна и иногда до боли хочется поговорить с кем-нибудь по душе, помимо военных вопросов. Вот пишу я Вам теперь, дорогая Наталия Сергеевна, и невольно вспоминается время милой Москвы. “Пишите мне что хотите, о чем хотите, только пишите”. Я чувствую, что эти мои слова опять хотят ожить на этих листках, но, боясь быть однообразным, я скажу другое: не забывайте меня и, чтобы я это чувствовал, – пишите!

Гатчина! Как маленькая лошадь, вспоминаете ли нашу милую прогулку по парку? Как хорошо было!.. Видел я здесь Мишу. И был я этим несказанно доволен. Он меня глубоко тронул своим ласковым и сердечным отношением, и когда он уехал, то у меня было чувство, что уехал человек мне родной и близкий. Показал он мне Вашу телеграмму со справкой насчет местонахождения «Ландыша» и мы много этому смеялись, а мне лично опять вспомнилась Москва, этот милый, любимый город.

Да! Много, родная, очень много мог бы я написать Вам в этом письме, но иногда лучше не кончать свои мысли!.. Да и боюсь я, что надоел я Вам своим письмом. Пишу Вам за час до отъезда моего на два-три дня из Ставки, а когда вернусь, надеюсь найти у себя от Вас словечко.

Ну, а за сим будьте счастливы, веселее, берегите ногу, не скачите так на одной ноге (где громадная черная туфля?).

Крепко обнимаю Мишу, сердечный поклон Джонсону. А Вам от меня милая, мой глубокий и сердечный привет и еще многое… Храни Вас Бог.

Глубоко преданный Вам

Дмитрий.

P.S. Письмо пошлите ко мне на Невский, 41, оно будет мне прислано с фельдъегерем и не подвергнется перлюстрации»[311].

Михаил Александрович был в курсе переписки между Н.С. Брасовой и великим князем Дмитрием Павловичем. Конечно, далеко не все ему нравилось в неожиданно создавшемся (как ему казалось призрачном) любовном треугольнике. Наталия Сергеевна Брасова была на 11 лет старше своего нового поклонника и, вероятно, это был только легкий флирт с ее стороны, чтобы подразнить своего супруга. Однако это оказалась не совсем безвинная игра. На этой почве бывали, судя по фронтовой переписке супружеской четы, и размолвки, и взаимные обиды. Так, в одном из писем за 1916 г. великий князь Михаил Александрович к графине Брасовой с горечью написал:

«Теперь окончу слишком уж длинное послание. Нежностей никаких писать не буду, потому что они уж давно тебе надоели и не нужны, мне это больно, даже невыносимо, но это так, так и так!

Да хранит тебя Бог, будь здорова и береги себя, пораньше ложись и поменьше носись, – нельзя так утомляться.

Целую твои руки.

Весь и, несмотря на все, пока еще, твой

Миша»[312].

Неудачи на фронте многие пытались объяснить сначала нехваткой снарядов и военных припасов, затем вмешательством правительства и политиков в дела Ставки, повальной шпиономанией. Страна переживала кризис. Все чаще циркулировали слухи о возможном дворцовом перевороте и участии в нем великого князя Николая Николаевича. Особенно было встречено «в штыки» известие о намерении императора Николая II взять на себя бремя Верховного главнокомандующего. Так, например, вдовствующая императрица Мария Федоровна категорически отвергала эту идею. В ее дневнике имеется запись за 12 (25) августа 1915 г.:

«Ники пришел со всеми 4-мя девочками. Он сам начал говорить о том, что хочет принять на себя высшее командование вместо Николая [Николаевича]. Я была в таком ужасе, что со мной едва не случился удар. Я высказала ему все. Я настаивала на том, что это будет крупнейшей ошибкой! Я умоляла его этого не делать. В особенности теперь, когда наше положение на фронте такое серьезное. Я добавила, что если он так поступит, то все усмотрят в этом приказ Распутина. Мне кажется, что это произвело на него впечатление, потому что он сильно покраснел! Он не понимает, как это опасно и какое несчастье это может принести нам и всей стране»[313].

На закрытом заседании Совета министров 6 августа 1915 г. было объявлено о решении Николая II лично возглавить армию в столь ответственный и критический момент, переживаемый Россией.

Напомним, что Николай II еще в самом начале Первой мировой войны на совещании Совета министров, состоявшемся 19 июля (1 августа) 1914 г. в Петергофе, ставил вопрос, чтобы самому возглавить армию, но не получил поддержки присутствующих. Императору были известны настроения в Ставке. До его сведения давно доходили слухи, что великий князь Николай Николаевич позволял себе говорить многие недозволительные вещи, как, например, что императрицу Александру Федоровну «надо заточить в монастырь». Однако можно предположить, что император знал о многих «тайных делах» Николая Николаевича и это сыграло также определенную роль в его смещении с поста Верховного главнокомандующего. Когда министр Императорского двора граф В.Б. Фредерикс начал было заступаться за великого князя перед Николаем II, то тот, хлопая рукой по папке, резко ответил: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом». Столь ответственный шаг Государя Николая II – лично возглавить армию, насторожил не только представителей оппозиции, но и монархистов. Оппозиция предвидела, что такой шаг императора, с одной стороны, осложнит ей критику хода военной кампании и политическую борьбу за власть, а с другой, при победоносном окончании войны, едва ли удастся добиться уступок в управлении государством. Сторонники монархии опасались, что неудачи на фронте будут непосредственно отражаться на популярности императора. Ряд министров пытались убедить Николая II не брать на себя ответственности за обстановку на фронте, утверждая, что это все усложнит управление государственными делами. В коллективном письме ряда министров, обращенном к царю, прямо указывалось, что его отъезд в Ставку «грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями»[314]. Однако решение Государя осталось непоколебимым.

Великий князь Дмитрий Павлович на фоне автомобиля

Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин предостерегал своих коллег, что любая попытка переубедить императора в своем решении не будет иметь успеха. Его речь не достигла своей цели, но она дает объяснение позиции Николая II:

«Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага. Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-нибудь влияния. Оно подсказано сознанием царского долга перед Родиной и перед измученной армией. Я так же, как и военный министр, прилагал все усилия, чтобы удержать Его Величество от окончательного решения и просил его отложить до более благоприятной обстановки. Я тоже нахожу принятие Государем командования весьма рискованным шагом, могущим иметь тяжелые последствия, но он, отлично понимая этот риск, тем не менее не хочет отказаться от своей мысли о царском долге. Остается склониться перед волей нашего царя и помочь ему»[315].

Ярко запечатлела эти события графиня Мария Эдуардовна Клейнмихель (1846–1931) в своих воспоминаниях:

«Когда Государь, по совету Государыни, решил в 1915 году взять на себя командование армией, Фредерикс имел смелость ему сказать: “умоляю, Ваше Величество, этого не делать. Лавры, которых Вы доискиваетесь, обратятся вскоре в шипы”. – “Вы считаете меня, следовательно, неспособным”, – спросил Государь обиженным тоном школьника, которому сказали, что он еще не настолько вырос, чтобы понимать то или другое. “Скажу Вам откровенно, Ваше Величество, военное искусство надо долго изучать. Вы же командовали всего одним эскадроном гвардейских гусар. Вы должны были взять на себя это командование при вступлении на престол – но этого не достаточно для того, чтобы командовать армиями, особенно в военное время”. “Вы забываете, – возразил Государь, – что я постоянно присутствовал на маневрах и, между прочим, при мне будет постоянно находиться генерал Рузский, авторитет и военные познания которого вне всяких сомнений”. – “Разрешите мне как старому слуге Вашему, – сказал Фредерикс, – снова Вас умолять: не принимайте этот ответственный пост, назначьте на него этого самого генерала Рузского, или генерала Алексеева, или кого хотите. Не покидайте Петербурга, Вашей столицы. Не лишайте себя возможности критиковать других и не ставьте себя в положение критикуемого. Как главнокомандующий Вы будете ответственны за все Ваши поражения, а Бог ведает – что нас ожидает”. – “Меня любят народ и армия, – сказал Государь, – и я чувствую, что среди армии я буду в полной безопасности. Впрочем – мое решение непоколебимо”.

“Два часа спустя, – рассказывал мне Фредерикс, – я был призван к Государыне. Она сказала мне недовольным тоном: “Государь сообщил мне свой разговор с Вами. К чему было его волновать именно в то время, когда он должен был собрать всю свою энергию, все свои силы?” – “Я сказал ему то, что моя преданность и моя совесть заставили меня сказать. Я считаю его решение быть командующим войсками унижающим его царское достоинство, его неприкосновенность”. – “Вы, может быть, предпочли бы, – продолжала Императрица, – чтобы Николай Николаевич и далее, по частям, забирал у него власть под тем предлогом, что это требования главной квартиры, которым все должно быть подчинено. Великий князь требует, чтобы министры поехали в Барановичи для совместной с ним работы. Он постепенно устраняет Императора, от какой бы то ни было власти, и министры, прекрасно это видя, часто отвечают Государю на его приказы, – что они предварительно должны посоветоваться с великим князем Николаем Николаевичем. Такое положение – нестерпимо. Государь, в действительности, устранен от дел, и я вижу приближение того дня, когда Николай Николаевич займет его место”. – “Но, ведь, я никогда не отсоветовал Государю удалить Николая Николаевича и назначить на его место кого-либо другого, например: “Алексеева, Рузского, Брусилова”. – “Вы ведь знаете, – возразила Императрица, – что при его характере – это неисполнимо. Он, к несчастью, боится своего дяди и не был бы в силах бороться с ним. Единственным исходом для него является – взять на себя главное командование. Верьте мне, я все это хорошо обдумала и провела не одну бессонную ночь. Кроме того, разлука с Государем для меня не легка. Если к нам отнесутся не сочувственно в обществе и в среде высшего командования, т. е. среди креатур великого князя, то я положительно знаю, что солдаты и народ будут на нашей стороне”»[316].

Приближенная к Царской семье Анна Александровна Вырубова (1884–1964) в воспоминаниях дала описание этих событий следующим образом:

«Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говорится, лица не было; он почти потерял свое всегдашнее самообладание. “Так не может продолжаться, – вскрикнул он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию; я вижу ошибки, – и должен молчать! Сегодня говорил мне Кривошеин, – продолжал Государь, – указывая на невозможность подобного положения”.

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России. После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или Государыни, или моей, стать самому во главе армии; это было единственно его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден. “Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии”, – говорил неоднократно Государь. Свидетельствую, так как я переживала с ними все дни до его отъезда в Ставку, что императрица Александра Федоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как пишет в своей книге Жильяр, и что будто из-за сплетен, которые я распространяла о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, Государь решился взять командование в свои руки. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как о том он говорил в моем присутствии.

Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: “Ну, молитесь за меня!” Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и, когда пробило 11 часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: “Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!” Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: “Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: “Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!” Некоторые министры выглядели как в воду опущенные”.

Государь казался мне иным человеком до отъезда. Еще один разговор предстоял Государю – с императрицей-матерью, которая наслышалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д., и думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу Государя, она уговаривала его отказаться от своего решения. Государь ездил к императрице-матери в Петроград, в Елагинский дворец, где императрица проводила лето. Государь рассказывал, что разговор происходил в саду; он доказывал, что если будет война продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение. Государь передавал, что разговор с матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и что они расстались, не поняв друг друга»[317].

Некоторые министры затаили на императора Николая II обиду, т. к. бывали в их карьере случаи, когда он их хвалил и награждал за службу, а вскоре отправлял в отставку. Правда, это не исключало, что через какой-то промежуток времени они могли опять оказаться на ответственных должностях, если их ошибки были не столь велики. Император не любил вступать в дискуссии и детально объяснять, что он хотел от своих министров. Конечно, при желании, как известно, можно научить и «слона играть на барабане», но как говорится в народной поговорке: «Стоит ли овчинка выделки?». Проще было найти другого чиновника на высокий пост, который бы не забывал, что прежде всего должны быть интересы государства, а «не своя личная польза». Если между сановниками случались интриги и открытые конфликты, то «самодержец» обычно не выяснял долго, кто прав или кто виноват. Он часто убирал обоих, что являлось острасткой на будущее для других государственных мужей и предотвращало «ведомственные войны». Государственный аппарат, по убеждению императора, должен был действовать как одно целое: четко и слаженно. Императора Николая II его недоброжелатели (особенно в советские времена) упрекали как «никудышного управленца» и не имеющего сильной воли, который не терпел тех, кто начинал своей славой «бросать на него тень». Стоит напомнить, что благодаря последнему царю во главе правительства стояли такие выдающиеся личности, как С.Ю. Витте и П.А. Столыпин, а Российская империя выдвинулась на передовые позиции в мире. Правда, когда как, казалось, всесильный и незаменимый граф С.Ю. Витте за интриги получил отставку, то он посвятил себя написанию весьма тенденциозных воспоминаний, в которых порой сквозит большая обида. В беседе с писателем А.С. Сувориным он с нескрываемым раздражением высказал, что император Николай II не «самоволец, а своеволец». В этом замечании, не правда ли, есть какое-то противоречие тому утверждению, что у царя была слабая воля. Конечно, все познается в сравнении. Вскоре в России наступили времена правления государственного деятеля, в характере которого и даже в выбранном им псевдониме, звучала зловещая воля – И.В. Сталин. Этим деятелем до сих пор некоторые наши соотечественники восхищаются, как заботливым «отцом народов» и талантливым управленцем, «поднявшего страну с колен» на недосягаемую высоту. Хотя эту страну он и его соратники (общими усилиями) уронили после революций 1917 года в пропасть анархии и экономического хаоса. Не стоит забывать и о методах управления Сталина, когда начальники выполняли свою должность не столько «на совесть», сколько «за страх». Можно было в любой момент оказаться в тюрьме, в лагерях на Соловках или попасть под расстрел. Приближенным к Сталину наркомам или министрам нужно было к тому же обладать талантом «приспособленцев» и на интуитивном уровне почувствовать, что желает «вождь народов» или «хозяин». Генеральный секретарь на самом деле обладал властью большей, чем последний самодержец Николай II. Сталин фактически направлял все свои усилия, как бы усидеть на вершине государственной пирамиды, построенной большевиками. Социальный мировой эксперимент, основывающийся на сталинском тезисе «обострения классовой борьбы в условиях построения социализма», стоил больших жертв для простого народа. Каждый гражданин нашей “свободной” социалистической страны в случае малейшего несогласия или роптания оказывался под прессом отлаженной карательной системы ГУЛАГ. Однако путь к всеобщему добру не должен проходить через насилие, иначе добрыми намерениями дорога может быть вымощена в ад. Это не раз бывало во всемирной истории человечества.

В самой Ставке, которую перевели в Могилев, шла также невидимая борьба. Так, например, даже за два дня до своей смены великий князь Николай Николаевич пытался, по свидетельству протопресвитера Российской армии и флота отца Георгия (Шавельского), повлиять на ситуацию:

«Когда я вошел к великому князю, у него уже сидел генерал Алексеев. Великий князь сразу же обратился к нам.

“Я хочу ввести вас курс происходящего. Ты, Михаил Васильевич, должен знать это как начальник Штаба; от о. Георгия у меня нет секретов. Решение Государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Еще задолго до этой войны, в мирное время, он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекала военная слава. Императрица, очень честолюбивая и ревнивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, … он назначил меня Верховным. Как вы знаете оба, я пальцем не двинул для своей популярности, она росла помимо моей воли и желания, росла и в войсках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило императрицу, которая все больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу ее мужа… Увольнение мое произвело самое тяжелое впечатление и на членов Императорской фамилии, и на Совет Министров, и на общество… Конечно, к должности, которую он принимает на себя, он совершенно не подготовлен. Теперь я хочу предупредить вас, чтобы вы, со своей стороны, не смели предпринимать никаких шагов в мою пользу… Иное дело, если Государь сам начнет речь, тогда ты, Михаил Васильевич, скажи то, что подсказывает тебе совесть. Так же и вы, о. Григорий”»[318].

В воспоминаниях бывшего военного министра В.А. Сухомлинова имеются строки, посвященные смене Верховного главнокомандующего:

«Легко поддававшийся влиянию Николая Николаевича, своего дяди, Государь введен был многократно в заблуждение, и чаша терпения, наконец, переполнилась.

Но случилось то, что и великий князь не ожидал; – Государь его сменил и стал сам во главе действующей армии, о чем он так мечтал и настаивал, на тот случай, если бы мы вынуждены были воевать.

Вот что мне говорил по этому поводу граф Фредерикс, когда это свершилось.

– “Когда мы подъезжали к Могилеву, я решился пойти к Государю и высказать те опасения, которые меня смущали в том отношении, что Его Величество не справится с тем делом, которое берет на себя, и советовал оставить великого князя Николая Николаевича при особе Его Величества. Таким образом, у Государя, в трудных случаях, было бы с кем посоветоваться. И я никогда не видел Государя таким, каким он отвечал мне на это, – его решительный, не допускающий возражения тон и вид поразили меня.

– Граф, – сказал мне Его Величество, – мы сейчас будем в Ставке, – я приглашу великого князя к обеду, а Вы пригласите к столу его свиту, как обыкновенно; а завтра утром мы проводим Николая Николаевича на Кавказ.

И ни слова больше, а наклонением головы он дал мне понять, что аудиенция окончилась”»[319].

Несмотря на противодействие многих, Государь решил осуществить свой замысел и отправился в расположение Ставки Верховного главнокомандующего в Могилев.

Ставка Верховного главнокомандующего являлась высшим органом управления действующей армией и флотом, местопребыванием Верховного главнокомандующего Вооруженными силами России во время Первой мировой войны. В Ставке при Верховном главнокомандующем состоял штаб. В нем в начале войны насчитывалось 5 управлений: генерал-квартирмейстера, дежурного генерала, начальника военных сообщений, военно-морское и коменданта Ставки. Первоначально она находилась в Барановичах, а с 8 (21) августа 1915 г. – в Могилеве. В последующем на штаб Ставки были так же возложены вопросы материально-технического обеспечения войск. Численность ее постоянно увеличивалась. В состав Ставки в 1917 г. входило 15 управлений, 3 канцелярии и 2 комитета (всего свыше 2 тыс. генералов, офицеров, чиновников и солдат).

Император Николай II прибыл в Ставку в Могилев, отдал следующий приказ:

«Приказ Армии и Флоту 23-го августа 1915 года.

Сего числа, я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.

С твердой верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе, будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской.

Николай»[320].

В тот же день император подписал рескрипт на имя бывшего Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича о назначении его Наместником Кавказа.

Великий князь Андрей Владимирович чуть позднее сделал характерную запись в своем дневнике:

«Итак, свершилось то, о чем так много все говорили, судили, волновались и беспокоились. Одна группа лиц осталась недовольна, а именно, мне кажется, та группа, для которой всякое усиление власти нежелательно. Естественно, что Государь, опираясь непосредственно на свою армию, представляет куда большую силу, нежели, когда во главе армии был Николай Николаевич, а он сидел в Царском Селе. Большинство же приветствовало эту перемену и мало обратило внимание на смещение Николая Николаевича. Отмечают лишь, что рескрипт Николаю Николаевичу холоднее рескрипта графу Воронцову»[321].

Этим решительным шагом император возложил на себя всю ответственность за положение на фронтах и в действующей армии. Тем самым был положен конец распрям во взаимных обвинениях генералов друг друга и правительства за неудачи в военных действиях и плохом снабжении фронта боеприпасами. Перед монархом не поспоришь. Оппозиции также пришлось на какое-то время поубавить пыл в критике «всего и всея», добиваясь своего участия в государственном аппарате управления великой державой.

Император Николай II на коне в прифронтовой полосе

Этот акт вдохновил армию и был причиной резкого изменения положения на фронте после смены Верховного командования. Начальником штаба Ставки был назначен генерал М.В. Алексеев (1857–1918), которому Николай II отдал предпочтение как опытному и трудолюбивому штабному работнику. Государь своим всегда спокойным и уравновешенным отношением к подчиненным и к событиям на фронте вселил веру в свои силы начальника штаба и помог ему проявить свои способности как незаурядного стратега. Позитивные перемены в Ставке и в действующей армии отмечали многие современники. Великий князь Андрей Владимирович писал в дневнике:

«Смена штаба и вызвала общее облегчение в обществе. В итоге все прошло вполне благополучно. В армии даже все это вызвало взрыв общего энтузиазма и радости. Вера в своего царя и в Благодать Божию над ним создала благоприятную атмосферу»[322].

Поступок императора, как показали события, оказался оправданным на тот момент: фронт вскоре стабилизировался, улучшилось снабжение армий и т. д. Позитивные сдвиги вынуждены были признать многие противники этого решения. Жандармский генерал А.И. Спиридович свидетельствовал:

«После отъезда великого князя стало как-то легче. Как будто разрядилась гроза. Кто знал истинный смысл совершившегося, крестились. Был предупрежден государственный переворот, предотвращена государственная катастрофа». Он также далее подчеркивал: «Принятие Государем Верховного командования было принято на фронте хорошо. Большинство высших начальников и все великие князья (не считая Петра Николаевича, брата ушедшего) были рады происшедшей перемене. Исторические предсказания изнервничавшихся министров не оправдались»[323].

Месяц спустя великий князь Андрей Владимирович отмечал в своем дневнике:

«Как неузнаваем штаб теперь. Прежде была нервность, известный страх. Теперь все успокоилось. И ежели была бы паника, то Государь одним своим присутствием вносит такое спокойствие, столько уверенности, что паники быть уже не может. Он со всеми говорит, всех обласкает; для каждого у него есть доброе слово. Подбодрились все и уверовали в конечный успех больше прежнего»[324].

Однако были и другие мнения. Генерал А.А. Брусилов об этих событиях писал следующее:

«Во время летнего наступления 1915 года на наши Северо-Западный и Западный фронты наши армии отступали чрезвычайно быстро, уступая противнику громадное пространство нашего отечества; насколько я могу судить по доходившим до меня в то время сведениям, во многих случаях это происходило без достаточного основания. Император Николай II и цесаревич Алексей Николаевич на вокзале в Могилеве

Вскоре после этих горестных событий было обнародовано, что Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич смещен и назначен кавказским наместником, а должность Верховного главнокомандующего возложил на себя сам Государь. Впечатление в войсках от этой замены было самое тяжелое, можно сказать, удручающее. Вся армия, да и вся Россия, безусловно, верила Николаю Николаевичу. Конечно, у него были недочеты и даже значительные, но они с лихвой покрывались его достоинствами как полководца. Подготовка к этой мировой войне была неудовлетворительна, но тут вел. кн. Николай Николаевич решительно был ни при чем; в особенности же – в недостатке огнестрельных припасов войска винили не его, а военное министерство и вообще тыловое начальство. Во всяком случае, даже при необходимости сместить вел. кн. Николая Николаевича, чего в данном случае не было, никому в голову не приходило, что царь возьмет на себя при данной тяжелой обстановке обязанности Верховного главнокомандующего. Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал и что взятое им на себя звание будет только номинальным, а за него все должен будет решать его начальник штаба»[325].

Можно заметить, что в этих словах знаменитого генерала А.А. Брусилова больше сквозит недоброжелательность к генералу М.В. Алексееву, которого он не любил, чем объективная оценка той ситуации. Он предчувствовал и понимал, что начальник штаба Царской Ставки при Государе будет иметь еще большую власть в выработке стратегических планов, чем это было при великом князе Николае Николаевиче, и это вызывало в нем неадекватную реакцию приступа раздражения и зависти.

По воспоминаниям протопресвитера русской армии и флота Г.И. Шавельского (1871–1951), произошли большие перемены к лучшему в Ставке и на фронтах за короткий период времени:

«С переездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в Царскую. Явилось много новых людей, ибо Государь приехал с большой Свитой. Лица, составлявшие Свиту Государя в Ставке, делились на две категории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; Свиты Его Величества генерал-майоры: В.И. Воейков, князь В.А. Долгоруков, гр. А.Н. Граббе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хирург С.П. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил [то] в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны 1-го ранга Н.П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Ставке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Павлович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф»[326].

По замечаниям штабс-капитана М.К. Лемке (1872–1923), состоявшего при штабе Ставки в Могилеве:

«Прежняя Ставка при Николае Николаевиче и Янушкевиче только регистрировала события; теперешняя, при царе и Алексееве, не только регистрирует, но и управляет событиями на фронте и отчасти в стране. Янушкевич был совсем не на месте, и прав кто-то, окрестивший его “стратегической невинностью”. Расстроенность разных частей армии значительна и вполне известна. Царь очень внимательно относится к делу; Алексеев – человек очень прямой, глубоко честный, одаренный необыкновенной памятью. /…/ Его доклады царю очень пространны. Новый штаб хочет отдалить себя от дел невоенных и стоит совершенно в стороне от придворных интриг; Алексеев и Пустовойтенко ничего не добиваются, ведут дело честно, не шумят, пыль в глаза никому не пускают, живут очень скромно. Собственно штаб – не по форме, а по существу – составляют Алексеев, Пустовойтенко, генерал-майор Вячеслав Евстафиевич Борисов и Носков. Это его душа, все остальное – или исполнители их воли и решений, или мебель»[327].

Вернемся к некоторым фронтовым проблемам того периода. О судьбе гвардии в действующей армии жандармский генерал-майор А.И. Спиридович писал в воспоминаниях следующее:

«Старая Ставка не жалела гвардию. В этом обвиняли Генеральный штаб в целом, некоторых генералов Ставки персонально. Великий князь Борис Владимирович был уполномочен доложить Государю, что в настоящее время в двух гвардейских корпусах насчитывалось лишь одиннадцать тысяч человек. Великий князь был в восторге от того, что Государь принял командование. Он знал все недочеты старой Ставки. Ему пришлось однажды в Царском Селе лично слышать от Государя, что Ставка скрывает от него правду, что он не знает, что происходит в армии»[328].

Командирами гвардейского (с декабря 1915 г. именовался 1-й гвардейский) корпуса в начале Великой войны были генерал от кавалерии Владимир Михайлович Безобразов (29 января 1912 – 28 августа 1915), генерал от инфантерии Владимир Аполлонович Олохов (25 августа – 8 декабря 1915). Начальники штаба корпуса: генерал-майор граф Григорий Иванович Ностич (1 марта 1912 – 28 февраля 1915), генерал-майор Владимир Васильевич Антипов (18 мая – 21 декабря 1915). В составе корпуса находились: 1-я и 2-я гвардейские пехотные дивизии, гвардейская стрелковая бригада. С началом войны в августе 1914 г. корпус В.М. Безобразова (1857–1932) вошел в состав 1-й армии генерала П.К. Ренненкампфа (1854–1918), действовавшей в Восточной Пруссии. Однако уже в августе 1914 г. Гвардейский корпус был передан для поддержки 4-й армии генерала А.Е. Эверта (1857–1926). В кампанию 1914 г. русская гвардия, участвуя в боях, нанесла чувствительный урон противнику, но и понесла тяжелые потери; фактически за 1914–1915 гг. почти полностью был уничтожен довоенный офицерский состав корпуса. В 1915 г. корпус входил в состав 12-й армии, а в конце июня 1915 г. передан в 3-ю армию генерала Л.В. Леша (1862–1934).

Следует отметить, что 1915 г. оказался наиболее тяжелым (в связи с кризисом вооружений) для Российской империи. Русские армии с боями отступали по всей гигантской линии фронта от Балтики до Черного моря. В июне были сданы Перемышль и Львов, в августе – Варшава, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Брест-Литовск, Вильно. В Прибалтике германские войска вышли к Рижскому заливу.

По свидетельству штабс-капитана М.К. Лемке:

«В Новогеоргиевске мы потеряли более 100 000 чел. и 700 орудий. Немцы стреляли из 10-дюймовых, а сами поражаемы не были – вот основная причина. Вся армия отошла от крепости, предоставив ее самой себе. /…/ Алексеев был очень потрясен, сидел некоторое время, взявшись за голову, потом полтора часа молился у себя в комнате на коленях и вышел уже спокойный»[329].

По словам английского посла в России Бьюкенена:

«Один момент Петроград был в такой опасности, что были предприняты меры к перевозке архивов и золотого запаса в Вологду. Стоял также вопрос о вывозе художественных ценностей Эрмитажа, но царь запретил это из боязни вызвать панику. К счастью, продвижение немцев было остановлено и приготовления к эвакуации столицы были прекращены»[330].

Во второй половине сентября 1915 г. фронт стабилизировался на линии Рига – Барановичи – Пинск – Дубно – Тернополь – Черновцы – река Прут, и обе стороны перешли к обороне. Однако стратегический план Германии – вывод России из войны так и не был осуществлен. После этого боевые действия как на востоке, так и на западе приняли позиционный характер.

Император Николай II, находясь в Царской Ставке в Могилеве, почти каждый день писал и получал письма от супруги Александры Федоровны. Царская чета в этой переписке порой упоминала о великом князе Михаиле Александровиче. В письме императрицы Александры Федоровны от 31 августа 1915 г. супругу в Царскую Ставку имеются такие строки:

«Не пошлешь ли ты за Мишей, чтобы он побыл с тобой некоторое время перед своим возвращением? Это было бы так славно и уютно для тебя. Да и полезно убирать его подальше от нее (имеется в виду Н.С. Брасова. – В.Х.). Кроме того, твоему брату подобает быть около тебя»[331]. Так, например, Государь в своем письме от 4 сентября 1915 г. в Царское Село сообщал Государыне: «Вчера прибыл Борис (имеется в виду великий князь Борис Владимирович. – В.Х.) с интересными бумагами для меня от ген[ерала] Олохова – преемника Безобразова. Приятно слышать такие похвалы Бор[ису] со всех сторон, и как его любят не только в его собственном полку, но и в других. У меня есть мысль назначить его походным атаманом вместо превосходного ген[ерала] Покотило, который две недели назад снова вернулся на Дон. Я уверен, ты спросишь меня, почему не Миша? Но я хочу попробовать подержать его рядом со мной, а там – посмотрим, быть может, он сможет получить командование кавалерийским корпусом Хана Нахичеванского»[332].

В телеграмме № 64 из Ставки в Царское Село от 9 сентября 1915 г. Государь сообщал супруге:

«Горячо благодарю тебя, любовь моя, Татьяну и Крошку. Надеюсь, что ты не очень утомляешься. Миша просился приехать, очень рад увидеть его в скором времени. Вести чуточку лучше. Бог даст, через несколько дней они станут совсем утешительны. Погода холодная, более ясная. Крепко целую. Ники»[333].

В очередном письме от 9 сентября императора Николая II имеются такие строки к супруге:

«Миша прислал телеграмму, спрашивает, может ли он приехать к концу недели. Я буду очень рад видеть его здесь»[334].

Через несколько дней, т. е. 11 сентября 1915 г., Государь сделал пометку в дневнике о приезде брата в Могилев: «После чая приехал Миша»[335]. В тот же день Николай II вечером сообщил в телеграмме в Царское Село:

«Спасибо за милые письма, твое и Татьянино. Опять хорошо и тепло. Только что прибыл Миша, вид здоровый. Сегодня смотрел некоторые войска. Пиши. Нежно целую всех. Поблагодари ее за икону. Ники»[336].

В этот же день 11 сентября Александра Федоровна по поводу великого князя Михаила Александровича сообщала супругу в очередном письме:

«Я боюсь, что Миша будет просить титула для своей жены. Это неприятно – она уже бросила двоих мужей, к тому же он твой единственный брат»[337].

На следующий день еще одна поденная запись императора:

«12-го сентября. Суббота.

Очень теплый день. После чая принял Хана Нахичеванского. После завтрака читал и писал. Днем совершил хорошую прогулку с Мишей и Дмитрием (великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) по дороге на Оршу и через Днепр на пароме домой. В 6 час. поехал к всенощной. После обеда Миша сидел у меня до 10 ч. Затем играл в кости»[338].

Императрица Александра Федоровна в телеграмме от 12 сентября 1915 г. сообщала супругу:

«Сильный дождь. Видела старика. Он не может приехать раньше вторника. Хотела бы, чтоб ты был здесь, хотя бы на три дня, чтобы все привести в порядок. Они продолжают невозможно вести себя, и этому нужно положить конец. Не выхожу, так как все еще чувствую себя очень утомленной. Благословляю и крепко целую. Мысленно вместе. Сердечный привет Мишеньке. Аликс»[339].

Подобные встречи «венценосных братьев» происходили в этот период часто.