Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова Хрусталев Владимир

Во главе «Дикой конной дивизии» в Галиции на Юго-Западном фронте

на Новый год великий князь Михаил Александрович получил краткосрочный отпуск, который провел с семьей в Гатчине. Заглянем в некоторые его дневниковые записи:

«2/15 января 1915 г. Пятница. Поезд в Гатчину. В 8 ч. утра приехали в милую Гатчину, Вяземские приехали с нами в наш дом. Трогательный Беби (имеется в виду сын Георгий. – В.Х.) был очень рад меня видеть и стал ласковым. В 2 ч. Наташа, Вяземские, Джонсон и я поехали кататься в наших охотничьих санях в Зверинце. После чая зажгли елку, потом поехали в наш маленький лазарет, Баловутовская, 9, где 30 раненых солдатиков, заведуют Клевезаль и Котон. К обеду приехал Клевезаль. – 8^o мор. Какая радость быть снова в своей семье и в прелестной Гатчине!»[211]

Заметим, что 2 января 1915 г. произошло несчастье с другом Царской семьи Анной Вырубовой (1884–1964), что нашло отражение в поденной записи императора Николая II:

«Узнал, от Воейкова, что в 6 час. по М.В.Р. жел. дор. между Царским Селом и городом случилось столкновение поездов. Бедная Аня, в числе других, была тяжело ранена и около 10 привезена сюда и доставлена в дворцовый лазарет. Поехал туда в 11 час. Родители прибыли с нею. Позже приехал Григорий»[212].

Это печальное событие в Царской семье заслонило собой приезд младшего брата Михаила с фронта в Гатчину, а на другой день он побывал с визитом в Александровском дворце Царского Села. В дневнике Николая II нет сведений о Михаиле Александровиче за эти дни, но упоминается Григорий Распутин.

В свою очередь Михаил Романов в дневниковых записях не касается проблем Царской четы и игнорирует имя Г.Е. Распутина:

«3/16 января. Суббота. – Гатчина. В 10 ч., Наташа, Вяземские, Джонсон и я поехали в отвратительный Петроград. Были в моем доме на Набережной, где лазарет на 100 нижних чинов и 25 офицеров, ведает им город и попечитель А.Н. Шлейфер. Затем я поехал к Мама в Аничков [дворец], где оставался до 3 ч. До 4 ч. был в магазинах с Наташей, а потом поехал к Ники в Царское [Село]. Вернувшись в город, сделал визит Шлейферам, а в 7 ч. Наташа, Джонсон и я поехали с поездом в Гатчину. (Инна Александровна также приехала.) Погода была пасмурная. 3^o мороза»[213].

После того как Гатчина поневоле стала для Н.С. Брасовой постоянным месожительством, она постаралась как следует там обжиться. Вокруг нее образовался небольшой круг друзей и знакомых. Близкой ее подругой стала княгиня Александра Гастоновна Вяземская (1872–1952), которая по ироническому замечанию члена Комитета по опеке над имуществом великого князя Михаила Александровича А.А. Сиверса (1866–1954), являлась «статс-дамой морганатического двора». После возвращения из Англии Н.С. Брасова потратила много сил на ремонт помещений и покупку новой мебели для двухэтажного дома на Николаевской улице. Дом был куплен в сентябре 1914 г. у генерала Гернеша за 60 тысяч рублей. Она не знала, сколько здесь они еще проживут, но всякая мысль о том, что к Рождеству война будет завершена, уже давно была отброшена всеми. Каждый день через Гатчину проезжали составы с ранеными. Больше, как в самом начале войны, уже никто не улыбался.

Еще в 1908 г. Михаил Александрович унаследовал особняк в Санкт-Петербурге, прежним владельцем которого был его холостой дядя великий князь Алексей Александрович (1850–1908). Однако он никогда не считал его своим семейным очагом. С началом войны Михаил Александрович решил приспособить этот особняк под госпиталь, и Наталия Сергеевна взяла на себя поиски оборудования, коек, набора штата сестер милосердия и врачей, которые бы согласились там работать. Она привлекла к этому делу своих друзей, супругов Шлейфер, возложив на них ряд административных обязанностей. Госпиталь вмещал 100 солдат и 25 офицеров. С момента его открытия ни одна койка в нем не пустовала. В самой Гатчине Наталия Сергеевна организовала еще один небольшой лазарет, где помещалось 30 раненых. Открытие госпиталей и снабжение всем необходимым санитарных поездов было обязанностью высшего света, и в этом деле Михаил Александрович и Н.С. Брасова сделали также много, как и другие члены Императорской фамилии.

Парадоксально, но война восстановила былые отношения между «венценосными братьями», многие условности потеряли свою непререкаемость. Вероятно, к удовольствию Государя Николая II, для которого “карательные обязанности” главы Императорской фамилии были, несомненно, тягостны, младший брат был прощен. Однако только в конце сентября 1915 г. была снята опека с великого князя Михаила Александровича, и он теперь мог самостоятельно распоряжаться своим имуществом и доходами. В связи с этим обстоятельством Н.С. Брасова в разговоре с Н.А. Врангелем 2 февраля 1915 года с обидой сетовала ему на то, что в Царской семье все ненавидят друг друга, царь, его мать и сестры не любят Михаила Александровича. Поддерживает его только Андрей Владимирович, на Николая Михайловича положиться нельзя[214]. Мнение Брасовой относительно поддержки ее супруга со стороны великого князя Андрея Владимировича у многих вызывало сомнение. Так, историк Г.М. Катков (1903–1985) приводит сведения о том, что тетка Михаила Александровича великая княгиня Мария Павловна (старшая) считала, что он стоит на пути ее собственных детей, из которых старший – Кирилл Владимирович – мог бы быть следующим престолонаследником[215].

Короткий отдых и праздники, которые Михаил Александрович проводил в Гатчине, сменялись тяжелыми фронтовыми буднями. Уже 11 (24) января великий князь с Н.С. Брасовой в скором поезде выехали во Львов, куда добрались через два дня. Во Львове великий князь узнал от княгини С.Н. Нахичеванской, что командир 2-го конного корпуса находится в Зукатыне. В тот же день Михаил Романов, попрощавшись с женой, отправился на фронт. К концу дня он добрался до Самбора, где на тот момент располагался командир VII армейского корпуса генерал Эдуард Вильгемович Экк (1851–1937). В свою очередь Н.С. Брасова спустя три дня отправилась из Львова через Москву в Гатчину.

Обратимся к воспоминаниям участника боевого пути «Дикой дивизии» в Галиции, чуть ли не с первых шагов ее существования. Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее без прикрас описал, как все происходило:

«Узнав, что Чеченский полк, в котором служил мой старший брат (коренной улан Ее Величества, только что перед войной назначенный елисаветпольским вице-губернатором и пришедший на войну добровольцем) стоял под Самбором, я отправился его навестить. Приехав в Самбор на автомобиле и выяснив, что мы разминулись в пути, я отправился в полк, где прожил три дня до возвращения брата, что дало мне возможность познакомиться с его боевыми товарищами и присмотреться к жизни этой, только что родившейся, совершенно своеобразной, части Российской императорской армии.

Состав полка был необычайно смешанным. Им командовал доблестный боевой офицер, Георгиевский кавалер, участник Японской войны, полковник Святополк-Мирский. До войны 1914 г. он служил в казачьей дивизии в Тегеране. Командиром первого дивизиона был гвардейской артиллерии полковник Шимера. Вторым дивизионом командовал мой брат. Адъютантом полка был назначен “отец чеченского народа”, богатый нефтепромышленник, чеченец Топа Чермоев.

На этой фигуре стоит остановиться. В бытность моего брата вахмистром эскадрона в Николаевском кавалерийском училище Топа Чермоев занимал параллельную должность в казачьей сотне того же училища. Назывался он “отцом чеченского народа” потому, что его отец или дед возглавлял чеченское племя, перешел на сторону России, обеспечив тем самым для себя и для своего потомства привилегированное положение и особый авторитет среди своих сородичей. Таким образом, для чеченцев в полку первым лицом был не командир, а Топа Чермоев. Это был коренастый, уже немного оплывший жиром чеченец в чине ротмистра, совершенно отвыкший от военной службы. До войны, в зависимости от продукции своих нефтяных фонтанов, он был то миллионером, то неоплатным должником; вел жизнь беспутную со своей очаровательной женой, персиянкой Хавар-Ханум. Чермоев был неглуп, держал себя всегда храбро в бою, но пользовался каждым случаем для поездок в тыл. Он был всегда окружен сонмом родственников, которые его всячески эксплуатировали. Так это было на войне, так продолжалось в эмиграции, в Париже.

Состав низших чинов полка был еще более разнообразным. Унтер-офицерские кадры были очень хорошо подобраны, так как при формировании дивизии отдавали себе отчет в недисциплинированности и неподготовленности главной солдатской массы. Унтер-офицеры были русские, кубанские казаки-пластуны и несколько горцев. Среди низших чинов мало было военнослужащих, ибо чеченцы, как и другие кавказские племена, в регулярную армию не призывались. После первых же походов обнаружилась совершенно неожиданная вещь: горцы не умели и не хотели ходить за лошадьми, ибо во многих частях Кавказа уход за лошадью лежал на женщине. В Чеченском полку оказалось несколько сподвижников известного разбойника Зелим-Хана, так же как и несколько чинов кавказской полиции, охотившихся за ним. Было также несколько человек, считавших, что они вышли на “священную войну” и давших обет молчания до ее конца. Русского языка весьма многие совсем не знали, о русских солдатских навыках не имели ни малейшего понятия. Прибыв в Туземную дивизию из прекрасной пехотной части, я с удивлением наблюдал беспорядок, неизменно царивший при наступлении ее полков.

Русский солдат, зная заранее час выступления, просыпался заблаговременно, ел и все готовил к походу; туземец все оставлял до последней минуты, всегда опаздывал и не успевал даже перекусить. Дабы привести людей в “христианскую веру”, некоторые командиры отбирали лошадей у запоздавших и заставляли их брести пешком. Это не замедлило оказать должное воздействие. Бывало, что по случаю какого-либо радостного события, а иногда просто так, “всадники” – так звали в дивизии нижних чинов – вырывались из строя и на бешеном галопе расстреливали в воздух все данные им патроны. Видел также, как всадники, не спросясь, покидали строй и, отъехав в сторону, слезали с коней и становились на молитву. Большинство из них были мусульмане. С течением времени все это наладилось и полки дивизии приняли более или менее вид регулярных казачьих частей. Когда вся дивизия подтянулась в расположение Самбора – за нею прибыл и 22-й санитарный отряд»[216].

В январе 1915 г. австрийцы повели наступление на фронте 2-го кавалерийского корпуса, в формировании которого деятельное участие на первых порах принимал генерал А.М. Каледин (1861–1918). Маневрируя в гористой местности, русская кавалерия сдерживала давление превосходящего неприятеля.

Великий князь Михаил Александрович по прибытии на фронт записал в дневнике:

«… Из Самбора мы выехали в 7 ч. на автомобилях в Ломну, куда приехали через три часа, снега много, небольшой мороз.

Сегодня отход отряда кн. Н.П. Вадбольского из Лютовиска в Михновец. На правый фланг Боберкского участка выслан 4-й батальон Ваврского полка, на который противник сильно нажимал. – Отряд ген[ерала] Нищенского двинут в направлении на Журавин во фланг противнику, действующему против Боберкской группы. (У ген. Нищенского два полка: Евпаторийский и Таганрогский). – Ввиду близости австрийцев пришлось отослать весь наш обоз в Стрежилки. Хан [Нахичеванский] переехал к нам. Кн. [Д.П.] Багратион также у нас поместился.

(Далее в дневнике великим князем дается сводка событий на фронте за первую половину января 1915 г. – В.Х.)»[217].

Военный врач Ю.И. Лодыженский делился воспоминаниями:

«Вскоре было объявлено о выступлении на фронт. Из окон нашей школы мы видели, как строились полки и как один за другим они покидали город. Окружавшие меня сестры называли имена офицеров проходящих полков. Я видел ясно высокую фигуру великого князя, верхом на большом гнедом коне, рядом с ним стояли полковник Юзефович – начальник штаба – и штабные адъютанты: полковник барон Врангель, ротмистр Абаканович (кирасир Ее Величества) и корнет князь Вяземский. Старшим адъютантом дивизии был капитан Генерального штаба Муженков. Тут же находились, тоже верхом, дивизионный врач в черкеске, которая сидела на нем, как халат, и духовник великого князя в толстом дубленом полушубке. Из проходивших во главе своих частей мне запомнились: командир первой бригады князь Багратион; командир Кабардинского полка, толстый полковник граф Илларион Воронцов-Дашков; командир Дагестанского полка князь Амилахвари; лихой командир второй бригады полковник Хагандоков; командир Татарского полка полковник Половцев; командир Чеченского полка полковник Святополк-Мирский; командир Ингушского полка полковник Мерчули (кто командир Черкесского полка – не помню); командир третьей бригады, красивый и элегантный генерал, князь Вадбольский, бывший командир казачьей бригады в Тегеране. Отчетливо помню на крупном горбоносом коне моего брата. Помню еще полковника князя Бековича-Черкасского и одну из самых красочных фигур дивизии – известного по Офицерской школе полковника Бетрена (“принца Мюрата”)»[218].

В начале 1915 г. русские войска вели тяжелые бои в районе Перемышля. На долю «Дикой дивизии» под командованием великого князя Михаила Александровича выпала ответственная задача – задержать наступавшую немецкую кирасирскую дивизию. Дело было выполнено с честью. За проявленное в бою мужество командир корпуса Хан Нахичеванский представил Михаила Александровича к Георгиевскому кресту. Однако представление к ордену не было утверждено императором. Только с третьего раза, когда вмешался командующий 8-й армией генерал А.А. Брусилов, великий князь Михаил Александрович получил орден Св. Георгия 4-й степени.

Реакция Николая II на одобрительный отзыв Совета Георгиевской думы 8-й армии была смешанной: он испытывал удовольствие, гордость и скуповатое снисхождение. В письме Александре Федоровне от 2–3 марта 1915 г. он сообщил о блестящих действиях «Мишиной дивизии» в февральских сражениях в Карпатах, когда они были атакованы австрийцами:

«Вчера Н. (имеется в виду великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) принес мне донесение Иванова от Брусилова и Хана Нахичеванского о превосходном поведении Мишиной дивизии в февральских боях, когда их атаковали в Карпатах две австрийских дивизии. Кавказцы не только отразили неприятеля, но и атаковали его и первыми вошли в Станиславов, причем сам Миша все время находился в линии огня. Все они просят меня дать ему Георгиевский крест, что я и сделаю». Потом он еще добавил: «Н[иколай] (великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) отправляет нынче вечером одного из своих адъютантов с моим письмом и приказом Мише, и я рад за него, ибо думаю, что эта военная награда действительно заслужена им на этот раз, и это покажет ему, что, в конце концов, к нему относятся совершенно так же, как и к другим, и что он, хорошо исполняя свой долг, так же получает награду»[219].

В своем ответе мужу императрица Александра Федоровна тоже не может не впасть в назидательный тон: «Насчет Миши я так счастлива. Напиши об этом мамаше. Ей будет приятно это узнать. Я уверена, что эта война сделает из него настоящего человека. Если бы только можно было удалить ее (имеется в виду Н.С. Брасова. – В.Х.) от него. Ее деспотическое влияние для него так дурно»[220]. Автор этого покровительственного письма, очевидно, не отдавала себе отчета в невольной иронии. Ибо что являлось истинной проблемой для России, так это все более проявившееся «диктаторское влияние» самой Александры Федоровны.

В периодическом издании «Летопись войны» от 28 марта 1915 г. было дано описание боевых подвигов героев, награжденных Георгиевскими крестами:

«Командующему кавказскою дивизиею, Свиты Его Величества генерал-майору Его Императорскому Высочеству великому князю Михаилу Александровичу, за то, что, командуя отрядом в период январских боев – за обладание проходами в Карпатах, подвергая свою жизнь явной опасности и, будучи под шрапнельным огнем противника, примером личной храбрости и мужества воодушевлял и ободрял войска своего отряда, причем выдержал, с 14 по 25-е января, натиск превосходящих сил противника, прикрыв весьма важное направление на Ломна – Старое место, а затем, при переходе в наступление, активными действиями содействовал успешному его развитию»[221].

Конечно, эти строки официального издания передают только суть факта. Однако сохранились воспоминания непосредственных участников тех событий. Капитан Борис Владимирович Никитин (1883–1943), который одно время служил в Кабардинском конном полку и находился рядом с великим князем Михаилом Александровичем, позднее делился воспоминаниями о событиях на Юго-Западном фронте:

«Душевное внимание великого князя, его чарующая простота и деликатность навсегда привлекали сердца тех, кому приходилось с ним встречаться. Что же сказать нам, проведшим с ним войну? Мы были счастливы близостью к нему, а преданы безмерно.

Всегда ровный, великий князь никогда не выходил из себя. Он оставался спокойным, какие бы сюрпризы ни приносила обстановка. А иногда, действительно, было чему удивиться. Великий князь провел кампанию не в большом штабе, а выступил на войну во главе шести кавалерийских полков так называемой “Дикой дивизии” (Кавказская Туземная конная дивизия); затем командовал 2-м кавалерийским корпусом, а совсем перед революцией получил пост генерала-инспектора кавалерии.

Вот он в самом начале кампании, когда дивизия пролезла в щель у Береги Горние, и после ночного боя, прорвав охранение, втянулась в узкие ущелья Карпат. Тирольские стрелки держатся кругом на гребнях по трем сторонам образовавшегося мешка и пытаются замкнуть последний выход у Береги Горние. Связь с корпусом порвана. Великий князь в головной сотне головного отряда черкесов бригады князя Вадбольского, а ночь проводит с кабардинцами графа Воронцова-Дашкова, на которого начинают нажимать австрийцы. Обстановка выясняется: перед нами начало большого наступления пехоты. “Дикая дивизия” выскакивает из петли, занимает длинный фронт и вместе с 12-ой кавалерийской генерала Каледина сдерживает натиск.

И влетело же штабу дивизии от командира корпуса, хаа Нахичеванского! Ему вторит начальник штаба корпуса барон Дистерло: “Вы можете исчезать, куда хотите, но мы не можем не знать в течение двух суток, где брат Государя!”

А брат Государя в восторге. Он смеется над страхами за его жизнь, сам отвечает командиру корпуса и уходит в окопы.

Позиционная война тяготила его подвижной характер.

– “Пришли лошадей на высоту 700”, – говорит мне по телефону личный ординарец великого князя князь В. Вяземский.

– “Куда? Как? Да она сильно обстреливается, там нельзя показаться верхом. Попроси великого князя спуститься вниз пешком по ходу сообщения”.

Но разве можно запомнить высоты и гребни, по которым великий князь обходил свои позиции? Он всегда хотел сам знать, сам увидеть. В его присутствии забывали о личной опасности, и бывали случаи, когда этим пользовались даже соседи.

Однажды под Залещиком великий князь поехал посмотреть Заамурскую конную бригаду и, как обыкновенно, в несколько часов всех зачаровал. Через три дня, в критическую минуту, славные заамурцы атаковали в лоб в конном строю пехотные окопы под Дзвиняч-Жежава. Командиром бригады генерал А. Черячукин, идя на подвиг и желая поднять настроение, сказал своим солдатам, что с соседней высоты на них смотрит великий князь Михаил Александрович и интересуется, повернут они под огнем или нет. Надо ли говорить, что на высоте никого не было? Великий князь был занят своей дивизией и узнал только к вечеру о подвиге героев. Ведомые Черячукиным, они не только не повернули, не дрогнули, не только дошли, но прошли пехотные окопы.

Вспоминаю Тлумач, когда бой закончился лихим обходом татар и блестящей атакой третьей сотни князя Алека Амилахвари. Влетев в Тлумач, великий князь пронесся через город, еще занятый австрийцами. Около него падают всадники и лошади маленького конвоя, сраженные ружейными пулями. “Вам очень хотелось быть убитым сегодня?”, – спросил я Его Высочество вечером за кружкой чая у командира корпуса, хана Нахичеванского.

У великого князя не было инстинктивного движения наклонить голову под пулей»[222].

Военный врач «Дикой дивизии» Ю.И. Лодыженский также свидетельствовал:

«На следующий день, пройдя верст десять, я нашел нужную мне деревушку, где и развернул перевязочный пункт. Заслышав перестрелку, вышел на крыльцо избы. Цепь наших наступающих в пешем строю “всадников” была совсем близко. Вскоре “затакали” пулеметы. Прискакал всадник сказать, что ранен офицер и просят носилки. Скоро его принесли, и за ним прибрело несколько легкораненых всадников. Когда я возился с перевязками, вошел великий князь с адъютантами. “Вы уже за работой. Как раненые?” – спросил он. Я доложил. Великий князь ласково поговорил с каждым и вышел, чтобы наблюдать за боем. Дело было не очень жаркое, и велось оно довольно-таки беспорядочно, как это всегда бывает с необстрелянными людьми. Великий князь держал себя на редкость спокойно. Знаю из последующих свидетельств и горьких жалоб генерала Юзефовича, несшего ответственность за жизнь брата Государя, что великий князь всегда и при любых обстоятельствах держал себя не только образцово, но и исключительно смело»[223].

Имеются на этот счет и более эмоциональные свидетельства графини Л.Н. Воронцовой-Дашковой, которая подчеркивала:

«Всему ближайшему окружению, начальнику штаба генералу Я.Д. Юзефовичу и командирам полков было много хлопот с великим князем, желавшим быть возможно ближе к линии огня. Удерживать его было нелегко. Таков был характер Михаила Александровича. Вместе с скромностью он был чрезвычайно самолюбив и одна мысль, что, пользуясь своим положением, он может держаться в тылу, заставляла его делать все обратное.

В начале 1915 года, когда корпус генерала Баяровича двигался к Перемышлю, на долю отряда великого князя выпала серьезная задача: задержать наступавшую немецкую кирасирскую дивизию. Задача была выполнена образцово, и Михаил Александрович лично был под огнем.

По статуту ордена Св. Георгия член Императорской фамилии, бывший под огнем, получал Георгиевский крест, и командир корпуса хан Нахичеванский представил его к этой награде. Но представление показало, что при дворе осталось чувство нерасположения к великому князю, доставившему много хлопот своим морганатическим браком. Николай II оставил без движения представление к ордену. Говорят, это было сделано под влиянием императрицы.

Но война шла. За дела на Сане великий князь был вторично представлен к той же награде. Но и это представление не получило движенья.

Тогда, после нового дела, по которому Михаил Александрович заслуживал награждения Георгиевским крестом, генерал Брусилов, командующий 8-й армией, взял на себя провести награждение через Георгиевскую думу своей армии. Дума признала великого князя достойным и постановление ее пошло на Высочайшее утверждение. В этом случае отказа быть не могло, и Михаил Александрович получил, наконец, Георгиевский крест, привезенный флигель-адъютантом полковником Дерфельденом»[224].

Сохранились дневниковые записи великого князя Михаила Александровича за 1915 г. Перелистаем еще раз некоторые страницы дневника за период боев, которые были отмечены в представлении к Георгиевскому кресту Михаила Романова:

«14/27 января 1915 г. Среда. – Самбор и Ломна. Из Самбора мы выехали в 7 ч. на автомобилях в Ломну, куда приехали через три часа, снега много, небольшой мороз. Сегодня отход отряда кн. Вадбольского из Лютовиска в Михновец. На правый фланг Боберкского участка выслан 4-й батальон Ваврского полка, на который противник сильно нажимал. Отряд ген. Нищенского двинут в направлении на Журавин во фланг противнику, действующему против Боберкской группы. (У ген. Нищенского два полка: Евпаторийский и Таганрогский. Ввиду близости австрийцев пришлось отослать весь наш обоз в Стежиски. Хан [Нахичеванский] приехал к нам. Кн. Багратион также у нас поместился. …Великий князь Михаил Александрович на фронте. 1915–1916 гг.

15/28 января. Четверг. – Ломна. Днем Боберкский участок продвинулся значительно вперед своим правым флангом, но т. к. Евпаторийский п[олк] осадил в д. Боберку, то дальнейшее продвижение полк. Файдыша приостановлено. Вообще за эти два дня отряд ген. Нищенского (Евпаторийский и Таганрогский полки) двинут вдоль хребта Червонный Верх в направлении на Журавин. …

16/29 января. Пятница. – Ломна. Начало наступления ген. Каледина тремя колоннами: а) отряд полк. Жукова – Оренбургский казачий полк и 1 батальон; б) 60 див. – 8 бат. ген. Попович Липовац; г) 4-ая стрелковая бригада ген. Деникина – 13, 14 и 16 полки (Железная бригада). Была неудача в отряде ген. Нищенского – тревога за Евпаторийский п. (разрыв телефона). Днем мы поехали на Хощувский наблюдательный пункт к Хаюндокову – интересно было смотреть на цепь нашей пехоты, которая наступала на высоту 700. Утром был убит [подполковник Чеченского конного полка Владимир Ильич] Лодыженский и ранены Крупенский и Шаликов. Мороз небольшой»[225].

Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее писал в воспоминаниях о гибели своего старшего брата на фронте:

«Брат получил разрешение поехать во Львов на несколько дней и, проездом, заехал ко мне в лазарет. Это было нашим последним свиданием. На обратном пути он не смог остановиться. Пятнадцатого января я получил от командующего в то время дивизией генерала Багратиона сообщение о том, что брат “пал смертью храбрых во время атаки”. Генерал просил меня прибыть за телом брата, что я немедленно и исполнил. Брата я нашел в домике при штабе лежащим на соломе. Он был в форме и при оружии. Труп уже был холодным. Он был смертельно ранен в живот и погиб, видимо, сразу от внутреннего кровотечения. Нужно ли говорить, что я тогда пережил… Впоследствии же всегда брату завидовал, так как он умер честной смертью солдата “за Веру, Царя и течество”. Как всегда, брат был впереди и не ложился в цепи, так как в то время всадники, еще не освоившись с условиями современной войны, считали, что ложиться в бою есть признак недостаточной храбрости. Стоило это жизни чуть не половине офицерского состава дивизии в первые месяцы войны, пока люди воочию не убедились, что так продолжать нельзя. Отправив тело брата во Львов, откуда его должны были переправить к нам в деревню для похорон, я поехал в штаб Чеченского полка за вещами. Моя встреча там с полковником Святополк-Мирским оказалась последней. Этот на редкость доблестный и до безумия храбрый офицер тоже вскоре пал смертью храбрых одновременно с любимым всеми адъютантом Татарского полка Казбеком. Эти два новых гроба оказались во Львове стоящими вместе с гробом брата. О покойниках там трогательно позаботилась Хавар-Ханум Чермоева.

Не помню, кто принял полк после смерти Святополк-Мирского, так как полковник Шимера погиб раньше. В январе 1915 года весь штаб-офицерский состав полка оказался новым, но к этому времени главные трудности формирования уже были изжиты и полк выковался в ценную боевую кавалерийскую часть, что и доказал последующей своей службой. В официальном издании, посвященном деятельности Государя во время войны (9 июля 1915 – февраль 1916 года), на странице семьдесят шестой значится:

“На смотру (в Галиции) была Кавказская Туземная дивизия, так называемая “Дикая кавалерия”, которой командует с начала кампании Е.И.В. великий князь Михаил Александрович. Все полки дивизии представились необычайно красиво и лихо. Государь поблагодарил горцев Кавказа, и те на непонятном для нас своеобразном языке восторженно отвечали на Царскую благодарность” (1 октября 1915 года)»[226].

Великий князь Михаил Александрович привык к фронтовой обстановке и в силу этого в поденных записях все скупее передает события:

«18/31 января. Воскр[есенье]. Св. Афанасия и Кирилла.

Ломна.

Изменений нет. На участок полк[овника] Файдыша пододвинуты из резерва 2 роты. – Около 11 ч. мы поехали на Хощувский наблюдательный пункт к [К.Н.]Хагондокову – по дороге, вблизи нас разорвалась шрапнель.

Все эти дни морозно и идет снег»[227].

Стоит пояснить, что снаряд шрапнели обычно состоял из 200–300 пуль, который разрывался в воздухе над целью и поражал площадь 10 саженей в ширину и 100 саженей в глубину направления выстрела орудия.

Как мы видим, дневниковые записи великого князя весьма лаконичны, хотя за ними чувствуется большая напряженность военной атмосферы и кровопролитных боев. Более подробно боевые будни Михаила Александровича нашли отражение в его фронтовых письмах к супруге. В своем письме из Ломны он, в частности, дает описание своей походной жизни и фронтового положения «Дикой дивизии» в январе 1915 г.:

«Моя дорогая и горячо любимая Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за письмо, которое мне передал Ларька [Воронцов-Дашков]. Я не знаю точно, где ты сегодня находишься, уехала ли из Львова вчера, как предполагала, или еще осталась на несколько дней.

Австрийцы повели наступление по всему фронту, а у нас все время идут бои. /…/ Вчера был плохой день, в смысле потерь в офицерах: утром был убит бедный подполковник [В.И.] Лодыженский и ранен шт[абс]-рот[мистр] Крупенский (первый Чеченского, а второй Татарского полка), а днем был тяжело ранен в живот адъютант Татарского полка Казбек и того же полка шт[абс]-рот[мистр] князь Шамков в грудь навылет, пуля прошла около самого сердца, он, по-видимому, вне опасности. За эти дни убитых всадников шесть, а раненых – 55.

Вчера днем мы выезжали смотреть на бой, который велся в трех верстах от того места, где мы наблюдали. Мы были совсем в стороне; интересно было наблюдать, как рвались наши шрапнели над австрийской пехотой, которая занимала опушку леса, а наши цепи, поднимаясь медленно по отлогому скату без выстрелов приближались к ней.

18 января. – Заканчиваю это письмо сегодня утром. Я только, что получил телеграмму, в которой ты извещаешь меня об отъезде и говоришь, что мои телеграммы очень не интересны. Дело в том, что я не люблю писать о боях, как делаю это в письмах, ты сама это понимаешь.

Вчера весь день, даже ночью, и сейчас идет бой на том же месте, все время гремит наша артиллерия, а когда выйдешь из дома, то слышно и ружейную стрельбу.

Сегодня в течение дня австрийцы, вероятно, будут принуждены отступать, ввиду того, что к нашему правому флангу подойдет стрелковая бригада. Я забыл тебе сказать, что у нас все это последнее время есть пехота, всего около четырех полков. Снега очень много, трудно двигаться, мороз 15°.

Моя дорогая Наташечка, прошу тебя совсем не беспокоиться обо мне, я буду всегда осторожен, и рисковать собой не буду.

Теперь окончу мое письмо.

Если бы ты знала, как счастлив я был побывать дома в своей семье и в милой Гатчине, за те дни я даже забыл, что есть война и что я оттуда приехал. Еще раз благодарю тебя, мой ангел, за дорогое письмо.

Да хранит тебя Бог. Целую тебя и детей очень нежно.

Весь твой Миша.

Мой привет Елизавете Н., Miss Rota, Джонсону, Клевезаль»[228].

Через два дня, т. е. 20 января 1915 г., великий князь Михаил Александрович из д. Ломна направляет в Гатчину на Николаевскую ул., 24, еще одно письмо:

«Мы имеем теперь дело, большею частью, с венгерскими войсками, которые дерутся очень упорно. За вчерашний день наша пехота (на нашем правом фланге) потеряла около 100 чел. убитыми и ранеными, но в моей дивизии потери совсем небольшие. Вероятно, завтра будет преследование австрийцев; хорошо бы им наворотить, как следует, чтобы больше сюда не лезли. На нашем фронте (т. е. против нашего фронта) мы имеем 2 корпуса пехоты, но у нас перевес в артиллерии.

Я.Д. Юзефович третьего дня поехал с [Л.Л.] Жираром к пехотным окопам, где отдавал некоторые указания, во время чего был очень легко задет пулею, которая вошла в левый бок и вышла около спинного хребта, не задев его. Он себя, к счастью, чувствует хорошо, на ногах, ездит верхом и говорит, что это пустяк – он большой молодец.

Я так рад, что ты благополучно приехала в нашу милую Гатчину, а не осталась в ненавистном тебе Львове, хотя мне и приятнее было знать, что ты близко ко мне. …

Да хранит вас всех Бог. Целую детей и тебя нежно, нежно и люблю бесконечно. Мысленно всегда с тобой и очень сильно тоскую. Весь твой Миша»[229].

Вернемся к дневниковым записям Михаила Романова:

«22 января/4 февраля. Четверг. – Ломна. Была атака высоты 673, окончившаяся для нас неудачно, вследствие сильного огня с фронта и обоих флангов, понеся большие потери. Ольгопольский полк потерял около 300 чел. …

24 января/6 февраля. Суббота. – Ломна. Резко обозначился перелом в нашу пользу, – австрийцы начали отступать. В Ломну переехал ген. Постовский с штабом (65 див.). Утром мы были на похоронах поручика Белоцерковского Ваврского полка. Кн. Вадбольский был ранен на позиции у высоты 703. Он ранен легко в висок, из пулемета. Его сменил полк. Хазов ком[андир] Ваврского полка…

29 января/11 февраля. Четверг. – Михновец. Со вчерашнего дня на всем фронте медленное продвижение вперед. К вечеру образовался разрыв между Ваврским и Ольгопольским полками, для заполнения которого был выдвинут экстренно Черкесский полк. – Сегодня 1 бригада была вызвана к Журавину, а 2 бр. на дорогу из Липпе в Корему под Острем. – Днем мы поехали верхом к месту боя, высота 700 около букового леса близь Лутовиска, там бои несколько дней, примерно от 17–23 янв.

30 января/12 февраля. Пятница. – Михновец. 1 бригада подчинена ген. Деникину и перемещена в д. Журавин, который был сегодня противником [оставлен].

Продолжение вчерашнего дня: затем мы пешком отправились смотреть высоту 673, сплошь укрепленная пехотная позиция, которая была взята Железной бригадой 23 янв. В одном месте все деревья (пихты и ели) срублены артиллерийским огнем. Лежало много убитых австрийцев и несколько русских. – Картина ужасающая…»[230]

Генерал А.И. Деникин так описывал тяжелые бои этого периода:

«В дни Карпатского сражения Железная бригада, как обычно, исполняла свою роль “пожарной команды”. …Бригада брошена была на помощь сводному отряду ген. Каледина под Лутовиско, в Ужгородском направлении. Это был один из самых тяжелых наших боев. Сильный мороз; снег – по грудь; уже введен в дело последний резерв Каледина – спешенная кавалерийская бригада.

Не забыть никогда этого жуткого поля сражения… Весь путь, пройденный моими стрелками, обозначался торчащими из снега неподвижными человеческими фигурами с зажатыми в руках ружьями. Они – мертвые – застыли в тех позах, в каких их застала вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу, смешиваясь с мертвыми, прикрываясь их телами, пробирались живые навстречу смерти. Бригада таяла…

Во время этих же февральских боев к нам неожиданно подъехал Каледин. Генерал взобрался на утес и сел рядом со мной, это место было под жестоким обстрелом. Каледин спокойно беседовал с офицерами и стрелками, интересуясь нашими действиями и потерями. И это простое появление командира одобрило всех и возбудило наше доверие и уважение к нему.

Операция Каледина увенчалась успехом. В частности, Железная бригада овладела рядом командных высот и центром вражеской позиции, деревней Лутовиско, захватив свыше 2 тыс. пленных и отбросив австрийцев за Сан.

За эти бои я был награжден орденом Георгия 3-й степени…»[231]

В письмах великого князя Михаила Александровича с фронта к супруге имеются такие строки за этот период:

«Не помню, писал ли я тебе в том письме, что на нашем правом фланге у нас работала 4-ая стрелковая бригада (которую уже давно называют) “железная бригада” – она и теперь оправдала свое название, выбив противника с трех страшно сильно укрепленных позиций и потеряв более 50 % убитыми и ранеными. – Несколько дней тому назад мы поехали осматривать эти позиции и навидались много ужасов, описывать даже не стану, – в одном месте (с десятины) лес был весь срублен нашим артиллерийским огнем. …

Тебе рассказали, что я бываю под обстрелом, но это не совсем так и был только один случай, когда мы ехали на наблюдательный пункт, то по дороге туда разорвалась одна шрапнель и то довольно далеко, и не верить мне нет у тебя никаких оснований…

Я очень рад, что ты занимаешься устройством моего кабинета. Диванчик с большим удовольствием извлеку из дворца, где он ничего хорошего не делает. Меня также очень интересует знать, какие картины и вещи ты купила в Москве? …

Мне очень жалко, что Дм. Пав[лович] так не здоров и не бережет себя. И так вы опять виделись, пикировались и объяснялись в трогательных чувствах. А ты все меня упрекала, что я постоянно кем-нибудь увлекаюсь, а на самом деле этого никогда не было, и трогательных вещей я никому не говорил. Мне кажется, что при мне он к нам не будет приезжать, а я бы его с удовольствием повидал, и я благодарен ему за его преданность к тебе, только боюсь… и когда думаю об этом, у меня, что-то, как будто щимлет и ноет в груди. С тех пор, как мы живем вместе, у меня в первый раз появилось такое чувство, – чувство это сложное, тут и досада, и ревность, и глубокая грусть, а к этому еще присоединяется наша теперешняя разлука»[232].

Участие в боях родного брата царя, великого князя Михаила Александровича привлекало внимание иностранных корреспондентов. Так, например, штабс-капитан М.К. Лемке (1872–1923), состоявший на службе при штабе Ставки Верховного главнокомандующего, писал в своем дневнике:

«В феврале 1915 г. в штабе Кавказской туземной дивизии при вел. кн. Михаиле Александровиче состоял английской службы капитан Симпсон, делавший бытовые фотографии.

Корреспондент-художник журнала «London lilustred News» Сепинг Райт просил у великого кн. Михаила разрешение прибыть в дивизию для зарисовывания эпизодов, иллюстрирующих ее боевую жизнь и быт. Великий князь согласился, если он представит разрешение, но таковое Ставкой дано не было»[233].

По фронтовым письмам великого князя Михаила Александровича можно выяснить его сокровенные мысли, взгляды на жизнь и на те или иные события. В частности, в одном из писем начала 1915 г. он писал супруге:

«Дай Бог, чтобы эта отвратительная и во всех отношениях ужасная война поскорее кончилась в нашу пользу, чтобы можно было вернуться к тебе и больше никогда не расставаться. Ты думаешь (я знаю), что я увлекаюсь службой, но это не так; я, конечно, исполняю свой долг, раз я служу, но с радостью думаю о том времени, когда все это ужасное время придет к концу и можно будет жить для себя. – Я здесь уже 9 дней, и все это время идет непрерывный бой в нескольких верстах отсюда. Войскам очень тяжело приходится; сидят все время бессменно в окопах, снег глубокий и морозы доходят до 17°. Бедные солдаты, по ночам в особенности, сильно мерзнут, много с отмороженными ногами и руками. Потери в пехоте, которая нам придана, очень велики. Против нас венгерские войска дерутся страшно упорно и принимают штыковые атаки – враг не менее упорный, нежели германцы. По словам пленных, они очень страдают от холода, находясь непрерывно под открытым небом. Война у них непопулярна, и они ею очень тяготятся. Один из пленных, расторопный мужчина, бывший землемер, сказал, что у них все призваны, кто только может быть, и что запаса больше нет в людях. Мне кажется, что это очень ценное сведение и совсем правильное, и не из газет, а голос народа. Бог даст, война эта скорее кончится, чем многие это думают. … Война и весь тот огромный ужас, который она за собой влечет, поневоле, наводит каждого здравомыслящего человека на самые грустные мысли… Если бы вопрос войны решался исключительно народом, в таком случае я бы не так горячо восставал против этого большого бедствия, но ведь дело в том, что вопрос «быть войне или не быть» решает всегда правительство и в общем никто и никогда не спрашивает мнение у страны, у своего народа, как они желали бы поступить? Мне бывает даже совестно перед людьми, т. е. перед солдатами и офицерами; в особенности я это чувствую при посещении лазаретов, когда видишь столько страданий, – и могут подумать, что ты сам виновник в войне, стоишь так высоко, и не мог предупредить и оградить свою страну от такого бедствия. Я сожалею, что так плохо излагаю свою мысль, но знаю, что ты меня поймешь все равно, не правда ли?»[234]

Стоит подчеркнуть, что Великая война отличалась от других войн, прежде всего насыщенностью вооружений и их огневой поражающей мощью. На вооружении русской армии в начале войны также состояли ручные (легкие) и станковые (тяжелые) пулеметы. В процессе войны росла потребность в оснащении боевых частей автоматическим стрелковым оружием. Так, если в начале войны в большинстве армий враждующих государств на каждую дивизию полагалось только по 24 станковых пулемета, то уже к концу войны норма составляла 108 станковых и 216 ручных пулеметов. Массовое применение такого оружия во время боев во многом понижало эффективность действий кавалерии, считавшейся наиболее перспективными и подвижными воинскими формированиями в то время.

Между боями, в моменты затишья, великий князь Михаил Александрович имел возможность иногда встречаться с супругой, которая временами появлялась во Львов, как и другие жены офицеров его дивизии. Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова, также часто приезжавшая на фронт, позднее вспоминала:

«В кругу близких Михаил Александрович часто любил подшутить… Помню, как подшутил он еще над приближенным к нему офицером бароном Врангелем. За столом великого князя подаалось вино и водка, но сам он ничего не пил. И как-то шутя предложил со всех пьющих брать штраф в пользу раненых и завел для этого кружку. Барон Врангель (имеется в виду Н.А. Врангель. – В.Х.) любил выпить, но был скуп и, дабы не платить штрафа, под разными предлогами стал во время обедов выходить из-за стола в свою комнату и там, выпив изрядно, возвращаться к столу. Однажды Михаил Александрович застал Врангеля на “месте преступления” и /…/ барон должен был опустить в кружку великого князя целых 50 рублей! Но вскоре эти шуточные “штрафы” были упразднены. Чтобы никого не стеснять, великий князь приказал подавать всем вино, а для себя вместо красного вина клюквенный морс и вместо белого жиденький чай.

Однажды пехотный офицер, приехавший в дивизию и приглашенный к завтраку, сказал оказавшемуся его соседом моему мужу: – “Смотрите, говорят, великий князь не пьет! Да он уже два стакана хлопнул!” – “А не хотите ли попробовать вина из великокняжеской бутылки?” – спросил муж. – “Отчего же, с удовольствием, если это удобно”, – проговорил офицер, и муж обратился к Михаилу Александровичу за разрешением. Тот, улыбаясь, разрешил. Смутившемуся гостю пришлось выпить большой бокал кислого клюквенного морса»[235].

Однако подобные милые сердцу сцены происходили не так часто. Дневник великого князя наполнен отражением более прозаичных событий фронтовых будней:

«16 февраля/1 марта 1915 г. Понедельник. – Деревни Мосциска и Пржевожец.

В 10 ч. мы с Ханом [Нахичеванским] выехали сначала на auto, потом пересели верхом и разъехались с ним и поехали в д. Пржевожец, куда прибыли в 12 ч. Там находился Дагестанский полк, 2, 3 бригады. Я их всех благодарил за их боевую службу. Потом я завтракал в избе с офицерами Черкесского полка. Около 6 ч. хоронили погибших во вчерашнем бою воинов. Затем Юзефович и я поехали к Хану [Нахичеванскому] в /…/ (далее в дневнике оставлен пропуск не заполненного места. – В.Х.). Вернувшись, мы разместились в усадьбе, дом симпатичный и уютный – живет в нем помещица, любезная старушка, полька. Сегодня был ранен ген. Каледин, находясь на высоте 361 на артиллерийском наблюдательном пункте. Погода солнечная, теплая, снег еще лежит»[236].

После ранения генерала А.М. Каледина 12-ю кавалерийскую дивизию возглавил генерал Карл Маннергейм (1867–1951). Он оставил об этом времени любопытные воспоминания:

«В штабе 2-го кавалерийского корпуса недалеко от Станиславова мой новый начальник, родом с Кавказа, генерал Хан Нахичеванский ввел меня в положение дел. Мороз и сложный рельеф местности изначально затрудняли проводимое в феврале наступление, к этому следует добавить, что только что образованная немецко-австрийская армия перешла в контрнаступление на восточном фланге. Превосходящие силы противника оттеснили малочисленные русские части к Днестру. Это означало, что надо ожидать наступления на тылы и левый фланг русской группировки в Карпатах. Пока вдоль этой реки не будет сформирована новая линия обороны, 2-му кавалерийскому корпусу предписывалось сдерживать врага на участке между Прутом и Днестром. К тому времени 12-я кавалерийская дивизия сражалась к югу от города Лысец с наступающими из района Надворной австрийцами.

В состав кавалерийского корпуса входила так называемая «Дикая дивизия», состоящая из шести кавказских полков по числу представленных племен, свободных от воинской службы. Эти полки состояли из добровольцев разного возраста, и в одном строю можно было встретить отца и сыновей. Офицерский корпус состоял как из русских, так и из кавказцев. Командовал дивизией брат царя великий князь Михаил»[237].

Прошло несколько дней, и «Дикая дивизия» вновь была брошена на опасный участок. Читаем дневниковую запись великого князя:

«21 февраля/6 марта. Суббота. – Переход из г. Станиславова в Тлумач.

Выступили из Станиславова в 8 ч. 30 м. Из д. Пшеничники я шел с главными силами (2-ая бригада). Получили донесение, что М. Тлумач занят противником. Татарский п[олк] был выслан вперед с 2 сотнями чеченцев. Вскоре разыгрался бой в верстах 3-х от нас. Всю местность было видно как на ладони. Справа была 12-ая дивизия. Австрийцы стали быстро отступать и около 3 ч. дня наш штаб вступил в Тлумач. 3-я бригада продвинулась вперед и стала в … (далее в дневнике пропуск чистого места. – В.Х.), а 1-ая и 2-ая бригады расположились здесь. Мы разместились в здании клуба Соколов. После обеда я лег. Погода была солнечная, но морозная. А. Амилаквари был ранен в ногу, ранено 4, убито 4»[238].

Тем временем командование Юго-Западного фронта спешно готовило военную операцию – левый фланг в Карпатах усиливался вновь образованной в Заднестровье 9-й армией генерала от инфантерии П.А. Лечицкого (1856–1923). Для комплектования новой армии в числе многих частей был направлен и 2-й кавалерийский корпус. 1 (14) марта 1915 года главнокомандующий фронтом генерал Н.И. Иванов (1851–1919) отдал директиву, по которой П.А. Лечицкий должен был наступать на Мармарош – Сигет – Хуст. Однако 9-я армия еще не закончила сосредоточение и опоздала с началом наступления. Действуя на левом фланге фронта, Лечицкий попал в тяжелое положение: XI армейский корпус ввязался в бои в Карпатах, XVII армейский корпус собирался на Днестре, XXX армейский корпус был разбит и отброшен из Буковины на Днестр. Одновременно германский генерал К. Пфланцер-Балтин (1855–1925) двинул 2 дивизии в Бессарабию в обход левого фланга армии генерала П.А. Лечицкого. Однако, к счастью, положение было спасено героическими действиями 2-го и 3-го конных корпусов. К середине апреля 1915 года 9-я армия Лечицкого развертывалась в Заднестровье, имея в своем составе XXXIII, XI, XXX армейские корпуса, 2-й и 3-й конные корпуса. Против 9-й армии П.А. Лечицкого сосредотачивалась неприятельская 7-я армия К. Пфланцер-Балтина.

Боевые действия «Дикой дивизии» получили отражение в некоторых исторических работах, которые вышли из печати в последние годы. К сожалению, тиражи этих изданий весьма малочисленны и далеко не в каждую областную или краевую библиотеки они могут попасть. В одном из таких трудов отмечается:

«В начале февраля 12-я и Кавказская Туземная дивизии были двинуты в предгорья, в Калуш, где сразу же развернулись жестокие бои. 15-го числа, на подступах к городу Станиславову, у деревни Брынь Татарский конный полк атаковал в лесу австрийцев, выбил их из окопов, и невзирая на охват своего левого фланга и разрешение начальника дивизии отступить, упорно держался на захваченной позиции, позволил разбить колонну неприятеля, обходящего правый фланг. И обеспечил взятие населенного пункта. За этот подвиг командир полка полковник Половцов, а также подполковник Файзулла Мирза принц Каджар первыми в дивизии были удостоены Георгиевских офицерских крестов 4-й степени. 16-го на глазах у Хана Нихичеванского шрапнелью был тяжело ранен Каледин. Во временное командование 12-й дивизией вступил генерал Кузьмин-Караваев, которого вскоре сменил генерал Маннергейм.

Корпус атаковали три австрийские дивизии, но подчиненные Гусейн Хана не только отразили наступление, но и оттеснили противника. Туземная дивизия первой вошла в город Станиславов. Великий князь Михаил Александрович, постоянно находившийся на линии огня, был представлен ханом к ордену Св. Георгия.

Однако подвезенная по железной дороге, только созданная немецко-австрийская объединенная армия навалилась на слабые русские позиции на Днестре, и конницу спешно перебрасывают туда. Все говорило о том, что скоро начнется крупное наступление против левого фланга русской группировки в Карпатах. По приказу командования 2-й кавалерийский корпус должен был сдерживать противника на линии между Прутом и Днестром до тех пор, пока на Днестре не будут возведены оборонительные укрепления.

Исполняя возложенную на него задачу, корпус пришел в городок Залещики на берегу Днестра, где было двамоста, по которым неприятель мог перейти реку и выйти в тыл XXXIII армейскому корпусу. В последующие дни у этого ключевого пункта развернулся нешуточный бой, описанный во многих известных мемуарах, в частности в воспоминаниях Маннергейма и Краснова.

Залещики требовалось оборонять любой ценой. Поэтому Маннергейм с частью 12-й дивизии под огнем тяжелой артиллерии противника форсировал реку и занял оборонительный плацдарм на западном берегу. Место было открытое, и эскадроны несли большие потери. В Залещики в сопровождении Хана Нахичеванского приехал командующий 9-й армии генерал Лечицкий, который придавал этому плацдарму большое значение. При выезде на позицию к северу от населенного пункта, куда оба направлялись для наблюдения за ходом боя, автомобиль накрыла германская артиллерия. Высокие генералы вынуждены были спешно покинуть машину и укрыться в складках местности. Обстрел не прекращался до темноты, и Лечицкий с ханом несколько часов пролежали в канаве, причем Гусейн Хан был контужен. Только через несколько дней, в течение которых корпус значительно потрепали, подошла пехота с артиллерией и сменила конницу»[239].

На некоторое время после тяжелых боев «Дикой дивизии» был предоставлен отдых. В этот период великий князь получил приятное известие, о чем записал в дневнике:

«2/15 марта. Понедельник. – Львов. Встали очень поздно. Днем к нам зашел Амалахвари. К чаю приехали M-me Никитина с дочерью и Л.Н. Ушкова (вторая морганатическая супруга графа И.И. Воронцова-Дашкова, командира Кабардинского конного полка. – В.Х.). До обеда мы сидели [у] одра больного Джонсона, который простужен. Вечером смотрели наши снимки в Англии. Погода была утром солнечная.

Вечером получил телеграмму от Ники из Ставки “утвердил с удовольствием представление о награждении тебя орд. Св. Георгия 4 ст.”.

(Сделан в дневнике рисунок ордена рукой великого князя. – В.Х.).

3/16 марта. Вторник. – Львов. Утром Наташа была в городе и купила мне Георгиевский крест, который я сейчас же надел. Днем были у старьевщика. Вернувшись, Н[аташа] отдыхала. К чаю была кн. Вадбольская, Инна А. и Зюльгадаров. К обеду был проф. Тимофеев – интересно поговорили. Погода была пасмурная, сырая. Бедный Baby очень нездоров.

4/17 марта. Среда. – Львов. Утром писал телеграммы на машинке. После завтрака Наташа и я поехали навещать генерала Каледина в Политехникум, а потом князя Шалихова в Кауфмановскую общину. Шалихов встретил Наташу с громадной радостью. Вернувшись, нашли дома Дерфельдена, который привез мне из Ставки от Государя письмо и Георгиевский крест. Дерфельден сидел до 7-ми часов. Обедали кн. Эриванская, Л.Н. Ушкова и Зюльгадаров. Погода отвратительная, снег и дождь! …

6/19 марта. Пятница. – Львов. В 10 ч. утра мы все поехали к обедне в русскую церковь, устроенную генералом Артамоновым из манежа и причащались у батюшки Поспелова. Кроме Наташи и меня говели еще кн. Вяземская, кн. Эриванская и бар. Врангель. После обедни вернулись домой к завтраку, во время которого приехал Сережа Шереметев. Наташа с ним подружилась. В 2 часа поехали на освящение офицерского отделения [лазарета] моего имени для К[авказской] Т[уземной] дивизии. Там пили чай и потом обошли всех раненых. Наташа раздавала им папиросы. В 5 ч. вернулись домой, к чаю был генерал Половцев. К обеду пришли Инна и Зюльгадаров. [В] 10 ч. в[ечера] уехал б[атюшка] Поспелов»[240].

Следует заметить, что в этот период великий князь Михаил Александрович был предметом пристального внимания Царской четы. Об этом можно судить по переписке Александры Федоровны и Николая II. Так, например, императрица Александра Федоровна 9 марта 1915 года писала своему супругу: «От Ольги (великая княгиня Ольга Александровна. – В.Х.) хорошие известия. Ей нравится Львов (город). Ей грустно, что Миша там с женой. Она его не видела вот уже четыре года»[241].

Великий князь Михаил Александрович, находясь с супругой во Львове, вынужден был заниматься массой вопросов. В его дневнике за 7 марта 1915 г. читаем строки:

«Встали поздно. После завтрака ездили выбирать игрушки бедному мальчику с отрезанными ногами, лежащему в Пензенском госпитале. К чаю пришли [Ю.И.] Лодыженский, Али-Бек [Июльгадаров], Инна [Эриванская] и M-me Ушкова и после чая мы все отправились в синематограф “Лев”. По дороге встретили Скалона, кот[орый] отвез нас в своем автомобиле туда и обратно. Обедали в той же компании, после обеда Джонсон пел, а Наташа показывала [Ю.И.] Лодыженскому наши английские снимки. Легли в 1 ч. ночи.

Baby слава Богу лучше.

Погода плохая, сыро и холодно»[242].

Следует пояснить, что в этот период при Пензенском госпитале РОКК был устроен лазарет великого князя Михаила Александровича для раненых и больных «Дикой дивизии». Лазарет располагался в центре Львова, в многоэтажном здании бывшего австрийского банка. В лазарете работали Ю.И. Лодыженский, Н.В. Мараховский, княгиня Н.В. Вадбольская, операционная сестра Субботина, сестры милосердия: Катмисская, Кленова и Малышева. Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее делился воспоминаниями:

«Хотя вскоре, после смерти брата, я был назначен начальником лазарета Российского общества Красного Креста имени великого князя Михаила Александровича, который работал сперва во Львове, а потом в Киеве, моя связь с дивизией не прерывалась. По воле великого князя все раненые и больные офицеры дивизии направлялись в мой лазарет, и со многими из них у меня установились дружеские отношения. Неоднократно посещал лазарет и великий князь со своими штабными офицерами, и все, что происходило в дивизии, мне поэтому было хорошо известно»[243].

Вскоре Наталия Сергеевна Брасова должна была возвращаться в Гатчину к заболевшему сыну. В дневнике Михаила Александровича имеется запись:

«10/23 марта. Вторник. – Львов, поезд. Мой дорогой Мишечка, я так страшно грущу расставаться с Тобой, если бы Ты только знал. Когда вернешься с вокзала, прочти эти строчки и знай, что я буду все время мыслями с Тобой, что я люблю Тебя и страшно без Тебя тоскую. Нежно обнимаю Тебя, да хранит Тебя Бог.

Твоя Наташа. (Запись эта в дневнике сделана рукой Н.С. Брасовой. – В.Х.)

Утром был у меня Ларька [Воронцов-Дашков]. Днем Наташа и я поехали в лазарет и посетили Шаликова. Вернувшись, пили чай, были Инна А. и Зюльгадаров; потом, т. е. в 5 ч., мы поехали провожать Наташу, кот. поехала домой через Москву с кн. Вяземской и Л.Н. Ушковой. Очень грустно. К обеду были: ген. Артамонов и Скалон. В 10 ч. Врангель, Вяземский, Ларька и я поехали с поездом в Чортков. Погода весенняя, чудная»[244].

Отметим, что 2-й кавалерийский корпус в это время был на отдыхе в Восточной Галиции. Великий князь Михаил Александрович 11 (24) марта записал в дневнике: «В 1 ч. мы приехали в Чортков и поехали на отведенную квартиру, все отдельные небольшие дома. Днем был [у] Хана [Нахичеванского], кот[орый] лежит, при крушении его поезда 1 марта близь Тарнополя, он себе ушиб спину и колено. После чая я немного прошелся с кн. [В.А.] Вяземским»[245].

Благодаря только счастливой случайности генерал Хан Гусейн Нахичеванский отделался лишь ушибами и сотрясением мозга. Забегая вперед, стоит отметить, что 29 апреля он был в Царском Селе у императора Николая II, который записал в дневнике:

«В 2 ч. принял хана Нахичеванского, кот. контужен»[246].

В Петрограде Хана Нахичеванского торжественно 1 мая наградили орденом Белого Орла с мечами.

Однако вернемся в Галицию. В дневнике великого князя Михаила Александровича от 14 (27) марта имеется любопытная запись:

«После чая был уХана [Нахичеванского], где видел ген. [П.А.] Лечицкого (ком[андующего] IX армии). Он съездил на позицию у Залещик и возвращается в Тарнополь. Затем мы пошли в костел, где батюшка отслужил всенощную. После обеда писал Наташе, лег в 2 ч. ночи»[247]. Через четыре дня, т. е. 18 (31) марта, еще одна подобная запись: «Граф [Ф.А.] Келлер ком[андующий] 3-м кавалерийским корпусом (10-я кав[алерийская] див[изия] и 1-я Донская каз[ачья] див[изия]), переправившись через Днестр недалеко от Костина, перешел в наступление, австрийцы быстро отступили, оставив добычу 2100 плен[ных] и большую часть обоза»[248].

Здесь стоит пояснить, что в ночь на 17 (30) марта 1915 г. 3-й конный корпус генерала Федора Артуровича Келлера (1857–1918) атаковал неприятельскую группу войск, осуществлявшую обход левого фланга 9-й армии Юго-Западного фронта, и нанес ей поражение под Хотином.

На фронте приходилось не только умело наносить удары по противнику и маневрировать, но и искать возможности усилить оснащение боевых частей. Порой приходилось заниматься самодеятельностью для сохранения себя от вражеских пуль. В дневнике Михаила Александровича имеется любопытная запись:

«19 марта/1 апреля 1915 г. – Тлуст. Утром писал, потом делал гимнастику с Иваном А. Днем мы поехали, вернее, отъехали несколько верст и для пробы брони произвели несколько выстрелов в наш блиндированный автомобиль. Стрелял я сам. 500–600 шагов пули не пробивали броню…»[249]

Михаил написал в письме Н.С. Брасовой, что не сможет приехать на Пасху:

«Я так счастлив был бы провести с тобой дома праздничные дни, но теперь это совершенно невозможно, так как мы в прикосновении с противником, а я как начальник не имею права оставить свою часть в такой момент»[250]. Он далее добавил: «Мысленно буду ежесекундно и не раздельно с тобой в Гатчинской дворцовой, и горячо и нежно мною любимой церкви… Ужасно, ужасно грустно, что не пришлось провести хоть праздники вместе! – но я рад знать, что княгиня (Саша) Вяземская находится с тобой и с ее бодрым духом она тебя оживит и развеселит хоть немного»[251].

Наталия Сергеевна Брасова очень хотела пойти на Пасху в дворцовую церковь, но пока не осмеливалась, зная, что ей там не будут рады. Вместо этого, в отсутствие Михаила Александровича она отправилась в ближайший городской храм, хотя там, как она писала, «было столько народу, что едва ли возможно было молиться». Поэтому она попросила позволения у администратора Гатчинского дворца Крестьянова присутствовать в дворцовой церкви на пасхальной службе, смело объяснив это Михаилу тем, что «если кому-то не нравится мое присутствие, его никто не заставляет терпеть». Но вышло так, что разрешение Брасовой не потребовалось. Ибо когда она обедала с великим князем Дмитрием Павловичем (1891–1942) во вторник 17 марта, она пригласила его встретить Пасху в Гатчине на будущей неделе. Он с радостью согласился. В сопровождении Дмитрия не было и речи о том, чтобы спрашивать разрешения быть в дворцовой церкви, нравилось это остальным или нет. Появление Наталии Сергеевны рука об руку с еще одним великим князем дало великосветскому обществу Гатчины богатую пищу для сплетен, но последнее ее не волновало уже давно. Стоит заметить, что великий князь Дмитрий Павлович за отличие в боях в Восточной Пруссии был награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. В периодической печати было помещено сообщение об его награждении:

«Флигель-адъютанту корнету Его Императорскому Высочеству Великому Князю Дмитрию Павловичу, за то, что состоя в бою 6 августа (1914 г. – В.Х.) под Краупишкеном ординарцем у начальника конного отряда в самый разгар боя с явной опасностью для жизни доставил верное сведение о неприятеле, вследствие чего были приняты меры, увенчавшиеся полным успехом»[252].

Великий князь Михаил Александрович в свою очередь скромно встретил Пасху 22 марта 1915 года в Тлустэ и записал в дневнике:

«К завтраку был кн. Вадбольский. (Он, к сожалению, от нас уходит и получает место в штабе IX армии.) Днем я был у Хана, потом батюшка [Поспелов] отслужил коротенькую службу. До вечера я все писал телеграммы. Погода чудесная. 12 див[изия] под нач[альством] ген. Маннергейма имела удачное дело»[253].

Разлука с супругой огорчала великого князя. После замужества Н.С. Брасовой некоторые аристократы надеялись подобострастием загладить свои нелицеприятные слова в ее адрес в недавнем прошлом. Но была и так называемая «старая гвардия», представители которой терпеть не могли Наталию Сергеевну ни до замужества с великим князем Михаилом Александровичем, ни после. Одним из таких был старый барон Жирар, который «открыто унижал» ее и на которого жаловалась Наталия Сергеевна своему супругу. Однажды он «плюнул мне вслед, когда я отъезжала с Варшавского вокзала. Все это видели». И потом, снова заметив Наташу в кинематографе с Н.Н. Джонсоном, он, по ее мнению, «громко фыркнул».

Михаил приходил в возмущение от этих рассказов супруги и обещал ей защиту от несправедливых нападок. Что касалось недоброжелателя – барона Л.Ф. Жирара (1855–1919), ответ Михаила был следующим:

«Жирару я еще не говорил о грубости его отца, но непременно скажу, потому что я действительно возмущен всеми подлыми поступками людей и больше никогда не буду даром пропускать такого рода вещи»[254].

В следующем письме он сообщал супруге о принятых мерах:

«С Жираром я на днях имел длинный разговор, в котором рассказал про возмутительное поведение его отца по отношению тебя, мы вообще долго и много по этому поводу говорили. Он также глубоко возмущен этим делом и сказал, что главная виновница это баронесса и что его отец, не будучи очень умным человеком, а кроме того, и без характера всецело находится под ее чудным влиянием. Я просил его написать от меня барону и сказать, что я прошу больше никогда мне не телеграфировать и что при встрече с ним я руки ему не подам и поступлю с ним так, как он с тобой. – Жирар благодарил меня за откровенность, сказал: “Слушаюсь, я обо всем этом напишу”»[255].

Княгиня Ольга Павловна Путятина (урожденная Зеленая), познакомившись с Н.С. Брасовой в 1914 г., была поражена, что на самом деле эта женщина ничуть не напоминает ту, о которой с таким презрением отзываются великосветские сплетники. Она сочла Наталию Сергеевну «обворожительной… щедро наделенной всеми дарами красоты, грации и элегантности в дополнение к острому уму». По мере того как княгиня Путятина стала частым гостем в Гатчине, «наши мирные вечерние беседы у камина убедили меня в неподдельной любви, которую Наташа питала к своему супругу», вспоминала она позже.

Единственная дочь княгини О.П. Путятиной была в том же возрасте и носила то же имя, что и 11-летняя Наташа (Тата) Мамонтова, падчерица великого князя Михаила Александровича. Две девочки крепко подружились.

За фронтовыми буднями Михаил Александрович не имел возможности, да и не хотел следить, что делалось при Императорском дворе. Дело в том, что великий князь Павел Александрович (1860–1919), командующий Гвардейским корпусом на фронте, давно мечтал, чтобы его морганатический брак был признан, а его супруга Ольга Валерьяновна получила титул княгини. К этому им предпринимались определенные шаги. В переписке Николая II и Александры Федоровны мы находим любопытные сведения. Так, в письме императрицы к мужу на фронт от 6 апреля 1915 г. имеются следующие строки:

«Только что принесли мне бесконечное письмо от графини Гогенфельзен – я посылаю тебе его на прочтение в свободную минуту, потом верни мне его. Поговори только с Фредериксом о нем. Конечно, не в мои именины или рождение, как она хочет – но все в ее желании исполнимо, за исключением титула “княгини”. Я думаю, что вульгарно об этом просить. Увидишь, будет звучать хорошо, когда о них будут докладывать совместно, почти как в[еликая] к[нягиня]. Но какое же основание позднее будет (отказать) Мише? У обеих были раньше дети, пока они были замужем за другими мужьями, хотя нет, жена Миши была уже разведена. И она забывает о старшем сыне – если брак будет признан с 1904 года, этот сын, очевидно, для всех незаконный. Для них мне все равно, пусть они открыто несут свой грех. Но мальчик? Ты переговори со стариком. Он эти вещи понимает, и передай ему, что сказала твоя мама, когда ты об этом ей упомянул. Быть может, теперь на это обратят меньше внимания»[256].

В конце концов, великий князь Павел Александрович добился того, что желал. Его морганатическая супруга Ольга Валерьяновна получила титул княгини Палей.

Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова продолжала описывать отдельные яркие сцены и эпизоды из фронтовой жизни великого князя Михаила Александровича в Галиции:

«В характере великого князя было много прирожденного уменья очаровывать людей. Но в отличие от некоторых других членов династии, в Михаиле Александровиче, прежде всего, резко бросались в глаза его простота и какая-то особая скромность, переходившая даже в застенчивость.

Всего, что было связано с пышностью, парадностью, этикетом, великий князь избегал. Всему, что было связано с проявлением каких-нибудь бурных чувств, он был чужд, был всегда ровен, спокоен, уравновешен. И в полной гармонии с такой уравновешенностью были вкусы великого князя. Михаил Александрович любил искусство, музыку, спорт, животных, цветы.

Великий князь Михаил Александрович был блестящим наездником. В понимании коня великому князю было мало равных. В Гатчине великий князь не раз скакал на скачках. Но самым большим удовольствием Его Высочества было оседлать своего кабардинца и совершенно одному скакать по полям и лесам.

Кроме конного спорта, великий князь любил автомобиль, которым прекрасно правил, любил гимнастику на приборах и физический труд, в особенности пилить дрова, чем и занимался часто вместе со своим адъютантом князем В.А. Вяземским.

Любя музыку, великий князь сам немного сочинял. Особенно любил он народную, восточную музыку. И в Виннице при нем был знаменитый зурнач Зубиев, который подолгу играл ему кавказские заунывные напевы.

Однажды на фронте в Австрии, в Тулсту-Месте, когда «Дикая дивизия» стояла в резерве в лесу, всадники-кабардинцы пели свои национальные песни. Присутствовавший тут же сам кабардинец, помощник командира Татарского полка князь Бекович-Черкасский, приказал пенье прекратить. Но великий князь удивленно обратился к нему:

– Почему вы прекратили пенье, князь?

– Мне кажется, что для европейского уха оно просто ужасно.

– Нет, нет, – запротестовал Михаил Александрович, – напротив, это прекрасные напевы, я в них чувствую что-то древнее, похожее на индусское, пусть поют…

И он не только продолжал слушать, но даже попросил князя Бековича перевести ему слова песен, чтобы записать их.

– Я могу перевести, – ответил князь, – но это песни про национального кабардинского героя князя Кучук-Аджигироева, сражавшегося в 1830 году против русских.

Михаил Александрович засмеялся и настоял на переводе песен»[257].

Через четыре дня после Пасхи, т. е. 26 марта 1915 г., великий князь Михаил Александрович сделал следующую пометку в своем дневнике:

«В 5 ч. дня я получил телеграмму от Наташи, что Вера С[ергеевна] безнадежна, выезжает [в] Москву и просит меня приехать. Ужасно грустно».

Это была печальная весть, так как незадолго до этого от воспаления легких скончалась старшая сестра Н.С. Брасовой – Ольга Сергеевна, теперь же была при смерти после операции от аппендицита и ее вторая сестра. Великий князь, получив коротко срочный отпуск, отправился в Москву. Читаем его запись в дневнике от 29 марта:

«В 4 ч. Наташа, Алеша и я поехали на Ваганьковское кладбище. Джонсон и Врангель также были; там отслужили панихиду у могил Ольги С. и Веры С. (Очень мешала большая толпа.) Похороны Веры С. были вчера»[258].

Таким образом, Н.С. Брасова в течение двух месяцев потеряла обеих сестер.

Из Москвы с похорон Михаил Александрович и Н.С. Брасова приехали в Гатчину к маленькому сыну. Великий князь записал в дневнике:

«Беби, слава Богу, совсем поправляется, хотя очень худой и вялый, до обеда я играл с Татой и с ним».

Через день, т. е. 1 (14) апреля великий князь Михаил Александрович посетил Александровский дворец в Царском Селе. В дневнике императора Николая II от 1 апреля 1915 г. имеется запись:

«Завтракали: Миша и комендант Осовца ген. Шульман»[259].

3 апреля Михаил Александрович уже отправился на фронт. 5 апреля великий князь посетил своего командира Хана Нахичеванского, который накануне слегка был контужен 6-дюймовой гранатой у артиллерийских позиций по дороге к Залещик. В дневнике появляется запись:

«За мое отсутствие на нашем фронте перемен никаких не произошло. Залещик продолжают обстреливать, но менее сильно. Потери в пехоте ежедневно около 60 чел. убитыми и ранеными»[260].

Через несколько дней, т. е. 10 (23) апреля в дневнике Михаила Александровича зафиксирована интересная пометка: «Прочли в агентских телеграммах, что Ники вчера приехал во Львов»[261].

На этом знаменательном событии стоит остановиться подробнее. В дневнике императора Николая II от 9 апреля 1915 г. записано более пространно, чем обычно:

«Знаменательный для меня день приезда в Галицию! В 10 час. прибыл на ст. Броды. Сейчас же пошел в вагон Николаши, где выслушал доклад штаба и затем полк. Мосягина, описавшего наступление нашей 3-й армии от границы до Львова. Кончил бумаги и письмо Аликс. В вагонах делалось жарко. Завтракали в 12 ч. и затем выехал в моторе с Николашей и Янушкевичем. Чем дальше, тем местность становилась красивее. Вид селений и жителей сильно напоминал Малороссию. Только пыль была несносная. Останавливался несколько раз на месте сражений в августе м-це; видел поблизости дороги братские могилы наших скромных героев. Солнце пекло как летом.

В 4 на спуске с горы был встречен гр. Бобринским и затем въехал в гор. Львов. По улицам стояло много войск шпалерами и народа. У огромного манежа, обращенного в церковь, стоял почет. караул от 23-го марш. батальона. После молебствия, отслуженного архиеп. Евлогием, посетил лазарет Ольги, где видел и Ксению. Около 6 прибыл во дворец наместника; поч. кар. сотня лейб-казаков. Город производит очень хорошее впечатление, напоминает в небольшом виде Варшаву, но с русским населением на улицах. Вышел на балкон к крестьянам, пришедшим из окрестностей. После обеда назначил Бобринского генерал-адъютантом».

На следующий день, т. е. 10 апреля 1915 г., еще одна подробная запись императора:

«Спал отлично и в 8 пил чай. Через час поехал на станцию, где был оперативный доклад. В 10 час. отправился с Николашей и другими по жел. дор. в Самборг. Приехал туда около часа и был встречен Брусиловым и моей чудной ротой 16-го Стрелкового Имп. Александра III полка – под командой ее фельдфебеля. Проехал в штаб-кварт. Брусилова, где назначил его генерал-ад[ъютантом]. Он нас накормил завтраком, после чего вернулся в поезд и продолжал путь на юг. Первая гряда Карпат была хорошо видна. Погода стояла дивная. Около 4 час. прибыл в Хыров, где был собран весь 3-й Кавказский корпус ген. Ирманова. Обошел все части пешком и затем объехал их в моторе и благодарил за боевую службу. Вид полков великолепный. Так был счастлив видеть своих ширванцев. Вернулся в поезд и продолжал путь на Перемышль, куда приехал в 7 час. По улицам стояли шпалерами запасные батальоны и дружиы. Заехал в церковь, устроенную в жел. дор. сарае и затем в дом, приготовленный для Николаши и меня. В 8 час. поехали к обеду в гарнизонное собрание, где было собрано разное вооружение, найденное в австрийских складах. Вечер был теплый, как летом, и с луной.